ДНЕВНИК ИССЫ. ПТИЦА ГАРУДА
сохранившийся пергамент
Мы вступили в землю Варанаси, где весной на вспаханном поле приносят в жертву богу плодородия маленького несчастного ребенка; где корову увенчивают золоченой короной и связкой алых крупных цветов, а по небу летают птицы величиною с лодку-долбленку, а на спине той птицы могут свободно уместиться мальчик и девочка.
И видели мы летающих в синем небе птиц; и сидели дети на спинах их и смеялись.
Еще земля эта знаменита тем, что здесь заключали тайный и преступный брак между ирбисом, снежным барсом, и юной дочерью Царя Перелетных Птиц.
Восьмилетнюю девочку наряжали в красное шелковое платье и в зеленый головной убор, украшенный серебряными и золотыми подвесками. Разрисовывали ей личико хной. Потом усаживали на золотой трон, и все люди шли и поклонялись царевне.
А потом ловили в горах ирбиса, и приводили во дворец, и запирали на всю ночь ирбиса с девочкой в царских покоях.
Если наутро в покоях находили кровавые кости ребенка, а снежный барс лежал, облизываясь, и сыто урчал — его убивали, как преступника, на досках распиная; и вырывали из-под ребер у него, еще живого, сердце; и жрец Индры съедал сердце зверя, вставая лицом на восход.
Если же утром из покоев выходила бледная царевна, и у ног ее, мягко, неслышно ступая, шел голубой барс, и рука царевны на пушистой холке зверя лежала, а на красном платье царевны не было видно алых пятен страшной любви, — вся дворцовая челядь и сам Царь Перелетных Птиц ложились на пол к ее ногам, и так стояла девочка рядом со зверем, и царствовать ей было назначено теперь восемь лет — ровно столько, сколько ей лет.
Проходили сужденные годы. Юную девушку ночью тайком из дворца уводили, увозили в далекий, неприступный монастырь в горах; там она сначала молилась Господу Будде, потом солнцерогому Оленю, потом Снежному Барсу. Когда ей исполнялось пять раз по восемь лет, монахини ее сбрасывали со скалы. Тело разбивалось на тысячу кусков, и ночные звери приходили и питались мясом и костями. А душа царевны к белым облакам улетала.
А может, в Беловодье. Верили, есть такая земля.
Еще в земле Варанаси поклонялись Духу Охоты — ребенку Господа Шивы Натараджи, ибо Шива в земле Варанаси был лучшим, единственным богом.
Воин снаряжался и шел на охоту; колчан со стрелами у него за плечами, грудь защищает кольчуга, колени — в наколенниках медных. Охота на желтого тигра, охота на смоляную пантеру! На дикого медведя охота, с пастью как жаркая печь, с когтями как острия пик бесстрашных кшатриев.
Только прицелится, а ребенок Шивы прыг! — и не падает на землю, виснет между добычей и стрелой. Плывут земля и небо в глазах охотника. Молится Господу Кришне; молится Господу Вишну; а Шива ждет молитвы себе, и смеется то ли ребенок, то ли старик, страшно, блаженно паря в зеленом жарком, влажном воздухе леса.
Стреляет стрелок! Падает зверь, а кричит человек. Это ребенок Шивы над тобой подшутил. Смех раздается под пологом леса. Смех и стоны. Умирая, засмейся. Закричи, как ребенок рождающийся. Может, Шива услышит тебя.
Мы вошли в град Варанаси в полночь. Вышли на берег реки.
Священная Ганга несла к океану воды свои.
Луна освещала островерхие и плоские крыши. Крыши, похожие на круглые померанцы; и крыши, похожие на ежовые иглы. Сколь изощренны строители! Века пройдут, пылью станут дома.
Розовая лунная дорожка бежала по черной масленой воде.
Огни по реке плыли: в обители Матери Зверей я уже видел праздник такой.
Сегодня святая ночь Депавали, Ночь Великих Огней. Весь Варанаси празднует Депавали. Люди к Ганге идут, совершить омовенье и познать чистого бога в себе.
Старики, юнцы, девочки, молодые матери с детьми в корзинках — за плечами и на животе; тощие как сушеная рыба йоги, дородные жрецы храмов Варанаси в высоких тюрбанах и митрах величиною с дом, нищие, в лохмотьях, шудры — все идут, спускаются к священной Ганге.
Ганга стекает с гор Гималаев. Мне сказали: Гималаи самые высокие горы на земле, выше Гималаев — только звезды.
Еще сказали так: в Гималаях дивная страна. Шамбала имя ее.
Улыбнулся. Положил руку на грудь. Прислушался.
Голубая страна сияла во мне. Сердце Шамбалы билось во мне.
Смолчал. Ничего не сказал. Как передать: святая Шамбала — во мне?
Ганга с гор стекает, святая. Как сказать, что священная Ганга во мне течет, а я — в ней?
Густое лиловое варево ночи. Люди идут и идут к Ганге. Люди входят в воду, окунаются по плечи, водят мокрой ладонью по животу и груди. Зачерпывают воду в пригоршню и выливают себе на затылок.
Иные ныряют с головой; пропадают из виду. Чем дышат они там, под водой?
Не вода. Черный свет ночи.
По черноте плывут огни. Огненные цветы плывут.
Ганга несет огни на руках: огни дети Ганги, она мать им.
Закрыл глаза. Мать увидел. Как ходит она. Как смеется. Как лепешки печет.
Уходил, с ней не простился. Посылаю ей любовь свою, и она знает — вернусь.
Людей на берегу Ганги много — берег пестрит тюрбанами, сари, сброшенными на камни набедренными повязками. Голые входят люди в воду.
Голыми рождаемся; нагими умираем. Мы наги. Мы змеи.
Выползаем из утробы матери, из вечной пещеры; и вползаем в утробу Тьмы, зная: там посмертный Свет.
Оставил купцов моих на берегу. Они хотели совершить омовенье вместе с жителями Варанаси.
Один пошел в храм: увидел открытые двери.
В храм не вошел — сел на ступенях. Отсюда видна была река. Плыли на стрежне огни. Смеялись и плакали люди, в воду входя, выходя из воды. Людская река текла, впадала в Гангу земную. Ганга впадала в Небесную Гангу, во звездную ночь.
Раздался шорох. Некто шел вниз по ступеням.
Голос за спиной. Я не обернулся.
Видел подходящего ко мне спиною, затылком.
— Здравствуй, Исса. Ты не боишься?
— Чего я должен бояться?
Знал, что ответит.
— Не боишься мой танец увидеть?
Обернулся. Глаза широко раскрыты.
Смотрел на Господа Шиву.
Руки Шивы чуть дрожали, поднятые вверх; все десять пальцев растопырены, расставлены. Я уже знал язык жестов. Мудра «священный лотос». Две руки — два лотоса. Шиве люди издавна дарили лотос, ублажая его тонким запахом огненного цветка.
— Увижу, и что?
Улыбался ответно.
И его губы улыбались.
Мороз легко пробежал меж лопаток. Взвился подол одеяния Шивы. Наземь плащ полетел. Наг и велик, блестя бронзовой кожей, стоял Шива передо мной на ступенях. Мускулы вздувались, белки глаз пылали зеленью и синью. Присел на одно колено, другую ногу приподнял; руки заметались.
Дикая, давняя метель заметалась. Вьюга запела. Синее озеро лед сковал; танцевал пьяный бог на синем гладком льду, и звезды во льду отражались, и изнутри льда огни вспыхивали и гасли.
Пока танцевал Шива, я прожил тысячу жизней. И еще тысячу. А дальше уже не считал.
Пока танцевал, раскидывая дикие руки, я пребывал и зверем, и птицей, и ребенком, у которого убили мать, и стариком, стоящим на краю родной могилы. Я жил в снежной, метельной земле, где жил когда-то давно и буду жить еще. Я перейду горы времени! Сам станцую тебе — себя!
Протянул руки. Запомнил мелодию танца.
Били гонги. Текла Ганга.
Втекали людские жизни в огненную реку великой смерти.
— Ты все понял?
Шива стоял передо мной. Мудру иную пальцами сложил. Я прочитал: левая рука — Патака, флаг, правая — Ардха Чандра, половина Луны.
Подними флаг свой и неси перед собой, и никогда не опускай. Донесешь до вершины своей. Когда взойдет над твоей головой молодой месяц — тогда выше флаг подними: молодая Луна увидит усердье твое, с небес улыбнется тебе.
Мы оба сели на ступени. Я и он.
— Путник ты, и ноги твои устали.
Чувствовал запах пота, исходящий от плеч и лица Шивы.
— В лесах и полях мира сего я раздвигаю бесконечно высокие заросли. Я ищу.
— Что же ты ищешь, о путник? Кто пропал у тебя, пастуха?
— Ищу быка в камышах. Ищу рыбу в воде. Ищу вечно живое, оно от меня уплывает.
— Разве ты сам не живой? Разве не вечен? Потерял силы и надежду?
— Я полон сил. Я танцевал с тобой. Ты же видел.
— Да, это так. Никто из смертных не танцевал со мной. Сейчас покину тебя, и что будешь делать? Дальше живое искать? Зверя ловить арканом? Рыбу — сетью? Станешь ловец человеков?
— Стану ловец человеков и богов.
Изумился ответу. Долго молчал.
Оба молчали и глядели вниз на огни, что плыли по Ганге.
— Слышишь стрекот цикад? Овца никогда не терялась. Бык не терялся. Корова уже в стойле. Рыба печется в костре, и еще рыбы плещутся в заводи. Зачем искать? Не теряй связи с природой своей. Тогда боги снизойдут к тебе.
— Я не потерял; и, видишь, ты снизошел.
На это нечего было ответить.
— Ты видел следы зверя твоего?
— Я видел след быка. Видел след волка. Видел след тигра. Я видел в черной воде светящийся след играющей рыбы. Видел след Бога в небесах. След стопы Бога видел на вершинах снежных гор. Люблю тебя, Шива. Твой след больше не ускользнет от меня: ведь мой взор направлен прямо в твое небо.
Он вскочил на ноги. Я сидел на ступенях, он стоял передо мной.
— Знаешь, могу тебя уничтожить мановеньем руки. Я — Истребитель.
Тогда я тоже встал. Теплый камень лег под мои босые ноги. Мне казалось: стою на плывущей рыбе. Вытянул руку вперед и посмотрел Шиве в глаза.
— Ты — Истребитель, а я — Рождающий. Ты убиваешь, я рождаю. Мы друзья.
Его огромные глаза завращались в орбитах. Плыли по темному лицу, как голубые, зеленые огни по течению Ганги. Молчал. Пальцы в третьей мудре сложил. Мизинец и безымянный подняты, средний, указательный и большой сложены в щепоть, в троеперстие. Два лебедя. Плывут навстречу друг другу.
Я кивнул.
— Еще проплывут тысячу лет, — мне бесслышно шепнул.
Я кивнул: да, еще тысячу тысяч лет. Пока одна кальпа не сменит другую.
— Встретятся — клювы их поцелуют друг друга, и крылья вострепещут. Свет разольется. А до той поры — война, и черный дым, и страшный танец, разрушающий мир.
— Воистину.
Повернулся спиной. Пошел прочь от меня.
Колокольцы звенели, привязанные к рогам коров, к хоботам слонов. Ганга принимала в черное лоно молящихся. Плыли, плыли огни по реке.
Спустился по каменным ступеням к воде священной Ганги. В ноги мне бросилась женщина в грязном, жиром испачканном сари.
Крикнула так: Ты всемогущий, о Исса, о тебе слава идет как о великом пророке! Свергни с трона раджу Варанаси, ибо нечестивец и злодей!
Положил руку на голову ее. Так сказал: Злодей сам умертвит себя. Зло — змея, и кусает свой хвост. Если убьешь зло, породишь зло, ибо уже убил. Предоставь злу самому убить себя; ибо злой человек — ядовитый скорпион, и он сам в гневе поражает себя ядом своим.
И другая женщина бросилась мне под ноги из ночной тьмы.
Плакала, кричала: О господин, о Владыка Исса! Пришел сюда и скоро уйдешь. Слух о тебе идет, что все можешь! Я бедна и нища, и нет мне богатства и счастья! Дай мне счастье, Исса! Дай самое дорогое, что видела в жизни! Укради мне алую шпинель с тюрбана злого, богатого раджи Варанаси!
Взял бедную женщину за руку; и плакала она.
Спустился с ней к Ганге. На берегу присел, зачерпнул воды в ладонь. Глядел на воду, вода стекала сквозь пальцы. Женщина плакала и на меня глядела. Обернулся к ней и так сказал: Вот самая большая драгоценность, какая только есть на земле. Вода! Испей. Окунись. Помолись.
Женщина сделала, как сказал. В сари в воду вошла, и намокло сари. Облепила мокрая ткань ее тело, и увидел, что молода. Стояла в воде, омываемая струями, закрыла глаза. Отдавалась ласке воды. Подумал так: еще полюбишь, еще родишь дитя. Вода, чистая вода спасет тебя.
Ночь минула. Мы собрались, снарядили верблюдов и двинулись по дороге в Капилавасту.
В Капилавасту, мне так сказали в граде Варанаси, родился Господь Будда.
Хотел почтить память земли, где родился Свет.
В Капилавасту синее небо и холодный ветер.
В Капилавасту высокие горы, они близко.
Тишина стоит в Капилавасту; люди тут молчаливы. Кто живет в домах, а кто и в юртах.
Раскосые люди в юртах живут. Женщины из юрт выходят, при дороге садятся, пряжу прядут. Прялки у них смешные: короткие палки, на конце — крестовина. Быстро дергают пальцами из комка черной ячьей шерсти нить, перевивают в пальцах, а рука прялку крутит, крутит. Обматывает пряжа крестовину.
Крест — небесный знак Огня. Из сердцевины бьют лучи. Римляне на кресте людей распинают. Если человека на открытом солнце оставить — раскинет руки и ноги, пронзится лучами. Убьет его Истребитель.
Зашел в юрту. С потолка свешивались синие, черные ковры, стреляли малиновыми, оранжевыми искрами цветных нитей.
Свисали, качались на ниточках, на пряже овечьей и ячьей крохотные куклы. Глаза, носы и рты углем на холстине нарисованы. Ручки торчат, крючатся тряпичные ножки. Есть и запеленутые куклы: младенцы.
На полу юрты, на кошме, лежал ребенок. Туго спеленут, да живой, не кукла. Тонко пищал. Лицо круглое, смуглое, глаза узкие. Сел на корточки перед ребенком, погладил его по щеке. Он затих.
Мать сидела перед очагом. Переворачивала на жаровне лепешки. Дух печеного теста проник в ноздри. Я умел побороть голод.
Мать, так сказал, зачем куколки? Рукой наверх показал.
Так сказала: Сие есть Духи продолжения рода, господин!
Их много, так сказал.
И сказала: Верно, много онгонов должно качаться над колыбелью младенца! Чем больше онгонов — тем больше буду рожать. Род должен продолжаться всегда! Даже и во время великой войны. Во время великой Битвы Небесной.
Мать говорила не о земном сраженье — о небесном, и удивился немало знанью ее.
Так сказала: Если высоко в горы пойдешь, господин, а потом свернешь на тайную тропу и пойдешь на север, на Полярную Звезду, найдешь мохнатую медвежью царскую юрту с Золотой Бабой! Женщина — вот могущество земного рода. Мужчины об этом забыли. Женщина землю спасет в Последней Битве.
И поверил ей, ибо знал: истину говорит.
Странный, летящий, крутящийся снег вился вокруг щек моих и лба, садился белыми птицами на плечи. Белые птицы, птицы! Откуда прилетели? О чем молча напомнили?
О брошенной, старой, усталой земле? О родных деревянных домах на берегу Синего Озера, все вокруг укрыто белым пологом снега и льда, а вода у ног — живая, и радужно плещется? О драгоценной родной соленой рыбе, о ее терпком, кровяном запахе, о зубах, что жадно сдирали сладкое, соленое мясо с хребта и ребер? О маленькой деревянной фигурке, — теплы на ощупь лоб и живот и блестит темный вишневый застывший лак, о смешной крошечной нэцкэ, на тонком и ветхом ремне?
О безумье моем, о священном безумье, что вело через грады и веси, через поля и отроги, через холодную буреломную тайгу — к взрыву чистого света, к плеску воды, к празднику воли, к Синему Озеру, Глазу Земли?
Озеро то — зародыш будущего Океана. Когда-нибудь приду и встану на берегу свободы, что еще не родилась. В мешочке из кожи нерожденного теленка будут перекатываться, шуршать янтари и нефриты.
И ветер, резкий ледяной ветер с далеких сверкающих гор, поросших кедром и багульником, пахнет мне в лицо, обожжет скулы, последней щепотью покрестит.
Сидел под деревом, под коим царица Махамайя рожала сына своего, царевича Гаутаму. Сухая кора, плетенья высохшей кожи.
Старое дерево, старая земля. Трещины по земле змеятся от жары. Зимою холод тут наступает. Лютый мороз ударить может. Тогда веселы, в черной шерсти своей, только круторогие яки. Застынут в стойлах, греются изнутри, жуют сухие ветки. Трудно здешним крестьянам якам на зиму травы насушить. На вес золота здесь трава.
И як на вес золота. Черное животное жизнь человека тут спасает.
Все дает: теплую шерсть, сладкое молоко, творог, сыр. Одежду и пищу.
Кто оденет меня в бессмертье мое? Кто даст мне вкусить смерть мою?
Сидел недвижно, трогал кору ладонью. Дерево! Живое.
Зад мой, бедра мои, пятки мои плотно к земле прижаты. Земля живая.
Ощущал: переливает в меня земля тепло свое.
И так сказал: Земля, настанет день — в тебя лягу. Раскроешь яму. Последний дворец мой. Последняя хижина.
Давно ветер гуляет в руинах дворца, где жили отец и мать великого Гаутамы Будды. Ветер перевивает пыль. Блестят на солнце осколки камней. Лианы, белые корни обвивают развалины. Строение человека смертно. Сам человек, как и зверь, смертен.
Где же ты гнездишься, душа, птица? Где обитаешь?
Почему ты одна ты летишь вольно? Никто не остановит.
Так сидел и размышлял и внезапно над деревом услышал хлопанье мощных крыльев. Огромная птица, так подумал, — и передо мной на сухую землю легла от крыльев тень.
Вот так размах! В полнеба!
Поднял голову. Летящее существо солнце мне заслонило.
Так сказал: Птица, кто бы ты ни была, сядь подле меня.
Шорох: крылья задевают ветви. Огромная птица слетела, распласталась в пыли. Раскинула крылья. Смотрел изумленно. Никогда не видел таких.
Широкие серые перья, а по невзрачной краске — огни и сполохи! Красные круги и золотые кольца. Зеленые узоры и слепяще-синие шары. На гордой голове — узор в виде золотого обода с алыми зубцами. Птица, да ты царица!
Повернула голову. Блеснул острый, чуть загнутый книзу клюв.
И так услышал: Человек, не бойся. Я птица Гаруда. Не ко всем прилетаю. Лишь к одиноким, к нетленным царям. Ты — Царь, вижу. Садись на меня!
И так ответил: Не боюсь тебя, птица; но как поднимешь в воздух ты меня?
И видел: огромна, как ковер, у ног расстеленный.
Лег на живот на спину ее. Обхватил ее шею руками.
Когда легко, будто не отяжеленная человеком, взмыла в небо, — засмеялся от радости.
И так летели! Земля сверкала под нами. Проносились, мелькали озера; чисто переливались, ясно и прозрачно, синие, голубые, серые жилы широких и узких рек. Вспыхивали леса осенним огнем. Вершины гор слепили васильковыми сколами. Ковер земли внизу; и я на птице; и наш полет.
Только подумал: снится мне это, — как обернула в полете голову, увенчанную короной, чудная птица, и голос услышал: Не снится, нет! Воистину летишь!
Благодарю тебя, птица Гаруда, так сказал. Крепче шею ее обхватил.
Будто к щеке матери, к теплым перьям щекой прижался.
Ускорился полет. Ветер засвистел в ушах. Земля быстрей побежала под размахом громадных крыльев, и реки, моря, озера, леса, поля и горы слились в единый цветной ветер, бушующий под поджатыми к брюху лапами птицы.
Куда летим, птица Гаруда, так крикнул. Куда?!
Клянусь, услышал я смех! Она смеялась, как женщина, моя птица!
Волосы холодный ветер мне развевал.
И так крикнула: разве спрашиваешь ты ноги свои, куда идут?! Разве мысль свою спрашиваешь, куда летит?!
Засмеялся в ответ. Крепче шею обхватил! Косилась на меня холодным, веселым жарким глазом в красном, золотом ободе. Вытянутые ноги мои чуяли, как топорщатся жесткие перья ее хвоста.
Когда земля моя внизу, под брюхом летящей птицы, стала сизой и далекой, как сизый дым пастушьего костра в горах, на высоком перевале, сердце мое замерло. Застонало. Боль почувствовал. Будто прощаюсь.
Больно, спросила меня птица моя Гаруда, больно тебе, Путник?
Больно, так сказал, и губы сами нашли теплые, сладкие на ветру перья.
Летел и целовал птицу в шею. И смеялась она.
Больно, думаешь, что не вернемся?! — крикнула так.
И клекот ее птичий стал, не человечий.
И все понял я.
Понял: улетаем, и навсегда.
И крикнул во все горло: Стой, птица! Повремени! Рано еще!
А уже лютый синий холод подзвездного простора начал руки, ноги мои обнимать.
Рано, кричит, рано?! Испугался?! Зачем тогда радовался мне, зачем полетел со мной?!
И так кричу, а ветер крик заглушает: Потому что лететь захотел! Полет — свобода! Свобода — небо! Небо — дом Бога моего!
И так кричит мне: Так летим! Покинь все! Забудь землю! Будем в небе царить! Ты — Царь, я — царица Гаруда! Вечно между звезд летать будем!
Нет, кричу, нет! Люди! Люди!
Что люди, кричит?!
Люди мои, кричу ей! Люди, на земле оставленные! Хочу им помочь! Хочу показать Свет!
И так кричит мне: Как жили во тьме, так жить и будут!
И тогда крепче обнял птицу за шею. Обхватил ее спину ногами. Слился с ней.
И тихо сказал, прошептал: Люблю тебя. Люблю живое. За живое — умру. И воскресну.
И услышала меня.
Крылья махать перестали. Сильное тело заскользило по волне ветра вниз.
И видел, как навстречу мне летит земля моя — горы и долины, пустыни и водоемы.
И слышал уже, как шелестит на ветру малая сухая травинка, былинка при дороге.
Глаза закрыты. И с закрытыми — вижу.
Только не видел, как лапами птица Гаруда в землю вцепилась. Как крылья сложила.
Не помнил, как со спины птичьей наземь скатился.
И так лежал. Долго. Долго.
А очнулся — под деревом Будды лежу. Под деревом царицы Махамайи.
Солнце. Пыль лезет в ноздри. Около глаза зрячего трещина по земле.
Из трещины земной червь вылезает, ползет. Живой.
Живой и я пребыл. Не утонул в небесах.
На спину перекатился. Голову закинул, затылком землю чуял.
Облака медленно, важно шли надо мной. Смыкали прозрачные руки. Хоровод водили. Истончались, испарялись. Исчезали навек. Густая синева лилась на меня, обливала всего холодом, святостью, волей.
Где ты, парчовая, сине-алая, шелковая моя птица Гаруда? Где глаз твой и клюв твой? Где тепло летящей спины твоей? Птица… царица… женщина…
Из глаз по вискам на выжженную землю горячие слезы лились.
На другое утро так сказал купцам: Друзья, любимые. Дальше идем. Совершаем еще переход. Алмазные горы встанут. Жесткие камни осыпятся из-под ног в пропасть. Бодритесь, не спите, молитесь. В путь!
И услышал, как Розовый Тюрбан тихо прошептал, неслышно: Доколе идти? Мучиться, спать при дороге? Дорогая плата за встречу с Царственным Светом!
И понял он: я — его — услыхал.
И красными стали щеки его. И опустил голову.
Так сказал, тоже очень тихо, ему одному: Друг, не жалей ни о чем.
