Тысяча и одна ночь
Сегодня выходной день. Потому что бабушка в Москву не поехала. Она копается в огороде со своими огурцами и помидорами. А дедушка сидит дома и читает свою газету.
Все окна настежь из-за того, что жарко. С самого утра. Я бегаю по двору в одних трусиках и ловлю сачком бабочек.
— Шоколадница!
Сейчас я ее достану и покажу.
Слышу — к воротам подъехала машина.
Смотрю — калитку открывает дядя Леня.
Я его сразу узнал. Только удивился. Никогда не думал, что дядя Леня ходит с открытым ртом.
Он увидел меня и сразу закричал:
— Одевайся — быстро! В Москву!
Тут на дорожку вышла бабушка, увидела дядю Леню и тоже стала кричать:
— Что? Что? Что?
Дядя Леня смеется, ну просто заливается.
Представляете?
Папа вернулся… из «командировки»!
Вот это да! Вот это новость!
У дедушки даже газета выпала. Он снял свое пенсне и стал его мусолить платочком.
Тут мы все садимся в дяди-Ленину машину и мчимся в Москву.
Дядя Леня командует:
— На Никитскую! Быстро!
Летим как угорелые. Я даже забыл, что меня в машине укачивает.
Сворачиваем в ворота. Проезжаем двор. Прямо к подъезду — стоп! Выскакиваем.
Окно. Заглядываю…
В светлой комнате у печки стоит кто-то совсем черный.
Влетаем в комнату, этот «черный» бросается, хватает меня на руки и подкидывает к потолку.
— Костя! Сумасшедший! Уронишь!
А он жмет меня. Изо всех сил. Колючий, как щетка!
Папина бабушка как чумовая носится по комнате:
— Ай, майн гот! Ай, майн гот!
Папин дедушка плюхнулся в кресло, вон видите — и опять молчит.
— Сынище-парнище! Сынище-парнище! — кричит этот Костя.
Тут мне объявляется, что этот черный колючий Костя и есть мой родной папа! Вот номер!
— Разве ты не узнаёшь? Разве ты не узнаёшь?
Все кричат как полоумные.
Мамочка! Моя замечательная мамочка! Никогда я не видел ее такой красивой!
А бабусенька, наша Лизаветниколавна, уже вытаскивает на стол дедушкин сервиз. И бежит на кухню делать свои любимые котлеты. Этот Костя собирается съесть сразу двадцать штук. Потому что там, представляете, он целый год только и мечтал о бабушкиных котлетках.
К вечеру откуда ни возьмись налетели родственники и давай приставать:
— Костя, Костя! Расскажи все по порядку…
— Ребенку пора спать, — говорит Аня.
Нет, вы только подумайте — спать?!
Но сегодня такой день, когда нужно слушаться.
Беспрекословно!
Меня укладывают на сундук в темной комнате. Я закрываю глаза. А на самом деле все слышу, что говорят в большой комнате.
— Все-таки Лаврентий — умнейший человек…
Это голос дяди Лени:
— Я помню его еще по Тифлису.
— При чем тут Берия, какой Берия?
Это тетя Муся.
— Просто наконец дошло до Сталина. Он разобрался и тут же прекратил безобразие.
Наверное, тетя Рита.
— Не преувеличивайте, не преувеличивайте, в конце концов!
Дядя Сережа хихикает.
— Конечно, вредительство. Сейчас постоянно об этом пишут. Чтобы скомпрометировать советскую власть в глазах мировой общественности.
— Ну, ясное дело. — Это дядя Жорж.
— Подкладывай, подкладывай. Я еще пожарю.
— За вкус не берусь, как его называется, но красоты ввалено.
Это уже бабусенька.
— Только не подписывай! Он мне говорит: хочешь жить — ничего не подписывай!
Никак не могу привыкнуть, что этот Костя — мой папа. Но голос-то папин. Я помню.
Он рассказывает тогда целую сказку. Во сне ли, наяву… Но я запоминаю ее так: те самые Черти Полосатые повезли его из Сокольников на машине.
— …Я думал, эт-самое, в Матросскую Тишину или, на худой конец, в Бутырку. А меня, эт-самое, на Лубянку…
Лу-бян-ка. Слово-то какое веселое! Земляничное.
Вот где Нечистая Сила проживает. Оказывается. А Белочка все выдумывает — «в колодце»!
— …на мое счастье, эт-самое, неразбериха полная. Свободных мест нет. Как на премьере. Меня в одиночку. А там, на нарах, — ну вылитый Чапай! Большой пост занимал, эт-самое. Ромб в петлицах. Сам из органов…
И я вижу, как вылитый Чапай, с шашкой, учит моего папу военному делу.
— …хочешь жить — ничего не подписывай. Я подписал, хрен старый. Так и так — крышка. А ты, Костя, еще молодой пацан. Держись! До последнего патрона. У них инструкция. Сам сочинял. Они без подписи не могут. Не под-пи-сы-вай!
На следующую ночь Костю берут под белы ручки и — наверх.
— …за столом сидит какой-то босяк. Эт-самое. Как ни странно — абсолютно еврей! Эт-самое. И порет чушь.
Чушь собачью! Как будто я, эт-самое, на лавочке в Эрмитаже всех собрал и уговорил подорвать товарища Сталина и все правительство, когда они придут в театр.
Я говорю этому босяку, эт-самое: товарищ Сталин никогда не ходит на эстраду! Ну, я понимаю — в Большой или в Художественный. Но к нам, в Эрмитаж?! Что, ему больше делать нечего? Ты представляешь себе?
Я засыпаю… Потом просыпаюсь. И снова слышу папину сказку из большой комнаты.
— …а потом пошли очные ставки.
У моего папы столько знакомых. Пол-Москвы! И я представляю себе, как сидит он на табуретовке. Вокруг него пляшут босяки. А пол-Москвы поет: «Это он! Это он! Завербованный шпион!»
— …конечно, били. Потом уговаривали. И опять били. В общем, тысяча и одна ночь. Представляешь!.. Этот босяк протягивает мне телефон и говорит: «Подписывай и звони своему сынишке. Вот, набираю номер… Подписывай! Или яйца открутим». Пардон, эт-самое. Больней всего, когда копчиком. На угол табуретки…
И опять я все вижу. Как отец подписывает за столом какую-то бумажку.
Только я никак не могу себе представить, что его бьют. Ведь он такой сильный. Сам кого хочешь повалит. Если стыкаться один на один. Как у нас во дворе.
— …а вчера началась настоящая сказка. Опять повели наверх. Но там за столом уже не было того босяка, а сидел приличный человек…
«Приличный человек» сразу дал понять папе, что босяк был сделан из одного говна и его уже хлопнули. Как врага народа! И теперь папа, ни в чем не виноватый, может спокойно ехать к себе домой и не беспокоиться.
Тут папа подумал, что в Сокольниках никого нет, и попросил отвезти его прямо на Никицкую.
Когда его с шиком привезли во двор, из машины сначала вышел командир в форме. И командир сам открыл дверцу и отдал папе честь под козырек. Во дворе все видели, как папе отдавали честь под козырек. На лавочке сидела Дворничиха.
Я очень обрадовался, потому что Дворничиха всегда боялась: не дай Бог, мой папа — враг народа.
Все-таки как хорошо вышло!
В большой комнате громко чокались и выпивали за папу. Потом за маму. Потом за нас всех.
А я взял и заснул. Сладким сном.
