ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ПЕСНЯ ИССЫ
Она все-таки ушла, Лидия моя. Ушел мой ясный сон.
Ушла белая девочка моя, легко по воде ступая.
А я, счастливый такой, сидел на берегу, и губы мои дрожали в ожидании песни.
А почему бы не спеть? Никого тут нет. Никто меня не услышит. Разве что кедры. И белки.
Я пел одинокую песню и вспоминал время, когда я жил тут, на Байкале.
Тут родила меня мать моя. Деревня наша называлась Коты. Коты и Коты, и должно было жить тут много котов и кошек! И жили; и в морозы пушились, на снегу сидели, серые, рыжие колобки.
Мать работала в сельмаге. Отец рыбалил. Потом устроился на железную дорогу. Приходил домой — от одежд несся, настигал меня страшный, мрачный запах мазута. Нюхал отцовскую робу и рукавицы и видел рельсы, и синие огни в черной ночи, и покрытые ледяными хвощами окна вагонов.
И слышал дальние крики; и видел кровь на рельсах, и яркий свет в глаза, и успокаивал себя: это рабочие красное вино пили, на рельсы, на снег разлили.
Потом отец бросил это дело, железнодорожное, устал быть обходчиком, и залезать с фонарем под вагоны, и железкой стучать по колесам и буферам, и подался в заповедник: рядом с Котами, на берегу Байкала, был тогда заповедник, заказник обширный, и водились там лоси и медведи, соболя и росомахи. А в Байкале по льдинам, между весенних торосов, прыгали веселые нерпы с большими глазами.
Такие огромные, как у нерп, глазищи я, малек, видел только в церкви на иконах.
Мои мать и отец неверующие были. Вместо иконы у нас в красном углу картина висела: усатый дядька во френче, с трубкой в зубах. А на избе, на коньке крыши, отец в праздники вывешивал красный флаг.
Красный флаг меня пугал. Мне чудилось: птицу в небе ранили, и она летит, а ее кровь по ветру летит за ней.
Я любил глядеть на Байкал. Смышленый я парнишка был. Если б выучился — ох, иная судьба ждала бы! Да те, кто ждал меня в обнимку с судьбой там, давно, не дождутся уже.
В заказнике отец помогал лесничему. За тайгой надзирал. Любил он тайгу, и зверье в ней любил. Мне это все передалось. Не могу зверя видеть спокойно. Родство с ним чувствую. Вот и сюда пришел-вернулся… зачем? Может, надоело мне быть человеком, и Иссой быть надоело, и зверем хочу стать, в зверя вернуться, на шею, на холку черную медвежью шкуру, серую волчью — примерить?
Отец умел стрелять. И убивать умел. Но не убивал зверье. Не стрелял во птичек.
Он погиб в заказнике страшно и глупо: его задрал медведь-шатун, а у него не было при себе ружья.
Мать плакала в голос. Как пела.
Валялась на гробе, на снегу стоящем, и длинные седые волосы свисали, снег мели.
А гроб красным флагом укрыли. Ярко-красная отцова домовина так и стоит перед слепыми глазами.
Отец, ты погоди меня! Скоро приду. Обожди чуток!
Мать, и ты не плачь. Я скоро. Вот он я.
И так я пел, и обжигало дыхание мое мне на морозе губы:
Звери и птицы, птицы мои!
Вы мое чудо! Чудо любви!
Как же мне больно, больно мне жить —
Как же мне горько на свете быть!
Боль, исчезай! Боль, уходи!
Серого волка прижму ко груди!
Черный медведюшка, ты не серчай —
Ждет нас с тобою Господень Рай!
В том-то Раю — птицы поют!
В том-то Раю — кедры растут!
Ласковый соболь сидит на руках!
Нерпа ныряет в синих волнах!
Я-то старик, да я старичок —
Жизнь лишь шажочек, пятка-носок!
Только оставил след на снегу!
Только к любимым, милым бегу!
Перевел дух. Облизнул рот. Руки мерзли, коченели. Поднимался ветер. Поземка обвивала ноги. Босые, загорелые ноги мальчика Иссы. Мотала край нешвенного хитона его.
На берегу пришел постоять.
Я на Байкал пришел умирать!
Милые звери, рыбы мои,
Птицы мои, люди мои…
Вы мои люди, люди мои…
Вы мои люди… люди мои…
