АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: ВСТРЕЧА С ДАЛЕКИМИ
Я видел, он услышал голос.
Я тоже его услышал.
Стояла глубокая ночь. Купцы спали на широко расстеленных кошмах из белоснежной шерсти тонкорунных баранов.
Вавилон спал. Спали узкогорлые глиняные кувшины у стены. Спали стены глинобитного дома, бедного, да чистого: славная здесь трудилась хозяйка. Спали птицы в огромном саду, разбитом вокруг дома. Спало вино в сосудах. Спала мука в ларях. Спали овцы, бараны и козы в домашнем закуте, вздыхали, дрыгали во сне ногами. Спала яркая, острая звезда в окне. Из окна вплывал в дом сонный теплый воздух. Спали куры, петухи и павлины, бессмертные птицы; и деревянная, выкрашенная черной краской статуя здешнего бога Бэла уснула, закрыла глаза.
Мальчик приподнялся на кошме. Глаза широко раскрыты, так, что загнутые, будто у девушки, ресницы упирались в нижнее веко и в складку надбровья.
— Да? — тихо сказал он, и звук голоса упал в пустоту и сон. — Иду. Слышу тебя и иду.
Выбросил ноги из-под шерстяного покрывала.
Накинул на плечи плащ. Сандальи не стал надевать. Любил ходить босой.
Тихо, не скрипнув дверью, вышел.
В другой половине дома спала хозяйка, одинокая женщина с сединой в смоляных волосах; она одна держала хозяйство на плечах, спала, умаялась. Никто не проснулся.
Пахло кислым молоком и непроделанным молодым сыром.
Господин мой пошел, и я полетел над ним, вслед за ним.
Я опередил его. Знал, куда он идет по пустынным, страшным ночью улицам великого Вавилона. Среди уступчатых башен и кружевных дворцов. Среди висящего из окон белья и гор нечистот, и полчищ мух. Среди садов и каналов, крепостных стен и гранитных парапетов, окаймляющих неуклонный ход, вечный рокот речной воды.
Он, как слепой, ведомый собакой, безошибочно, уверенно шел к зиккурату, и зиккурат вырос перед ним внезапно и мощно, и семь ярусов насчитывал он.
Исса медленно вошел в черную, раскрытую, как орущий рот, ямину двери и медленно стал подниматься по лестнице, освещенной чадящими факелами. Пламя билось над его головой, летало. Я обжег себе крылья.
Мой царь медленно вскидывал ноги, ступени зиккурата были очень крутые, громадные, для великанов. На висках у мальчика проступил пот. Я подумал: почему бы мне не подхватить его под мышки, не приподнять над лестницей — и легко не перенести на самый верх башни?
Незримые руки мои уже протянулись! Остановил я себя.
Сказал: иди, родной мой, сам иди! Наступит время — будешь летать в широком небе; а еще пройдет время — и все люди станут как ты, ты был прав, говоря это купцам у степного костра, охваченный голубым нежным пламенем.
Дошел. Дверь за чугунное кольцо потянул. Скрежет раздался пугающий. Исса переступил порог. Тяжелая, как сама жизнь, дверь тихо закрылась за его спиной.
Мы оказались в комнате под сводами. Глаза отрока медленно привыкали ко тьме. Я же видел во мраке, как кошка. Наконец и Исса мой различил троих: женщину, мужчину и древнего старика.
Борода старика жалко, лучисто серебрилась. Я мог рассмотреть каждый дрожащий волосок. Лысина блестела старой темной медью. Глаза были полузакрыты, прикрыты опухшими веками. Слепой старец протянул вперед руки. Руки дрожали. Женщина в темно-вишневом хитоне шагнула вперед, и мальчик увидел, что перед старцем — огромная каменная чаша, до краев полная воды.
Мужчина обернул к Иссе лицо. Он был горбонос и высок, одного роста с Иссой. Его лицо походило на полоску дубленой овечьей кожи. Исса жадно глядел. Старый человек, прожил большую жизнь. Но белому старцу годится в сыновья. На каком наречье будешь говорить с ними, царь мой, ребенок?
Исса глубоко вздохнул и сказал:
— Мир вам!
Он сказал это на своем родном языке.
Видел: поняли его.
Медлили. Не спешили с ответом. Старый темноликий мужчина, подобно белому старцу, вытянул руки над странной чашей. Вода колыхнулась.
— Мир тебе, — ответил по-арамейски Темноликий.
Женщина вздрогнула. Я видел: дрогнула кожа у нее под лопатками, под невесомыми складками хитона. Она сделала еще шаг вперед, еще, еще. Обошла Иссу по кругу и встала сзади. У него за спиной.
Исса, не я, понял, что эта женщина — его крылья.
Расправил плечи. Грудь горела под грубой холстиной. Белый старец повел из-под век слепыми глазами. Глаза закатились под лоб, и агатово мерцали, слезясь, желтые белки. Он все вытягивал дрожащие руки над водой.
Исса шагнул к чаше. Наклонился. Вода разошлась двумя волнами серебряной парчи. Мальчик увидел дно чаши. Вода внезапно стала густо-синяя, дно углубилось. Глубина пахнула в лицо ужасом. Древней волей. Пронзительной, потусторонней синевой.
«Такова синева духа», — подумал я, и вошел в Иссу, и глаза мои стали глазами Иссы.
Глаза проницали толщу синевы. На огромной, немыслимой глубине светились камни. Ходили, улыбаясь друг другу телами, длинные, гладкие, будто стальные угрюмые рыбы. Качались бурые нити водорослей, расцветая мелкими звездными цветами.
И там, совсем глубоко, в бездонной яме мира — или в его вышине, над головами всех, кто умер, и всех, кто еще не родился? — стояла и плыла, висела и дрожала, вспыхивала и гасла маленькая, величиной с детский мизинец, рыбка.
Глаза рассмотрели: она была без кожи, она сияла! Золотая ложка узкоглазого Царя. Золотая капля любовной слезы…
Скелет, ее кости видели глаза — и плакали над ними. Кости восстанут из могил, если Господь повелит. Рыбка, рыбка, разве по образу и подобию Божию и ты создана?!
Женщина стояла за спиной моего мальчика. Старый мужчина — перед грудью его. Слепой белобородый старик ощупывал пальцами, как стрекозиными крыльями, воздух.
Исса ближе наклонился к воде. Он хотел увидеть свое отраженье.
Вместо юного безбородого лика из бездонной синей чаши на Иссу глядело странное, ужасное лицо. Беззубая впадина рта. Седая трава на земляных висках. Брови, изломанные брошенные ветки. Не кожа — твердая кора, и впору лыко обдирать. Мятый лоб, мятые щеки, измятая, выброшенная память. Износилась, и выбросили. Каким же чистым, сохраненным краем сожженой памяти он помнит и эту прядь, и эту складку губ, и эти слезы, тихо, медленно, как перед казнью, текущие светлой золотой кровью из-под набрякших красных век?
Все было не его. Все было — чужое. Чужая сковорода скул. Чужая речь во рту. Лишь глаза. Эти глаза!
— Базилеос, — произнесли губы дальнее имя.
И слепой старик услышал. И думал: мальчик, которого он не видел, лишь чувствовал, обращается к нему.
— Я не твой царь. Это ты мой царь, — голос белого старца окутал, утешил. — Я долго ждал тебя. Целую жизнь. Мой брат дождался тебя, а ведь он был старше меня. Мои волхвы дождались тебя и сами пришли к тебе. И вот ты здесь. Вот мать твоя и вот отец твой. Погляди на них!
Исса выпрямился над чашей. Зеркало, зеркало старой воды. Вечно юное зеркало. Вода — это память. Вода — это любовь. Вода — это свет. Мы все вернемся однажды в Свет, ибо мы вышли из Света. И все поплывем в нем, нырнем глубоко, и дно станет куполом, и толща воды — чистым воздухом сердца. Оае-охоо!
— Мои мать и отец остались дома, в Иерусалиме!
— Нет, — твердо сказал слепой. Кулаки его сжались. — Это они. Гляди внимательней.
Мальчик мой отшагнул назад и исподлобья поглядел сначала на женщину, потом на мужчину; потом на обоих сразу. Замелькало в глазах. Белые нити, серебряные веретена завертелись, белизна косыми дождями забила вниз и вкось, и в налетевшей белой снежной пелене еле различил Исса, что вишневый богатый хитон Женщины обратился в странную, короткую, до колен, старую шубку из шкурок неведомого зверька — серых, чуть в рыжину, — а длинный гиматий Мужчины стал не менее странным, диковинным серым кафтаном, и полу отогнул ветер, и снег набился под серое солдатское сукно, под истертые кольца бараньей шерсти.
Женщина заправила седые волосы под черный, туго завязанный на затылке платок. Мужчина шумно, глубоко вздохнул — и побил ногой об ногу, отряхивая белый, налипший, сырой сахар снега с непонятной обуви, свалянной все из того же серого овечьего руна. Вытащил из кармана белую хрупкую коробочку. Добыл оттуда крючками красных, замерзших пальцев тонкую белую палочку. Потом вынул еще коробочку, поменьше, вытащил щепочку, чиркнул. Запахло горелым. На конце белой палочки горел алый огонь, а Мужчина держал палочку в зубах, щурился, вытирал рукавицей снег со лба, стряхивал с плеч. Курил.
— Это твои отец и мать, — жестко повторил старец.
— А ты кто же такой?! — крикнул Исса, дрожа.
Изнутри черно-синей воды стало подниматься, разгораться свеченье. Господин мой, любопытствуя, покосился на воду. Вода играла лучами и стрелами, разворачивала павлиньи веера — розовые, алые, изумрудные, лиловые. Струилась и сияла, ласкала и улыбалась. Такое свеченье я, Ангел Господень, видел лишь далеко на севере, в Мангазее, где живут, кутаясь в меха диких убитых зверей, ясноликие косоглазые арктосы, наследники утонувшей в океане Солнечной Земли.
Сполохи и столбы света! Факела и лампады! Праздничные и погребальные свечи! Весь свет мира сейчас вобрала в себя чаша, и стала синим Озером, и любовной молитвой, и посмертной клятвой.
Шар, сгусток света поднялся со дна на поверхность. И под невидящим, плывущим взором слепого старца Исса окунул в чашу руки, взял в ладони Свет и вытащил его из воды наружу. И лежал Свет у него в руках, тихо мерцая. И вздрагивал Свет, как живой.
Плакал Исса от радости, держа Свет на руках, как новорожденного сына.
Как нерожденного своего сына, Свет держал он.
Женщина, что стояла у него за спиной, тихо сказала:
— Смотри, какие ясные глаза у нашего сыночка! Легко я его родила. И грудь берет хорошо! Гляди, он на зверенка похож! Я уж назвала его. Васенькой. Ты не ругаешься, тебя не спросила?
Мужчина ответил:
— Василий — царь! Знатное имя. Я и сам хотел так назвать. А глянь-ка, женка, какие странные глаза у мальца! Раскосые! Стоят широко подо лбом! Уж не от бурятика ли залетного сынка мне родила, сознавайся!
Сказала Женщина, тихо смеясь:
— Выдумал тоже! Верна я тебе. Давно сына ждала. Как хочу, чтоб он счастлив был! Чтоб никогда не видел войны! Крови! Голода… Чтобы не хлебнул горя через край, как мы хлебнули…
Сказал Мужчина:
— Ну корми, мать, корми! А потом пойдем крестить. С церкви, слышишь, звон течет?
И сказала Женщина:
— Это не звон, это Байкал шумит, волны в берег ударяют! Бушует култук!
И сказал Мужчина:
— Не бойся, мать, ветра! Одену тебя потеплее! Ребеночка в верблюжье одеяло завернем! Да и двинемся с Богом! Солнце-то, солнце какое!
И слышал Исса, стоя недвижно, разговор Мужчины и Женщины, будущих отца и матери своих. И в овальное отверстие в куполе зиккурата, прямо над его головой, капала ему на голый затылок ледяная вода смеющихся звезд.
И светились золотом дрожащие старые руки слепца; и горел пламенем лысый морщинистый лоб; и горела в яремной ямке, в зарослях седых волос, золотая священная цепь; и горела на умирающем лице печать мира, что прибывал и откатывался, уходил и нарождался.
