ПРОЗА О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ

Символ советского андеграунда: котельная. Маленькая, на микрорайон – условное административное деленье шестидесятых. Двухсветный зал с внутренней галерейкой. Облокотясь на перила, распутываешь взглядом сплетенье труб. Ликующие возгласы иных труб доносятся снизу. Музыканты все как один в тельняшках, стирать которые поздно и бесполезно. Тела людей, их белье перешли в режим самоочищенья. Новая грязь не пристает, старая, подсохнув, отпадает, отшелушивается. Кайф от музыки частично подавляет алкогольную зависимость – достигается приемлемый баланс. Своя своих до конца познаша: если кто кого приведет, тот не настучит и не наскучит. Работают якобы посменно – на самом деле днюют и ночуют здесь. Идти некуда: окружающая действительность на несколько поколений облажалась и осрамилась. Тут тебе и Крым и рым. В темноте лишь выйдут постоят руки в брюки. Во он окна светятся там, в мансарде. Не теперешняя мансарда с окнами в зеленой почти отвесно обрубленной металлочерепичной крыше. И не надстроенная по нахалке поверх сталинского кирпичного дома, отчего, глядишь, пошли трещины в стенах квартир. На окраине, в северном предместье, странный четырехэтажный дом с аркой – похоже, строили пленные немцы. Мансарда длинная, и долог путь в нее – без лифта. В разные годы она таила разную жизнь, но всегда числилась мастерской, предоставляемой союзом художников его членам. Котельная шлет мансарде сообщенья точечным фонариком-указкой. Стихия огня – стихии воздуха. Саламандра, пылай – ты, Сильфида, летай. Муза – музе, богема богеме. Нет ответа… глухо, как в танке.

Авангардизм стал обыденностью, соцреализм вошел в моду на западе – художнички поразъехались. Осталась длинная анфилада комнат, большей частью не отапливаемых, по которым вышагивал точно аршин проглотивший, нервный артистичный старик. Умел служить всем музам понемножку и ладить с любыми властями. Висели картины – все евойные, не очень профессиональные, зато сам смотрелся весьма и весьма, а для ЖЭКа все вместе выглядело внушительно. Так и тянулось, по привычному нашему беспорядку. Время от времени появлялась какая-то комиссия и снова выкатывалась подобно волне. Кто-то отлучился за границу не навсегда, и для довершенья злого дела выселения требовалось его присутствие, а налицо было сплошное отсутствие. Кто-то, живучи в Израиле, внес арендную плату за несколько лет вперед. Одним словом, дело запутанное, беспрецедентное, и старик обаятельный, так что. Жил он тут давно, оставив свою однокомнатную квартиру молодой жене. Брак сам собой позабылся с обеих сторон, хоть развода и не было. В мастерской же все удобства, мойся – не хочу (не как в котельной)… и друзья, и праздники, и призраки. Вообще говоря, прошло время и джазовых, и рок-котельных, а тут, глядишь, уцелела. Везде наняли в истопники трезвых низкооплачиваемых узбеков, здесь – нет. Пережиток поглядывал на пережиток, подмигивал ему фонариком, потирая картинный фонарь под глазом. Крутые оценивали с улицы общую стоимость мансардной жилплощади, щелкали белоснежными керамическими зубами.

Сколько на свете разных музык! Старик играет на рояле импровизации в духе Дебюсси. Как он только его, рояль, сюда втащил. В котельной солирует на саксофоне Глеб Поймин. Это который художник? ну и что, старик Виталь Юрьич тоже. Оба посредственные живописцы, и музыканты не первоклассные. Как говорится, лишь бы человек был хороший. А Глебова однокомнатная квартира на Новослободской? уплыла. Когда его не по делу упрятали в Ганнушкина – а я здоров, и ты напрасно меня в болезни обвиняешь, – явилась не запылилась бывшая жена: уведомили. Ключ был, и прописка – Глеб, дурак, прописал. Сменила замок и при доброжелательном попустительстве милиции освобожденного Глеба – ослабленного, подавленного лекарствами – на порог не пустила (сейчас, не при советской власти). Картины пропали… ладно. К счастью, саксофон уцелел: был одолжен другу Сереге, уж полтора года живущему в котельной, где все такие – выпертые из дому. Пошел за саксофоном, да там и остался. Электрички, идучи с Ярославского вокзала, задавали ритм, а это самое главное.

Глеб сказал: Серега, старик там не один… женщина, молодая и несчастная… красивая, блин… надо принять меры. Если Глеб говорит – стало быть, так и есть: он видит сквозь стены, через горы, через расстоянья. Пошли, постояли у двери, робко звонясь. Сдались, хоть Глеб настаивал: она здесь, просто не открывает, когда одна. Кроме тельняшек, в котельной нашелся и морской бинокль – стоило хорошенько поискать. Скоро увидали за цветным стеклом, как ходит – в розовом платье – поправляет волосы, провожает глазами дальние поезда. Поздравили Глеба с благополучно сохранившимся после варварского «леченья» даром ясновиденья. Может, платье и не было розовым, просто казалось таковым сквозь земляничное окошко. Белое, например… но Глеб твердил: розовое, и никаких гвоздей. Ручьи промыли грязную корку снега, к морю стремилась любая щепка – жизнь представлялась в розовом свете. Наконец окно распахнулось, и все как один выдохнули: розовое!

Эта женщина в окне в платье розового цвета утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез. Имя ее Марфа, старику нравится – Марфинька, но сама предпочитает зваться Мартой. Лучше бы Марией, поскольку недеятельна. Дальняя родственница молодой жены Виталь Юрьича, вспомнившей о нем, когда Марте после раннего развода некуда было деться. Бедняжка не пыталась отспорить свою законную жилплощадь, не располагая никакими средствами, кроме чувствительности и красоты, причем первая сводила на нет все выгоды, предоставляемые второю. Слонялась по девяти не то одиннадцати комнатам – сам хозяин всегда ошибался в счете. Но более всего любила маленькую, с земляничным окошком, где и запеленговал ее экстрасенсорный датчик Глеба. Виталь Юрьич сам кормился, а теперь еще и кормил подопечную пиратским тиражированием дисков. Дело было поставлено бывшим его учеником на широкую ногу, и днем старика устойчиво не было. Марта, выпускница строгановки, делала неплохие пастели, но к заработку это никакого касательства не имело. Так что в один прекрасно апрельский день нарядно-печально-красивая женщина вышла из нестандартного подъезда «дома с мансардой» в наивно-упорном намерении найти работу. Глеб Поймин в то время причаливал к котельной, неся хлеб и воду – простите, водку – на всю компанию. Почувствовав спиною исход, сунул пакет в руки Сереге (тот едва успел вынуть их из карманов), развернулся кру-угом и поспешил под арку, где уж скрылась легконогая беглянка. Догнал возле остановки – стояла озиралась. Сказал серьезно и грустно: весной хорошо продавать цветы. – Как раз об этом думала (нимало не удивилась)… огни большого города (улыбнулась)… всё пишу букеты пастелью из головы… хочется живые потрогать. – Не надо на автобус… до рынка одна остановка. Пришли: Глеб с алкогольной чернотой под глазами, грязен аки боров подзаборный, с ним стройная, лет двадцати пяти, в светлом незаляпанном пальто, кашемировый шарф (шарм) через плечо… наэлектризованные волосы, стук-стук каблучки как у козочки. Марь Семенна, девушке работу с цветами, и чтоб Петрович ее не видал. – Только ради тебя… сегодня он ушел… пусть со мной постоит… утром отправлю составлять букеты… доволен? – Век не забуду.

К вечеру, усталая, несет помятые трубчатые нарциссы и пакет с покупками. Достает оттуда деликатесы, что-то варит, без рецепта и названья, но старик доволен – играет импрессионистскую музыку. Спохватились, позвонили в котельную, пригласили благодетеля. Пустили помыться, выдали одежонку того, что в Израиле. Похорошел. Сварили ему обыкновенные пельмени «Русский хит», налили чуть-чуть водки. Скромно промолчал, благоговейно выпил. Ему дали салату и сыграли сонату – и немного ему полегчало. Да нет, это так, для красного словца: полегчало еще вчера. Звали завтра прийти с саксофоном. Доворочался до утра, надел костюм с еврейского плеча, дежурил в подворотне. Проводил до рынка, проследил, чтоб не попалась на глаза Петровичу. После храбро поехал на Новослободскую – забрать краски, картон и все такое. Застал дома – была суббота – и не устрашился. Приволок добычу в котельную, сел малевать на галерейке, у немытого окна. Получился ангел в облаках, огромное небо и земля с овчинку.

Вечером постучал условным стуком – под мышкой саксофон, непросохшая картина болтается изнанкой к чужим брюкам, лицом наружу, всем на обозренье. Написать такую можно за полдня – начать и кончить, а поди напиши. Преподнес открывшему дверь старику с учтивым: мэтру от любителя. Тот взглянул и надолго смолк, настолько было лучше его художеств. Да и Глебовых прежних тоже – явный прорыв. Играл гость не как всегда и не что обычно: ту бесконечно повторяющуюся тему из «Симфонических танцев» Рахманинова, что ведет саксофон, почти без вариаций, со все более явственной надеждой – она накрывает отчаянье с головой. Наше, неотъемлемое. Разрежьте нас – останется в каждом кусочке. Виталь Юрьич в рассеянье назвал Марфиньку Марфинькой – не поправила. А Марта? Марта пусть идет вязать букеты… или веники… фирма веников не вяжет, фирма делает гробы. Все едино – все на продажу.

Утром все и кончилось, едва начавшись. Глеб распахнул перед Мартой заднюю дверцу пропахшей цветами машины – на все сиденье развалился вальяжный Петрович, распахнув рубаху на груди. Глеб хотел было дверцу захлопнуть – Петрович придержал. Тогда Глеб отворил и переднюю тоже: дать шанс судьбе. Марта-Марфинька села сзади – в лице читалось женское безволие и трусливое ожиданье. Все предало – и живопись и музыка. Значит, это никому не нужно, не имеет отношения. Только секс и алкоголь… потом один алкоголь… потом вообще ничего, пустота. Про деньги Глебу в голову не пришло – похоже, они в этой ситуации роли не играли. Решалось на уровне энергетического поля конкретной особи. Решалось и решилось… каюк, песец.

Старик – жалкий, осунувшийся – заглянул в котельную через полтора месяца. Глеб Васильич, приходите… ну хоть душ принять… я тут занялся компьютерной графикой… распечатывается вроде офорта… и потом, знаете, Марта… с ней творится непонятное. – Виталь Юрьич, я неладное заметил через пять секунд после возникновенья… нам с вами обсуждать бесполезно… это вещи неуправляемые.

Скотоложество какое-то. Я не подумала с того дня ни о чем другом, ни минуты. Заискиванье, поддакиванье, желанье, страх, подозренье (нет, уверенность), удовлетворенье на полдня и отвращенье к себе – надолго. Передышка короткого нездоровья, и все по новой. Пытаюсь вырваться – он приезжает, указывает мне место подле себя… сажусь, как под взглядом змеи.

Май прошел – отпорхал над заманивающими рельсами, над приземленной с виду котельной, легкодыханной мансардой. Огрубели листья. Под аркой столкнулись лбами нетвердо бредущий Глеб с опустившей голову Мартой. П-простите, девушка. Глеб Васильич, пойдемте (взяла его под руку)… это одно и то же у нас – проклятье зависимости… дадим друг другу слово. Как Глеб обрадовался! Добрались до мансарды и положили уехать втроем. Бежать от самих себя, как можно скорей… если повезет – сумеем уйти в отрыв.

В Плёсе старик лет сорок назад делал на подхвате мозаичное панно, а нонешний директор дома отдыха – еще дошкольник – шмыгал носом у него за спиной. Нарочно не звонил, чтоб по телефону не отказал, свалились как снег на голову. Истопник три дня тому назад запил – Глеб назвался груздем и полез в кузов. Горячая вода, то-сё… это и летом нужно. Одна из трех дежурных на входе не далее как сегодня утром сбежала с артистом – Марта села на неостывшее место. Потихоньку дала старику ключ от библиотеки – побежал без спросу разбирать книги: конь не валялся. Без мыла влезли… вкрутились точно шурупы. Отдыхающие певцы проснулись к обеду. За подстриженными кустами драматический тенор, драматично откашлявшись, запел арию Турриду. В дороге поникшая, ко всему безучастная – Марта вдруг вскинулась, словно боевой конь при звуках трубы… все ключи зазвенели. Глеб пристально посмотрел на нее, однако решил сепаратно держаться: пусть мужское слово будет крепче женского.

Я подклеил растрепанный том «Идиота» и выдал Марте. Кожей почувствовал от томика излученье в резонанс с энергетикой – Марты, моей, Глебовой. Про разных прочих шведов не знаю, врать не хочу. Книжку под мышку – и прочь размашистым шагом, не отвечающим высоте каблуков. Я непонятно как увидал: спускается к Волге по лестнице, моет с баржи лицо, намокшей юбкой трясет, вызывающе улыбаясь. Прежнее отраженье – покорности в униженье – ушло с лавиной воды.

Меж крутых бережков Волга-речка течет, и я иду не пошатываюсь. Монастырь вечерний звон по праву рученьку, впереди по курсу мучные лабазы запрошлого века, по леву руку беседка – не беседовать мне там с Марфою. Была в Москве на бегах лошадка Крепкий Зарок, ездил жокей бессребреник, он ее не придерживал. Буду держать свой крепкий зарок, а кобылка моя – ей и сметы нет – пусть летит на четыре стороны, все равно ведь не будет удержу.

Эта дежурная, когда не дежурила, писала пастелью портрет драматического тенора. Тот в перерывах ей пел, Виталь Юрьич сподобился аккомпанировать с листа, Глеб сидел балдел: низложенную королеву приверженцы снова возвели на трон. После обеда Глеб возился в котельной, не джазовой, самой обыкновенной, точно яичко, не золотое, а простое. Старик по просьбе директора писал объявленья об экскурсиях. Марта в удобных босоножках пошла лесочком по-над берегом посмотреть соседнюю усадьбу, где большая лодка на канатах всегда готова к спуску. Возвращаясь, услыхала за спиной погоню. Обернулась – да, бежит, настигает… разглядеть не успела. Босоножки в руки – и, размахивая ими, полетела, словно крылатая Ника. Выскочила на набережную, а сзади никого… страх за ней гнался.

В тот самый час на рынке близ метро Бабушкинская не очень трезвый Серега закупал на музыкальную команду провизию. Марь Семенна сунула ему в пакет сломанную розу и невзначай обронила: давно Глеба не видно. Серега возьми да и брякни не от большого ума: в Плёсе. Сам испугался и начал гнать: не тот Плёс, левитановский, на Волге – другой, в Архангельской губернии. Но Марь Семенна уж не слушала: ей что Левитан, что не Левитан. Вернулся Серега не в духах, долго искал сотовый номер Виталь Юрьича, только Глеб свои клочки-бумажки все забрал. Сердце упало… затормошил заторможенных товарищей: как туда ехать? – Как? за деньги… их и без того нет… завтра нам играть, ты за Глеба… сиди на тихой жопе.

Драматический тенор Краснопевцев красно пел для дамы, Виталь Юрьич старался аккомпанировал. Дама у раскрытого окна уткнула лицо в чуть привядшие пионы, пачкая пыльцой матовые щеки. Порыв ветра распахнул раму напротив. Букет вылетел наружу, ваза звонко разбилась об асфальт, облив водой и забросав раздрызганными цветами детские классики, начертанные фиолетовым мелом. Старик бросился закрыть окошко с подветренной стороны, долго возился со сломанным шпингалетом. Меж тем дама, окончательно побелев лицом и втянув голову в плечи, выбежала вон. «Не иначе кого пришибло», – отстраненно подумал чересчур вошедший в образ тенор. Выглянул – мертвого тела не видно. У входа красная «хонда», возле нее прохаживается человек с бычьей шеей и крестиком на шерстистой груди. Дама прошла сомнамбулическим шагом. Вся перекрутившись, лишь бы не оторвать глаз от приехавшего за ней, боком-боком протиснулась в машину, владелец коей тут же сел за руль, и тронулись с места. Из котельной наперерез бежал Глеб, но под колеса не успел. «Муж», – обреченно заметил в уме своем тенор. «Рок», – не менее обреченно констатировал про себя старик. «Проболтались, сукины дети», – вслух выругался Глеб. Холод пробирал его взмокшую спину.

Реставрация сорвалась – в рядах монархистов разброд и шатанье. Тенор самоустранился, Виталь Юрьич топтался в полной прострации, Глеб выяснял, когда автобус на Иваново и где занять денег. Занял, вышел из подъезда, поглядел на часы, потом – рассеянно – вдаль. Навстречу ковыляла Марта, волоча отваливающийся каблук. Разорванная юбка трепалась по ветру – спущенный флаг, путалась в ногах. Внес на второй этаж, толкнул спиной незапертую дверь своей со стариком комнаты, уложил и сидел, как Порги над Бесс – такой же черный. Старик взял ключ от Мартиной комнатушки, водворился и притих. Трое суток через силу заменял Глеба в котельной, благо была газовая, не угольная, и уже раньше присматривался. Марта металась в жару, Глеб не пил не ел – казнился. Мог бы и провидеть… где что девалось? Такие типы за попытку бегства наказывают, да и самое попытку сводят на нет. На Марте его клеймо… дело очень серьезно, серьезней некуда. Не спал, ломал голову. Если что и придумал – не рассказывал.

Марта выдает не ночевавшему дома тенору Краснопевцеву ключ. Он, глядя под ноги, поднимается по застеленной ковром лестнице. Пастель техника недолговечная, но недоделанный портрет несостоявшегося любовника необъяснимо быстро стерся. Виталь Юрьич раздобыл и холст и подрамник, написал парный портрет Марты с Глебом. Писано с натуры в беседке на Волге, на фоне Волги. Зря Глеб причитал… получил, что ему причиталось. Старик надеялся: акция возымеет магическое действие – не возымела. Едва повесил у Марты в комнате – наутро фигуры на полотне отодвинулись друг от друга как можно дальше. Марта смотрела на изменившуюся за ночь композицию и, забывшись, пела поставленным меццо-сопрано. Виталь Юрьич прибежал из коридора. Так удивился ее голосу, что на произошедшую подвижку почти не отреагировал. С такой женщиной никого не поставишь рядом – поневоле приходится соблюдать дистанцию. Нот в библиотеке оказалось навалом, вечером уж музицировали вовсю: «…и улыбалась ему, тихия слезы лия… тихия слезы лия». Глеб сидел как пес на хвосте – все на свете прозевал. Снизу бибикнули: один длинный, два коротких… Марта оттолкнула выросшего перед ней Глеба – поскользнулся, шмякнулся точно мешок, вскочил… каблучки, им же починенные, процокали в тумане. Хлопнула дверца, машина рванула с места. Вывалившийся из подъезда Глеб лишь мигалки увидел. В Москву уж не порывался, ждал, весь трезвый, опять почерневший – не то Отелло, не то грозовая туча. Старик его не трогал, поплелся в библиотеку ноты отнести, а там том, где «Идиот», с полки сошел.

Вернулась она к утру, не избитая, не вывалянная в грязи – тихая, как тихий омут. Сидела при ключах и внешних сигналов не воспринимала – прислушивалась к происходящему внутри. Абажур бросал ей на лоб красное пятно, ровно клеймо проступало. Приехал Серега, отыграв положенное и заначив достаточную сумму денег. Винился, чуть в ноги Глебу не падал – тот махнул рукой: все они такие. Серега достал бутылку, и почему-то Глебу в горло не шло. Мне не пьется, не глотатся, вина душа не примат. Отвращала от водки параллель, подмеченная умной Мартой тогда, в подворотне: бабы суки – мужики пьянь. А с полки, где стояло некогда полное, теперь наполовину раскраденное собранье сочинений Федора Михалыча Достоевского, перло такое, что и не расхлебаешь.

Серега неловко засобирался домой, толку от него было чуть. Уехал – назавтра Глеб исчез. Паспорт оставил… значит, не поездом. Старик позвонил в котельную: Серега появился? – Только вошел. – Дайте ему трубку… слушаешь? с минуты на минуту Глеб нагрянет… чуешь, чем пахнет? – Понял… мне разбираться… бегу на рынок. Марь Семенна брызгала на цветы – жарко будет. Вот Глеб, с обычной собачьей ухмылкой, на продавленном стуле, среди выставленных вазонов, спиной к ларьку. Серега устроился рядом на ящике и ни за какой нуждой не отлучался. Куда придурок нож спрятал? сидит, что ли, на нем? У Сереги ломило правый висок от жесткого Глебова взгляда. Раздался визг тормозов, стук столкновенья, скрежет стекла… крики – улики уличного происшествия. Глеб – ничего, и Серега тоже. Марь Семенна засеменила к выходу. Ее вопль перекрыл остальные: столько в нем было личного – вскочили и Глеб и Серега. Нож остался на стуле, никто на него не взглянул. Красную хонду подмяла бетономешалка – бетон еще вертелся вокруг оси. Петрович, привыкший лежать наверху, расплющен под грудой металла – в крови, в аромате цветов, в ореоле своих похождений. И хохочут бессмертные боги, отняв отраду отмщенья у Глеба, и труп осклабился, издеваясь. Ехать в Плёс теперь не с чем и незачем – Марта осталась трофеем Петровича, он из гроба достанет. Глеб бессильно обмяк и дал себя увести.

Осень в Плёсе как раз для художников. Тенор Краснопевцев с басами и баритонами, богатыми обертонами, отбыл к началу сезона. Прежний, доглебовский истопник перемежал выпивку с радением о тепле. Старик готовился пересадить теплолюбивую Марту на прежнюю почву. В Москве ждала голубятня-мансарда, перемогался пассионарный Глеб. По молодой жене Виталь Юрьич не скучал. Подарила ему заместительницу – Марту – и спасибо. Хрупкий подарок… не дышать.

Примечания

1

Счастье надо искать на проторенных путях (франц.).

2

Золотым гребнем (нем.).