Я сообразила, что у меня тоже есть знакомцы в ФСБ. Те самые ребята, которые, по просьбе Окоемова, возвращали к жизни мой компьютер. Полистала старый ежедневник, наткнулась на номер. Назначила встречу. По телефону без толку, толк – глаза в глаза. Сидим в малюсеньком японском ресторанчике на Тишинке, Викентий, так он называется, ест узким ртом суши, не поднимая глаз и, кажется даже, не раскрывая рта, вроде настолько засекречен, но с такой жадностью, словно их там, в ФСБ, держат впроголодь. Может, чтобы злее были. Как быстро мы стали европейцами. Только что кушали дома, на худой конец, в столовках. Встречались в конторах по делу, в кино по любви. А сейчас даже фээсбэшники как люди лакомятся суши, прежде чем приступить к мероприятию. А кто они есть, как не люди. Просто у них свое место работы. Глаза в глаза не получалось, глаза – в суши. Я цепляю суши палочками вяло, между делом, мое дело – увлекательное слово. Чем увлекательнее, тем больше шансов подцепить рыбку. Рыбку Викентия. Не цепляется. С волнением подчеркиваю, каким глубоко противоречивым человеком был Окоемов, и как я благодарна року, столкнувшему нас, и как манит задача восстановить подлинную биографию современника-классика. Викентий ест и не смотрит, и я окончательно сникаю. Он наш человек, говорит Викентий, покончив с едой и тщательно вытирая отсутствующие губы салфеткой. Теперь он смотрит прямо на меня. Вы подразумеваете, что он ваш сотрудник, спрашиваю я. Я говорю ровно то, что вы слышали, он наш человек, стоит на своем Викентий. А я ваш человек, нахожу я способ отделить козлищ от агнцев или, наоборот, соединить их. Вы нет, отвечает Викентий. Он был вашим сотрудником, настаиваю я. Он наш человек, не сбивается с взятого им курса Викентий. Настоящий разведчик, или кто он там. У него соболиные брови, алый румянец на щеках, широкий нос, передавленный в переносице, и узкий, в нитку, рот. Говорят, они должны обладать незапоминающейся внешностью. У этого ни одна черта не соотносится с другой, что запоминается с полувзгляда. Видно, в их учреждении, как везде: есть руки-ноги, есть желудочно-кишечный тракт, а есть головной мозг. Одни должны быть неприметны, другие бесчувственны, третьи могут быть какими угодно, лишь бы аналитики или толковые технари. Мой ноутбук поддался ему, я хочу быть объективна и я объективна, я хочу быть благодарна и я благодарна. Хотя что-то саднит. Наверное, он прозревает это. Хорошо, безо всякой надежды заканчиваю я обед, тогда последнее, воевал или не воевал? Я обещаю вам это узнать, говорит он. Мы расплачиваемся каждый за себя.

Несмотря на туманные перспективы, я испытываю некоторое удовлетворение. Мне есть чем похвастать перед Ликой, и я еле удерживаю себя, чтобы не спешить, а дождаться исполнения обещанного.

Писать заявки я не умею не хуже Лики. Мне легче принести сразу готовое, чем ломать голову над планами и заверениями, в которых я заранее не то что не убеждена, а представления о них не имею, собираясь узнать в процессе работы. Почему мне и понравилось Ликино: мы узнáем, каков наш герой, в процессе фильма. Это по мне. Я обещала Лике, что попробую структурировать материал, чтобы обнаружить, или обнажить, концепцию. Необходимо было пройти в нитку по курсу между Сциллой и Харибдой, обретя нужную интонацию, расположив факты в нужной последовательности и не впасть в обличение. Заранее, по схеме, не вытанцовывалось. Требовалось достичь состояния. Состояние достигалось следующим образом. Перемывалась посуда. Был вымыт пол. В комнате и на столе наведен не образцовый, но какой-никакой порядок. Открыт компьютер, кликнуты некоторые базовые файлы. Ногти не в порядке, взять пилку и добиться, по возможности, совершенства. Ногти отполированы. Первые буквы набраны и стерты. Принести чаю. Жарко. Скинуть свитер. Зябко. Накинуть свитер. Поднять одну руку вертикально вверх. Зачем – если бы знать. Как будто антенна для уловления вибраций, которых, возможно, и нет, но хочется думать, что есть. Первая фраза. Недурно. С нее начнем. Час погружения во что-то, с грызней заусениц и порчей только что отполированных ногтей, взлохмачиванием волос, неутолимой жаждой и нервными позывами голода, двадцать строк, из которых выныриваешь, как из озера, встать, пройтись, взглянув ненароком в зеркало, ты или не ты, не ты, нет, ускользающее ты, и очередное поспешное ныряние обратно, где, если повезет, увидеть, узнать, добыть дополнительно строк десять, а нет, ну, тогда потянуться, встать, пойти перекусить, полежать на диване и вдруг снова вскочить и броситься к столу, потому что внезапно явилась новая партия из двух-трех слов и надо успеть ухватиться за них, как за кисть, которой, быть может, намалюешь еще фрагмент этого приозерного пейзажа, какой то мстится, то прячется в тумане, то вовсе исчезает. Никакого шаманства, контроль ума сохраняется, но мысль облекается в слова в измененном состоянии мозга, в приуготовление чего диковинным образом входят мытье полов и полировка ногтей, чего угодно, лишь бы оттянуть начало.

То, что я назвала концепцией, заняло страниц пятнадцать. Без слюней. Сухо, как люблю. Еще суше. Чтобы противостояние сущего с не-сущим само по себе било в нос. Неразрешимой оставалась проблема все с теми же последними работами Окоемова, о каких ни от кого не слышала и нигде не читала. Так и не могу придти к ясности: новый ли плодотворный этап в творчестве, оборвавшийся со смертью, или деградация. Приступала так и эдак – без толку. Я не выбираю пути наибольшего сопротивления. Выбираю – наименьшего. Чтобы естественно и без насилия. Кто-то говорит: туда не иди, иди сюда. Путем ошибок и проб, драгоценных ценою, вышла на крест дорог, и ангел за спиною; что позади – ее, что впереди – узнает, былым-было былье здесь и сейчас пронзает; пронзай, дитя, пронзай, зеленый мой росточек, и ангела глаза сияют между строчек; и место свое признаёт, свое, свое да и только, крыл явленных слышит ход и уж не робеет нисколько.

Меня не пускали туда, к позднему Окоемову.

Я отправила концепцию е-мейлом Лике без упоминания о позднем Окоемове.

Лика разбила концепцию в пух и прах:

– Неплохо, но в качестве заявки не годится.

– У вас же есть муж, Лика, – жалобно протянула я. – Попросите его, он умеет, вышьет по канве.

– Это не канва, это ткань, – определила Лика. – Но фишка не в этом, а в том, что руководство канала вычеркнуло фильм из плана, в котором он стоял.

Мне показалось, я ослышалась:

– Что-что?!

– Финансирования не будет. Фильма тоже.

– Это серьезно?!

– Более чем.

– Не говорите мне, что вы не узнали причину.

– Узнала. Ваша Василиса и глава канала пользуются услугами одного юриста. Через него Василиса передала записку, в записке – что до нее дошли слухи о готовящемся кино, в котором искажен образ великого гражданина, и она, страдая как жена и гражданка, просит оградить его светлую память от хулителей. Копия у меня, могу прислать.

– Откуда-то утечка, – сделала я вывод как заправский детектив.

– Откуда, откуда, от верблюда. Вы забыли, я обращалась к ней с просьбой поучаствовать в фильме.

– Наверное, зря.

– Утечка все равно утекла бы. Раньше или позже.

– Что нам делать?

– Пока не знаю.

Я тоже часто так говорю. Не знаю – это не да и не нет. Это пространство вариантов, когда может выйти что угодно. Я люблю не знаю. Из знаю дорога ведет в одном направлении. Не знаю открывает множество путей. Это как роза ветров. Ветер может подуть в любую сторону.