ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ЛОДКА И ЛИДИЯ
Я долго лежал под лодкой. Пока не закончилась буря.
Черный ветер ворчал негромко, да злобно. Уже не рушил кедры. Не выворачивал сосны с корнем. Я вжимался животом в холодные прибрежные камни, надо мной висело черное, просмоленное деревянное крыло. Я был деревянный ангел с одним деревянным крылом; другое отпилили.
Утихал, умирал ветер. Я захотел увидеть улыбку неба. С натугой приподнял плечом лодочный борт. Глаз выглянул в мир.
Небо и земля перемешаны в каменном котле. Рвутся тучи, расходятся мохнатые черные края. Горит в разрывах черного покрова ярко-синее ночное небо. Я опустил глаза. Точно таким небесным светом горели у меня под щекой кругляши ледяной гальки.
«Все едино, — сказал я себе радостно, — все одно».
Выполз из-под лодки. Уключина оцарапала мне шею. Стоял на берегу, задрал голову. Следил бешеный бег облаков, скорбный свет одиноких звезд.
«Ночь. Всегда ночь. Родишься ночью. Умрешь ночью. Никто не знает дня своей смерти; и не празднует его, как день рожденья. А ведь это тоже — праздник».
Вскинул глаза.
Призрак!
Нет; явь.
Прямо по берегу Озера ко мне шла девушка в длинном черном, в пол, с блестками, концертном платье. В туфлях на каблучках. И подкашивались, подламывались на острых и гладких камнях ее неумелые детские ноги.
Она. Органистка. Лидия.
— Лидия, — выдохнул я, и парок завился у меня изо рта, — ты мне снишься!
Она молчала и все шла, и близко, рядом уже дышала.
И у нее в руках — палочка странная.
Ближе, еще ближе.
Она подошла и протянула мне флейту.
— Я не могу, — голос вспыхнул и погас, — я руку-то протяну, а ты меня… с собой утащишь…
— Не бойся, — смех похож на мяуканье котенка, — я не погублю тебя.
Я повернул обе руки ладонями вверх.
— Ну давай! Только не жалей потом ни о чем…
— Я никогда ни о чем не жалею, — еле слышно, нежно шепнула она, и шепот осыпался из воздуха мне под ноги голубыми осколками льда.
Флейта ожгла мне голые руки.
— Да ты совсем замерз.
Снова смеется; и снова сердце дрожит.
Что такое сон? А явь что такое?
Обернулась. Лодку черную увидала.
— О, лодка! Чудо! Значит, мы можем…
Не договорила. Я понял.
Шагнул к ней пьяный от радости, шагнул по тучам!
Если б мог — и по воде бы…
А что… и могу…
Попятилась. Отступила.
Я — еще шаг.
И еще на шаг дальше она.
— Ну так что ты… Переверни… К воде подтяни…
Я делал все так, как приказывала она.
Тяжеленная лодка — перед бурей едва приподнял, чтобы подлезть — внезапно тяжесть утратила. Легкое перышко. И сам я легкий, бестелесный. Счастье.
Нос лодки вошел в ночную воду. Изумрудом, болотной смертной тоской отсвечивала гладь. В небесах буря не унялась еще, а Байкал — гладкое бабье зеркало. Зеленое зерцало воли и веры моей. Обернулся я к Лидии. Холодно ж ей на ветру в платьишке-то одном!
— Прыгай!
Лидия сделала шаг, еще шаг, утопила длинный концертный каблук в галечной россыпи. Нагло, беззастенчиво задрала юбку, чтобы ловчей в лодку запрыгнуть. Вот она в лодке уже. Смеется. Лицо белое. Кудряшки смешные. Юница совсем. Даже страшно такую обнять старику. Да и не смогу. Я ее просто покатаю. Такая ночь.
— Эх ты! А весел-то и нет!
Я закинул ногу. Вот я в лодке, рядом с мечтой моей. Вот, думаю, хороший сон мне снится, подольше бы не просыпаться.
— И цепь! Гляди! Толстая… чугунная!
Глядел, как избитый людьми бык, тупо, исподлобья, ревниво, на черную цепь: ах ты, лодка-то на цепи, как собака злая, а я и не приметил.
Слышишь, старикан Василий! Ты же мальчик Исса на самом-то деле!
Хоть я и Исса, а мальчик еще, я взглядом такую крепкую цепь не разобью.
— Пес с ней, с цепью, — сказал я. Совсем рядом были белые щеки, и белые зубы, и белые светлые кудерьки. Нежнейший запах женщины, девушки. Девочки, что еще не была с мужчиной, еще не рожала. «Я дам тебе это все. Я». — Нам она не помеха.
Руки сами сдернули с плеч зипун. Руки закутали ее, дрожащую на ветру, в тепло, в овечью шкуру. Притиснули курячьи хрупкие косточки к груди.
«Ух ты, какая тонкая, нежная. Да я ж ее раздавлю, если грубо».
Чуть ослабил хватку.
И тогда она сама, белая Лидия, обхватила меня белыми, голыми по локоть, торчащими из черных звездных рукавов тонкими руками за ствол кедровой, смолистой, старой шеи.
Единое в двух, и двое в одном. Это мои губы играют на флейте? Я утратил «я», и это верно. Правильно это. Так надо. Мы всё делали правильно, я знал. Что-то тайное, пугающее происходило. Объятья объятьями, но мы будто все более отдалялись друг от друга телесно. А внутренним, напротив, крепко сцеплялись; пропитывались друг другом, как кусок хлеба вином.
Я набирал в грудь воздух — и выдыхал ей в рот. Дышал в нее. Входил в нее дыханьем: ха, ха… ха-а-а… И она раскрывала губешки и вбирала дыханье мое в себя. А потом отдавала мне опять: ха-а-а… ха-а-а… Так грелись мы? Так мы любили.
Чем дольше я дышал над нею, изо рта в рот — тем больше усиливалось чудесное, страшное и светлое.
С каждым выдохом я становился ею. Лидией.
И с каждым принятым от нее выдохом, что моим же вдохом звучал, она становилась Иссой. Мной.
«Не бойся. Не пугайся. Продолжай. Так надо. Не в объятьях дело всегда. Не в мужском отвердении и не в женском черном омуте. Поплавок ловит иную рыбу. Дрожит не на воде, а в небесах. Это опыт иной. Смело иди. Вперед».
Чем жарче, ближе и горячей я дышал в нее, тем быстрее становился ею.
И в один момент все перевернулось.
Я увидел свое лицо над собою. Будто в зеркало гляделся.
И оттуда, сверху, я женским своим лицом, разрумяненным, анисово-белым, освещенным розовой свечой тихой улыбки, глядел на нее, что мгновенно и бесповоротно стала — мной; и мужское мое лицо медленно, тихо плыло подо мной, и оно было — ее, только ее, ее и ничье больше.
Перевертыш. Двойная звезда. Зеркало в зеркале.
«Это Байкал всего лишь отражает звезды. Купает в себе, ледяном, зимнее небо».
Ноги мои пошевелились. Я будто играл на органе. Играла?
«Да, я играю, и я женщина, я стану женщиной лишь сейчас, — тогда, когда я стала мужчиной, и замкнулось кольцо любви».
Ноги нащупали жесткие деревянные выступы. Клавиши, длинные и короткие, ножная клавиатура. Тяжелая, неповоротливая педаль. Вжать. Вмять. Нашарить стопой, носком или пяткой дно. Вот! Я думал, это дно; я думала, это высь.
Тягучий, густой, гулкий звук внезапно взвился внутри, разросся, заполнил собой два соединенных одним дыханьем тела — и распался на тысячи золотых зерен-искр.
Жар дыхания, что крепко сшило нас, усилился и мгновенно выжег на наших лицах, ставших одним лицом, клеймо счастья.
Мы оба закричали. Закричала я! Я закричал!
Крик — это первая музыка мира, и второй не дано.
Ноги и руки, вы ищете игры, вы ищете — обнять, сыграть, обласкать. Ласка — залог рожденья. Ласка — музыка. Мы оба испытали не наслажденье, а счастье рожденья. В любви рождается один человек. Зачатие не только для младенца.
Зачатие — для тех двоих, что корчатся в лодке от радости и страха, и дышат, дышат друг другу в румяные лица.
— Лида! Я… играю… музыка… слышишь?!
Играть на органе. Играть на стволах черных кедров. На мчащихся тучах. На ледяных синих сколах. На торосах и скалах. Вся земля — огромный орган; я твой музыкант, я, я музыкантша твоя.
— Музыка… она… выходит из меня…
Женщина раздвинула ноги. Живот напрягся. Живот сначала стал жестким и твердым, ледяным, потом белым и мягким, пушистее и нежнее сугроба; и то, что шевельнулось внутри нежного снега, запылало костром. Жаркий комок. Неистовый звук. Протяжный, долгий крик. Кто кричит?! Женщина. Мужчина. Тот, кто был когда-то одним. Кто одним снова стал.
Ком огня раздирает живую плоть. Земную, ледяную плоть. Огонь и лед одно. От них, если прикоснуться, одна и та же боль. Любовь это боль, а боль — любовь. Ты хочешь родить?! Я рожаю уже. Вот! Гляди! Прими!
Рождение не плоти! Души.
Выгнулось коромыслом тело. Застыло в судороге плача. Лонные кости женщины разошлись в стороны легко и красиво — так расходятся птичьи крылья в полете. Роды — полет. Надо лететь, даже если ты умираешь. Сияющий красный круг нового солнца показался над берегом. Над отхлынувшей тьмой вечной воды. Круг торил себе дорогу. Круг рвал и разрывал лоскутья, охвостья кровавых, дырявых туч. Круг поднимался. Круг брызгал алым светом! Алый, захлебывающийся крик!
Кто кричит?! Я кричу?!
— Я люблю… тебя-а-а-а-а!
Рожденный не умирает.
Так же, как мы рождаемся на свет, мы рождаемся в смерть.
Ресницы разлепились. Вода плавно, тяжело колыхала лодку. Цепь тихо шуршала по гальке. То, что было одним, стало распадаться, делиться надвое. И вот это было очень больно. Я ничего не понимал, только чуял нестерпимую боль. И Лидия тоже. Ее белое, как булочка, смешное личико покривилось. Я поцеловал потные кудряшки на крутом лбу. Она еще дышала размеренно, старательно, выдыхая мне в рот весь воздух из своих легких. Ее легкие, легкие, как два лепестка. Ее рот, похожий на красную раковинку. Женщина. Это женщина. И я обнимаю ее. И я снова мужчина.
— Милая. — Слово вытолкнулось из губ, родилось. — Милая. Я с тобой. Я немного побыл тобой. Я теперь знаю.
— Что?
Не услышал: догадался по губам.
— Как чувствует женщина. Как она… счастлива… в любви. Как она зачинает… и рожает.
— Как… рожает?..
Засмеялась тихо.
— Я же… ну, как была, так и…
— Ты хочешь сказать, — губы мои щекотали ее губы, — ты как была девочка, так девочка и осталась?
— Да… да…
— Но ты же сейчас стала женщиной? Со мной?
— Да. С тобой. Я счастливейшая женщина. На всей земле.
И, как только я услышал эти слова, я сам не свой стал.
Глаза, лоб, сознанье черные рваные тучи затянули. А потом разорвались разом, с треском, как ветхое лоскутное одеяло. Кулак света ударил в меня, в живой бубен.
На днище лодки, под нашими вытянутыми в радости телами, под измятым моим зипуном лежала тонкая деревянная флейта.
У органа тоже есть трубы и дудки; и он умеет не только громом греметь, но и петь флейтой.
Я вытащил из-под зипуна флейту, и Лидия взяла ее в руку и поцеловала.
А потом дунула в отверстие, и над Озером поплыл звук, первый и последний.
И я шептал, все шептал себе, обнимая Лидию, целуя ее в голое плечико, выпроставшееся из-под черной концертной ткани: побудь со мной, мой сон, мое безумье, побудь, не уходи, пожалуйста, не уходи.
