Книга: Поцелуй Большого Змея
Назад: Глава XI Опыты хождения по воде
Дальше: Глава XIII Неожиданная разгадка тайны

Глава XII
Взлом печати

– Остановись, Шуа!
Человек откинул капюшон. Я узнал его в первое же мгновение. Узнал, но не поверил собственным глазам. Наверное, изумление так явно проступило на моем лице, что человек усмехнулся.
– Да, это я. Не ожидал?
Я опустил руки и подошел к своей кровати.
– Нет, Гуд-Асик, не ожидал. Мне даже в голову не приходило, что ты можешь оказаться в обители.
– Поэтому ты хотел тряхнуть меня, как Тития, а? Свет почти вылетел из твоих ладоней.
– Свет? – я удивился еще больше. – Откуда ты знаешь про Свет?
Гуд-Асик усмехнулся и озорно тряхнул масляно блестящими кудельками коротко подстриженных волос.
– Я про тебя многое знаю, Шуа. Ты ведь мой подопечный.
– Да, конечно, ты спас меня от рабства. Если бы не твое вмешательство… даже подумать страшно. Но все-таки, каким ветром тебя занесло в обитель?
– Разве ты не расслышал моих слов, Шуа? Я твой попечитель.
– Попечитель!?
Это было уже слишком. Раскрыв рот, я молча опустился на постель возле Гуд-Асика.
– Чему ты удивлен? – улыбаясь, спросил он. – Было бы лучше, если бы к тебе приставили древнего старца, наподобие Звулика, и он днями напролет читал нотации?
– Можешь не говорить, из какого ты направления, – сказал я, обретя дар речи. – Ты воин.
– Зная историю наших отношений, – усмехнулся Гуд-Асик, – только совсем недалекий человек мог бы прийти к иному выводу.
– Да, действительно, – я смутился. Рассуждение Гуд-Асика выглядело очень разумным.
– А во-вторых, – продолжил мой попечитель, – ты уже достаточно долго живешь в обители, чтобы не знать, какое направление носит черные плащи.
– И это верно.
– Так что же ты тогда хотел сказать, Шуа?
– Я подумал… мне показалось… я вспомнил Шали. Он считает себя почти воином и тоже подтрунивает над учителем Звулуном. Вы все называете его Звуликом?
– Все, это кто?
– Воины.
– Ну, конечно же, нет. Случайное совпадение. А ты, я смотрю, скор на выводы.
– Вовсе нет. Тоже случайное совпадение.
Мы рассмеялись, и я подумал, что мне необыкновенно повезло.
– Слушай, попечитель, – спросил я. – Одного не пойму, как же ты, воин, попался этому негодяю Руфу?
– Уф! – воскликнул Гуд-Асик. – Меня уже об этом расспрашивал глава направления. А теперь ты начинаешь приставать. Знаешь, есть вещи, о которых стыдно рассказывать. Тебе разве доставляет удовольствие видеть страдания твоего попечителя?
– Нет, что ты, конечно же, нет. Не хочешь – не рассказывай.
– Да ладно, я пошутил, какие еще страдания. Но ты же хотел окунуться, иди, прополощись.
– Послушаю твой рассказ и пойду.
– Все он хочет успеть, этот парень, – улыбнулся Гуд-Асик. – Но вынужден тебя разочаровать, особенно рассказывать не о чем. Меня послали с заданием в Дамаск. С каким – даже не спрашивай, – все равно не скажу. Я вышел после полуночи, когда луна особенно хорошо высвечивает желтую линию.
– Луна? – удивился я. – Учитель Енох ничего не говорил об этом.
– Вспомни, сколько всего уроков ты успел у него получить, и устыдись вопроса. Итак, я вышел после полуночи. Ночь выдалась лунная и тихая. Все вокруг блестело и переливалось, я быстро поймал линию, пустился в дорогу и к утру уже был в Эфрате.
– К утру? – я широко раскрыл глаза. – Ты поднялся от Кумрана до Эфраты за полночи?
– Конечно, что тут удивительного. Не пешком ведь шел.
– Да, действительно. Я просто никак не могу привыкнуть.
– Ну вот. Хоть и не пешком, но все-таки изрядно устал. Да и бессонная ночь сказывалась. Пришел я на площадь, к фонтану. А там только-только крестьяне начали расставлять возы, быков выпрягать. Усмотрел я повозку, полную душистого сена. Дай, думаю, залезу вовнутрь, посплю немного и дальше в путь. Кто меня в рыночной толчее заметит?
Я внимательно смотрел на Гуд-Асика и дивился произошедшей с ним перемене. Тогда в Эфрате он выглядел мальчиком ненамного старше меня. Я хорошо помнил россыпь мелких розовых прыщиков на его лбу, шмыганье носом и вообще полудетские повадки. Теперь, укрытый черным плащом воина, передо мной сидел юноша, почти мужчина.
– В общем, – тем временем рассказывал Гуд-Асик, – выбрал я момент, когда никто в мою сторону не смотрел и юркнул в сено. Заполз поглубже и заснул сном праведника. Все равно до ночи из Эфраты я бы не ушел. Сам понимаешь, если кто увидит человека, летящего вдоль желтой линии, он надолго запомнит такое зрелище.
Мой план был таков: выспаться хорошенько, потом посидеть в какой-нибудь роще до середины второй стражи и к утру быть в Дамаске. Но этот негодяй Руф, видимо, заприметил, как я забирался в сено. В общем, очнулся я от того, что меня вязали по рукам и ногам крепкими веревками. Потом забили в рот кляп, бросили в телегу, накрыли вонючей рогожей и отвезли во двор Тития. Сделать я ничего не мог: слишком людное место, если бы я стал прорываться через этих недоумков, получилось бы чересчур много шума.
– А ты бы смог в одиночку раскидать столько человек?
– Раскидать? – Гуд-Асик усмехнулся. – Раскидать толпу трусливых рабов не составляет никакого труда. Если бы там оказались легионеры или хотя бы сирийские наемники, с ними бы, конечно, пришлось сложнее.
– Ты не обманываешь меня, Гуд-Асик? Как может мальчик справиться с вооруженными римлянами?
– Справиться, очень правильное слово. Тебе его Малих подсказал?
– Нет, само пришло на язык.
– Хорошие слова к тебе на язык приходят. Справиться – вовсе не означает победить в открытом бою. Кто побеждает в схватке, ты уже знаешь?
Мне даже не пришлось делать усилие, мысль сама выскочила из ящичка в голове, и я мгновенно ответил.
– Тот, кто уклоняется от нее.
– Молодец! Вижу, что время, проведенное в обители, пошло тебе на пользу. А про искусство хамелеона ты уже слышал?
Я молча кивнул.
– Мне нужно было только выбраться из клетки. А дальше они просто перестали бы меня замечать. Сирийцы в массе своей напыщенные дураки, их провести проще простого. Римляне сообразительнее, но достаточно рассеянны. А рабу достаточно дать пинка, чтобы он тут же позабыл, кого и где он видел. Рабы так ненавидят своих хозяев, что с радостью помогают любому злоумышленнику. Если, конечно, их потом не смогут уличить в пособничестве.
– Тогда зачем ты убил Тития? Мы же могли просто ускользнуть незамеченными.
– Видишь ли, – Гуд-Асик посерьезнел, – уклонение от битвы – это техника терапевтов и книжников. Мы, воины, используем ее только в тех случаях, когда уверены, что не можем справиться с врагом. Задача воина – улучшать мир. Завещание Учителя праведности о приходе Второго Наставника, который изменит мир, вот-вот должно сбыться. Тогда все человечество поднимется до уровня сынов завета, сыны Завета станут, как ессеи, а ессеи – как ангелы. Пробуждение снизу рождает пробуждение сверху, поэтому сегодня невозможно отсиживаться за белыми стенами Хирбе-Кумрана.
От Тития мы бы с тобой ускользнули, это верно. Но завтра на нашем месте оказались бы другие мальчики, беззащитные и растерянные. Кто знает, сколько таких несчастных мыкается по вине Тития в публичных домах Рима, Дамаска и Антиохии?
Я внимательно слушал Гуд-Асика и, сам того не замечая, непрестанно почесывался. Ноги, спину и живот словно посыпали солью, и зуд, поначалу незаметный, усиливался с каждой минутой.
– Ты же хотел в бассейн, – сказал Гуд-Асик, резко прервав разговор. – Вот и отправляйся. Не то хитон насквозь прочешешь.
– Да-да, конечно. Ты подождешь меня тут?
Гуд-Асик только улыбнулся.
«Теперь тебе долго от меня не избавиться», – говорила его улыбка.
Я вышел из комнаты, задвинул дверь и, пройдя несколько шагов, сообразил, что не успел рассказать Гуд-Асику ни про утренние занятия на Соленом море, ни про намерение отправиться в бассейн.
«Как он догадался, что я этого хочу? Неужели он тоже читает мысли? Скорее всего, да, – иначе бы его не назначили попечителем. Если даже Шали и Кифе это иногда удается, то уж тем более продвинутому ессею».
Я почувствовал себя совершенно беззащитным. Негде спрятаться, некуда укрыться. Даже самое сокровенное – мысли, и те видны наставнику. Интересно, если Гуд-Асик уже находится на таком уровне, что же можно сказать о других учителях?
От неожиданности я даже остановился. Звулун, Малих, Енох – они наверняка видят меня насквозь. Какой стыд, какой срам! Я даже взвыл от позора!
С другой стороны, чего мне стыдиться? Ведь я не вру, а честно выполняю все указания учителей! Мне нечего скрывать и не в чем раскаиваться!
Это нехитрое соображение успокоило меня, и я двинулся дальше, а мысли, цепляясь одна за другую, сами собой крутились в моей голове.
– Самое простое – быть честным. Не вести двойную игру, не скрывать, не прятаться. Делать так, как чувствуешь, открыто и во весь рост идти по духовной дороге. Чтобы не стыдиться опрометчивого шага и знать, что он сделан по ошибке, а не продиктован злым побуждением. Нужно откровенно и прямо совпасть с Учением, и тогда самое лучшее в мире станет моим, а самое скрытое в душе очистится наполняющим ее светом.
Войдя в зал, я быстро пошел в тот конец, где находился мой бассейн, и по пути бросил беглый взгляд в каморку учителя Звулуна. Тот лежал, опершись руками о стол. Я сделал еще несколько шагов и замер, точно вкопанный. Увиденное не сразу дошло до сознания. Руки учителя опирались о край стола, а голова… голова отдельно лежала на его середине.
О, Свет всемогущий! Как такое могло произойти! Какая ужасная смерть, и где, в Кумране! Ужас объял меня от макушки до пяток. Труп в освященной обители означал, что самые страшные прогнозы начинают сбываться, нечистота расползается по коридорам, опускаясь все ниже и ниже. Для ее искоренения придется затопить четвертый и третий уровни, а второй и первый, опирающиеся на них, могут просто-напросто… нет, нет, даже подумать о таком было немыслимо.
Осторожно, словно грубое движение могло нарушить хрупкое равновесие ситуации, я повернулся на носках и возвратился к двери в каморку. Несколько мгновений я стоял с опущенной головой, не решаясь поднять глаза и, наконец, решившись, рывком дернул вверх подбородок.
Учитель Звулун спал, облокотившись руками о край стола. Его шея была покрыта свернутым белым хитоном и поэтому голова, лежавшая на середине, казалось отделенной от туловища.
У-ф-ф! Я вздохнул с облегчением и поспешил к бассейну. Кифа уже завершил омовение и ждал меня, сидя на каменной скамейке, на которую мы обычно складывали вещи.
– Куда ты опять запропастился? – спросил он недовольным тоном.
– У нас в комнате гость.
– Гость?!
– Да, гость. Гуд-Асик вернулся.
– О, Гуд-Асик, – теперь в голосе Кифы звучало неподдельное уважение. – Ты даже не представляешь, как тебе повезло с попечителем!
– Представляю. Мы с ним давно знакомы.
– Ты знаком с Гуд-Асиком! – изумился Кифа. – Быть такого не может.
– Может, и еще как.
– Почему же ты раньше не рассказал мне об этом? – с легкой обидой произнес Кифа.
– Но я ведь не знал, что мой попечитель – Гуд-Асик. Мне такое и в голову не могло прийти.
– Да, – улыбнулся Кифа. – Гуд-Асик в совершенстве владеет искусством хамелеона.
– А от кого он прячется?
– Хм, – Кифа слегка распрямился и одним движением оседлал свою любимую лошадку поучения. – Быть хамелеоном означает не только уметь прятаться. Это самый простой и доступный из всех приемов. Настоящий мастер умеет менять внешность сообразно обстоятельствам.
– То есть как, менять? – удивился я. – Нос на сторону закручивать? Волосы красить?
– Вовсе нет. Есть особые приемы, позволяющие казаться не тем, кто ты есть на самом деле. Выглядеть старше или младше, решительным или робким, смущенным или нахальным. Разница может оказаться настолько большой, что, встретив во второй раз хамелеона, ты решишь, будто прежде встречался с другим, похожим на него человеком.
– То-то мне Гуд-Асик сегодня показался иным, чем раньше.
– Еще бы! Вот уж кто настоящий хамелеон. Не зря его постоянно отправляют с всякими поручениями. А где ты с ним встречался?
Я задумался на несколько мгновений, а потом решительно произнес:
– Извини, Кифа, но я не могу об этом рассказывать.
Моя роль в событиях той ночи была совсем маленькой.
Но я боялся неосторожно выдать какой-нибудь из секретов Гуд-Асика. В обители, скорее всего, мало кто знает, как его захватили спящим в телеге с сеном. Сомневаюсь, чтобы эта подробность, стань она широко известна, порадовала бы моего попечителя.
Кроме того, маловероятно, что он получил от наставников право на убийство язычников или сынов Тьмы. Учитель Малих частенько повторял:
– Смерть это страшная, непоправимая ошибка. Пока человек жив, он может изменить свои пути, выбрать стезю истины и даже стать ессеем. Смерть отрезает любую возможность духовного продвижения, поэтому право лишить человека жизни принадлежит лишь самым избранным и посвященным.
Вряд ли Гуд-Асик, при всем моем уважении к его духовному росту, сумел подняться до такой высокой ступени.
– Ну не можешь, так не говори, – мирным тоном отозвался Кифа. – У каждого есть свои секреты. Однако мы заболтались. Давай, окунайся.
Я быстро сбросил одежду и с удивлением заметил, что мое тело покрылось каким-то серым налетом. Налет легко отшелушивался под ногтями.
– Это соль, – раздался голос Кифы. – Соль Соленого моря. Она заживляет царапины и порезы, снимает раздражения, потертости. Но чешется страшно.
Я не мог ответить, ведь без одежды нельзя разговаривать, поэтому только благодарно кивнул и стал спускаться по ступенькам в бассейн.
Привычный ледяной ожог окатил ноги. Холодная, прозрачная вода смывала страхи, неуверенность и сомнения. Я выдохнул воздух и быстро погрузился с головой.
О, святое блаженство окунания! О, чудесная стылость, оживляющая ум и пробуждающая чувства. Через три погружения, когда дрожь первого ожога отступила и тело привыкло к холоду, я присел на корточки и постарался задержаться под водой как можно дольше.
Ватная тишина, залепившая уши, была глубже и глуше безмолвия Кумранских подземелий, и почти всегда во время такого сидения под водой мне в голову приходили неожиданные мысли. Вдруг начинали пониматься трудные моменты учения или совсем в ином свете представать события моей жизни.
Сейчас я проделал это с некоторой опаской: голос змея еще звучал в моем правом ухе, а воспоминание о его холодном, щекотном языке не давало сосредоточиться.
Я ухватился руками за последнюю ступеньку и скрылся под водой. Увы, никаких мыслей мне в голову не пришло, но зато я совершенно отчетливо различил шипение, похожее на шипение огромной змеи. Оно звучало в моем правом ухе, и я, испугавшись, отпустил ступеньку и выскочил наружу.
Неужели он сумел проникнуть в священные бассейны? Но ведь это невозможно! Наверное, мне просто послышалось.
Я набрал полную грудь воздуха и снова опустился под воду.
Тихо. Никакого шипения. Благодарение Свету, мне послышалось. А сейчас нужно с пользой использовать мгновения полной чистоты и отделенности. Стоит подумать о сломанном мокроступе. Кто, кроме нас, был там, на узкой полоске песка? Кто ловко сумел скрыться не только от наших глаз, но и от самого учителя Еноха? И зачем неизвестный преследователь подпилил мне мокроступ?
– Ш-ш-ш-ш, – раздалось в правом ухе шипение. – Ш-ш-ш-ш!
Змей явно хотел выговорить мое имя, но не мог, видимо, благословения защиты обители сковывали его язык. Я выскочил из воды.
О, Свет всемогущий! Самое страшное, что я не могу ни с кем посоветоваться.
«Никому не рассказывай об этом, – вспомнил я слова отца – Никому и никогда. Иначе тебя сразу вышвырнут не только из Хирбе-Кумран, но также из общины».
– Ты чего такой взъерошенный, – удивился Кифа. – Опять на камень наткнулся?
Я отрицательно помотал головой.
– Молчишь, праведник? – удовлетворенно отметил он. – Ну что ж, не разговаривать без хитона – хорошая привычка. Молчи, молчи. Только поторопись, учитель Звулун должен тебя осмотреть.
«Осмотреть? Вот так новость. Такого до сих пор не бывало!»
Я с трудом дотерпел до конца переодевания и, как только небольшая черная шапочка покрыла мою макушку, немедленно спросил:
– Что еще за проверка, Кифа?
– Обыкновенная, не волнуйся ты так. Ишь, как глаза от испуга засверкали.
– Да я вовсе не боюсь учителя Звулуна.
– Вижу, вижу. Он разве тебя не проверял после первого погружения?
– Нет, просто поговорил и все.
– Ну-у-у, видно ты здорово на него подействовал, если он пропустил тебя без проверки.
– А что он проверяет?
– Не что, а кого. Осматривает каждого избранного раз в два-три месяца. Может, болезни какие начинаются, а ты еще не заметил, или другая сторона незаметно печать свою наложила.
– Другая сторона?
– Ну да, то, что противоположно Свету, называется другой стороной. Иди же, иди, учитель ждет.
– Постой, постой, Кифа. А что делают с теми, на кого печать наложена.
– Фью! – Кифа присвистнул, – что с ними делают! Лучше в эту постель вообще не попадать.
– Ну а все-таки?
– Первым делом пытаются печать уничтожить. Сломать – на жаргоне терапевтов. Сначала Звулун, потом глава направления, затем – сам Наставник. А если не получается – что можно поделать, – он сокрушенно развел руками. – Не всем на свете дано быть ессеями и вовсе не каждый может стать избранным.
– Ты хочешь сказать, что бедолагу выгоняют из обители?
– Ну, это еще самый легкий вариант. Могут и отлучить от общины.
– Но чем он виноват? Ведь не по своей же воле он печать заработал!
– По своей, не по своей – какая разница. Если он представляет опасность для всей общины, приходится жертвовать малым для спасения большего. Но ты не волнуйся, как правило, печать удается сломать. Звулик щелкает их, точно птица зернышки. И кроме того… – Кифа многозначительно замолчал.
– Что кроме того?
– Сам посуди, другая сторона не станет приставать, к кому попало. Она выбирает лишь тех, у кого внутри есть червоточинка. Подобное притягивает подобное, учитель Малих должен был тебе это разъяснить. В общем, не жалей бедолаг, – он чуть презрительно усмехнулся, давая понять всю несостоятельность моего определения. – В нашей войне не бывает случайностей и напрасных жертв. Свет не ошибается, и другая сторона тоже. Знаешь, почему она так называется?
– Нет, – честно признался я.
– Другая сторона Света. Она тоже Свет, только в скрытой форме. Потаенная сердцевина высшего желания. Как говорил Учитель праведности: она соблазняет «бедолагу», она же его судит, и она же приводит приговор в исполнение.
Звулун ждал меня у входа в каморку.
– Садись, – приказал он, указывая на камень, тот самый, сидя на котором, я расстался со своей шевелюрой. Я стал усаживаться и тут же вспомнил, как Звулун отвечал на мои не произнесенные вслух слова. Если он и сейчас начнет шарить в моей голове, несомненно, обнаружит там Змея. Что же делать?
Не успели мои ноги прикоснуться к поверхности камня, как план защиты был готов. Усевшись, я закрыл глаза и стал представлять фиолетовую поверхность Соленого моря, палевые горы, дрожащее сияние солнца, плавающее в мраморно-голубой воде.
Что-то холодное приблизилось к моему левому плечу. Я чуть приоткрыл глаз и увидел растопыренную ладонь учителя Звулуна. Ладонь медленно поползла вниз, вдоль руки, а вместе с ней двинулся и холод. Я зажмурился и снова оказался на берегу.
На охряных склонах Моавских гор пятнами выделялась сероватая зелень рощ и белая россыпь селений. Жаркий ветер упруго давил грудь. Я попытался представить Кифу, неуклюже топающего по бухточке, стремительно несущегося Еноха, разрезанное плечо Шали.
Холод медленно гулял по моему телу: учитель Звулун никуда не спешил. Мне казалось, будто я сижу на камне долго, очень долго. Холод поднялся слева к голове, медленно проплыл мимо уха, обошел глаза, нос, двинулся к макушке.
«Очертания берега тонут в золотистом мареве испарений», – почти шептал я, пытаясь как можно лучше представить картину. Однако вместо мысов я видел только размытые фиолетовые полоски.
Холод миновал затылок, приблизился к правому уху и замер. Замер и я. Ладонь медленно поднялась вверх, и спустя несколько мгновений опустилась и пропала. Холод исчез.
– У тебя в детстве болело ухо? – раздался скрипучий голос Звулуна.
Я открыл глаза. Он стоял передо мной, неподвижный и бесчувственный, точно кусок камня. Его лицо ничего не выражало, но глаза блестели чуть живее, чем в прошлый раз.
Проще всего было бы соврать про болезнь. Но я не мог врать. Просто не мог, даже понимая, что эта маленькая ложь избавит меня от многих неприятностей.
– Нет, – сказал я. – Не болело.
– А может быть, ты ударялся недавно правой частью головы? – продолжал расспросы Звулун.
– Нет, не ударялся.
– Ты сказал правду, – довольно хмыкнул Звулун, и я понял, что его вопросы были проверкой.
«Самое простое – быть честным, – вспомнил я собственные мысли. Не вести двойную игру, не скрывать, не прятаться. Делать так, как чувствуешь, открыто и во весь рост идти по духовной дороге».
– Где твой нофэх? – спросил Звулун. – Ты взял его с собой или оставил в комнате?
– Оставил, – я виновато пожал плечами. – Мы же ходили на Соленое море и…
– Ты мог бы этого не говорить. У тебя в голове только волны и плещутся.
– А как вы видите, что происходит у меня в голове, учитель Звулун?
Тот пропустил мой вопрос мимо ушей, отошел в глубину комнаты и вытащил из ниши в стене нофэх. Вот это был камень – не чета моему! Размером с кулак, темно-зеленого цвета и не круглый, а состоящий из множества граней. Звулун положил его на столик, прикрыл обеими ладонями и замер. Спустя несколько мгновений между пальцами задрожало сияние. Звулун убрал левую ладонь, а правой поднял светло-салатовый переливающийся нофэх и поднес его к моему правому уху. От него исходило сильное тепло, словно учитель держал в руках кусок раскаленного угля.
– Закрой глаза, – жестко сказал он, – молчи и слушай.
Я немедленно исполнил приказание. В комнатке стояла тишина. Слушать было нечего, но спустя какое-то время я начал различать шум, похожий на тот, который издают кроны деревьев под порывами ветра. Постепенно в шум начали вкрапляться более высокие звуки, кто-то то ли плакал, то ли жалобно пел. Пение нарастало, усиливалось и вдруг, резко оборвавшись, стихло. Пропал и шум.
Я открыл глаза.
– Что? – спросил Звулун.
– Все затихло.
– А что ты слышал?
– Шум, похожий на шелест листьев. А потом чей-то плач. И вдруг все оборвалось.
– Хм, – Звулун убрал нофэх и поставил его на стол. Он продолжал мягко переливаться, по его граненой поверхности прокатывались волны более темного цвета.
Звулун достал из ниши в стене небольшую жаровню, положил в нее сморщенные, засушенные травки и коренья, щелкнул двумя кремнями и поджег. Как ему удалось одной искрой подпалить траву, я не сумел понять. Когда у нас в Эфрате гас огонь в очаге, мне с мамой приходилось изрядно потрудиться, чтобы веселое пламя снова запрыгало на дровах. А тут щелк – и готово.
Из жаровни повалил горьковато пахнущий дым, Звулун поднял ее со стола и поднес к моему правому уху. От дыма отчаянно защипало в глазах и зачесалось в горле. Я несколько раз оглушительно чихнул и, не дожидаясь приказания учителя, закрыл глаза.
Ощущение получилось довольно странным: от жаровни исходило явственное тепло, однако оно было совсем иным, чем отраженная теплота нофэха: живое, колючее, искрящееся излучение. Вокруг этого тепла, совершенно не смешиваясь с ним, стояла корона холода: ледяные руки Звулуна. Огонь во льду – вот, что получалось. Очень, очень странное ощущение.
– Ты что-нибудь слышишь? – спросил Звулун.
Я прислушался. Сквозь открытую дверь доносился плеск воды в первом бассейне, потрескивали коренья в жаровне, посапывал сам учитель Звулун. И больше ничего.
Я отрицательно помотал головой.
– Подождем еще немного, – сказал Звулун.
Запах изменился. Теперь он был не горьковатым, а приторно-пряным. Так пахло у нас в домике перед праздником, когда мама пекла сладкие пироги и булочки. Я попытался представить наш домик, его скромное убранство: грубые деревянные скамейки, стол, топчан родителей, мою постель с мягким тюфячком, окошко, затянутое бычьим пузырем, Шунру, лежащую возле порога. Как внезапно это ушло, исчезло навсегда, оставшись только в моей памяти. Но в ней оно существует без малейшего изменения, точно такое, как было когда-то. И неважно, сколько лет теперь пройдет, что на самом деле будет происходить с нашей хижиной, если и существует в мире вечная память, она кроется в головах и сердцах людей.
– Так-так, – проскрипел Звулун. – По-прежнему ничего?
– Ничего.
– Можешь открыть глаза. Ты свободен. Отправляйся к попечителю.
«И откуда он все знает? – думал я, выходя из каморки. – Ведь у меня даже мысли не мелькнуло про Гуд-Асика. Из моей головы он не мог это вытащить. Стоп!» – мне на ум вдруг пришло очень простое соображение.
«Гуд-Асик вернулся из поездки. Придя в обитель, он первым делом поспешил окунуться. Значит – видел Звулуна, ведь тот никуда не отлучается, сидит сиднем в каморке возле бассейнов. И если он знает, что Гуд-Асик – мой попечитель, а в этом нет никакой тайны, то вполне понятно, почему он мне посоветовал поспешить к нему навстречу».
Все было так просто и ясно, что я улыбнулся и с улыбкой на губах подошел к нашему бассейну.
– Все в порядке? – спросил Кифа.
– Не знаю, мне учитель Звулун ничего не сказал.
– Он с тобой долго возился, дольше обыкновенного.
– Да, жег корешки какие-то, доставал нофэх.
– Корешки? – Кифа заметно разволновался. – Ты говоришь, он жег корешки?
– Да, сначала горькие, потом пряные. И камень вокруг моей головы водил.
– Ох, Шуа, ты хоть представляешь, что это означает?
– Нет, не представляю.
Я не врал. Я настолько выдавил из памяти мысли о Змее, опасаясь всепроникающего взгляда Звулуна, что на самом деле почти позабыл о них.
– Так ломают печать, Шуа.
– Ты хочешь сказать, что ко мне прицепилась какая-то нечисть?
– Похоже на то. От тебя исходит много Света, а другая сторона только того и ищет.
Опасения навалились на меня с новой силой. Звулик увидел отметину Большого Змея и попытался ее сломать. Судя по всему, у него не получилось. Значит, теперь мною должен заняться глава направления Терапевтов. После первого дня в обители, когда Асаф водил меня к Наставнику, я с ним больше не встречался, только видел в столовой и в Доме Собраний. Видел издалека, едва разбирая черты под приспущенным на лицо капюшоном. Рассчитывать на встречу просто смешно: дистанция между Терапевтом и начинающим учеников огромна, немыслима.
Да и что я могу у него спросить? На что пожаловаться? Ведь я не решаюсь поговорить о своих бедах и беспокойствах с куда более близкими мне учителями: Малихом и Енохом. Разве я решусь излить душу перед главой направления, тем более сейчас, когда на мне различили печать зла?
Гуд-Асик по-прежнему сидел на моей кровати, прикрыв лицо плащом. Мне даже показалось, будто он спит. Но голос, прозвучавший из глубокой тени под капюшоном, был свеж и бодр.
– Рад видеть тебя, Кифа.
– И я рад, – с большим почтением произнес Кифа. – Давно вернулся?
– Только что. Как тут мой подопечный?
– Вполне удовлетворительно. Даже хорошо.
– Хорошо, – Гуд-Асик хмыкнул. – Ладно, сейчас выясним. Если тебе не трудно, оставь нас одних. И Шали попроси повременить с приходом. Вернитесь незадолго до паамона.
– Конечно, конечно.
Я еще никогда не видел Кифу в столь почтительной позе. Он почти кланялся, слушая слова попечителя. Что же такое представляет собой этот юноша, если Кифа, запросто держащийся в присутствии учителей, теперь столь явно выказывает смирение?
Кифа вышел, а Гуд-Асик приглашающе хлопнул рукой по кровати и указал пальцем на дальний от себя край.
– Садись, Шуа. Давай поговорим. У тебя, верно, накопились вопросы.
Я осторожно уселся на кровать, стараясь держаться в отдалении от попечителя. От Гуд-Асика исходили волны доверия и приязни. Он отбросил капюшон, его лицо выражало такое участие, что мне сразу захотелось выложить ему все, начиная от пинков в темном коридоре до поцелуя Большого Змея.
«Остановись, Шуа, – сказал я себе. – Не забывай, перед тобой хамелеон. Сейчас ему нужно вызвать тебя на откровенность, поэтому он представляется твоим лучшим другом. Но стоит ли он откровенности?»
Мы сидели молча. Гуд-Асик, наверняка, читал мои мысли. Ну и Свет с ним, – решил я. – Пусть себе читает! Мне ведь нечего скрывать. Даже печать другой стороны я заработал не по своей воле и без всякого участия. Если есть червоточинка, пусть выгоняют из ессеев. Мама ведь меня не выгонит. И отец тоже.
В комнате царило молчание. Я продолжал размышлять, а Гуд-Асик, как ни в чем не бывало, смотрел на меня, ласково улыбаясь. Он, похоже, никуда не торопился, а молчание не вызывало у него ни тени удивления.
«Но, с другой стороны, – думал я, – кому, как не Гуд-Асику, можно открыть все, что со мной творится. Он куда ближе ко мне, чем учителя, и, судя по почтению Кифы, многое знает и умеет. Возможно, он сможет объяснить, что же со мной происходит».
– Я вижу, ты не можешь начать, – негромко произнес Гуд-Асик. Тон у него был совсем не похож на тот, которым он недавно разговаривал с Кифой. – Понимаю, это трудно. Первые месяцы в обители самые непростые из всех. Потом, когда все становится привычным, пропадает настороженность, уходят страхи, и ученику перестает казаться, будто вокруг него происходит нечто необычное.
Он замолчал, словно давая мне возможность понять его слова.
– Давай сделаем так, – предложил Гуд-Асик, принимая любимую позу Кифы. – Я расскажу о себе, и это, будем надеяться, прогонит твои страхи. Тебе нечего меня бояться, я твой друг, и моя цель помочь тебе, только помочь и больше ничего.
Он снова улыбнулся, и его улыбка дышала столь неподдельной теплотой, что я засомневался, можно ли так ловко маскировать чувства? До какой границы проходит умение хамелеона выдавать желаемое за истину? Неужели он каждый раз настолько подчиняет себя задаче, что искренне перевоплощается?
– Так вот, – между тем продолжил Гуд-Асик, – я родился в небольшой деревушке рядом с Кейсарией. Мой дед был очень уважаемым ессеем, правда, о Хирбе-Кумран в его семье никто и не помышлял. Мой отец – средний из трех сыновей, в юности отошел от Учения. Он женился, завел торговое дело. Покупал финики в Йерихо, рыбу в Тверии, овечью шерсть в Галилее. Большую часть времени отец проводил в разъездах, и я почти его не видел. К тому времени, как я стал себя осознавать, отец вернулся к вере и стал потихоньку все больше времени посвящать Учению и все меньше – торговле.
Судя по всему, в молодые годы он редко появлялся дома, и, возможно, из-за этого его отношения с моей матерью не заладились. Она все время злилась на отца, находя для злости самые разумные поводы. Думаю, причина крылась не в его поведении, а в извечном конфликте между мужчиной и женщиной, том самом, из-за которого Учитель праведности и не допустил женщин в обитель.
Вера отца вызывала у матери непрекращающееся раздражение. Ведь она выходила замуж за обыкновенного сына завета и была абсолютно не готова соблюдать те запреты и ограничения, которыми насыщена жизнь ессея.
Я и младшая сестра всегда принимали сторону матери. Так уж водится у детей – мать ближе и понятней, чем отец. Да и, как я уже сказал, он редко бывал дома, поэтому отношения между ним и нами, детьми, тоже не сложились.
Гуд-Асик вздохнул.
– Ты, наверное, думаешь, для чего я тебе это все рассказываю? А вот для чего. – Он снова тяжело вздохнул. – Как-то раз у отца не удались его сделки, и мы несколько дней сидели голодными. Ели суп из травы, вперемежку с корешками. Отец все не появлялся и не появлялся, и мама ждала, что уж ко дню седьмому он вернется с мешком еды. Действительно, в пятницу после полудня отец появился на пороге, но его заплечный мешок был почти пуст. Нам досталось только по горстке сушеных фиников и кусочку хлеба.
Ты даже представить себе не можешь, как ругалась мать. Она честила отца на всяческие лады, не стесняясь ни нас, ни соседей, которые, несомненно, слышали ее крики. Чтобы успокоить ее, я – шестилетний малыш – подошел и прошептал ей на ухо:
– Не волнуйся мама, он скоро умрет, и ты выйдешь замуж за другого.
Она замолкла на полуслове и посмотрела на меня изумленными глазами. Я до сих пор вижу ее взгляд.
Не знаю, почему я произнес те слова. Они сами выскочили из моего рта, словно лягушки из лужи. Их страшный смысл прошел вне сознания, да и какое там сознание у шестилетнего мальчишки.
В ту ночь разразилась ужасная буря. Ветер завывал в ветвях старых дубов возле нашего домика и рвал в клочья низко летящие облака. Мы не могли уснуть, спрятались в постели матери, прижались к ее теплой спине и вздрагивали после каждого удара грома.
Тяжелые капли забарабанили по крыше. Сначала редко, а потом все сильнее и сильнее. Скоро шум дождя перекрыл завывание ветра.
– Нужно плотнее прикрыть дверь, – сказала мать. – Дом стоит на пригорке, дождь скоро затопит низинки, и всякая живность полезет к нам спасаться от воды.
Отец молча поднялся с постели и пошел к входу. Вспышка молнии высветила его фигуру. Он открыл дверь и выглянул наружу. Дверь выходила на крыльцо, прикрытое навесом из пальмовых веток. Мы с сестрой много времени проводили на этом крыльце, ведь в доме частенько бывало душно, а на крыльце, сложенном из грубых ноздреватых камней, всегда дул ветерок, и жаркие солнечные лучи не проникали сквозь листья плотно уложенных пальмовых веток.
Отец что-то произнес и вышел наружу. Потом раздались звуки ударов, короткий вскрик и шум падающего тела.
Мать зажгла светильник. Ее руки дрожали. Она несколько раз громко позвала отца, но тот не отзывался. Прикрывая ладонью колеблющийся язычок пламени, мать подошла к двери. Я шел следом: сестренка осталась в постели и спряталась под одеялом.
Выглянув за дверь, мать охнула, припала плечом к косяку и завыла. Это больше походило не на человеческий плач, а какое-то звериное, утробное рычание. Я просунул голову между ногой матери и косяком и посмотрел наружу.
Прямо перед дверью валялась огромная змея с размозженной головой. Отец лежал рядом, видимо, змея успела укусить его, прежде чем он с ней расправился.
– А разве у вас не было домашней кошки? – спросил я Гуд-Асика. – К нам в домик тоже часто приползали змеи, и Шунра здорово с ними разделывалась.
– Мать не любила кошек, – ответил Гуд-Асик. – Кошки воровали еду, а мы сами жили впроголодь.
Похоронив отца, мы вконец обнищали. Первые несколько недель кормились подаянием общины, но вскоре оно закончилось, и стало совсем, совсем голодно.
Мать ни разу не упрекнула меня, видимо, она считала смерть отца и мои слова случайным совпадением. Но я-то хорошо понимал, в чем подлинная причина его гибели, и эта мысль лишила меня сна и покоя.
Я похудел, сгорбился, перестал играть со сверстниками и целыми днями просиживал на крыльце, размышляя о самых разных вещах на свете.
Мать привела ко мне Вестника. После гибели отца ее отношение к Учению резко переменилось. Теперь она пыталась вести дом по правилам ессеев и соблюдать то, о чем безуспешно просил ее отец. Вестник поговорил со мной и посоветовал матери поскорей выйти замуж.
– Мальчику нужен отец, мужчина в доме. Он должен брать с кого-то пример и кем-то гордиться.
Мать ничего не ответила, но вскоре к нам в дом стали захаживать соседки и о чем-то долго шептать, строя большие глаза и нелепо улыбаясь. Как я сейчас понимаю, выполнить совет Вестника было совсем не просто. Кому нужна нищая вдова с двумя маленькими детьми на руках?
Человек, за которого мать, в конце концов, вышла замуж, оказался пьяницей и драчуном. Первые несколько недель он держал себя в руках, а потом началось такое, о чем я даже не хочу вспоминать. Из нашего нищего домика он унес и продал все, что только мог. Теперь мы спали на голом полу, укрываясь собственной одеждой. Отчим продал бы и ее, оставив нас голыми, но мать силой не дала ему раздеть нас. За это он жестоко избил ее, заодно угостив и меня парой хороших пинков, когда я вступился за сестренку.
Муки голода стали привычными, но холод терзал нас немилосердно, особенно по ночам. Однажды отчим по своему обыкновению заявился пьяным, о чем-то повздорил с матерью, закатил ей несколько звонких оплеух, улегся в углу комнаты и захрапел.
Лицо матери покраснело, на щеках белыми полосками проступили следы пальцев. Она рыдала навзрыд и никак не могла успокоиться. Мы с сестрой обняли ее и попытались утешить. Она повернула ко мне пунцовое от пощечин лицо и спросила сквозь слезы:
– Ну почему, почему ты не желаешь смерти этому негодяю, как пожелал ее родному отцу?
Она все помнила и тоже хорошо понимала, что явилось подлинной причиной его гибели. И снова не знаю, какая сила потянула меня за язык. Слова сами собой посыпались изо рта, и я быстро произнес:
– Он не умрет, но больше никогда не поднимет на тебя руку.
Она благодарно кивнула и перестала рыдать. Потихоньку мы все успокоились, улеглись рядышком и, прижавшись друг к другу, попытались заснуть, согреваемые теплом собственных тел. Отчим заливисто храпел в углу.
Мы уже почти заснули, как вдруг храп резко изменился. Отчим булькал, хрипел и захлебывался. Затем храп сменили жалобные стоны. Мать долго крепилась, не желая вставать, но, в конце концов, поднялась, зажгла светильник и подошла к отчиму.
Он лежал с перекошенным лицом и широко раскрытыми глазами. Из уголка искривившегося рта стекла струйка слюны. Он пытался что-то сказать, но не мог.
Утром привели врачевателя. Тот осмотрел отчима и поставил диагноз:
– Паралич. Вашего мужа разбил удар. У него отнялись руки и ноги.
– Это пройдет? – спросила мать, и я удивился холодности ее тона.
– Вряд ли, – ответил врачеватель. – Оставшиеся ему дни он проведет в полной неподвижности.
Дни затянулись в недели, а недели в месяцы. Жизнь в домике стала невыносимой; отчим ходил под себя, и вонь его испражнений пропитала все вокруг.
Большую часть дня мать отсутствовала, она стала наниматься на поденные работы. Ее жалели, и часто платили больше, чем договаривались. Она сама рассказывала нам об этом. В доме появилась еда, но из-за вони кусок не лез в горло, ведь мать убирала за отчимом только по вечерам.
Как-то раз она не пошла на работу, а взяла меня за руку и отвела к Вестнику. По дороге, глотая слезы, мать рассказала, что хочет отдать меня ему в ученики.
– Твой покойный отец хотел вырастить тебя ессеем, – словно оправдываясь, быстро говорила она. – Я мешала ему и должна признаться, что была неправа. Кроме того, – она высморкалась и долго откашливалась, точно пытаясь избавиться от попавшей в горло крошки. – У Вестника тебе будет лучше. Чище, сытнее, спокойнее. Ты поживешь у него, пока все наладится, а потом я заберу тебя обратно.
Она не хотела говорить, что именно должно наладиться, но я и сам хорошо понимал. Речь шла о смерти отчима.
– А как же сестренка? – спросил я.
– Она поживет у моего брата. Тоже пока все наладится.
Разговор с Вестником затянулся. Он долго расспрашивал мать обо мне, желая узнать самые мелкие и, как мне тогда казалось, ничего не значащие подробности. Уж не помню, как, но ему удалось разузнать у матери о фразах, сказанных мною про отца и отчима.
И тут Вестника словно подменили. Важность и медлительность слетели с него, точно пыль. Он подозвал меня к себе и стал водить руками вдоль моего тела, словно проверяя, выискивая что-то внутри меня. Закончив осмотр, он провозгласил:
– Я ошибся в своем предположении. Ваш сын не годится мне в ученики.
Лицо матери вытянулось.
– Но почему… Вы же обещали…
– Вашему сыну, – голос Вестника был торжественен и строг, – уготована куда более высокая честь, чем быть учеником Вестника из захолустья. Он станет избранным и поселится в Хирбе-Кумране.
Мать охнула и прикрыла рот ладонью.
– Я оставляю его у себя, – продолжил Вестник, – и завтра же сам отведу в святую обитель. Твой покойный муж, отец мальчика, был бы счастлив узнать об этом. Впрочем, уверен, что его душе немедленно сообщат о радостном повороте в жизни сына, и она немало порадуется этому на небесах или в другом месте, там, где она сейчас пребывает.
Вот так я и попал в Хирбе-Кумран, – Гуд-Асик хлопнул себя по колену. – Видишь, мне пришлось еще хуже, чем тебе. И младше на три года, и в ученики не сразу попал. Два года оттрубил на вспомогательных работах. Воду носил, за скотом ухаживал, перетирал зерно, таскал дрова для печей, эх, всяко пришлось. Сколько раз засыпал в слезах – и не сосчитаешь. И вернуться некуда.
– А на каникулах? Разве ты не ездил к матери?
– Нет, – покачал головой Гуд-Асик. – Вернее, один раз… – он тяжело вздохнул. – Так оно было: спустя полгода отчим умер, мать забрала сестру у своего брата и пошла к Вестнику, спросить обо мне. Да куда там, кто же отпустит избранного из Хирбе-Кумрана?! Вестник такое о ней рассказал главе направления, что мне запретили ее даже видеть.
– И ты не видел? – с дрожью спросил я.
– Нет. Официально нет.
– А неофициально?
Гуд-Асик снова тяжело вздохнул.
– Слушай, Шуа, я тебе расскажу кое-что, но под честное слово, что никогда и никому…
– Конечно! – с жаром воскликнул я. – О чем ты говоришь!
– Даже если сам Наставник будет спрашивать? – с подозрением в голосе спросил Гуд-Асик.
– Обещаю!
– Тогда слушай. Мать вышла замуж в третий раз. На сей раз вроде удачно. Человек ей попался хороший. Насколько хорошим может быть сын Тьмы. Она родила еще четверых или пятерых детей. В общем, ей стало не до меня. Первые несколько лет она еще передавала мне приветы через Вестника. Спрашивала, как и что. Я всегда отвечал, что все замечательно и прекрасно. Хоть засыпал частенько в слезах, но матери отвечал бодро и весело. А потом она и спрашивать перестала. Или Вестник перестал передавать. Тоже возможно.
Гуд-Асик тяжело вздохнул.
– Ты еще узнаешь, есть у нас ревнители Учения, готовые весь мир положить на одну чашу весов, а Учение на другую и, разумеется, отбросить мир в сторону.
Прошло больше десяти лет. Я превратился в совсем другого человека. Десять лет в обители – это как пятьдесят лет в миру. Возраст у ессеев измеряется не прожитым временем, а выученным материалом. То, что ученик успевает за год в прохладе и тишине подземелий, на поверхности занимает в пять раз больше. Ты, наверное, по себе успел это заметить.
– Да, верно, – я кивнул.
– Ты сильно изменился, Шуа. Несколько месяцев назад, в доме Тития, я встретил маленького испуганного мальчика. А сегодня ты почти взрослый человек.
– Кого ты называешь взрослым, Гуд-Асик?
– Того, кто понимает, как устроен мир. Есть люди, дожившие до глубокой старости и при этом оставшиеся детьми. Им кажется, будто миром правят сила, деньги, похоть. Они безжалостно прожигают отпущенные им годы, тратя их на погоню за блестящими игрушками. Прикоснуться к подлинным вещам такие люди попросту не успевают и покидают мир почти в таком же состоянии, как пришли сюда. Их душа не успевает ничему научиться, и ее ожидает еще один мучительный поворот.
Так вот, через десять лет я был уже совсем другим человеком. Мать и сестру я, конечно, помнил и очень хотел увидеть. Но на каникулы меня к ним не отпускали, я проводил их внутри стен Хирбе-Кумрана.
Спустя восемь лет мне стали доверять разные поручения. Сначала простые: прийти к Вестнику в Тверию и передать ему то-то и то-то.
– Как передать? – удивился я. – Разве Вестник не слышит сообщение напрямую?
– Что-то слышит, а что-то передается из уст в уста. Вокруг нас много чужих ушей, и важные вещи Наставник предпочитает не вбрасывать в пространство, а передать с посланниками. Вестник, как правило, глава ессейской общины, и на него возлагаются разнообразные и щепетильные обязанности, о которых ты не имеешь представления.
Гуд-Асик нахмурился.
– Думаю, Вестник общины моей матери решил, что для меня лучше не получать от нее никаких сообщений. Я даже подозреваю, будто он передал ей от моего имени что-нибудь такое, после чего у нее самой пропала охота со мной общаться. А может быть, ей попросту сообщили, что я умер.
Он снова тяжело вздохнул и отвернулся. Мое сердце разрывалось от сочувствия.
– Гуд-Асик, – осторожно произнес я. – Но ты ведь можешь их сейчас отыскать. Во время одного из твоих путешествий.
– Именно это я и сделал, – улыбнулся попечитель. – Ты, Шуа, мыслишь одинаково со мной. Не зря нас соединили вместе. Скажи, ты хоть понимаешь, что такой поступок – грубое нарушение правил?
Я кивнул.
– И я понимал, – продолжил Гуд-Асик. – И потому много лет не решался даже приблизиться к нашей деревушке. Лишь спустя десять лет, после посещения Антиохии, Александрии и Рима, я решился…
– Ты был в Риме? – перебил я его.
– Был, – ответил Гуд-Асик. – Успокойся, ничего интересного. Толпы народу, вонь, толкучка, сплошная духовная нечистота. Ессею лучше там не появляться, уж больно грязно.
Я вспомнил рассказы матери о величии и блеске покоев кесаря и спросил:
– А дворец императора, Колизей, форум – там тоже грязь и толкучка?
– Нет, но ты туда не попадешь, в тот Рим тебя не пустят. А значит – его не существует. Однако мы отвлеклись. Так вот, выполняя одно из поручений Наставника, я позволил себя немного отклониться и вместо самой короткой дороги пойти чуть более длинной. Она, как ты понимаешь, проходила через нашу деревню. К тому времени я уже основательно овладел искусством хамелеона и мог без боязни быть узнанным пройти мимо дома, где жила мать.
– А как ты узнал, где она живет?
– Узнал, Шуа, узнал. Нет преграды, которую не преодолеет желание. Мать сидела на крыльце и перебирала ячмень. Я сразу ее узнал, хоть прошедшие годы сильно изменили ее внешность. В моей памяти она оставалась красивой и молодой, теперь же передо мной предстала утомленная жизнью женщина, с начинающими седеть волосами и узкими морщинами в уголках рта.
– Но как ты мог видеть ее волосы, Гуд-Асик, разве она …
– Да-да, именно так. По обычаю детей Тьмы она сидела без головного убора. Возможно, Вестник был прав, оберегая мой покой в обители. Возможно…
Женщина равнодушно посмотрела на меня и перевела взгляд на корзину с зернами. Я подошел поближе и стал расспрашивать дорогу на Иерусалим. Она отвечала ровным, безучастным голосом. Ничто в ней не зашевелилось, ничто не подсказало, что перед ней стоит пропавший сын.
На крыльцо выбежала девушка. Возможно, это была моя сестра, однако я не узнал ее.
– Может быть, ты хочешь перекусить, путник? – спросила мать, но я, конечно же, отказался.
Перед тем, как уйти, я притворился, будто должен переобуть сандалии, и довольно долго возился с ремешками, украдкой поглядывая на мать. Я искал в себе хотя бы тень сыновней любви или почтительности, но не нашел даже тени. Десять лет в Хирбе-Кумране смыли с меня прежние эмоции и привили иные, непонятные сынам Тьмы чувства. Возясь с сандалиями, я понял, что с этой женщиной меня больше ничто не связывает. Поняв это, я решительно затянул ремешки, попрощался и ушел. Только у поворота дороги я позволил себе оглянуться, но тщетно – крыльцо уже опустело.
В комнате воцарилась тишина. Гуд-Асик, мой попечитель и наставник, сидел рядом, чуть прикрыв глаза. Его рассказ словно сломал во мне какую-то внутреннюю преграду, и я в порыве соучастия, прикоснулся к его плечу. Гуд-Асик вздрогнул и резко отстранился.
– Шуа, – в его голосе было больше удивления, чем гнева. – Шуа, разве тебе не объяснили, что ты не имеешь права прикасаться к избранным?
– Ох, – я опустил голову, – говорили, конечно. Я совсем забыл.
– Ладно, – голос Гуд-Асика смягчился. – Ты ведь пришел сюда прямо после окунания и не успел ни к чему прикоснуться?
– Да, верно.
– Ладно, – произнес он еще раз, но уже обычным тоном. – Впредь постарайся помнить об этом.
Событие, которое могло оттолкнуть меня от попечителя, произвело обратное действие. Поведение Гуд-Асика смело последние остатки отчуждения, и я готов был рассказать ему все, до последней крошки.
– Это же хамелеон! – попытался возразить мой внутренний голос, но я прикрикнул на него. – Сейчас он не хамелеон, сейчас он не притворяется.
– Откуда ты знаешь? – упорствовал голос.
– Я знаю, я чувствую это с абсолютной точностью.
– Но разве можно доверять ощущениям? – вкрадчиво спросил голос. – Лучше всего мы обманываем самих себя. Учитель Малих не устает это повторять.
– Ты прав, – сказал я голосу. – Но Гуд-Асик сейчас говорит правду.
– Как хочешь, – сдался голос. – Только учти, последствия твоей доверчивости могут быть самыми ужасными.
– Прекрати меня пугать, – возмутился я. – Что случится, если расскажу попечителю о ерунде, которая кружится вокруг меня?
– Да делай ты что хочешь, – ответил голос. – Я тебя предупредил, а дальше поступай, как знаешь.
Все это пронеслось в голове за считанные мгновения. Вероятно, внутренняя борьба проявилась на моем лице, потому что Гуд-Асик ободряюще улыбнулся и произнес.
– Давай дружок, выкладывай, что наболело. Я ведь знаю, как много происходит с мальчиком за первые месяцы в обители. Говори, не стесняйся.
Не знаю почему, но мне вдруг захотелось посмотреть в дальний угол комнаты. Свет от столбика над столом туда почти не доходил, слабые блики едва заметно шевелились на потолке. Кифа как-то объяснил мне, что дело в раскаленном воздухе, который дрожит перед зеркалами, передающими свет.
Беспорядочное смешение света и тени на потолке вдруг обрело смысл, и я увидел улыбающееся лицо отца. Оно появилось на какой-то миг, во много раз более короткий, чем самый быстрый удар сердца, но я успел его заметить.
После этого знака я не стал медлить ни одной минуты и тут же выложил Гуд-Асику все, что думаю об испытаниях, товарищах по комнате, учителях, обещаниях, пинках под зад, комнате ужасов и многое, многое другое. Только о Змее и его холодном, скользком языке я не стал рассказывать попечителю.
Я говорил очень долго, но, наконец, поток моего красноречия иссяк, и я замолчал, утерев полой хитона внезапно проступивший на лбу пот.
– Так-так-так, – Гуд-Асик побарабанил пальцами по краю кровати. – И это все, что ты хотел мне рассказать?
– Ничего себе все, – слова попечителя показались мне, по меньшей мере, странными. – Разве мало?
– Мало? – в свою очередь удивился Гуд-Асик. – Да это просто вообще ничего. Более гладкого вживления в обитель я еще не видел. А пинки и мелкие пакости, – он потер ладонью о ладонь и поднялся с кровати. – Я, честно говоря, не понимаю, как ты сам не догадался. Ведь все лежит на поверхности.
– Догадался, – от изумления я вытаращил глаза. – О чем догадался?
– Ладно, ладно, сейчас разберемся. Это постель Кифы? – Гуд-Асик ткнул пальцем в сторону постели соседа.
– Да.
Он уселся на кровать, широко расставив ноги, затем растопырил обе пятерни и крепко прижал одну к изголовью постели, а другую к изножью.
– Шимон, Шимон, Шимон, Шимон, – нараспев проговорил Гуд-Асик, прикрыв глаза. Он точно прислушивался к чему-то, или пытался рассмотреть какую-то картинку, спрятанную за поверхностью век. – С Шимоном все в порядке, – заключил он, наконец, увидев что-то, и резко поднялся с кровати.
– Шауль, Шауль, Шауль, Шауль, – запел Гуд-Асик, но уже на другой мотив, и таким же манером уселся на кровать моего второго товарища. Он вдруг умолк, потер ладонями о кровать, будто пытаясь проникнуть вглубь, и снова пропел, но уже иным тоном. – Значит, Шали, Шали, Шали.
Потом открыл глаза, резко вскочил на ноги и вернулся на прежнее место рядом со мной.
– Скоро наши друзья вернутся, – сказал Гуд-Асик, потирая указательным пальцем переносицу. – Вот и поговорим.
– О чем поговорим, Гуд-Асик?
– О жизни, об Учении, о духовной дороге, о морали избранных. Мало ли есть тем для разговоров у соседей по комнате. А пока друзья не пришли, я рассажу тебе историю, происшедшую во времена второго Наставника.
В те годы избранные еще не отделились так глухо от остальных сынов Света, и Наставник несколько раз в году обходил все общины, проповедуя и отвечая на вопросы. Любой ессей мог свободно подойти к нему, и поговорить о своих бедах, попросить совета.
Начиная с четвертого Наставника многое переменилось в обители. Третий изобрел систему зеркал, позволившую избранным закопаться в землю, точно кроты, а при четвертом подземное существование повлияло на мышление избранных. Им пришлись по вкусу неторопливые медитации в заполненных тишиной подземельях. Выходить в пронизанный безжалостным солнцем мир уже никому не хотелось. И хоть воины без конца призывают не отдаляться от других сынов Света, на самом деле ессеи давно разделились на две группы: жителей Кумрана и всех остальных.
– Ты говоришь так, будто не согласен с существующим положением, – сказал я.
– Конечно, не согласен! – воскликнул Гуд-Асик. – Я воин и пришел в этот мир для того, чтобы переменить его к лучшему. Молиться и писать книжки, несомненно, очень важно. Но куда важнее реальное вмешательство, конкретный, весомый вклад.
Гуд-Асик вытянул перед собой руки и потряс ими, как бы показывая, как нужно делать такой вклад. Я вспомнил перерезанное горло Тития, как мой попечитель тянул его за волосы, чтобы расширить рану, и внутренне содрогнулся.
Но Гуд-Асик ничего не заметил и продолжил свой рассказ.
– В одной деревушке умер ессей. Как все умирают, так и он умер. Ничего особенного, обычная житейская история. Было это во времена второго Наставника, когда дети Света еще жили семьями, рожали детей, пахали, сеяли и вместе с мирскими занятиями продвигались в Учении. Ессей оставил трем сыновьям завещание, составленное весьма странным образом.
Было у него семнадцать козочек, и разделить их между сыновьями он повелел так: половину отдать старшему сыну, две трети от второй половины среднему, две трети от оставшегося – младшему, а все остальное пожертвовать на благотворительность. Причем козочек продавать запретил, то есть делить нужно было не деньги, а самих ласковых, белошерстных животных.
Стали сыновья думать, как быть. Семнадцать на два не делится, на три тоже. Наверное, отец хотел научить их чему-то своим завещанием. Но чему? Думали, гадали, потеряли сон и аппетит, но так и не поняли, в чем дело. К их счастью через деревушку проходил второй Наставник с учениками, и сыновья решили попросить у него совета.
– Я не знаю, чему хотел научить вас отец, – сказал второй Наставник, выслушав рассказ братьев, – но я могу подарить вам одну козочку. А дальше думайте сами.
Недоумевающие братья поблагодарили Наставника, вернулись домой, и снова принялись за подсчеты. О чудо – теперь все сходилось! Половину, то есть девять козочек, отдали старшему сыну. Две трети от второй половины, – шесть козочек, – достались среднему. На две трети младшего пришлись ровно две козочки, и одну оставшуюся с величайшим почтением и признательностью вернули Наставнику.
Разделив наследство, братья призадумались. Как же так, количество козочек осталась тем же самым, но все сошлось наилучшим образом?
Гуд-Асик поднял вверх указательный палец.
– Когда братья вернулись к Наставнику с просьбой объяснить, что же с ними происходит, тот долго рассматривал их, словно видел в первый раз. А потом сказал:
– Вот вы, молодые люди, идете по пути Учения. Это хорошо, это правильно. Но не думайте, будто его постижение зависит только от прилагаемых усилий. Ваши труды – это семнадцать козочек, с которыми без восемнадцатой невозможно ничего поделать. Чтобы все сошлось, необходимо получить подарок от Света – понимание. А понимание даруется ессею не за блестящие познания и глубокий анализ, а за простое, цельное исполнение правил Учения. Будьте бесхитростны со Светом, и тогда – о, чудо – из самого безвыходного положения найдется простой и понятный выход.
Дверь с легким скрипом отъехала в сторону, пропустив в комнату Шали и Кифу.
– С приездом, Гуд-Асик! – почтительность проступала на щеках Шали красными пятнами волнения. – Надолго в обитель?
– Пока не знаю, – Гуд-Асик отвечал просто и открыто, но в его тоне мне почудилась скрытая угроза. Видимо, Шали тоже ее ощутил, поэтому смутился и робко спросил попечителя:
– Мы можем сесть на свои кровати?
– Садитесь, садитесь, – разрешил Гуд-Асик. – Я хотел поговорить с тобой, Шали, в присутствии Кифы и Шуа.
Мне показалось, что в глазах Шали мелькнул испуг. Он уселся на кровать и спросил:
– Чем я могу быть полезен уважаемому попечителю?
– Расскажи-ка нам, дружок, – добродушно и с улыбкой на губах начал Гуд-Асик. – Зачем ты преследуешь Шуа?
– Я? – и хоть удивление, возникшее на лице Шали выглядело искренним, но в его тоне явно слышались фальшивые нотки.
– Да, ты. Пинки под зад, сосуды с водой, привязанные к потолку. И, наконец, сегодняшнее развлечение с мокроступом. Тебя кто-то попросил это делать или сам додумался?
Шали понурился, опустил голову. Я не верил своим ушам! Мой товарищ, мой друг – вот кто издевался надо мной все это время! Невозможно поверить.
– Ты, конечно, можешь отпираться, – продолжил Гуд-Асик с той же добродушной улыбкой. – Тогда я приглашу тебя на проверку огнем. Чтобы тебе не было обидно, я тоже приму в ней участие. Договорились?
Шали отрицательно покачал головой и сжался еще больше. Теперь его лица не было видно, и я мог наблюдать только круглую черную шапочку на макушке.
– Тогда признавайся, – Гуд-Асик наклонился и ласково потрепал Шали по плечу. – Говори, говори, тут только твои друзья.
Шали тяжело вздохнул.
– Это была просто шутка, – он с трудом выговаривал каждое слово и по-прежнему не поднимал голову. – Когда мне рассказали про второго учителя праведности, который пришел в нашу обитель, я подумал… это выглядит шуткой… даже насмешкой. Потом, познакомившись с Шуа, я решил дать ему урок… он, конечно, скромный парень, но искренне убежден в высоком предназначении.
– Я убежден в предназначении?! – слова сами собой вырвались из рта. – Шали, как ты можешь так говорить! Я так стараюсь не выделяться, быть самым рядовым учеником.
– Да ведь ты постоянно демонстрируешь свое отличие, – злобно бросил Шали и поднял голову.
Я натолкнулся на его взгляд и смутился, в нем сквозила явная неприязнь, почти враждебность.
– Посмотри, как ты молишься, – продолжал Шали, – как ты ешь, как выполняешь упражнения. Во всем поза, вызов, претензия на уникальность. Даже в день седьмой ты не остаешься с нами, а уединяешься на краю обители, чтобы пообщаться со Светом. И шепчешься с ним вечерами, отвернувшись к стене. Ты что, думаешь, вокруг слепые и глухие?
А почему ты проскочил начальную стадию обучения? Все ученики несколько лет таскают дрова и чистят хлев, а ты сразу оказался на втором уровне, чистеньким и просветленным. Только я не вижу, за что тебя так продвинули, обойдя многих достойных. Не иначе, как кто-то из глав направлений – твой родственник. Признавайся, признавайся, Шуа! Вы ведь хотите от меня откровенности, а она должна быть взаимной.
Я не знал, что ответить. Обида и горечь перехватили горло. Глазам стало жарко, накатились слезы. Я отвернулся к стене и стал отирать их ладонью, старясь не шмыгать по-мальчишечьи носом.
– Видишь, Шуа, – рассудительным тоном произнес попечитель, – насколько не совпадает собственная оценка действий с мнением окружающих. Ведь Шали не чужой человек, он такой же ученик, как и ты, и, казалось бы, должен понимать тебя лучше и точнее, чем какой-нибудь примитивный сын Завета. И все-таки не понимает!
В этом, конечно, большая часть его вины. Но и ты виноват, Шуа. Твои поступки, слова и, возможно, мысли, дали повод Шали так себя повести. Ну-ну, успокойся, – теперь он потрепал меня по загривку.
Гуд-Асик преступил запрет прикосновения! Он сделал это ради выражения сочувствия, ради поддержки. От этой мысли слезы остановились на полдороге.
– Ты сидел на моей постели? – обиженно спросил Шали.
– Конечно, – сказал Гуд-Асик. – А разве ты был бы против?
– Нет, я не против. Разве я когда-нибудь тебе перечил?
– Именно поэтому я позволил себе посидеть на твоей постели. И на Кифиной также. Ты не возражаешь, Кифа?
– Какие могут быть возражения? – ответил Кифа. – У меня нет ни тайн, ни скрытых мыслей. Я готов пройти испытание огнем хоть сейчас.
– Ну-ну, – усмехнулся Гуд-Асик. – Какой прыткий. Испытания нужно удостоиться. Ты ведь знаешь, что происходит с теми, кто его успешно выдерживает?
– Еще бы не знать, – улыбнулся Кифа. – Оттого и хочу подвергнуться.
Все заулыбались, словно Кифа сказал что-то очень смешное. Я опять почувствовал себя немного чужим: этих трех ребят связывали крепкие узы причастности к чему-то общему, главному в их жизни. И хоть Гуд-Асик вроде бы сердился на Шали, поймав его на недостойном поведении, это вовсе не меняло его отношения к нему.
– Итак, – Гуд-Асик посмотрел на Шали. – Давайте подведем итоги. Тебя, Шали, возмутило стремительное продвижение новичка, и ты решил прищемить хвост выскочке. Так или нет?
– Так, – Шали кивнул. – Но прежде, чем ты продолжишь, ответь, на кровати Шуа ты тоже сидел?
– А где я сейчас, по-твоему, нахожусь? – спросил Гуд-Асик.
– Ну ты же понимаешь, – слегка раздраженно ответил Шали. – Не просто сидел, а сидел. Как на моей постели.
– Конечно, Шали. Конечно, я проверял его. И могу тебя заверить: твои опасения неверны. Впрочем, давай спросим самого Шуа. Вы ведь уже поняли, что он никогда не врет.
– Я понял, – подтвердил Кифа. – Ни в чем и никогда. Мне даже не по себе становится от такой честности.
«О, великий Свет! – подумал я. – Насколько они все ошибаются! Откуда, например, Кифа взял, что я никогда не вру? А я ведь никому не рассказал про поцелуй Змея, про лицо отца, про томление и еще о множестве разных вещей.
Если бы Шали знал про мои страхи, неуверенность и опасения, он бы ни за что не стал давать мне пинков. Наоборот, он протянул бы руку помощи. Во всех своих бедах я виноват сам, только сам. Если бы я не скрывался от товарищей, был бы более открытым и откровенным, то ничего бы такого не случилось.
Но с другой стороны, человек в черном плаще напал на меня в первые минуты пребывания в Кумране. Я еще не успел стать закрытым, неискренним и вызывающим, почему же он попытался утащить меня за собой?»
– Шуа, – донесся до моих ушей голос Гуд-Асика. – Шуа, ты заснул?
– Нет, попечитель, я просто задумался.
– Тебе, действительно, есть о чем подумать, Шуа, – важно произнес Гуд-Асик. – А теперь, чтобы завершить этап ссор и недомолвок, и перейти к новому, доброму существованию, расскажи нам, пожалуйста, о своем родственнике в Хирбе-Кумране.
– У меня нет тут никаких родственников, – воскликнул я. – Вернее, мать рассказывала, будто много лет назад в обитель ушли два ее брата. Но я никогда их не видел, даже не знаю их имен. Не знаю, живы ли они, не знаю, находятся ли в Кумране.
– Он говорит правду! – вскричал Кифа. – Разве ты не видишь, Шали, он говорит правду.
– Вижу, – недовольно пробурчал Шали. Он вел себя так, будто это я преследовал его в темных коридорах и пинал под зад при первой возможности.
– Ты не прав, Шуа, – произнес Гуд-Асик, совершенно явно отвечая на мой внутренний монолог. – Пойми, твое поведение многим кажется странным. Не только Шали. Избранные – одно большое братство, в котором все про всех знают. Тебе кажется, будто ты скромно живешь в своей пещере, ходишь на уроки и, кроме нескольких учителей и двух товарищей, ни с кем не встречаешься. Но это не так. О тебе знает вся община и внимательно следит за каждым твоим шагом. Шали прав, ты ведешь себя совсем не так, как ведут обыкновенные ученики. За тобой наблюдают десятки глаз, которых ты пока не видишь.
Я тяжело вздохнул. Хорошенькое утешение! Мне действительно казалось, будто моя жизнь тихо и незаметно протекает на краю общины, а выходит, за мной внимательно наблюдают, да еще десятки глаз.
– Никто не собирается тебя утешать, – сказал Гуд-Асик. Он выпрямился, отбросил с головы капюшон и строго посмотрел на меня и моих товарищей.
Мы сидели молча, Шали и Кифа выглядели немного испуганными. Видимо, у этого разговора могли быть далеко идущие последствия. Гуд-Асик излучал власть и силу. Только что он выглядел нашим приятелем, почти сверстником и вот, за какие-то несколько мгновений, он полностью переменился.
– Духовный путь – это путь одиночки, – продолжил попечитель. – Гуртом ходят только стада коз и баранов. Избранный находит собственную дорогу и идет по ней один. Что же касается издевательств, с этого момента Шали прекращает дурацкие выходки. Я уверен, что из-за них он основательно задержится на своей ступени. Какими бы ни были причины его поступков, ему придется нести за них ответственность. Свет и насмешничество несовместны. Ессей серьезен, ведь на его духовной работе держится мир.
С другой стороны, Шуа, ты должен быть благодарен товарищу. Из-за него у тебя открылось другое зрение. Причем гораздо раньше, чем можно было предположить. Многие избранные, будучи учениками, целые годы бродили по коридорам на ощупь, а ты спустя короткое время уже бегаешь по обители, точно молодой олень.
Кифа, я удивлен твоей непонятливостью. Ученик твоего уровня должен был сам сообразить, кто гоняется за Шуа. Тебе нужно подтянуть уроки логики. Я поговорю с твоими учителями.
– Но как ты догадался!? – с отчаянием в голосе вскричал Кифа. – Я изо всех сил пытался вычислить шутника, но мне даже в голову не пришло, будто им может быть Шали!
– Догадался, как же! – бросил Шали. – Когда ты научишься читать постель, тоже начнешь догадываться.
– Постель только подтвердила мои предположения, – спокойно ответил Гуд-Асик. – Главным основанием для догадки послужил мокроступ. Невозможно допустить, будто на берегу был кто-то еще, кроме учителя Еноха и вас троих. Ессеи заняты своей работой, у кого есть время идти через всю обитель к бухте, скрываться там от ваших глаз, выжидать удобный момент и все ради дурацкой выходки? Да и, кроме того, Енох бы сразу его обнаружил. Значит, чтобы подпилить мокроступ Шуа, этот кто-то должен был войти в сговор с учителем Енохом. Несбыточно, невероятно. Значит, остаетесь только вы четверо.
Учитель Енох отпадает, Кифа был все время на виду у Шуа, да и вообще неспособен на такие штучки. Итак, Шуа и Шали. Разумеется, существует вероятность, что Шуа сам подпилил мокроступ. Однако, в таком случае мы должны признать его сумасшедшим, а он, насколько можно судить, таковым не является. Узнав, что Шали приносил и относил мокроступы, да еще сам вызвался сходить за ними, я сел на его кровать.
– Но ведь я не лежал на ней после возвращения с занятий! – воскликнул Шали.
– Зато вынашивал планы задолго до сегодняшнего утра, – в тон ему ответил Гуд-Асик. – Обдумывал их, шлифовал, уточнял. Не одну ночь и не один вечер. Постель все сохранила.
Шали снова опустил голову, и в его глазах блеснули слезы. Мне стало по-настоящему жаль товарища. Я сразу простил ему издевательства и насмешки, собственные страдания показались мне ничтожными и не заслуживающими внимания перед огорчением близкого человека. А он успел стать мне близким; за месяцы, проведенные в одной комнате, я привык к нему и полюбил.
– Шали, – сказал я, протягивая ему руку. – Шали, я вовсе не сержусь. Ты мой друг, Шали, и я не хочу, чтобы ты сокрушался из-за всяких глупостей.
Шали поднял голову, взглянул на мою раскрытую ладонь и, не говоря ни слова, вложил в нее свою.
– Слава Свету! – воскликнул Гуд-Асик. – И слава его сынам, умеющим прощать и способным подняться над эгоизмом.
Назад: Глава XI Опыты хождения по воде
Дальше: Глава XIII Неожиданная разгадка тайны