АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: КРИШНА ВАСУДЕВА
Мать Зверей учила моего господина кататься на слоне. Привели двух слонов. Один густо-серого цвета, другой почти белый, бивни сверкали белее снеговых гор. Мать Зверей взобралась на белого слона; Исса, мальчик мой, — на серого. К боку слона приставили узкую лесенку, и царь мой влез на огромного смирного зверя, и уселся, и страха не было в его глазах. Глядел с любопытством.
Слон качнул тяжелой головой, вздернул кверху хобот. Затрубил. Исса вздрогнул и рассмеялся.
Мать Зверей протянула ему руку, сидя на белом слоне.
Исса взял руку женщины, и так держал.
Так, на двух слонах, смеясь от радости, сидели они.
И я, Ангел Господень, рея над их затылками в вышине, так подумал: может, мой царь захочет остаться тут, рядом с Матерью Зверей, ясноокой раджини? Но ведь у нее есть муж; кто будет при ней господин мой? Ее слугою? Игрушкой ее? Ее драгоценным анкасом, что безжалостно всаживает она в шею слона, погоняя смиренного зверя?
Слоны пошли вперед, нежно и ласково переступая ногами— столбами, слегка покачиваясь, качая хоботами. Исса чуть не свалился со слона, удержался, упал на живот и крепко обнял слоновью складчатую шею.
Мать Зверей и мой господин доехали на слонах до опушки; дальше начинались джунгли. Стайка колибри спорхнула с ветвей, птицы, похожие на бабочек, облепили плечи и руки людей. Ярко-алая колибри с золотой грудкой клевала Иссу в ухо.
Купцы, друзья Иссы, сидели на слонах ростом поменьше — может, это были дети слонов. Ноги купцов, свешиваясь, достигали земли. А раджини и господин мой сидели высоко, высоко.
Так долго катались, и свежий ветер овевал их; и, пришедши домой, во дворец, возлегли в бассейн из чистого нефрита.
Молоко буйволиц им с поклонами поднесли.
Исса пил молоко из глиняного кувшина и смотрел на раджини. Она лежала в бассейне голая перед ним, и он перед нею голый лежал, прозрачная вода колыхалась вокруг них, лучи солнца ударяли в толщу воды, солнечные пятна бродили по их смуглым телам, но ни капли вожделенья друг к другу не испытывали они.
Целомудрие было им солнечным покровом.
Когда стемнело, раджини повела Иссу и купцов в храм бога Вишну, стоящий близ дворца на запад солнца. Я летел над головою моего мальчика и первым влетел в широкие храмовые двери.
Всюду горели светильники, о, сколько огней! Я видел: Исса задрал голову и жадно разглядывал фрески на стенах.
Вишну в виде рыбы, с рыбьим изогнутым хвостом, и плывет, и ныряет! На голове тюрбан, а чешуя сверкает серебром! Вишну стоит на черепахе; черепаха медленно плывет в Океане, и две рыбы играют в воде, и белая пена вздымается — это молочный Океан, и рыбы пахтают молоко, чтобы из молока родилась новая царственная жизнь.
Близ алтаря в храме стояли, мычали коровы. Их рога были убраны гирляндами цветов. Раджини подходила и целовала каждую корову в нос, в лоб. Коровы хвостами крутили, приветствовали любимую госпожу.
Хлопнула Мать Зверей в ладоши. Выбежали из-за каменных колонн танцовщицы! Нагие круглые груди торчали. Чернели сосцы. Мощные бедра вертелись. Женщины были без одежд, только на бедрах золотели тонкие цепочки, и тонкие талии перехватывали золотые пояса. Браслеты на ногах, на локтях. Красная тилака меж бровей пылает змеиным укусом.
Стали так танцевать, что купцы со лба пот отирали. Дрожали.
Исса глядел бесстрастно. Улыбался.
Мать Зверей сорвала с себя алое сари — и выбежала в круг, и танцевала вместе с девицами!
Откуда доносилась музыка, лилась горячей лавой? Я не видел, хоть реял высоко, под расписанным яркими красками потолком. Словно из стен вылетали ритмичные звуки; словно сам камень пел и гудел. Тревога обнимала сердце.
Навстречу девицам из-за колонн выбежали нагие мужчины, стали плясать вместе с ними. Обнимали маслеными, мускулистыми руками.
И я увидел чудо. Женщины отдавались мужчинам. То, что совершалось у всех людей в тишине и тайне, здесь открыто явилось взору.
Женские ноги раздвигались, и это был танец.
Сила мужчин подымалась, и это был танец.
Мужчина поднимал девушку в воздух, подхватывая под мышки, а она обнимала его ногами, и другой мужчина целовал ее затылок и обнимал ее сзади, и так они оба обнимали царицу свою, и это был танец.
Две девушки ласкали лик царя своего, а третья садилась верхом на него, на потного, блестящего золотою кожей коня, и это был танец.
Люди сплетались и расплетались. Люди клялись и предавали. Люди распахивались настежь и закрывались плотнее шкатулок. Люди, живые, текли как реки, взмахивали, как птицы, крыльями.
Слоны нежно касались хоботами плеч и ягодиц. Змеи обвивали сложенные, как для молитвы, руки.
Что это было? Сладострастие или молитва? Грех или милосердие?
В тревоге глядел я сверху и видел, как в свете лампионов блестят гладко расчесанные волосы царя моего, блестят его голые сильные плечи: мальчик возмужал, идя через пустыни и горы.
Он встал. Прекрасная раджини видела его в полный рост. Видела мощь его и юную силу его.
Отвернулся он от нагих сплетающихся тел; протянул руку к друзьям.
— Идем отсюда! — негромко сказал. — Пора!
Опьяненные невиданной пляской купцы глядели на Иссу слепыми глазами.
Они не желали уходить. Хотели остаться тут навсегда.
— Мы, — разлепил губы Длинные Космы, — мы… остаемся…
Раджини, Мать Зверей, шагнула к Иссе. А может, это движенье танца было?
А он не глядел на нее.
Он уже шел вон из храма.
Купцы, спотыкаясь, на трясущихся ногах догнали его.
— Куда ты! — крикнула Мать Зверей.
И я увидел, как дрожит она: всем телом.
Понял: не хотела, чтобы мальчик мой уходил.
Резко остановился близ выхода Исса. Медленно, будто во сне, повернулся к царице.
— Ухожу и их увожу. Иначе они утонут. Растают в роскоши твоей… бирюзой, рубинами подавятся… Погибнут, ибо наслажденье есть смерть, если выпить чашу до дна. Они не умеют смаковать вино: хотят опьянеть раз и навсегда. Кто выпил твоего вина, раджини, тот не жилец! Тот станет…
Протянула к нему руки. Я видел, как льются по круглым плечам торфяные, змеиные косы.
— Зверем твоим…
Исса вышел из храма под звездное небо. Огромные, крупные звезды висели, качались, мерцали, падали, умирали и рождались. Купцы торопливо бежали за ним — быстро он шел. Не поспевали.
Исса не успел и десяти шагов от храма отойти, как сзади него раздался рык.
Купцы испугались, сбились плотней друг к другу.
— Зверь, Исса, там, во тьме, зверь! Уйдем!
— Мы уйдем навсегда, — скупо изронил Исса.
Подошли к дворцу раджи. Раджа спал, и вся челядь спала. Ни огня не светилось в окнах. Исса первым отвязал от кола своего верблюда. Купцы, кряхтя, на верблюдов садились. Поднимались верблюды с земли, медленно, покорно. Снова в путь. Доколе?
Уселись. Звякнул колоколец на шее верблюда Иссы. Нежно погладил его мальчик мой между ушей. Научила его любви к зверям пылкая раджини. Или это он научил ее?
Побрели. В ночной тишине только звездные дожди прочерчивали небо слепящими стрелами. Джунгли дышали прохладой. Земля звенела под копытами вьючной скотины.
Я глядел сверху на горбы верблюдов, на рыжую свалявшуюся шерсть у них за ушами, на грязные космы на задних ногах: старые, милые, усталые, сколько еще, звери, пройдете?
— Не пойдем через джунгли, — спокойно молвил Исса, — пойдем через степь.
И потянулись через равнину.
Небо опрокинулось над ними черным ковшом, полным доверху крупных серебряных ягод. Гуляли древние, жаркие ветры. Мальчик мой песню напевал без слов. Розовый Тюрбан дремал, сидя меж мохнатыми горбами верблюда, качаясь, как на молитве. Все есть молитва, Господи, и этот ночной путь под яркими звездами — тоже.
Исса натянул поводья. Остановил скотину.
— Пить хочу, — сказал, обернувшись к купцам, — вон ручей!
Спешился. Пошел к ручью. Тонкая лента воды розовым серебром блестела в густых, черных зарослях. Исса раздвинул камыши. Раздался шорох. Купцы видели, как исчезла в высокой траве голова Иссы. Черная Борода закричал:
— Э-эй! Э-эй! Мальчик!
И тебе он тоже сыном стал, горько и счастливо подумал я.
Я сверху видел все. Огромная, ярко-желтая тигрица прыгнула на Иссу.
Полосатая шерсть светилась во мраке. Она взбросила лапы на плечи мальчику.
Исса развернулся, обнял шею тигрицы. Она жарко дышала ему в лицо.
Волосы Иссы, длинные, отросшие за время пути, взметнулись и легли на глаза тигрицы, заслонив ей мир. Зарычала страшно, напружинила мышцы, повалила Иссу наземь.
Обняли друг друга крепко. По земле стали кататься. Я следил за борьбой и молился.
Исса внезапно разжал руки. Тигрица на четырех лапах стояла над ним, с ее языка на грудь отрока капала слюна. Глаза светились бешенством и болью.
— Это ты, я узнал тебя, — тихо сказал Исса. — Пытаешься остановить меня? Отомстить мне? Отнять свободу? Можешь загрызть меня. Я не вернусь все равно.
И я видел, легла рыжая, золотая тигрица всей тяжестью крупного полосатого тела на тело Иссы, вытянутое на земле. Прижалась к нему.
Положила голову между плечом и головою Иссы.
И видел я: из глаз зверя крупные слезы текли.
Плакала тигрица о несбывшемся; плакала о том, что она одна, и он один.
Сказал тихо Исса, царь мой:
— Не плачь, великая женщина. Пребудешь великой, о Мать Зверей. Плачешь о том, что нас двое и розно пойдут наши жизни? Не плачь! Ни я, ни ты. Ни то, ни это. Ни любовь, ни ненависть. Не двое. Не два. Одно. Мы одно. Ухожу и остаюсь. Остаешься и уходишь. Мужчина, женщина? Нет мужчины и женщины, ибо есть они лишь друг в друге. И, съединившись, образуют круг, и в круге — пустота. И в пустоте, далеко, горит звезда. Я уйду — подними голову! Погляди на звезду! И увидишь меня.
Обнял, погрузил с лаской и любовью руки в рыжую, полосатую шерсть.
И обняла его лапами, и лизала лицо ему.
И падали на них обоих, что стали навеки одним, золотые, рыжие, красные, синие звезды.
Исса и спутники его упаслись от диких зверей; избегли грабежа и насилия; всегда сыты были и не испытывали жажды, пока пребывали в пути, и наконец достигли славного града, называемого Джаганнатх, на берегу великого чужого моря.
Бесконечно молясь за них и за благополучие их, летел я над ними, и иногда легкий плеск моих небесных крыл достигал ушей Иссы. Тогда мальчик поднимал голову и пристально глядел вверх. Он видел над собой то раскаленное светило; то ночную густую, как черный мед, тьму; то весело несущиеся по небосводу облака; то летящих птиц, кричащих тоскливо и протяжно. Иной раз Иссе на голову садились громадные стрекозы, и он отгонял их рукой и смеялся.
Я знал: он видит меня, слышит меня.
Не глазами и ушами — сердцем.
И спокоен я был.
Джаганнатхом правил злой, слепой от яда злобы, старый раджа. Жители ждали его смерти и не могли дождаться. Купцы попросились на постой в маленький белый домик у моря: там жила семья — старуха-ткачиха, ее угрюмая дочь, ее молчаливый зять, трое внуков, мальчики, что кричали и кувыркались за десятерых.
Путникам постелили на веранде, показали, где очаг, где посуда для готовки пищи. Море шумело рядом — голову поверни. Исса жадно, жадней, чем на женщину, глядел на море. Первое, что сделал он, когда они все отдохнули после долгого перехода и поели печеной рыбы, — побежал к белой улыбке прибоя.
Море, море! Вода! Синяя, нежная! Плывя в воде, ощущаешь себя в утробе матери, возвращаешься к истоку своему. Не дано увидеть исход, и пусть!
Исса сбросил на песок истрепавшиеся одежды. Нужны новый хитон, и новые сандальи, и новая налобная повязка! Наг и свободен. Вошел в воду. Синь обняла щиколотки, защекотала.
Входил в воду, улыбаясь. Цветные рыбки приплыли, покусывали икры и колени его.
Он лег в воде на живот и поплыл, медленно взмахивая руками. Сильное загорелое тело резало воду живым лезвием.
Далеко заплыл, берег качался в тумане, в розовом мареве; лег на спину.
Так лежал в соленой, как слезы, чистейшей, как Соломонов сапфир, воде, раскинув руки. Вода, счастье! Обладаешь памятью. Все помнишь. Помнишь все, что было до меня и что придет после меня.
А разве будет время после меня? Разве умру?
Перевернулся в воде, подобно дельфину. Нырнул.
Под водой раскрыл широко глаза. Длинные волосы взвились вверх, мотались над затылком, как водоросли. Погружался глубже. Видел дно. Что за мир! Ярче звездного неба!
По дну, среди гладких желтых и серых камней, ползали, оранжево, красно мерцая, ленивые морские звезды. Торопливо, боком перебегали крохотные крабы. Огромные раковины, розовые, с зубцами, будто цари в коронах, и темные на розовом пятна: леопарды морские! Длинные извилистые ленты красных и изумрудных водрослей, и между ними… о, что за рыбки! Никогда не видал таких! Плоские, будто золота лист… а по золоту — черно-синие полосы, а глаз в алом ободе! Таращится дико!
«Я не рыбак, в сеть тебя не поймаю».
Воздух кончался в груди. Исса выпустил изо рта изобильные пузыри, они полетели вверх, к поверхности воды. Хотел уже вынырнуть — взгляд упал на раскрытые зазывно створы круглой, как сковорода, черной раковины. Чернота, а внутри — белое мясо жизни, а в дышащих лепестках — свет: розовая жемчужина!
Задержал дыханье. К раковине подплыл.
Я нырнул вместе с ним. Подплыл вместе с ним. Вместе глядели.
Взял моллюск в пальцы. Я понял, он помолился: «Отдай! Зла не причиню!»
Нежно пальцы вошли в белую, скользкую мякоть. Вынули розовый жемчуг.
Исса взял его в рот, как брали добытый жемчуг в зубы тысячи ныряльщиков, ловцов жемчуга, здесь, в южных морях.
Вверх! Вверх! Воздуха! Воздуха!
Когда он глотнул воздух, вылетев из глубины, я вдохнул вместе с ним.
Выходил из моря, вода с тела стекала. Волосы текли; струи текли.
Солнце палило, и по песку шел.
На берегу сидел юноша. Черно-синяя кожа, запястья обкручены перлами и яшмой. Ночные глаза черной бабочкой вспархивают, улетают.
Исса, отжав соленую влагу из волос, сел рядом с юношей на песок. Жемчужину держал в зубах. Зубы блестели. Жемчуг горел на солнце. Соленые капли текли с подбородка, с локтей. Черный юнец протянул ладонь. Исса выплюнул на его ладонь добычу.
— Большое чудо — достать со дна моря жемчужину Бхарати.
Улыбка скрестилась с улыбкой.
— Смотри! Красива? Хочешь, возьми! Твоя!
Синекожий юноша ожег Иссу веселыми глазами.
— Ты мудрец!
— В этом мире нам ничего не принадлежит. Ни война, ни мир.
— Как твое имя?
— Исса. А твое?
— Кришна.
Так беседовали.
Кришна катал розовый жемчуг на ладони. Жемчужина переливалась, бросала отблески на лица юношей. Я, незримый меж ними, радовался беседе их.
— Издалека идешь?
— Износил семь пар сандалий.
— Возьми мои!
— Твоя страна жаркая, здесь и босиком ходить радость. Ноги чувствуют землю.
— Твои ноги чувствуют ли небо?
— О Кришна! — Исса рассмеялся, блестел зубами. — Мое небо внутри меня. Твое небо внутри тебя! Снаружи нас — наше небо! Мы всегда идем по облакам, даже когда спим.
Кришна легко ударил Иссу черной рукой по плечу.
— Я черный. Ты белый. Не боишься, разные мы? Един ли человек?
— Если Бог един, то и человек един. Тот, кто создал все, не забывал: множественное — в едином.
Исса глядел на черные ноги Кришны: его лодыжки были обхвачены браслетами, в ушах мотались бирюзовые серьги.
— Что смотришь?
— В моей стране так щедро украшаются лишь женщины.
— В моей стране мужчины ценят свою красоту! Но я ее не ценю! Я украсил себя… — Кивнул вбок головой, и черные кудри выбились из-под повязки, взметнулись по горячему ветру. — Для них! Они все любят меня! Хотят плавать и танцевать со мной! А я — хочу лишь с одной танцевать!
Исса обернулся, и я вместе с ним; из моего крыла упало невидимое золотое перо.
К мирно беседующим отрокам по берегу девушки шли.
Улыбками сияли. Черными, русыми волосами блестели!
Монистами звенят, пестрые юбки летят, ярко-синие сари падают наземь.
Окружили девушки юношей, черного и белого, стали водить хоровод!
Исса смеялся. Кришна смеялся. Руки протянул. Крикнул:
— Радха!
Вздрогнул господин мой. Поглядел, куда Кришна руки тянул.
Девушка шла, чуть покачивая бедрами, изящно, как слониха. Глаза опущены. Красная юбка, черный лиф. Груди, две дыни, их сладость ощущают жадными губами. На миг пожалел я, что я Ангел!
Прибой рассыпался мелкими теплыми брызгами. Кришна вскочил на ноги. Всунул жемчужину в кулак Иссы. Радха подбежала к нему, он ухватил ее за руку.
Танцевали оба. Так легко танцевала она, на песке следов не оставляла.
Исса бледен был. Следил за танцующими.
Ждал, пока кончится танец; а танец не кончался.
«Все на свете есть танец; все танцуют. Танцуют, пока не умрут».
Опустил голову. Девушки бежали и смеялись в безумном хороводе. Мой господин рассматривал розовую каплю, что лежала у него на ладони.
— Я хотел тебе ее подарить, Радха.
Выпрямил спину. Поднялся с песка. Размахнулся, с силой бросил в воду.
«Она вернулась домой. А я не вернулся. Вернусь ли?»
Кришна, вертясь в хороводе, подскочил к Иссе и потянул его за руку.
— Танцуй! Что печалишься! Наибольший мудрец, кто веселится! Земные дни сочтены, друг, но нас ждут небесные века!
Крепко сжал Исса ладонь Кришны; полетели в неистовом хороводе, вместе с девушками, что одеты были в шелковые сари и холщовые, крашенные хной юбки.
Чуял Исса пот и жар ладоней девичьих; слышал звон бубенцов — это паслись овцы и буйволы поодаль, и священные нежные коровы.
Ибо девушки эти пляшущие были пастушки; и пасли они коз своих и овец своих, буйволиц своих и коров своих. В стаде пасся черный бык; все его боялись, а девушки не боялись: они умели его усмирять, пели ему тихие песни, оплетали убийственные рога пышными цветами, подносили к мокрому носу его, похожему на уродливую болотную жабу, лепешку, посыпанную солью, и бык ел, тряся седой кудрявой башкой, и наклонял рога, а девушки хватались за рога, взбирались быку на спину, садились на холку и так распевали песни свои, сидя верхом на быке. А иные и танцевали на спине у грозного быка, вздергивая ногами! Хребет зверя выпирал из-под черной кожи, резал девушкам пятки и ступни больнее ножа. Оводы и слепни гроздьями висели на нем.
И так, пока танцевали на берегу моря пастушки, Радха, Кришна и Исса, черный бык успел покрыть в стаде трех коров; и зачали коровы священных телят, и раздвинулись морские волны, чтобы выпустить из глубины играющих дельфинов.
Дельфины мощно, сильно прыгали вверх! Вставали над водой, живые синие свечи!
А в это время, пока веселились юнцы и пастушки, купцы, спутники Иссы, занялись сбором плодов с деревьев, росших в лесу у океана — и, набрав полные корзины, понесли продавать плоды на рынок.
Пока несли, сами ели, и сок тек по подбородкам на грудь, по пальцам на локти, под рукава халатов.
Сладкое манго! Сладкая дыня! Сладкий померанец! Сладчайший ананас! Сладкое лакомство хитрых обезьян, изогнутый сладострастно банан!
Пока брели с корзинами на рынок, объелись, и животы заболели.
Торговали, стояли, мучась, перемогаясь, над собой хохоча во все горло!
Животы ладонями терли!
Денег много наторговали: три кисета холщовых величиной с голову кота.
И не знал, не ведал мальчик мой Исса, что истинный Кришна Васудева, нагой веселый человек, с бирюзой в ушах и огнем в глазах, с браслетами на черных руках и лишь в белой повязке на черных узких бедрах, уже давным-давно на берегу здешнего моря в земле мертвый лежит!
Хотел сказать господину моему: «Еще увидишь могилу его», — и не смог.
Пусть танцует! Смеется пусть! Еще ожжет лоб гранитом надгробья. Еще прошепчет посмертную хвалу и славу.
А с кем же тогда пляшет Исса мой на берегу золотого, горячего моря?
С богом Кришной пляшет и смеется, и беседует он.
И так господь Исса господа Кришну спросил: «Хочу знать, кто ты на самом деле! Велико ли могущество твое! Смирен ли ты и весел, как ты проповедуешь, или тайное горе точит сердце твое!»
Улыбался Исса, говоря это.
Улыбнулся Кришна в ответ; положил черную руку на плечо Иссы.
«Увидишь меня не раз. Увидишь слуг моих. Я — это ты. Ты — это я. Пройдут века, и люди разделят нас, и те, кто будет служить нам потом, позже, врагами сделают нас. Но сегодня — живи, радуйся!»
И сказал мой господин господу Кришне: «Радуйся!»
И пошел Исса в город; и шел улицами Джаганнатха, улыбаясь светло; и явился в дом служителей господа Кришны.
Открыл дверь и вошел. Дым от курильниц восходил к потолку и белыми змеями выползал в открытые окна. На беленных известью стенах важно восседали черные скорпионы с кривыми хвостами. Жрецы господа Кришны варили рис. Они варили его в большом медном котле, и женщины в синих и жарко-желтых сари, смиренно наклоняясь, под— кладывали хворосту в очаг. Вода кипела и бурлила, рис разбухал; седобородый смуглый жрец в густо-малиновом тюрбане и оранжевой, до пят, хламиде помешивал рис деревянной ложкой с длинной ручкой.
Когда рис сварился, жрецы взяли котел за медные уши, перевернули, вылили воду в таз, а сваренный рис вывалили на огромную доску, лежащую на полу. Потом подошел другой жрец, в ярко-синем, цвета моря в солнечный день, тюрбане, заколотом крупным алмазом; он сделал ямку в горке риса и вылил туда растопленное на огне масло. Третий жрец, безбородый юноша, в тюрбане нежно-лиловом, улыбаясь, смешал масло и рис голой рукою, тонкими смуглыми пальцами, и разбросал по масленому рису проваренные в сахаре плоды: абрикосы, сливы, кусочки персика.
Исса глядел на все это.
Жрецы зажгли факелы. На улице жара, а в доме еще и огонь пылает!
Взялись жрецы за руки, хороводом пошли вокруг доски со священным кушаньем. Исса слушал, что поют.
«Харе, Кришна, харе, Кришна! Кришна, Кришна, харе, харе! Харе, Рама, харе, Рама… Рама, Рама! Харе! Харе!»
«Хайре, — прошептал Исса неслышно, — радуйся, господь Кришна! Радость тебе, хвалу поют!»
Музыка зазвучала. Из мерцанья и жаркого марева доносились нежнейшие звуки флейты.
Опять флейта! Тонкая дудка, голос тоски и любви.
Осторожно, чуть слышно невидимый музыкант щипал струны ситара. Круглый деревянный шар, воловьи жилы натянуты, и воздух звучит, дышит любовью и плачет о любви.
«Все есть любовь, — я слышал, шептал мой мальчик, — все есть любовь и радость! Тогда отчего же люди убивают друг друга? Отчего ненавидят? И так будет всегда? Любовь пойдет рядом с кровью и враждой?»
Я раскрыл незримые крылья над головой моего господина. Шептал ему, задыхаясь: «Ты же видел битву. Ты видел — твои купцы предать тебя хотели. А Кришна, в беседе с другом своим, однажды показал ему жестокую мощь мира: открыл рот, и вместо зубов и языка друг его, Арджуна, увидал во рту его черный небосвод, и костры планет, и катящиеся по ободу Вселенной, убивающие беспощадным огнем звезды, и крики гибнущих в пламени услыхал, и лязг железных челюстей страшной, неистовой Дурги-Кали, истребляющей все живое в свой срок. И поднялись волосы дыбом на теле Арджуны! И вскричал он в испуге: „О, не убивай меня, прошу, Кришна! Ты — бог! Я — жалок и слаб! Пощади!“ И закрыл рот Кришна. И все стало, как раньше. Сидели рядом два друга, и улыбались, и ели вареный рис со сладкими фруктами. Мир жесток, в нем всегда идет война! А ты, милый, любимый мальчик мой, ты пришел на землю, чтобы сказать всем с улыбкой: мир — не война, милые! Мир — радость!»
Поднял голову Исса. Услышал меня.
«Да, говорю: мир — радость. Люди убьют меня за это».
Жрецы, закончив танцы вокруг священного риса, уселись в круг. Женщины внесли вино и воду в узкогорлых кувшинах. Началась трапеза и возлияния. Жрецы оглянулись на Иссу, сидевшего в углу, и миролюбиво сказали: «Откушай с нами святой еды, о путник!»
Исса встал и подсел к трапезе. Брал рис руками, отправлял в рот. Облизывал пальцы. Смеялся. Женщина в черном сари, по подолу вышитом крупными шелковыми звездами, наливала ему в глиняную пиалу вина, высоко поднимая кувшин, и винная кровь лилась перевитой струей.
Исса благодарил женщину улыбкой. Почему ты в траурной одежде, спросил. И женщина улыбнулась, сложила руки на груди и ответила: «Это не траур, господин; я — Ночь, так имя мое».
Ночь хлопнула в ладоши, и из полутьмы вышел в свет факелов музыкант, и флейта дрожала у него в руках.
«Сыграй нам песню, что любил господь Кришна!» — велела Ночь.
Музыкант поднес флейту к губам. Выдохнул в дырочку воздух, а Иссе показалось — вдохнул.
«Выдох и вдох, где разница между вами? Вдох — жизнь, выдох — смерть. Ха — бытие; тха — тьма. Но ведь когда бог ваш Брахма выдыхает воздух Вселенной из необъятной груди своей, мир оживает, живет! А когда Брахма делает вдох — все умирает, во мрак погрузившись. Так где же различье? Смерть — жизнь, жизнь — смерть. Не два! Не два! Одно!»
Мелодия флейты парила, тонким лучом пронзала грудь, проходила сквозь сердце. Живой кровью текла, стекала. Вытекала из сосуда сладким, обжигающим вином. Втекала в чашу минуты, как втекает семя в йони, в женское лоно. Грудь — чаша. Ладони сложенные — чаша. Живот рождающий — чаша; и человек в нем спит до поры, пока плод, почуяв смерть, не устремится наружу, в тесное темное, костяное кровавое горло, в узкую щель между мирами.
Рождаясь, мы умираем!
Умирая — рождаемся.
Флейта пела о жизни и смерти, и улыбался Исса, и две дороги слез пролегали по лицу его. Остывал у ног его промасленный рис. Горели оранжевыми огнями на белизне отборного зерна сахарные плоды. Трещали факелы. Исса встал меж огней.
«Мудрецы, — тихо сказал, и все услыхали. — Сегодня буду говорить народу на берегу моря. Хочу говорить, даже если не услышат меня».
И встал старый длиннобородый жрец господа Кришны, в малиновом тюрбане, и одежда огнем упала с колен его до каменного пола, и сказал:
«Иди и говори, да услышат тебя».
В высоком чистом небе загорались лампады первых звезд. Прибой ласкал песок. Безветрие и покой, и волн бормотанье, и шелест пальмовых листьев. Рыбаки уплывали в лодках далеко в море и там закидывали сети, и тащили оловянную, живую тяжесть изобильной рыбы. Дети играли, возились в песке. Женщины в маленьком заливе стирали белье, низко склоняясь над корзинами, выставив обтянутые цветным шелком ягодицы. Девочки прыгали возле их ног, озорно звенели колокольчиками на коричневых запястьях. Вечер шел мягкой стопой по притихшему миру.
Так было; так будет всегда.
Будет, пока мир.
А потом Брахма вдохнет, и мира не будет.
Что же станет тогда? Чем мы станем тогда?
Мы есть, и нас нет. Мы сегодня, а завтра где?
Исса в развевающемся хитоне подошел к самой воде. Я знал — мальчику моему не надо кричать. Его услышат отовсюду, все и всегда.
— Люди! — так сказал, и головы всех обернулись к нему, и взоры всех на него обратились. — Имеющий уши да слышит!
К нему потянулись. Подходили, садились рядом с ним, стоящим, на сырой песок.
— Так много путей прошел, чтобы вернуться к источнику. Он чист — пейте из него! Так долго блуждал в пустыне, и вот вернулся к морю. Зачем идти во тьму, когда ты от света рожден? Рожденный в свете в свет вернуться должен! Вы все родились в свете, зачем тогда идете во тьму и боитесь ее?
Маленькая смугленькая девочка, позванивая браслетами, подбежала к нему и стала танцевать и прыгать вокруг него, как если бы Господь мой был горящий костер.
Продолжал Исса:
— Хижина да станет вашим первым и последним жильем! Хижина — дворец ваш, ибо дворцы сгорят в пламени войн, а хижина останется невредима. Река спокойно течет, цветы цветут! Вы искали истину? Истина рядом. Тому, кто не привязан, нечего бояться, что перережут веревку! Вода изумрудна, синеет гора, и я вижу то, что растет, и то, что увядает!
Пляшущая девочка крикнула ему:
— Харе, харе!
Исса простер руку над ее головой, и девочка умолкла.
— Босоногий и безо всякой накидки на плечах, я смешался с людьми мира. Мои одежды изношены и пыльны, а я как никогда счастлив! Я больше не трачу сил, чтобы продлить свою жизнь; теперь для меня деревья стали живыми. И камни живыми стали! И вода! Вода, матерь мира…
Люди подходили, садились, слушали стоя.
Люди собирались и собирались, и все больше людей вокруг Иссы становилось, и я видел: радуется он, что люди слушают его.
Никто не задавал вопросов. На Востоке не принято задавать вопросов. На Востоке не принято перебивать говорящего.
Исса глубоко вздохнул и сказал:
— Что таится за воротами моими, не узнает и тысяча мудрецов. Красота моего сада невидима. Зачем пытаться увидеть невидимое? Зачем искать на земле следы богов? Я иду на базар с бутылкой — и возвращаюсь домой со своим посохом. Я хожу на базар, хожу в винную лавку, я иду к морю, чтобы в воде омыться от грязи прошлых лет, и каждый, на кого я взгляну, становится Солнцем. Всякий носит Солнце в себе, не зная об этом! Знайте же! Приветствую рассвет в груди вашей! Солнце садится сегодня; а завтра солнце встает!
Старик в рубище, сидящий у ног Иссы, положил трясущиеся худые руки себе на грудь. Завтра ему умирать, подумал я, а сегодня он полон радости. Ибо смерти для него сегодня не стало. Ибо смерти нет; об этом проповедь.
Небо синело гуще, наливалось лиловым; будто темное вино наливали в фаянсовый кувшин. Девочка перестала прыгать и звенеть браслетами, села на корточки возле ног Иссы.
— У вас, у каждого, умирал родственник. Друг. Любимый. Вы сидели у изголовья умирающего, держали холодеющую руку и молились. Вы боялись смерти, видя, как непостижна она! Вы дрожали и волновались. В минуты смерти того, кого вы сильно любите, смерть проникает в вас. Вы видите: человек уходит, и он уходит от вас навсегда. Вы плачете: вся жизнь предстает перед вами призраком, углями сгоревшего костра!
Молчали люди. Слушали люди. Никто и никогда не говорил им таких вещей на берегу вечернего тихого моря.
— Любая кровать — смертный одр, ибо никто из вас не знает часа своего. И вы молитесь: о, отведи от меня сегодня чашу смерти! Завтра, не сейчас лучше умру! Смерть когда— нибудь придет, о, это надо понять. Но не бойтесь! Как только вы впустили в себя смерть, вы начали поиски вечного.
Тихо шуршал теплый прибой. Кто-то в толпе, далеко, тихо заплакал. Это была женщина.
— Жизнь не знает смерти. Она проходит через много смертей, как через много дверей. Каждая смерть — очищение. Каждая смерть — снятие с плеч тяжелой ноши. Вы сняли ношу, и вы отдохнете. Завтра вы оживете для новых битв; для новой любви. Жизнь никогда не умирает! Умираем только мы. В миг смерти мы расстаемся с собой; Бог, что нас истребляет на земле, с небес тянет к нам руки, ибо Он — любящий отец, и благ Он. Смерть — это источник. Это исток. Вы возвращаетесь, входя в смерть. Вы вернулись. Вы дома, чего вам еще желать?
Кудрявый, как молодой баран, юноша распростерся на песке у ног Иссы, протянул по песку руки, воздавал Иссе молчаливую хвалу и молитву.
Иные слушали настороженно. Не понимали. Не хотели понять и принять.
— Ваши ноги так много прошли по земле! А вы еще не видели Света. Не ищите Свет над морем. Не ищите Свет над садом. Не ищите его над водопадом, над озером, в снежных горах. Не ищите его среди факелов на крепостной стене, среди светильников во храме. Свет — внутри вас; он делает вас бессмертным в сердцевине смерти самой. Ибо Свет — это единственное бессмертное в вас! Имеющий уши да слышит!
Исса уже стоял в плотном живом кольце, и люди всё прибывали.
Люди притекали живым прибоем, бились о его босые ноги.
И, шатаясь, ловя губами соленый нежный ветер, он стоял.
— Реки текут в океан. Они не останавливаются никогда. Лотос цветет и цветет, и неостановимо его цветенье: отцветает цветок, зацветает другой. И это один и тот же цветок, разве не видите? Бог в течении реки: Он течет. Бог в цветении лотоса — Он цветет. Бог сразу во всех, кто умирает, и во всех, кто рождается в тот же миг. Бог — это Свет; и не погасить его. Свет во тьме светит; и мрак не обнимет его!
Лица, обращенные к Иссе, плакали и смеялись, улыбались и негодовали.
Лица, лица, лица.
Лица идут, как дождь; сыплются с небес, как звезды; текут, как реки.
Исса — океан, и людские реки впадают в него, а он — один, и он всех вбирает, обо всех молится, всех понимает, всем посылает любовь.
— Бог — не невидим! Вы увидите Его. Вы видите Его каждый день, возжигая Свет прежде в груди своей, потом уже в лампаде, в лампионе, в плошке с жиром! Когда вы смотрите на другого, в лицо другому — вы видите Его. Бог рядом с вами, ибо вы сотворены по образу и подобию Божию; Бог — это тот, кого любите вы, это тот, кого ненавидите вы! Бог — это вы! И вы — живы!
Уже стемнело. Ночь царила.
Ночь сияла и переливалась над головами молчащих людей тысячью огней.
Огнями горело и вспыхивало море — светились рыбы, пылали крохотные рачки, мерцали, всплывая на поверхность, огненнокрылые морские звезды.
— Когда Бог входит в лес, мертвые деревья оживают, а те, что уже отцвели, вновь начинают цвести! Будьте живы, и все оживет вокруг вас! Мертвы будете — и вокруг вас ляжет пустыня! Так все просто!
Я видел сверху, с небес, как он устал. Как тяжело дышит.
Никто из слушавших его не шелохнулся в густой, синей приморской ночи.
— Не говорите «нет». Скажите всему: «Да!» Скажите «да» горю и радости. Базару и сраженью. Винной лавке и храмовой кумирне. Брачному ложу и разрытой могиле! Скажите «да» всему, что вас окружает, что встретили вы на великом пути через жизнь — в смерть! И тогда смерть устами Бога вам улыбнется. И тогда жизнь после смерти примет вас в объятья! Скажите: «Да». Скажите… «да»!
И вся толпа, все люди, в ночи у моря слушавшие проповедь Иссы, вскочили, стали тянуть руки к звездному небу, прыгать, и танцевать, и кататься по песку; и прорвали занавес молчанья, и неистово, звонко и хрипло закричали:
— Да! Да! Да, да… да!
Я видел: Исса, подогнув колени, как измученный переходом верблюд, опустился на песок. Он был бледен, и пот катился по челу его.
Я подлетел и незримой рукою стер пот со лба его.
Исса улыбнулся, сложил руки лодочкой и сотворил намастей — так, как это делают тут, в земле Бхарат. Я понял: он благодарил меня.
