АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: ПРЕДАТЕЛЬСТВО И ПРОЩЕНИЕ
Перед путниками, в голубой бирюзовой дымке, расстилалась земля Вавилонская, знаменитая тем, что здесь заключают преступный брак между снежным барсом, изловленным в снежных горах на кровавый кус человечьего мяса, и юной дочерью Царя Перелетных Птиц.
Купцы, приставляя ладони к глазам, уже различали вдалеке очертания города, и город этот звался Вавилон. Несколько веков назад его звали Баб-илу; еще тысячу лет назад — Акка; еще пять тысяч лет назад — Го-Шум; еще десять тысяч лет назад, я один знал это, его называли люди Есра, и излучение земли, где стояли дома и храмы, славилось и в те времена отравленным, ядовитым красно-лиловым светом, сочащимся из расщелин в скалах, из ущелий в горах.
Все чаще стали встречаться путникам люди с мощными, будто вылитыми из чугуна, черными бородами; кольца волос вились, сердито, воинственно прожигали жаркий сухой воздух угли глаз. Это были воины. Это была земля воинов.
— Здесь много воинов, — радостно сказал Розовый Тюрбан, наклонившись со спины верблюда к голове моего мальчика, — разве это не земля силы мужчины?
И сказал Исса, наклоняясь ответно между горбов верблюда, на котором плыл, колыхался по раскаленной пустыне:
— Страна, кишащая воинами, кишит и извращеньями. Солдаты великой армии не знают, что такое женщина и любовь. Они забывают, что такое мать. Знают лишь кровь и оружие. Знают приказ своего царя. А женщины, оставшись одни в царственном граде, без мужчин предаются любовным утехам друг с дружкой.
— Прав ты, — кивнул Розовый Тюрбан, — и я в свое время думал об этом! Ты подтвердил сомненья мои. А всем кажется, что воинственная земля — лучшая земля!
— Ты не должен отличать победы от пораженья, — сказал мой мальчик и смахнул ладонью пот со щек и переносицы.
И, так беседуя, медленно качаясь на медленных верблюдах, тихо въехали они в землю, где царил сладкий, безумный разврат, где женщины обвивали себе щиколотки и бедра жемчужными ожерельями, поджидая любовников и любовниц на ложах, где чернобородые мужчины, томясь без женщины в диких степях, излавливали коз и овец и, крича от страсти и стыда, под звездами совокуплялись с ними, изливая в них белое жаркое семя. Звери принадлежали людям, а люди принадлежали зверям; но живое соединяло содрогающиеся жадные тела, не души.
Соблазны подстерегали караван на каждом шагу. То купцам предлагали, остановив первого в караване верблюда на окраине Вавилона, послушных немых восьмилетних девочек, хорошеньких, но с выколотыми глазами или с зашитыми суровой ниткой ртами, и совсем дешево, за горсть мелких монет; то выносили на ярких тряпках хлеб и вино, предлагали откушать и испить, в знак дружбы, и Исса спасал купцов от дармового угощенья лишь тем, что, свистнув, подзывал бродячую больную, голодную собаку, и она, жадно заглотав душистый свежий хлебный кус, тут же сдыхала в страшных корчах, в пыли, у ног верблюдов, и в ужасе разбегались ротозеи, собравшиеся поглядеть на бесплатное представленье — как в судорогах погибнут, свалившись с верблюдов, заморские глупые купцы, а хитрые вавилоняне заберут себе караван, поклажу и того, кто останется жив, в навечное рабство.
То свистела стрела возле уха, и еле успевал Черная Борода отвернуть голову от верной, простой и жуткой смерти. То выбегала, пугая верблюда, тряся медным блюдом, на дне которого гремели монеты, девочка с голым животом, и мелко трясся, дрожал, вздрагивал ее круглый голый, цвета коричневого меда, живот в страшном бесконечном танце, — и глаза купцов смотрели только на ее живот, ибо он был страшней и зазывней лица, — а когда, опьяненные, возбужденные, поднимали взоры вверх, кричали в ужасе: вместо лица глядела дикая маска — кожа изрыта червями, складки висят, слюна течет, свисает со щек белыми усами, дыры прошивают кости переносья и надбровные дуги. Лик Веельзевула! Морда льва-людоеда!
И кричал Длинные Космы: «О! А! Что это, люди?!» — а мальчик мой Исса, господин мой, спокойно и твердо отвечал ему:
«Проказа. Не гляди. Не касайся ее. Брось ей кошель. Пусть она проживет часть земного времени, ни в чем не нуждаясь».
И, трясущейся рукою вынув мешок с деньгами из-под халата, Длинные Космы бросал деньги прокаженной, а Исса тем временем заставлял верблюда согнуть ноги, спешивался, делал шаг к несчастной и безбоязненно, радостно прикасался к ней, и улыбался ей.
И, дрожа от страха, глядели купцы, как мой Исса нежно кладет руки на плечи уродке; как, в адском смехе, кажет она ему последние, еще живые, уже мертвые, черные как ночь зубы; как вместе садятся они на лучистый, лучезарный белый песок, в пыль узкой улицы, и как Исса вынимает из-за пазухи свежий хлеб, и горсть лилового изюма, целую сушеную сладкую гроздь, и кусок слезящегося соленого сыра, завернутый в чистую тряпицу, и думали: Господь Царь Всемогущий, откуда у мальчика вся эта еда под плащом?! — и глядели они терпеливо и изумленно, как Исса угощает заразную, вонючую прокаженную хлебом и сыром, и нежно глядит ей в изгрызенное позорной хворью лицо, а потом они едят вместе синий изюм, отщипывая ягоду за ягодой с сухих стеблей впитавшей небо грозди.
Соблазны ждали днем и ночью. Соблазны — дикие звери, что прикидывались ласковыми, домашними, ручными. Бешеная дикая буйволица притворялась дойной коровой, дарящей белую сласть густого молока; кровожадная пантера — нежной кошкой, мяуканье которой исторгает слезы умиленья у старух, проживших жизнь.
И самый большой соблазн ждал путников на берегу великой реки, через которую недавно переправились они на широких плотах, наняв перевозчиков за горсть серебра и один перстень с самаркандским сердоликом, — на берегу древней реки по имени Евфрат, ее же называют скифы — Хора, огнепоклонники — Лему, поклоняющиеся Васудеве — Сарасвати, а узкоглазые народы, живущие между соленой пустыней Гоби и горной цепью Каракорум, верящие в богов пламени, воды, земли, ветра и пещер, — Ханхэ.
И еще тысяча имен у этой реки. И я знаю еще пять тысяч.
И самый первый пророк Земли, тот, в ком воплотился Присносущий впервые, опалив его изнутри красным огнем, знал еще тысячу.
И пришли четверо купцов и мой господин на берег Евфрата.
Спал Вавилон; или делал вид, что спал. Ночью в городе начиналась самая страшная, горько-сладкая на вкус, разгульная жизнь, и оборотная сторона жизни была — смерть, и смерть светилась сквозь ночную тьму тусклым нежнозолотым светом, как бок дорогой золотой монеты из страны за течением Инда, куда направлял стопы и мысли караван.
Ночь обняла их, они разомлели, близкая река издавала шорох и бормотанье, тихую музыку невозвратимого потока. Розовый Тюрбан и Старый Инжир возлегли на каменных ступенях возле статуи богини Иштар; Черная Борода и Длинные Космы легли на животы около самой воды, на песке и мелких, острых, будто битое стекло, искристых камнях. «Здесь песок блестит, как белые ледяные хлопья, летящие с неба, далеко на севере, в стране Гиперборее», — мечтательно, лениво сказал Розовый Тюрбан, песок в ладонях пересыпая. Старый Инжир глядел печально. Думал.
«Помню, как мы еле уносили ноги от стрел гиперборейцев тех. Они летели быстрее их снега», — изронил.
Исса отделился от купцов и ступил в ночную тень. Он был совсем рядом с водой. Вода плакала и шептала Иссе тайны и признанья. Никому больше, только ему могла вода высказать это. Река давно ждала его, и вот дождалась. Мальчик мой сел на корточки перед водой, пригнулся и опустил руки по локоть в теплый, черный, легко серебрящийся ночной поток.
— Река, — сказал он неслышно, — доброй ночи, река. Ты течешь с гор Ковчега. Я омываю руки в тебе.
У него внутри все задрожало. Такое чувство, что он окунал руки не в реку, а ласкал женский живот, женскую грудь; он никогда еще не делал этого в жизни, но уже понимал, как это священно и чисто.
— Почему, — бесслышно спросил он ночь и самого себя, — почему одно и то же деяние перед очами Господа предстает страшным, кровавым насилием — и чистейшей, лебединой любовью? Почему разодрать женщину в подворотне, в переулке, на части, как жареную курицу, насытиться ею и бросить на дорогу, как обглоданную кость, и обнять женщину на брачном ложе, молясь ей и призывая ее к себе, как призывают Святого Духа, Шехину, есть действие одно и то же? Мужчина и женщина, Господи! Для чего Ты сотворил их розными? Не лучше ли стать мужчиной, полюбя мужское и женское? Стать женщиной, озарившись женским и мужским? Две сущности в едином духе! Тело — продолжение духа, как я раньше не понял…
Вода текла сквозь пальцы, утекала. Ночь струилась. Звездный плащ накидывало Иссе на плечи пыльное небо.
И услышал беседу.
Старый Инжир и Розовый Тюрбан мирно уснули на теплых, отдающих дневной жар гранитных ступенях, уходящих в воду, в глубину.
Лежащие на животах близ воды не спали. Они думали, мальчик уснул, раскинулся на камнях, устал, и душа его летит между звезд, — и шептались громко, и низовой ветер нес над водой отчетливый, предательски ясный шепот.
Уши были у Иссы, и он слышал.
— Сколько? Сто? Это много. Очень много! Не верю!
— Я тоже не поверил. Он мне сам показал.
— Показал — еще не дал!
— Он дал мне задаток. Он в моей потайной суме. Под седлом Харата, верблюда.
— Ты скрыл от меня!
— Все говорю сейчас.
— Что нужно?
— Связать его. Заткнуть рот, чтобы не кричал.
— Не жаль его?
— Кто будет жалеть то, что прошло и умерло?
«Это про меня», — холодными губами вышептал сам себе мальчик мой. Острые иглы озноба покатились, как ежи, по влажной спине. Я видел, как деревянно напряглась его шея. Он все еще сидел, окунув руки в воду по локоть. Ноги, согнутые в коленях, затекли. Он не мог встать.
Купцы, двое из четверых, хотели связать его и продать его. Кто на него охотился? Кому он в Вавилоне нужен стал? Ведь его, Иссу, еще никто не знал. И даже первой своей проповеди при народе еще не произнес он охрипшей от волненья глоткой.
Мальчик прислушался. Это было важно — вслушаться в ночь.
— Когда сделаем?
— Сегодня. Сейчас. Должно быть, он уснул на горячих камнях. Вервие я взял. Крепко свяжем запястья и щиколотки. Не шевельнется. Слуга фараона будет доволен.
Мальчик осторожно вынул руки из воды. Ни капли не упало с пальцев в поток, не нарушило тишину.
«Притвориться спящим, — думал он, и сердце буйно колотилось, — или открыться сразу? Встать, раскинуть руки для объятья бедным заблудшим овцам — или покорно дать связать себя, как овцу, несомую на закланье, и пусть унесут, продадут тому неведомому человеку, что возжелал моего тела, моей души, моей жизни? Кто тот человек? Зачем он покупает меня? Да, купцы! Купи-продай! А я их друг. Спутник в тяжелом, далеком пути. Друга — продадут. Спутника — пустят под нож. Любимого — утопят. Единственного — принесут в жертву. Слуга фараона! Увезут в Египет! Мать говорила — наша семья убегала в Египет от злобы царя Ирода, когда царские солдаты убивали всех грудных младенцев в Иудее. Я не помню жаркую землю. Только песок на губах, на зубах. Что, если это не жертва? А просто жадные купцы монетами прельстились?»
Так думал Исса, я знал, и мысль его металась. Он шагнул от воды на гранитную ступень. Стоял в тени, а два купца, задумавшие его предать и продать, — на свету, в голубом холодном свете луны.
Круглолицая луна, хохочущая ночная шлюха, рассыпала по черным углям капли света, разрывала костяными, скелетными пальцами ожерелья, лила густое серебряное молоко из круглых висячих грудей на голодную, жаждущую землю.
Стоял в тени Исса, купцы же поднялись с прибрежных камней и двинулись к Иссе, зная, что он тут, рядом.
Длинные Космы выдернул из кармана халата веревку.
Исса глядел на веревку, глядел неотрывно.
И понял, что веревка эта когда-нибудь порвется.
Закрыл глаза. Увидел.
Поздно останавливать время. Поздно смеяться. Поздно.
Он вышел из тьмы в круг лунного синего света.
— Дорогие мои! Любимые! Так люблю я вас!
Купцы замерли. Длинные Космы накручивал вервие на запястье, наподобие толстого браслета, что носят туарегские женщины. Черная Борода закусил губу до крови.
— Он все слышал…
Длинные Космы бросился. Тело швырнулось вперед само, вне желания и разуменья.
— Руки вяжи!
Черная Борода запрыгнул за спину Иссы. Расставил руки, чтобы схватить Иссу за плечи, за бока и повалить на землю, но облапил лишь воздух.
Длинные Космы сорвал веревочный браслет с бревна запястья. Хотел накинуть веревочную петлю на шею Иссы. Вервие пролетело мимо головы мальчика и, как лягушка, шлепнулось на черно-серебряную воду. Конец веревки Длинные Космы держал крепко. Изругавшись, потянул к себе мокрую веревку.
Веревка врезалась ему в ладони острей ножа. С ужасом глядел Длинные Космы на раненые ладони. Текла черная в лунном свете кровь и тяжелыми каплями звонко падала на кровавый, цвета свежего мяса, гранит.
— О, Иблис! Шайта-а-а-ан…
— Джохар, ты…
Черная Борода пытался обхватить отрока. Напрасный труд. Исса стоял невредимый. Бесполезная, окровавленная веревка валялась под ногами у Длинные Космы. Черная Борода кряхтел, надрываясь, безнадежно стараясь, и страх мелкими морщинами всползал вверх, от подбородка ко лбу, по залитому лунным потом лицу.
Они все поняли тогда, когда Исса, господин мой и Господь мой, залитый лунным голубым молоком, раскинул руки и воскликнул еще раз, ясно и громко:
— Любимые мои! Прощаю вам! Ибо не ведаете вы, что творите!
— Как ты это делаешь?! — заорал Длинные Космы, обернув кровоточащие ладони к Иссе.
И мальчик взял Длинные Космы за руки, взял обе его крючащихся, красных и липких руки в свои руки, поднес к лицу и опустил лицо свое, юное и светлое, прямо в кровавую кашу из лоскутьев живой кожи, разрезанных жил, соленого мяса.
— Не я это делаю. Это делаете вы сами.
В мертвенном лунном свете огляделся Длинные Космы.
Черная Борода бросил обнимать пустой воздух и отчаянно, скаля зубы, озирался по сторонам.
И ничего не увидели они вовне.
— Глядите внутрь себя, — тихо сказал им Исса.
И закрыли они глаза, дрожа, и поглядели внутрь себя.
И там, внутри себя, они увидели горсть жалких монет, и седло, скатившееся со спины убитого кривым ножом верблюда; увидели алчные черные руки и смоляное, жирно блестящее лицо слуги фараона в белом тюрбане из мемфисского тончайшего атласа; увидели свои слезы, свое горе и позор свой; и что-то еще увидел Длинные Космы, потому что сел, бессильно подогнув колени, на кровавый гранит близ воды, и зарыдал, и закричал бессвязно, — а что увидел, никогда никому не сказал.
— Прости нас, — сказал Черная Борода и преклонил колена.
Так пребыли: Длинные Космы сидел и плакал; Черная Борода стоял на коленях; Исса стоял перед ними, руки раскинув.
— Зачем хотели вы продать меня слуге фараона в страну Та-Кемт? — спросил Исса их.
И выдавил из нищего горла Длинные Космы, с ужасом глядя Иссе в лицо, выпачканное, как в темном вине, в его крови:
— Подкрался. Улещал. Говорил, знает, кто ты. Его господину, фараону, пророчица Айя сказала — ты пойдешь через град Вавилон. Ночь предсказала, висячие сады назвала, каменную лестницу, где мы сейчас. Слуга без труда нас нашел. Четверо, и пятый!
— Зачем я фараону? Я — жертва?
— Ты! — Горло Длинные Космы захлестнуло петлей рыданья. — Ты — царь! Он бы сам поклонялся тебе!
— Царей не связывают. Царей не покупают!
— Ты умеешь то, что не умеют смертные! Мы сами это видели! И не раз! Ты не простой мальчик! Ты…
— Я не колдун. Не маг. Не посвященный мистерий. Я не волхвую. Не заклинаю. Не знаю заговоров и причитаний. Я знаю большее.
— Прости нас, если можешь, — прохрипел Черная Борода. Он был похож сейчас на разбойника. На разбойника на коленях перед судией.
Мальчик мой присел на корточки перед ними, чтобы стать одного роста с ними, распростертыми ниже его. Засмеялся хорошо и легко, будто сто колокольчиков зазвенели.
— Луна высоко, — так сказал. — Скоро рассвет. Слуга фараона нас не дождется. Я же не павлин, чтобы меня изжарить! Хвост павлиний изумрудный не обдерете! Не порубите мясо ножами! Не испечете в золе костра. Но я проголодался! Как думаете, друзья, не изловить ли нам рыбы? Вот, есть у нас снасть.
И, смеясь, взял в руки окровавленную веревку, валявшуюся мертвой змеей у ног Длинные Космы.
И лишь луна в огромной ночи древнего града видела, как залилось кровью стыда худое, похожее на кинжал, с впалыми щеками, с лохмами, висящими до плеч, как грязные корабельные канаты, лицо купца, познавшего вкус соблазна, предательства, разоблаченья и прощенья.
