Книга: Долгий полет (сборник)
Назад: Глава пятая
Дальше: Глава седьмая

Глава шестая

Утром, за завтраком тетя Даша заговорила о Яшке:
– Верно сказано: старый друг лучше новых двух. Яша – он у тебя друг надежный. Только что же все неженатым ходит? Вы с ним одногодки – значит, уже сорок три, не мальчик… Бизнес один в головах у них, ни о чем больше думать не могут. Младшенькая моя тоже на этом свихнулась. С мужем она еще при тебе разошлась, детишек нет. Только и разговоров у нее – что на бирже этой покупать, что продавать…
Тетя Даша аккуратно дочистила блюдечко с вареньем, облизнула ложку.
– Ты мне, старухе, объясни, пожалуйста. Много сейчас богатых людей по Москве развелось. А откуда деньги у них – в толк не возьму. Раньше, при отцах-дедах, как было? Засеял поле, урожай уродился, собрал его, продал – вот и деньги в кармане. Или там построил мельницу, везут к тебе хлебушко помолоть – платят за это. А ведь нынешние богатеи и не сеют, и не строят… Дочка все втолковывала мне: мол, финансовые люди товары не производят, они деньги из своих бумажных операций добывают. Один чего-то там неверно подсчитал. А другой, более сноровистый, заметил, пересчитал, сделал операцию эту, и деньги от первого ко второму уплыли. Пусть так. Но прежде, у первого-то, такие большущие деньги откуда взялись, украл что ли?
– В самый корень смотришь, тетя Дашенька. Тебя не задурить. Конечно, разворовывают все, что только можно.
– Разбаловался народишко… Может, и вправду – лучше бы ничего не менять? Раньше порядка больше было.
– Порядок тот на крови держался. Хоть прав, хоть виноват – всем молчать было приказано. Так тоже жить нельзя.
– И то верно, милок. Когда партийные наши не могли власть поделить, друг друга к стенке ставили, туда им и дорога, паукам в банке. Но зачем они над простым народом так измывались? Я из деревни происхожу – такого в молодости насмотрелась… Однако к чему за примерами далеко ходить. Вот давай про собственную мамочку историю послушай, она ведь тоже крестьянского роду. Сказывала она тебе о семье своей, о родителях?
– Немного: что хлебопашествовали где-то на Харьковщине, что отец и мать ее давно умерли.
– Вот-вот, всю правду не говорила. Когда ты уже уехал, как-то сидели мы по-вдовьи вдвоем, вечер долгий – она разоткровенничалась. Мол, не хотела сына против советской власти настраивать, жить ему тут, среди волков этих, – уж лучше, чтоб не знал… Семья ихняя многодетной была, по тем временам дело обычное. Мамочка – младшенькая. Жили хорошо, дом большой, добротный, под железной крышей – один на всю деревню. Потому что родители трудились всю жизнь, спины не разгибали. А отец к тому же не пил – ни капельки. Всякой рвани и пьяни, которые работать на своей земле не любили, и тогда по деревням хватало. Людишкам этим очень глаза кололо, что вот живет рядом сосед, таким же наделом владеет, а в доме достаток. И крыша железная. Когда начались колхозы, пришло в деревню указание – составить список кулаков. Послали список в город, а в нем под номером один – имя деда твоего. Уже ходила молва, что имущество кулаков будут забирать в колхоз, а их самих – в Сибирь.
Тетя Даша повернулась к божнице, перекрестилась.
– В ночь перед выселением помолилась твоя бабка пресвятой деве Марии, положила ее иконку своей младшенькой в кармашек и отвела на дальний конец деревни к родственникам. Мол, приютите, не дайте дитю пропасть вместе с нами. А приказ строгий был – все семьи кулацкие от мала до велика в теплушки грузить, чтоб и духу их не осталось. Когда пришла утром комиссия эта по раскулачиванию, в ней и свои, деревенские, тоже были. Знали они уже, что младшенькая дочка кулака у родственников затаилась. Но даже у них язык не повернулся, чтобы приехавшему начальству доложить, грех на душу взять. Так и спаслась твоя мамочка.
– А с остальной семьей что было?
– Доходили потом в ту деревню слухи. Мол, выгрузил конвой семьи кулацкие прямо в снег посреди Сибири. Там и померли почти все в первую зиму от голода и холода… Надо же, что партийные делали. Хуже фашистов. Фашисты хоть над чужими народами так измывались. А эти – над своим.
– Вот видишь. А ты только что сомневалась, надо ли было их власть менять. Теперь-то хоть свободно говорить можно.
– Свобода, конечно, дело хорошее… Но иногда людям и покушать хочется.
– Яшка вчера как раз на эту тему со мной распространялся. Дескать, в России сейчас идет первоначальное накопление капитала. То есть самые шустрые разворовывают все, что можно, и друг друга помаленьку отстреливают. А потом, когда капитал этот накопится окончательно в руках тех, кто жив остался, начнется нормальный капитализм, и экономика заработает. Кто его знает, может, на самом деле так нужно.
Тетя Даша с сомнением покачала головой, но спорить не стала.
По телевизору передавали сводку московских новостей. Вчерашняя дикторша обворожительно улыбнулась Алику с экрана:
– За истекшие сутки ненамного продвинулось следствие по делу об убийстве сотрудника Ойл-банка Мясникова. Как мы уже сообщали, его труп был обнаружен в понедельник утром в лесопарковой зоне «Покровское-Глебово». Согласно данным судебно-медицинской экспертизы, смерть наступила в ночь на понедельник, через несколько часов после того, как он прилетел в «Шереметьево-2» из Нью-Йорка. Мясников ездил в Соединенные Штаты по служебным делам. На след убийц выйти пока не удалось. Вместе с тем через сотрудника Министерства внутренних дел, который просил не называть его имени, наш корреспондент сумел выяснить, что сам Мясников за свои сорок три года не раз вступал в столкновения с законом. Первый тюремный срок он получил в восьмидесятых годах. Тогда в составе группы работников Министерства рыбной промышленности он участвовал в контрабандном вывозе за рубеж больших партий черной икры, упакованной в стандартные жестяные банки с надписью «Кильки». Оказавшись досрочно на свободе, Мясников в годы «перестройки» активно включился в финансовый бизнес. В девяносто втором году он провел шесть месяцев в тюрьме под следствием – в связи с деятельностью финансовой компании, на чьи счета поступали в качестве кредитов большие суммы из Центрального банка; потом эти суммы исчезли вместе с самой компанией. Однако судья не усмотрел убедительных доказательств участия Мясникова в этой афере, и его освободили. По случайному стечению обстоятельств теща судьи, скромная пенсионерка, купила вскоре просторную дачу в Подмосковье… По поводу криминального прошлого Мясникова наш корреспондент звонил в Ойл-банк. Представитель банка разъяснил, что там ничего не известно о противоправной деятельности Мясникова в прошлом. Напротив, за годы работы в банке тот показал себя человеком высоких моральных качеств. Его потеря очень тяжела для банка.
«Ай да Степа – еще тот хват был» – подумал Алик. Он заглянул в ванную, причесал усы, осмотрел себя в зеркале – выглядит вроде бы нормально, болезнь еще не видна.
Привычно сплюнул желтую слизь с розоватыми пятнышками в умывальник. Было уже начало первого. И он пошел к Катюхе.
Дверь квартиры номер четыре, как и вчера, открыл Никитин.
– Катенька в магазин побежала. Думаю, минут через десять вернется. Заходите… Она знает, что вы собирались наведаться. Посидите тут, а я пока на кухне Елену Петровну кашкой покормлю.
Алик присел на желтый кожаный диван. Их диван… Катюха была моложе его на семь лет – разница в детские и отроческие годы огромная. В ту пору Алик и не знал, как ее зовут, – просто знал, что это «дочка Никитиных». Худая голенастая девчонка пробегала иногда через двор за покупками в соседний продуктовый магазин, куда ее посылала мать. Иногда помогала матери выбивать ковры, развешенные на веревке во дворе. Иногда, в хорошую погоду, Алик видел ее примостившейся где-нибудь на скамеечке с книжкой в руках. В отличие от других девчонок их двора – веселых, громкоголосых, общительных – она держалась не то, чтобы нелюдимо, но как-то особняком. Задумчивая, как бы всегда прислушивающаяся к тому, что прорастает внутри. Много лет спустя, уже в Америке вспоминая Катюху, он сообразил, с кем она была схожа. С пушкинской Татьяной. Только той все же достался мужик попорядочнее. Онегин отчитал влюбленную девчонку. Алик – воспользовался…
В том году Катюха закончила школу. Обычно, уезжая в отпуск куда-нибудь на юг, супруги Никитины брали с собой и дочку. Но тем летом ей предстояло поступление в институт – на весь июль и август Катюха осталась одна. Как-то проходя по двору, Алик заметил ее на скамейке с учебником литературы в руках. И удивленно остановился – в расцветшей девушке на скамейке он не сразу признал вчерашнего неуклюжего подростка. Теплый ветерок шевелил подол легкого ситцевого платья, под платьем проступали крепкие, прижатые друг к другу бедра. Маленькие вздернутые груди не нуждались в лифчике, сквозь ситец наметанный глаз Алика угадал темные пятна сосков.
Подойдя, Алик поинтересовался, что она читает. Оказалось – главу о творчестве Шолохова. Алик любил «Тихий Дон», считал его одной из вершин в литературе двадцатого века. Он присел на скамейку и завел разговор о загадках великого романа. Катюха о них никогда и не слышала. Ни о странном отсутствии черновых, рабочих, рукописей романа. Ни о том, что Шолохов был уж слишком молод (всего-то двадцать три года), когда первая книга этого глубокого и мудрого произведения увидела свет. Ни о Крюкове, донском писателе из казаков, который, как и Гришка Мелехов, сражался против большевиков и которому некоторые приписывают авторство «Тихого Дона». Язык у Алика был всегда хорошо подвешен, а литературу он любил. Конечно, на вступительном экзамене высказывать крамольные сомнения в отношении авторства «Тихого Дона» не следовало. Катюха это понимала. Но все равно слушала Алика с интересом.
Назавтра он опять присел на скамейку, чтобы помочь Катюхе разобраться в творчестве Маяковского. А еще день спустя погода испортилась, покинутая скамейка мокла под июльской грозой, и Алик храбро позвонил в дверь с медной табличкой «Доцент И.И.Никитин». Катюха распахнула дверь раскрасневшаяся, глаза блестели – ждала его. Ежедневные разговоры о литературе переместились теперь в квартиру Никитиных – благо, на дворе продолжало дождить. В первый день, будто увлеченный разговором, Алик осмеливался иногда положить свою руку на тонкие Катюхины пальцы на столе. На следующий день – наклонился и поцеловал эти пальцы. Потом начались настоящие поцелуи.
Через неделю, целуясь с Катюхой на этом желтом кожаном диване, он совсем потерял голову. Дрожащая Катюха сидела на коленях Алика, безвольно уронив голову на его плечо, глаза закрыты. Он расстегнул ее кофточку. Лифчика на Катюхе не было. Алик стал целовать ее маленькие груди с острыми темно-вишневыми сосками. Не открывая глаз, она только повторяла шепотом: «Не надо. Аличка милый, не надо…» Он положил Катюху на диван, откинул кверху подол юбки. Онемелыми, негнущимися пальцами начал стягивать трусики – как сейчас помнит, красненькие. А она все шептала в горячке: «Не надо… Погоди, я сама сниму… Не надо, Аличка милый… Аличка!» Потом они долго оттирали темное пятно на желтой коже дивана. Он был у нее первый.
Весь июль и август нагрянувшая любовь носила их, ослепших, по своим волнам без руля и без ветрил. Какая уж тут подготовка к вступительным экзаменам. Катюха недобрала баллов и в институт не прошла.
В конце августа вернулись ее родители… Три дня Алик не видел Катюху. Потом она позвонила, и они встретились под вечер у входа в Измайловский парк. Прильнули друг к другу, как после долгой разлуки. И вдруг, расплакавшись, Катюха рассказала о последних новостях. Соседка, заметив визиты Алика в квартиру номер четыре, без промедления сообщила об этом вернувшейся матери. И та сразу же отвела дочку в поликлинику, где знакомая докторша-гинеколог подтвердила беременность. Алик представлялся матери человеком ненадежным, пустым. Пожалуй, в ту пору это было недалеко от истины. И мать приняла решение: нужно делать аборт. «А ты как думаешь?» – Катюха подняла на него заплаканные глаза.
Столько лет минуло – Алику было стыдно вспоминать себя в той истории. Рядом стояла доверившаяся ему девчонка, а он суетливо просчитывал в голове варианты: «Ребенок, женитьба – не рано ли?.. А жить где?.. Он, Катюха, ребенок плюс мать с уже болевшим отцом – и все в одной комнате?.. Или же у Никитиных – вместе с тещей, которая в душе его никогда не простит?..» Алик облизнул пересохшие губы, неуверенно пробормотал:
– Даже и не знаю, что ответить… Может, твоя мама права?
– Хорошо… – тихо отозвалась Катюха. – Мне уже бежать нужно. Я маме сказала, что на полчасика к подружке наведаюсь… Не надо, не провожай.
И Алик остался один у входа в Измайловский парк. На миг в душе шевельнулась тревога: что-то большое и важное в его жизни прошло сейчас мимо, потеряно навсегда. Но тревогу эту перекрыла другая, успокаивающая мыслишка – обошлось.
Потом они с Катюхой сталкивались иногда во дворе, здоровались, обменивались ничего не значащими вежливыми улыбками. Замуж она так и не вышла. Да и ухажеров у нее, насколько Алик знал, больше не было. Хотя смотрелась совсем неплохо. Когда он подался в Америку, с Катюхой даже не попрощался…
Задумавшийся Алик услышал, как хлопнула дверь в прихожей. Он вскочил с дивана. Вошла Катюха. Он пытался разглядеть ее лицо – изменилась ли, постарела? И не мог. Видел только ее глаза, зеленые, усталые.
– Здравствуй, Алик. Какими судьбами?
– Заскучала душа по родным местам. Прилетел.
Они уселись – Алик на желтый диван, она на стул.
– Когда была жива мама твоя, царствие ей небесное, останавливалась иногда со мной во дворе, о тебе рассказывала. Знаю: все у тебя благополучно. Доченька, жена Барбара… Хорошее имя – была такая святая Варвара, казнили ее, не отреклась от Христова учения.
Катюха перекрестилась. Только теперь Алик заметил серебряный крестик – там, где была расстегнута верхняя пуговка ее темной кофточки.
– Ты верующей стала?
– Да, вера – мое счастье и спасение теперь… Ты ведь знаешь: в семье у нас религию не признавали, я такой же росла. И все-таки постепенно прозрела. Уж очень тошно было смотреть на людскую суету и неправду. Люди земную выгоду все ищут. А надо готовить себя к другой, вечной жизни.
– Ты уверена – есть и другая жизнь?
Она посмотрела на Алика, как на несмышленыша.
– Об этом в Священном писании сказано.
– Так ведь его люди писали, люди и ошибаются иногда.
– Верно, строчки в Священном писании рука человеческая выводила, но было оно – боговдохновенным… Ты пытаешься своим умом до всего дойти. А надо сердцем принять, уверовать. И сразу станет светло на душе.
– Если во всем есть «высший промысел», отчего вокруг столько зла? Я уж не говорю о том зле, что люди друг другу причиняют… Ну вот, например, болезни. У человека рак легкого – выхаркивает он кровь с кусочками распадающегося легкого, дышать невмоготу, метастазы по телу расползаются: в печень, мозг, позвоночник. А смерть не приходит – сперва надо с годик так вот помучиться. Зачем это?
– Зачем – только Он знает… Кто умирает в муках, тому будет лучше в другой жизни – это нам батюшка в церкви говорил. Был такой Апостол Петр, слышал? Его за веру еще страшнее, чем Христа, распяли – головой вниз. А теперь он по правую руку от Учителя сидит.
Алик понял: спорить дальше бесполезно. Люди делятся на ведущих и ведомых. Катюха относится ко вторым. Когда-то вот так же слепо пошла за ним. Теперь – за Священным писанием. А может, и права… Он протянул руку, взял Катюхины пальцы, они были холодные, даже не шевельнулись.
– Расскажи, как живешь, что за работа у тебя.
– Так и живу… Может быть, помнишь: в пединститут через год я поступила. Окончила по специальности – дефектология. Безработица мне не грозит, дефективных детишек по России все больше становится. Матери-пьяницы, матери-наркоманки повреждают мозг своих детей еще в утробе. Да и после рождения детишки в иных семьях среди такого ужаса живут… Сначала я в подростковой группе работала – и не выдержала. Некоторых там не выправишь, не спасешь, их души уже загублены. Теперь перешла в ясельную группу – совсем маленькие, а как добро чувствуют, привыкают к тебе, тянутся. Я за сутки работы так устану, только бы до дому добраться. А дома сижу и о них думаю – как там тот, как там эта. Прикипает сердце.
«Материнский инстинкт выхода ищет» – виновато подумал Алик.
– Знаешь, Алик, ты иди сейчас. Мне маму купать надо. Вчера ты ее видел, понял, в каком она состоянии.
– Вечером зайду?
– Вечером я в церковь ухожу.
– Какая ж там во вторник служба?
– Церковь открыта – свечку поставить можно и помолиться тоже.
– А завтра? Ты ведь не работаешь…
– Не надо, Алик. Не обижайся – мне сейчас никого видеть не хочется. Веришь ли, не отец с матерью, не детишки эти – я бы давно в монастырь ушла, поближе к Господу… Можно, перекрещу тебя на прощанье?
Назад: Глава пятая
Дальше: Глава седьмая