Ваня Белкин работал через день. Он брал такси напрокат, на сутки, и старался использовать «до упора» – выезжал чуть свет, добирался домой заполночь. А вчера пришлось гонять такси по Бостону даже дольше обычного. По пятницам особенно многолюдно в ресторанах, ночных клубах, прочих увеселительных заведениях в центре города – пассажиров и после полуночи хватает, от заработка отказываться грех.

Сегодня утром Ваня отсыпался. В квартире было тихо. Рита неслышно возилась на кухне, загодя готовила обед – после двенадцати будет некогда, пойдут ученики, заиграет ее старенькое пианино в столовой. А Павлик еще совсем рано умчался. Сказал матери, что и в субботу, и в воскресенье работает – включен в группу, которая расследует вчерашний жуткий случай массового отравления в сабвее.

Белкины жили в многоквартирном доме, удобно расположенном возле остановки автобуса, что ходил до ближайшей станции бостонского сабвея. Квартира маленькая, сравнительно недорогая. О домике, как у Городецкого, давно мечтала Рита, но он пока был им не по карману.

Ваня встал в полодиннадцатого. Прежде всего приступил к зарядке. Он делал ее лишь через день, когда не надо было спозаранку спешить на работу, но зато делал основательно. Выше среднего роста, массивный, с еще твердыми буграми мышц, перекатывающимися под кожей, он методично перемежал упражнения на руки, плечевой пояс, брюшной пресс, спину, ноги. Отжимался от пола, махал тяжелыми гирями. Постепенно лицо и глубокие залысины, вторгавшиеся с двух сторон в его негустую шевелюру, покрылись росинками пота. Воздух с шумом вырывался из широкой грудной клетки. Выполняя наиболее трудные упражнения, он при каждом выдохе внятно пришептывал: «Врешь!» И потом через паузу: «Не возьмешь!»

Как-то зайдя в спальню во время его утренней зарядки, Рита шутливо спросила: «С кем это ты там препираешься?» Он серьезно ответил: «Со старостью».

После завтрака Белкин позвонил Городецкому – они собирались сегодня встретиться. Недавно Городецкий пожаловался, что мотор в его «эскорте» начал барахлить: работает как-то неритмично, упала мощность. Белкин тогда посоветовал не торопиться к автомеханику, который, конечно же, обнаружит самые серьезные дефекты и заломит цену. Прежде надо просто проверить свечи. Заметив незамутненную ясность в глазах Городецкого, который, наверное, и не знал, где свечи эти расположены, Белкин пообещал, что в субботу проверит их сам.

Когда Городецкий приехал, Белкин вынес из дома ящик с инструментами, поднял капот «эскорта», сосредоточенно прислушался к звуку работающего мотора. Так и есть – одна свеча из четырех, кажется, не дает искры. По очереди вывинчивая свечи, он нашел ту, что барахлила, показал Городецкому.

– Видишь, у нее электроды маслом забрызганы, потому и искра пробиться не может. А случается это обычно, если слишком много масла залито. Ты щупом-то пользуешься? Или просто льешь по принципу, что маслом каши не испортишь?.. Где-то у меня тут свеча валялась, вроде бы того размера, что к «эскорту» подходит, – Белкин пошарил в своем ящике. – Вот. Давай заменим.

С новой свечой мотор заработал веселее, перебои исчезли. Захлопнув капот, друзья решили прогуляться к небольшому озерцу, что синело неподалеку между деревьями. День снова выдался солнечный, теплый, дышалось легко.

– Слушай, Ваня, а ведь я сделал потрясающее открытие насчет моих дорогих соседей, – вспомнил, оживившись, Городецкий. – Забрался я вчера на чердак, выглянул в оконце, которое смотрит в сторону их дома…

– Не знал за тобой таких талантов – на чердаке наблюдательный пункт устраивать.

– Да случайно это вышло. Лука опять удрал на чердак – я за ним и полез. Не перебивай… Так вот со стороны двора к их дому пристроена широкая, застекленная от пола до потолка веранда. Вокруг двора забор высокий, веранду за ним не видно. А из моего чердачного оконца она как на ладони. Выглянул я – и челюсть отвисла… На веранде толстый ковер расстелен, а на нем в чем мама родила двое резвятся: шофер, помнишь, с бугристым шрамом через щеку, и дамочка та. А в кресле третий сидит, тоже голышом. Только не разобрал – тот ли, которого мы тогда видели на заднем сиденье «кадиллака», или кто другой. В машине сидел усатый, а этот, вроде бы, без усов. Впрочем, видно было плохо – кресло в глубине веранды стояло… И вот, значит, приморился первый мужик. Тогда дамочка подбегает ко второму, что в кресле сидит. А он, видать, с комплексами – сует ей в руки плетку какую-то. И начала дамочка его стегать. Он валится из кресла перед ней на колени, рот разевает – визжит, вроде бы. А она его плеткой, плеткой… Плюнул я и понес Луку вниз, чтобы покормить.

– Везучий ты, Ефимыч. Я про мазохизм этот столько читал, а видеть не доводилось… Ничто не ново под луной – подобные штучки еще у Светония описаны. Помнишь у него: Нерон отдавался своему вольноотпущеннику Дорифору и при этом каждый раз вопил, как насилуемая девственница?.. Тогда сверху донизу великий Рим загнивал. Теперь загнивает Америка.

– Ну, сел на своего конька, – улыбнулся Городецкий. – Чего же ты приехал в эту Америку?

– Хорошая страна – потому и приехал. Благодарен ей, что приютила. Вот и тревожусь. Ведь она вниз катится. Даже на нашей памяти, за семнадцать лет, число «болезней» у нее только прибавилось. И ни одну по-настоящему не лечат – внутрь загоняют. Преступность. Наркотики. СПИД. Все ниже уровень школьного образования. Адвокатов больше, чем во всем остальном мире, а судебная система деградирует. Где это видано, чтобы убийцу, замазанного в крови двух своих жертв, присяжные оправдали просто потому, что у него с ними один цвет кожи? Или вот вчерашний кошмар в сабвее – разве это не есть еще один признак надвигающейся катастрофы?

– Все-то, Ваня, ты говоришь верно. Да только выводы делаешь больно мрачные. Основы американского общества крепкие, здоровые. Осилит оно и эти проблемы, не впервой. Не случайно Америка – лидер западного мира и политический, и экономический.

– Вот-вот, насчет экономики ты кстати напомнил. Ни одна нормальная семья не позволит себе жить в долг, тратить год за годом больше, чем зарабатывает. А это, как ты изволил выразиться, здоровое общество существует подобным образом уже десятки лет. Выплата одних лишь процентов по государственному долгу уже намного превышает, например, все расходы страны на оборону. Толпе потребителей важно только, чтобы не ущемляли ее сегодняшнего благополучия. А политикам, чуть лучше осведомленным, какой экономической катастрофой это рано или поздно кончится, на будущее страны начихать – им бы на очередных выборах любой ценою набрать голосов!

Городецкий молчал – спорить с Белкиным на эту тему бесполезно, надо уводить разговор в сторону. Они стояли на берегу озерца, образовавшегося в лощине после того, как запруда перегородила протекавший тут ручей. Когда по весне таял снег или когда случались сильные дожди, вода в озерце заметно прибывала. Но теперь, после нескольких недель солнечной сухой погоды, оно обмелело, сквозь прозрачную воду было видно близкое дно, по которому торопливо шныряли мелкие рыбешки. На поверхности воды вспыхивали и гасли солнечные блики, тихо колыхались желтые, намокшие листья.

– Хороша погодка сегодня. Осень золотая… – умиротворенно сказал Городецкий. – Чует ее душа человеческая, хочется говорить о чем-то возвышенном. Вот лучше признавайся. Мужик ты видный, в молодости, наверное, красавцем слыл. Женщины тебя любили?

– Глубоко копаешь, гражданин следователь, – сразу заулыбался Белкин. – И женщины любили, и девушки, и даже отдельные вдовицы… Занятная история вспомнилась – хочешь, расскажу? Была у меня дамочка одна, докторша из нашего врачебно-физкультурного диспансера. Папа с мамой, видать, долго имена перебирали – Леонорой назвали. А я в минуты экстаза Норочкой ее звал. Действительно, все на месте… И вот, значит, уехала Ритуля моя на пару дней в Николаев – там ученики из ее музыкальной школы выступали на каком-то конкурсе…

– Постой, постой, – вздрогнул Городецкий. – Я тебя о молодых холостяцких годах спрашивал. А ты, выходит, уже женатый, изменял такому золотому человеку, как Риточка?

– Обижаешь, гражданин следователь… Есть измена и измена. Как говорят у нас в Одессе, две большие разницы. Душой я Ритуле никогда не изменял. Ну, а телом… Пойми: здоровый мужик, мастер спорта по вольной борьбе в полутяжелом весе. Поначалу сам тренировался, потом других тренировал, в году по шесть месяцев в отъезде – на разных там сборах, соревнованиях. Тут и ангел не выдержал бы. Пошаливал иногда… Так вот, воспользовался я случаем и привел Норочку к себе.

– А Павлик?

– А его я утром в детский садик отвел.

– Ну, а если бы Риточка вдруг вернулась раньше срока? Ведь и такое бывает… уж поверь мне.

– Опять обижаешь, гражданин следователь. Я же ей пораньше утром позвонил в Николаев – она рассказала, что ее ученики выступают хорошо, что возвращается завтра. Казалось бы, все предусмотрел. Но правильно говорят: человек предполагает, а Бог располагает… В самый момент экстаза – звонят в дверь. Конечно, не реагирую, чтобы экстаз не нарушить, – позвонят и уйдут. Однако через минуту слышу: дело плохо, ключ в замке ворочается. Запасной ключ мы у тещи держали – никак она. Правда, когда зашли мы с Норочкой, я, как по наитию, замок на предохранитель поставил… Ключ минуты две в замке ворочался, теща настырная все пыталась замок открыть. Потом угомонилась. У меня, конечно, весь экстаз пропал. Осторожно отодвигаю краешек оконной занавески. Из окна бросаю взгляд вниз. Сидит на скамеечке теща, лицо суровое, глаза уперлись в дверь подъезда. Ясно, что с места не сойдет хоть до завтра. Что делать?..

Белкин подобрал плоский камушек, валявшийся под ногами. Размахнувшись, запустил его, и тот запрыгал по поверхности воды.

– Жили мы в «хрущевском» доме, на последнем, четвертом этаже… В подъезде, к стене возле двери нашей квартиры, железная лесенка прикреплена, а над ней люк на чердак. И вот принимаю решение – уходим через чердак. Первой Норочка лезет, я ее подсаживаю. Как сейчас помню, ножки ее стройненькие снизу так соблазнительно смотрятся, хоть обратно в квартиру веди. Но сдержался. Толкнула она ладошкой люк – слава Богу, не заперт. По чердаку переходим к люку над соседним подъездом, спускаемся туда по железной лесенке, идем вниз, к выходу. Я инструктирую Норочку, выходит она наружу. Теща сразу засекла ее боковым зрением, но глаз от нашего подъезда не отводит. А я заховался, через щелку наблюдаю. Норочка торопливо подходит к теще и спрашивает, где здесь ближайшая аптека. Потеряв на мгновение бдительность, теща поворачивается ко мне затылком, показывает, как к аптеке пройти. Пользуюсь этим, выскальзываю из подъезда, иду себе спокойненько по тротуару вдоль дома – будто только что сошел с автобуса, возвращаюсь из своего спортклуба. Теща окидывает меня долгим, задумчивым взглядом. Объясняет, что пришла забрать порванную курточку Павлика, заштопать собиралась, да вот замок не отпирается. «Ах, мамаша, – отвечаю, – у меня с этим замком тоже морока… Ключ сначала нужно засунуть до упора, потом на себя потянуть, но только самый чуток – и тогда поворачивать… Вот смотрите, мамаша…» Интуиция у нее богатая – так мне до конца и не поверила. А сказать нечего.

– Ну, Ваня, давал ты прикурить, – то ли с восхищением, то ли с осуждением покачал головой Городецкий.

– Теща по сей день в Одессе живет, не захотела эмигрировать. Веришь, я по ней скучать начал. Посылки ей по несколько раз в год отправляем… А если честно, и я, наверное, в эмиграцию не поднялся бы – это Ритулина заслуга. Уж больно тошнотворной была для нее вся советская ложь. «Едем, – говорит, – пока дверь приоткрыли. У моего отца в роду бабушка, вроде бы, еврейкой была – воспользуемся». Как я теперь благодарен Ритуле. И у Павлика совсем другая жизнь будет… Если только тут либеральные идиоты не загубят страну окончательно.

Белкин посмотрел на часы.

– Смотри-ка, время уже обеденное, как говорят здешние аборигены, пора ланч принимать. Ритуля с утра что-то там стряпала. Пошли перекусим?

– Я бы с удовольствием. Но ведь в субботу ученики у нее – не до гостей хозяйке. Да и мне пора котенка кормить. У тебя следующий свободный день – понедельник? Вот как отоспишься – и подтягивайся. Я заранее водочку в холодильнике остужу, что-нибудь приготовлю по-холостяцки, посидим, потреплемся…

Уже возле дома Белкин остановился, повернул к Городецкому посерьезневшее лицо.

– Разболтался я с тобой, Ефимыч. Делишки мои непутевые – они все в прошлом. А вот без Ритули я жизни своей не мыслю. Столько связывает – и в радости, и в горе… Ты и не знаешь, у нас до Павлика еще сыночек был. Пошел с соседскими ребятами купаться… и утонул. В четырнадцать лет. Ума не приложу как – ведь лучше меня плавал. Когда это стряслось, Ритуля сутки в беспамятстве лежала, а я тупо сидел возле нее, уставившись в окно… И вдруг подлетает к окну большая птица. Какой породы – не спрашивай, не знаю; даже какого цвета – не знаю. Но большая, распластанными крыльями полокна закрыла. Бьется эта птица о раму, влететь хочет, а я сижу, как заколдованный, шевельнуться не могу. Через минуту исчезла, будто растаяла. Ни до того, ни после в мое окно птицы не бились. Ни разу в жизни. Вот ты и скажи, могла это быть душа сыночка?.. Ничего-то мы о самом главном и не знаем… Только ты не проговорись – я Ритуле никогда об этом не рассказывал.

Задумавшийся Городецкий поехал на своем «эскорте» домой. Теперь мотор работал мягко, ритмично. Рассказ Вани о птице, как нитку за иголкой, потянул воспоминания. Встал перед глазами тот вечер в замызганной московской больнице, где лежала мама, вроде бы уже оправляясь от инфаркта. Сидя возле кровати, Городецкий с робкой надеждой вглядывался в ее лицо. А мама нарочито бодрым голосом расспрашивала о каких-то мелких домашних делах: не забыл ли заплатить за телефон, не протекает ли опять потолок в ванной. И вдруг посреди этого пустякового разговора лицо мамы стало отрешенным, глаза уставились вдаль, она, прислушиваясь, замолчала. «Что с тобой?» – испуганно спросил Городецкий. Мама вытянула указательный палец с распухшим подагрическим суставом туда, где смыкались потолок и стенка больничной палаты, глухо выдавила: «Зовут…» Волна немыслимого холода обдала сердце Городецкого, он торопливо забормотал: «Ты сыну нужна – пусть не зовут, не время еще…» Через мгновение мамино лицо приняло обычное выражение. Будто и не помня только что сказанного, она продолжила разговор о протекающем потолке. А наутро больничный врач позвонил Городецкому на работу и сообщил, что сорок минут назад мама скончалась. Наверное, прав был Толстой, когда написал, кажется, в дневнике: «Ни в какие предчувствия не верю, а в предчувствие смерти верю». Где она ждет – эта костлявая с косой? За каким поворотом?