Трактир «Стукачевский» был закрыт на санитарный день.

Псы демоса и слуги кратоса, высолопив усталые языки, отдыхали по коттеджам и дачам. Но кое-кого из своих, не знавших сна и отдыха, потихоньку в трактир пускали. А поскольку Рогволд Кобылятьев был уже вроде как свой, его пустили тоже.

Как та дворняга на мелко звякающей цепи, ходила поперек подмосковного хозяйственного двора, сорила шерстинками и лениво повизгивала ранняя утренняя пора.

Из-за такой сонной рани предложить Рогволденку смогли только дежурный набор блюд: закуску «Петушок на параше» и «Козла праздничного, нашинкованного» — на второе.

Выбор первых блюд тоже был неширок: «Баланда соловецкая» и «Кандер лефортовский». На десерт — «Фиги иерихонские». Из напитков — темное, слегка подогретое — к Москве потихоньку двигалась настоящая, с бурями и ветрами осень — баварское пиво и настойка смоковницы сорокаградусная.

Однако Рогволденок спешил, и сильно рассиживаться ему было некогда.

А спешил он в городок Романов, где так непредвиденно и так надолго задержался Савва Куроцап. Ехал Рогволд на машине, в сопровождении своего нового литературного негра Гиви Куцишвили. Гиви был старинного дворянского происхождения, и Рогволденок знатностью и древним родом литраба страшно гордился.

Машину Рогволденок вел сам. Ни жене, ни только что уволенному шоферу он не доверял.

В «Стукачевского» же завернул, чтобы потребовать у Горби-Морби (про которого дома сказали, что он в трактире) отчета: почему загодя и прилично оплаченный «стук» и «перестук», связанный с Куроцапом, не принес плодов? Почему Савва до сих пор считает, что у него есть какой-то наследник? Почему вскрытие им, Кобылятьевым, наглого юридического обмана еще не вознаграждено по достоинству? Почему Савва — как про то договаривались с Горби-Морби — не звонит ему, Рогволденку, не умоляет приехать помочь в написании книг, не плачется на горестную бездетность?

Рогволденок думал кончить дело с Горби миром и быстро. Но вышло по-другому.

Как только он опустил свой тощий и, как поговаривали, тоже синеватый задок на стул, к нему за столик подсели двое.

— Слышь, Кобылятьев… Тут такая тема нарисовалась. Ты в Романов не езди. Поворачивай оглобли.

— А это почему еще? — Раньше никаких бандюков Рогволденок в «Стукаче» не видал и счел их появление досадной случайностью.

— Говорят, не езди, значит, не езди. Сегодня не езди и вообще не езди… Серьезные люди твоим клиентом заинтересовались.

— А бабло? Я же огроменные бабки за встречу отвалил!

— Про бабло не наше дело решать. Может, и вернут часть. А может, и нет. Поехали с нами, там скажут.

— Никуда я… Ник…

Игрушечные ножки и точеные ручки Рогволденка резво мелькнули в воздухе. Как шахматную, с невысоким, но крепким хохолком, черную фигурку, сбили его с доски, сунули в холщовый мешок, возможно как раз для фигур, скинутых с доски, и предназначенный.

Мешок один из собеседников Кобылятьева сразу взвалил на спину, потом понял, что с этим поторопился, и пару раз грохнул мешком о стол.

После такого гроханья мигом стихший Рогволденок с горизонта общественного и горизонта литературного на время исчез.

Два часа прокашляв в машине, негр знатного рода вошел в трактир, хотя Рогволденок еще ранним утром ему это строго-настрого и воспретил. Гиви сперва не хотели пускать, но потом он с кем-то имеющим вес по мобилке побалакал — пустили.

Подождав окончания кавказских церемоний и сообщений про свободную Грузию, бармен, терший стаканы светлой тряпочкой, сказал:

— Слышь… Ты своего недомерка тут не ищи. Нечего ему тут делать. Запрещено его теперь сюда пускать. И сам вали отсюда. А если стукнешь в полицию, то велено тебе передать… — Бармен полез в карман, достал бумажку и прочел по складам: — «Мы на тебя, Гиви, стукнем про то, как ты жопой своей прыщавой московских мальцов подманиваешь». А за такое, сам знаешь…

Седеющий, но еще бодрый негр, негодуя на вздорность законов, из «Стукачевского» нехотя убрался. Трущий стаканы ему сильно понравился. Однако начинать любовные игры в незнакомом трактире было опасно.

На ходу Гиви в раздражении приговаривал: «Пири товарище Сталине било Главное управление лагерей? Било. Там за дело люди пропадали? За дело. А теперь Главупра — нет. Сталина нет. Люди за свои же бабки пропадают. А тогда, что лючче? Главупр, дорогой Гиви, Главупр…».

Больше о Рогволденке в тот день не справлялся никто. Жена его отдыхала от слез и обмороков. Гиви работал над первой частью давно замысленной биографии Михаила Саакашвили из серии «Жизнь продвинутых фигур» (ЖПФ). Ну а Савва Лукич о каком-то там Кобылятьеве и думать забыл…

Меж тем Рогволденок, с которым серьезные ребята поговорили, но поговорили, как ему показалось, неосновательно, — на собственный страх и риск все-таки двинул в Романов.

Правда, на следующий день и уже на поезде.

— Медом, что ли, тебе там намазали? — спрашивал он сам себя по дороге. Но в точности ответить на вопрос не мог.

Впрочем, пробыл в Романове Рогволд Арнольдович недолго. Потому как охранники Саввы сразу его признали и предупредили куда серьезней, чем бандюки из «Маршала Стукачевского».

Рогволденок попытался узнать про намерения Саввы через давнюю свою знакомую Лелю Ховалину, но от этого расклад только ухудшился: Леля приехала к Рогволденку в «Буй Тур» и прямо на пороге гостиницы зачем-то надавала ему по морде.

— Просто так, — говорила она позже портье и одному случайному знакомому, ставшему свидетелем этой учено-писательской разборки, — просто взгляд его мне сегодня не особо понравился.

Однако, несмотря на мордобой, в номер к Рогволденку Леля поднялась, чтобы буквально через час-другой заштатную гостиницу — не идущую ни в какое сравнение с отелем «Князь Роман» — навсегда покинуть.

Весть о краткой встрече «мастистого» писателя и красавицы Ховалиной распространилась по городу Романову быстро, но из-за полной неясности — куда бы эту новость приткнуть — вскоре угасла…

Поэтому на следующее утро некоторые из романовцев уже без всякого интереса созерцали, как Рогволденок садится в обшарпанную легковушку, как, не выступив даже в самом отдаленном библиоклубе, не поговорив о своих писательских достижениях на местном телевидении или хотя б на Волжском цементном заводе, этот поработитель талантов и одновременно свиная вша, так и не допущенная к душе и телу Саввы Куроцапа, город Романов не солоно хлебавши покидает.

Было, правда, одним из романовских летописцев отмечено: «мастистому» вслед летели не «чмоки-чмоки», не «приезжайте к нам в конце каждого квартала» или «приезжайте к нам всегда»! Летело даже не «какой вы оказывается, душка», — в обертках хрустящих оваций, подобных наскоро сминаемым пачкам жаренного московского картофеля!

А летела грубо сведенная всего к двум строкам песня заволжских геев, недовольных отсутствием интимных писательско-читательских встреч: