Тетя Даша в ночной рубашке открыла дверь, сердито посмотрела на Алика.

– Опять за гулянку принялся, вертопрах… Тебе вечером жена звонила. На старости лет пришлось мне враньем заниматься – сказала, что ты с другом в театр отправился. Знаю я ваш театр. Посмотри на себя – весь замурзанный.

– Тетя Дашенька, да не виноват я ни в чем, вот те крест. Так получилось – в небольшую заварушку мы с Яшкой попали.

– Ладно, время позднее, иди мойся. Утро вечера мудренее – завтра сказки свои рассказывать мне будешь.

В ванной Алик разделся. На пиджаке, со спины, белесые следы известки – запачкал, наверное, когда сидел, прислонясь к стене гаража. На брюках – корка подсохшей рвотной кашицы, «тольятелли из каштанов и жареные лисички»… Он долго лежал в горячей ванне, закрыв глаза, стараясь ни о чем не думать. Потом на цыпочках через комнату тети Даши прошел к себе. На диване уже было постелено. Он нырнул под одеяло, блаженно вытянулся и сразу заснул без всяких сновидений…

Проснулся Алик поздно. Странно, но курить не хотелось. Во рту все еще сохранялся отвратительный привкус сигареты, которую он выплюнул минувшей страшной ночью. Тетя Даша приоткрыла дверь в его комнату.

– Беги скорее к телефону. Жена твоя из Америки звонит опять… Правильно делает, проверяет.

Алик бросил взгляд на часы – без четверти одиннадцать. Значит, в Сан-Франциско сейчас без четверти двенадцать ночи. Он наспех натянул брюки, накинул на плечи, не застегивая, рубашку. В тапочках на босу ногу выскочил в коридор.

– Алык, это есть ты?.. Здравствуй. Уже я звонила тебе, – Барбара говорила по-русски, как было заведено у них при домашнем общении.

– Здравствуй, дорогая. Тетя Даша сказала мне о твоем звонке. Понимаешь, вчера я вернулся позднее, чем предполагал. Мы с приятелем попали в заварушку одну.

– Что есть «заварушка»?

– Ну, событие такое – неожиданное и не очень приятное. Только ты не волнуйся, пожалуйста, все обошлось, все уже нормально.

– Алык, я имею новость… Но зачем ты сказал мне ничего? Я есть твоя жена. Бог велел – жена прилепись к мужу, я прилепилась. Сегодня я плакала весь день. Почему ты не сказал мне о своей болезни?

– Как ты узнала?

– Доктор Кригел звонил. Он удивился, что ты улетел. Он сказал мне все, я плакала. Ты должен скрывать ничего от своей жены. Мы есть одна душа… Ой, какая я глупая сегодня – я забыла сказать самое главное. У тебя все хорошо! Доктор Кригел сказал – нет раковых клеток под мик-роскопом. А узелок, он видел на рентгене, это есть аденома.

– Что, что? – переспросил оглушенный новостью Алик.

– Это не есть рак! Это есть опухоль, но она есть неопасная.

– Доброкачественная?

– Да, да! Доктор Кригел просил позвонить, успокоить тебя. А еще он сказал – ты не должен курить… Сколько лет я прошу тебя. Сделай это ради меня и Машеньки!

– Ладно, ладно, приеду – тогда поговорим на эту тему… Как дочка?

– Каждый вечер мы с ней читаем твой букварь. Когда после работы я забираю ее из детского садика, она спрашивает – сейчас мы поедем в аэропорт встречать папу?.. Мы обе очень скучаем… Но ты отдыхай, не волнуйся – мы подождем.

На кухне, усевшись на табуретку под открытой форточкой, Алик привычно вытащил из кармана пачку сигарет. Задумчиво подержал ее в руке, разглядывая. Потом скомкал и выкинул в мусорное ведро… За каких-то десять часов судьба-рулетка выбросила ему два счастливых номера, дважды подарила жизнь. Но как сказал бы вчерашний отморозок, два раза подряд случайно не бывает. Может, не рулетка, а «высший промысел»?

Только сейчас Алик осознал до конца, какая непомерная тяжесть пригибала его плечи. Свалилась тяжесть – и все внезапно преобразилось, стало легким, праздничным, сверкающим первозданными красками. Даже это вот мусорное ведро в углу кухни, на эмалированной крышке которого еще можно разобрать имя, нацарапанное им, мальчишкой, в незапамятные времена: «Алик». Он приложил ладонь к той точке справа от грудины, где все последние дни ощущал постоянное тупое давление. Это ощущение исчезло! Алик вскочил, захохотал, завальсировал по кухне, вместо дамы прижимая к груди табуретку.

– Тетя Дашенька, у меня добрая новость! – сообщил он, входя в комнату.

– И что за новость такая?

– Жизнь прекрасна!

– Вон куда тебя понесло… Это еще бабушка надвое сказала – когда прекрасна, а когда не очень.

– Нет, нет, мы просто заелись – забываем порой, как прекрасна жизнь. По сравнению со смертью она всегда прекрасна!

– И новость эту жена тебе по телефону сказала?

– И эту, и еще другую – что она меня любит!

– Отчего же тебя не любить? Парень видный, душа добрая. А коли гульнешь иногда, так умная жена для собственного спокойствия не заметит… Все вы, мужики, одним миром мазаны.

– Тетя Дашенька, говорю, как на духу, – я от нее ни разу не погуливал. Все эти девять лет в Америке голова была другим занята – на ноги надо было становиться. Жизнь моя там вроде наладилась, но и теперь налево не побегу. Жена таким душевным человеком оказалась, не хуже нашей русской бабы. Этим дорожить надо.

– Ах, красиво ты говоришь. Коли так, дай-то Бог. Однако знаю я твой несерьезный характер. Поманит тебя какая-нибудь вертихвостка… Завтрак на стол ставить?

– Ставь. Я пока побреюсь и из ванной костюм грязный заберу. У нас в Сан-Франциско, в двух шагах от дома, хорошая химчистка есть – там его быстро приведут в порядок.

В коридоре он столкнулся с Лолитой.

– Доброе утро, Алик. Я вас увидеть хотела, – она смущенно хихикнула. – Вот визитная карточка нашего клуба, адрес. Я тут на обороте написала – вас пропустят как моего гостя, бесплатно. Приходите сегодня… Вы, наверное, не очень хорошо о работе моей думаете. А я считаю, что это тоже искусство.

– И вы правы, Наденька. Величайшие художники изображали обнаженное женское тело как драгоценный предмет искусства… Я вам так благодарен за приглашение.

– Значит, придете? Сегодня вечером…

– Такая жалость – не смогу.

– Будете заняты?

– Я?.. Да, занят. Я сегодня… домой улетаю!

– Так быстро – всего через четыре дня?

– Понимаете, четверть часа назад позвонила жена, сообщила очень важную новость. И я понял, что мне надо лететь.

– Надеюсь, новость хорошая?

– Прекрасная, ослепительная! Но мне надо лететь. Без задержки! – Алик дружески чмокнул ее в щеку, покрытую еле заметным детским пушком.

Решение лететь сегодня домой пришло к Алику так же внезапно, как и прежнее, неделю назад, – лететь в Москву. После мучительных переживаний минувших дней, мыслей об ужасной болезни, о смерти, ему захотелось побыстрее прижаться к своим близким – жене, дочке. Уверовать окончательно, что страшная угроза осталась позади…

Тетя Даша уже сидела за столом, ждала его к завтраку.

– Тетя Дашенька, а иконку эту я заберу.

– Бери. Для тебя и хранила.

– В носовой платок заверну, положу в карман куртки… Они сейчас досмотр кое-как делают, не то, что прежде.

– Ты о ком?

– О таможенниках… Забыл сказать – я надумал домой лететь сегодня.

– Вот те на… Ты же собирался недели две погостить?

– Сама полчаса назад сказала – характер у меня несерьезный. Что-то кольнуло меня, дурня, и вдруг понял – хочу домой. Нагряну внезапно, жену и дочку порадую.

– А девчонки мои собирались в пятницу прийти, на тебя поглядеть.

– Извинись за меня, ради Бога, перед ними… Я еще прилечу. Обязательно. Через год возьму дочку и прилечу. Ей надо тоже знать, где все мои корни. Приютишь, не прогонишь?

– Приезжай хоть втроем, с женой вместе. Мои двухкомнатные хоромы теперь пустые.

Билет у Алика был куплен «вкруговую» – от Сан-Франциско до Москвы и обратно. Но дату обратного вылета Алик не указал – сам не знал, сколько ему в Москве поживется. В огромном «Боинге» всегда какие-то места бывают свободными. Чтобы не прозевать такое место, лучше приехать в аэропорт пораньше.

После завтрака Алик уложил свои пожитки в дорожную сумку. Вышел на балкон – попрощаться со своим двором. Прилетел он в воскресенье, сегодня уже среда. За четыре теплых дня деревца во дворе зазеленели. Еще несколько таких дней – и полетят майские жуки, «шаранки». Это название было знакомо ему с детства, но откуда оно пошло, Алик не помнил. Каждый год, в середине мая, кто-то из мальчишек, заметив первым, восторженно орал на весь двор: «Шаранки летят!» Жуки были большие, неуклюжие, низко гудели в предвечернем воздухе. Ребятня носилась за ними, махала шапками, а то и снятыми рубашонками, старалась сбить на землю. Охота на «шаранок» прекращалась, когда становилось совсем темно. Мальчишки выгребали из карманов добычу, считали – у кого больше. Какая потом у жуков судьба была, Алик запамятовал. Хорошо, коли выпускали на волю. У жуков век и без того короткий – им тоже пожить хочется…

Перед выходом Алик вспомнил, что надо позвонить Яшке. Но тот его опередил.

– Старик, как ты там? Отоспался, пришел в себя?.. А я про тебя шефу рассказал. Он на дачу нас соизволил пригласить – есть интересное предложение. Поедем вечерком.

– Яшка, дорогой, не получится вечерком…

– И не думай отказываться! Таких мощных фигур у нас в стране немного. У него и министрам не всегда просто аудиенцию получить.

– Домой я сегодня улетаю… Жена позвонила. Скучает.

– Ну, ты даешь… Самолет-то когда?

– Вылет в четыре, регистрация начинается в два. Мне надо приехать к самому началу, чтобы место свободное не прозевать.

– Давай я тебя в аэропорт отвезу. Только кое-какие дела докончу, через полчаса-час освобожусь.

– Мне тоже очень хотелось бы с тобой еще повидаться. Но ты не суетись – когда освободишься, приезжай прямо в «Шереметьево-2». А я сам доберусь, всего-то багажа – сумка через плечо. Увидимся на втором этаже, где идет регистрация пассажиров. Запомни: четырехчасовой рейс на Нью-Йорк.

На прощанье Алик и тетя Даша присели по русскому обычаю, помолчали минутку. В дверях тетя Даша его перекрестила.

Такси Алик не нашел и решил еще разок прокатиться в метро, спешки никакой… В длинном подземном переходе от «Площади Революции» к «Театральной» интеллигентного вида старик играл на скрипке. Одет бедно, под воротничком рубашки – сохранившаяся от лучших времен черная бабочка. У ног – шляпа, донышком кверху. Лицо у старика печальное, глаза полузакрыты. Музыка льется изящно, задумчиво. Вроде бы, Шуберт? Яшка, тот сразу определил бы… От «Театральной» Алик доехал до «Речного вокзала». Оттуда на автобусе покатил по Ленинградскому шоссе в аэропорт. Вот уже показался впереди съезд с шоссе на Шереметьево. Вон там, на обочине с другой стороны, гаишник остановил четыре дня назад красные «жигули». Давно это было…

Алик успел к началу регистрации. Свободное место для него нашлось – возле иллюминатора, как он любил. Алик засовывал в карман посадочный талон, когда Яшкина рука хлопнула его сзади по плечу.

– Старик, видишь, я не опоздал… А выглядишь ты сегодня прекрасно. Глаза блестят, на лице улыбка.

– Так и должен выглядеть человек, которому еще раз подарили жизнь… Это твой? – Алик кивнул на здоровенного парня с бритой головой. Чтобы не мешать их разговору, тот топтался шагах в трех за спиной Яшки, бросал исподлобья быстрые взгляды вокруг.

– Мой.

– А как же «мерседес»? – изобразил испуг Алик. – Вдруг там сейчас под днище бомбу цепляют?

– Не боись… По указанию шефа, мне охрану удвоили. Второй в машине сидит. Только приехал я сегодня на джипе – «мерседес» пока на Петровке. Думаю, завтра отдадут. Байков договорился.

Яшка был, как всегда, весел, оживлен. Синяк на лбу – после вчерашнего удара рукояткой пистолета – густо припудрен. Они отошли в сторону.

– Слушай, Яшка, ведь мы друзья с детства. Поговорим, наконец, честно, без увиливаний. На кой черт тебе эта грязь и кровь, эти криминальные игры? Минувшей ночью повезло, а в следующий раз и без головы остаться можешь… Деньжата, полагаю, у тебя кой-какие есть. Не лучше ли прикрыть лавочку и податься в места поспокойнее? В Израиле, например, ты сразу получил бы гражданство.

– Думал я об этом. Очень даже серьезно. И в Израиль приезжал, посмотрел, прикинул… Понимаешь, жизнь там тоже непростая, а главное, чужая. Желаю Израилю самого доброго. Только не мое все там. Да и был бы я там, если честно, гражданином второго сорта.

– Это почему?

– Четвертушка крови – нечистая. Бабка моя по матери была из оренбургских казачек. Представляешь?.. И у Иосифа Виссарионовича, и у Адольфа Алоизовича мое еврейское нутро сомнений не вызвало бы – со всеми вытекающими последствиями. А вот для ортодоксальных израильских святош я – чужак. Недавно по той же причине – недостаточной чистоты крови – они отказались хоронить на еврейском кладбище убитого в бою молоденького солдатика, эмигранта из России. Причем некоторые из таких святош сами от службы в армии уклоняются – мол, служба эта отвлекает от молитв… Вчера в ресторане уже признался тебе – русская у меня душа. Тут мне и жить.

Яшка достал из кармана пачку сигарет, протянул Алику. Тот помотал головой.

– Завязал.

– Чего, чего?..

– Бросил я курить. И тебе очень советую. От курения рак легкого бывает.

– И что за метаморфоза с тобой произошла? Вчера и позавчера с мрачным видом дымил без остановки. А сегодня лучезарно распространяешься о вреде табака. Рак, конечно, дело серьезное. Да, авось, пронесет? «Авось»… Хорошее словечко. Наше. Где-то, кажется, я читал, что в русском языке все слова на букву «а» – заимствованные из других языков. За исключением «авось» и «абы».

Яшка захохотал. Потом принял серьезный вид.

– Давай, старик, лучше поговорим напоследок о деле. В Нью-Йорке уже несколько лет наш банк имеет представительство. А теперь серьезные контакты завязываются в Калифорнии. Там нам тоже пора открывать свой офис. Вот я и рассказал шефу, какой ты замечательный мужик. Возьмешься?.. Дело денежное – куда там твоему агентству по продаже недвижимости.

– Заманчивое предложение… Но хотелось бы прежде уточнить свои рабочие обязанности. Значит, во-первых, открыть в Штатах фиктивную компанию. Так?.. Оформлять на нее продажу сырья, которое вывозят из России завязанные на ваш банк предприятия. И показывать в документах предельно низкую цену. Так?.. Потом от лица этой компании продавать сырье уже по рыночной цене реальным американским покупателям. А разницу между второй ценой и первой переводить на зарубежные счета руководителей вашего банка или подставных лиц. В общих чертах я правильно понимаю свои функции, так?

– Опять ты утрируешь… Конечно, какую-то сумму каждый серьезный бизнесмен держит на своем личном счету – на всякий случай. У ручья стоять да воды не напиться? Но основные деньги наш банк непременно возвращает в Россию, вкладывает в ее экономику. Ты не сравнивай нас с коррумпированными чиновниками и политиками – те, действительно, стараются все наворованное припрятать на Западе. Тогда как бизнесмены…

– Яшка, друг мой давний, уж извини – не хочу впутываться в ваши игры. Живи я сейчас в Москве, не удержался бы, наверное. Каждому кусочка хлеба с маслом хочется. Но, к счастью, благодаря твоему мудрому совету свалил я девять лет назад за бугор. Ничем России-матушке в трудную пору помочь не могу, так хоть вредить не буду… Слушай, где-то тут я телефон-автомат видел.

– Позвонить хочешь?.. У меня в машине мобильник лежит. Пошли, посадку объявят минут через двадцать, время есть.

Они спустились на первый этаж. Там было, как всегда, многолюдно. Возле перегородки, из-за которой вытекал медленный ручеек тех, кто прилетел, толпились встречающие. Чуть в стороне прохаживались таксисты и частники, высматривая денежных пассажиров, чтобы везти в город. В одном из кресел у стены, привалив к ней голову, спал какой-то мужик. Одет не по сезону – в грязный ватник; из-под видавшей виды кепки выбиваются космы седых волос; рот полуоткрыт – передних зубов нету. Что-то в его лице показалось Алику знакомым. Он замедлил шаг. Неужто это…

– Яшка, посмотри туда, – Алик остановился, кивнул. – Не узнаешь?

Яшка подошел ближе, вгляделся, сказал задумчиво:

– Да ведь это, вроде, Ванька Белов. Постарел-то как, поизносился – едва узнаешь… Вон смотри, на правой руке наколка – якорек. Когда вы во дворе дрались и он вдарил тебя по лбу ключом, зажатым в кулаке, мне этот якорек в память запал… Эй, продери глаза, друзья детства пришли!

От Ваньки исходил запах давно не мытого тела, перемешанный с водочным перегаром. Яшка потряс его за плечо – раз, другой. Наконец, один глаз, с капелькой желтого гноя в уголке, приоткрылся, с ненавистью уставился на Яшку.

– Отвали, гад, – и веко опять бессильно наползло на глаз.

– Нет, сегодня установить с ним контакт не легче, чем с внеземной цивилизацией, – вздохнул Яшка.

– Надо бы что-то сделать для него. В одном дворе росли… Постой, я ведь рублей наменял да не все потратил, – вспомнил Алик. – Не везти же их теперь в Сан-Франциско.

Он вытащил из брюк мятую пачку «деревянных», быстро сунул их в карман ватника. «Эх, не сообразил, – подумал он, – в переходе между `Театральной' и `Площадью революции' тому старику со скрипочкой тоже надо было в шляпу подбросить…» На морщинистом лице спящего Ваньки черными точками проступали сальные поры. Что он делает в Шереметьево-2, прилетел, улетает? Вряд ли. Может, просто заснул по пьянке в случайном автобусе – на конечной остановке, в аэропорту, вытолкал водитель алкаша… Прощай, Ванька, мальчик из детства…

За рулем Яшкиного джипа сидел еще один бритоголовый парень. Ну и мода у них пошла… Яшка достал из джипа свой мобильник. Деликатно отошел в сторону. Алик набрал Катюхин номер. Не забыл его с тех самых пор.

– Здравствуй… Это я, Алик… Звоню – попрощаться. Надумал домой лететь сегодня.

– И правильно. Тут, в нашем сумасшедшем доме, все равно ничего хорошего не увидишь. Счастливой встречи тебе с домашними – Барбарой и Машенькой. Вчера вечером в церкви я вас троих в молитве помянула.

– А ведь молитва твоя была услышана! Со вчерашнего вечера мне столько доброго привалило.

– Вот видишь… Тебе тоже надо к Господу оборотиться.

– Сначала что-то в душе прорасти должно. А бубнить молитвы без веры – все равно, что Бога обманывать. Он меня такого легче простит, чем если притворяться стану… Знаешь, хоть и с опозданием, я понял: вершина моей жизни пришлась на те два месяца, июль и август. Ничего ослепительнее, трепетнее никогда – ни раньше, ни позже – не было… Сам все проворонил. Но даже память греет… Я буду думать о тебе. А через год прилечу, приду проведать, уроню повинную голову на твои колени.

– Не надо, Аличка. В этой жизни ты принадлежишь своей семье, это твой светлый долг. А в той, другой, я верю… Аличка милый, прощай…

В трубке раздались короткие гудки. «Аличка милый» – так она называла его в тот день на желтом кожаном диване… Неужели все любит? А ничего не вернуть…

Когда Алик и Яшка поднялись на второй этаж, на табло перед номером рейса на Нью-Йорк часто моргал огонек – посадка началась. Они обнялись.

– Спасибо за дружбу, Яшенька. Прилетай в Сан-Франциско. Это будет праздник для меня. Поживешь недельку-другую, отдохнешь от забав по первоначальному накоплению капитала… Уж побереги себя, пожалуйста.

Рентгеновская установка для таможенного досмотра проглотила сумку Алика, высветила на экране ее содержимое. Таможенник бросил на экран безразличный взгляд. Через несколько секунд лента транспортера выплюнула сумку с противоположной стороны. Перед тем, как завернуть в коридорчик для паспортного контроля, Алик обернулся. Позади стойки таможенника еще стоял Яшка, махал рукой…

Взревев двигателями, «Боинг» оторвался от взлетной полосы. Внизу, за иллюминатором, разлилась сочная, майская зелень подмосковного леса. Придвинувшись к иллюминатору, чтобы рассмотреть получше уходящую землю, Алик ощутил что-то твердое во внутреннем кармане куртки. Он и забыл – это же иконка… Вот она.

Когда-то иконка эта стояла на божнице в большой деревенской избе. Клала перед божницей поклоны его бабка. Однажды по ночной безлюдной улице она вела маленькую испуганную девочку, и у той в кармашке лежала иконка. Потом девочка выросла, стала его мамой и тоже молилась перед иконкой. А теперь иконка Божьей матери в руке у Алика. Простое русское лицо – лицо деревенской бабы, в глазах негасимая печаль. Сколько же пришлось вынести за века этим женщинам, главным хранительницам русской души. Вот она Россия – тетя Даша, и Катюха, и бедная Наденька-Лолита. А мужики, которых Алик увидел за эти дни? Из песни слова не выкинешь – они тоже плоть от плоти этой великой и несчастной страны. И спившийся Ванька, и доцент Никитин, отчаянно боящийся взглянуть в глаза правде о прожитой жизни, и «качок» Ленчик, почитывавший в свободное время литературу об Античном мире, и печальный старик-скрипач, играющий Шуберта в подземном переходе метро. И бандюга в кожаной куртке, которого прошила автоматная очередь минувшей страшной ночью, – из песни слова не выкинешь. И Яшка, он тоже кусочек России. Как многолика она, как богата красками – светлыми, темными… Божья матерь, Божья матерь, помоги моей родине… Алик плакал, слезы были сладкие, облегчающие.