ГОРОД С НАЗВАНЬЕМ КОВРОВ-САМОЛЕТОВ И ЗЕМЛИ, КРУГОМ ЛЕЖАЩИЕ

Хоть Петушки воспеты – видно, еще недостаточно. Вокзал в два часа пополуночи, тусклый неверный свет. Нету билетов в Нижний, а я хочу ехать немедля. Охота пуще неволи, еду на перекладных. Стены вокзала толстые – очень старое зданье, наклонные подоконники оградой окаймлены. Природа сопротивляется насилью в любом проявленье – на каждом таком окне поджавши ноги спит бомж. Скамейки в зале поделены на человеко-места – скобами, под которые забились плашмя алкаши. Я тоже кое-как втиснулась, чтоб полежать до рассвета. Встав, умываюсь – снаружи ржавый кран у стены. Рабочий поезд с утра пошел не туда, куда должен. Главное, в ту же сторону, пусть так тому и быть. Город Ковров накормил меня великанской котлетой в столовой со скатертями, вышитыми крестом. Сидит за соседним столиком юноша с тонкой шеей, подслеповатый, в круглых следовательских очках. Одет: галифе, гимнастерка со споротыми погонами – видно, опять снимают поблизости фильм про войну. Нет, я ошиблась, оказывается, это герой моей повести – я через час уеду, а он останется здесь.

И впрямь уехала в кургузом поезде из четырех вагонов, глядя в узкое оконце на обжитую владимирскую землю, а он все еще сидит над пустой тарелкой с видом человека, назначившего деловое свиданье. Ах, какой светло-рыжий не то золотисто-белокурый, во всяком случае кудрявый, какой бородатый, широкоплечий, тяжелый, точно шкаф, до чего проникнутый русским духом человек подошел к нему со спины и так хлопнул по плечу, что бедняга подскочил, поддав коленом столешницу. Тарелка заплясала, нескоро угомонилась, нависши над самым краем стола и чудом не свалившись. Не в парадную дверь вошел, откуда его высматривали, но с черного, кухонного хода. Уже изрядно разогретый, с румяными губами, лоснящимися от кухаркиного угощенья, бросил на стол голубой берет десантника. Сел с размаху на стул, сразу показавшийся низеньким, ветхим, расшатанным. Основательно поставил ноги в омоновских ботинках с пришитыми сикось-накось язычками. Заговорил басом, исходящим из недр его мощного тела: «Оголтелов… друг ситный… Ваня… прости, опоздал». Достал из глубин камуфляжного комбинезона бутылку, стукнул ею о стол, мало не расколов. Приятель его Оголтелов пришел в себя, вытащил из кармана многофункциональный нож на веревочке и наладился открыть. С кухни вышла справная бабенка, вытирая распаренные руки о передник, встала в дверях, любуясь здоровяком. Нагляделась, очнулась: «Что ж это я… ты, Федя, на ходу кусочек проглотил… сейчас я как следует…» – и бросилась на кухню. Вернулась с подносом, мигом накрыла на двоих. Отныне Иван Оголтелов котировался как друг Федора Стратилатова. Самый тяжелый период его жизни в городе Коврове-Самолетове миновал.

Скучала, Настасья? понимаешь, нижегородские ребята позвали… рейд по захороненью солдатских останков… Нижний Новгород – Новгороду Великому… братанье военно-патриотических организаций. У нас новый товарищ. Снова хлопнул Ивана по плечу, будто гвоздь вбил в стул. Дельный… оружье по лесам ищет. А что его искать – враг до города Коврова, благодаренье богу, не доходил. Если когда кто из военчасти украл и со страху бросил, тогда конечно. Иван находил ржавые звенья тракторных гусениц, в азарте принимаемых им за танковые. После консультаций с понимающими людьми вез на старой детской коляске в пункт приема металлолома. Так был заработан первый сегодняшний, скудный обед. Второй, более обильный, достался Ивану уже от щедрот Настасьи, как сотрапезнику Федора. Да, хорошее пополненье… активный… по деревням собирает гимнастерки, сапоги… Иван, нынче пойдем возлагать цветы к памятнику неизвестному солдату… в четыре часа… школьников возьмем с продленки… вот деньги, купи. Денег дал много. Куплю еды в запас, а то опять уедет, он такой. Настасья, небось, без него кормить не станет… или станет? прямо спросить Иван не смел.

Неизвестный солдат был выкрашен серебряной краской и безобразен на всю катушку. Изваянный в обычный человеческий рост, казался оттого и маленьким, и никудышным. Высокие девочки-шестиклассницы шушукались на Федора Стратилатова, златоглавого, точь-в-точь живая на двух ногах часовня. Мелкие, еще не вытянувшиеся их соученики слушали без энтузиазма вопли экстремиста Ивана. Небось с белым билетом, очкарик. Они не ошиблись. Ино дело горячие головы, ино дело горячие точки.

Отмитинговались, ушли, умеренно намусорив. Серебристый солдатик поставил наземь, прислонивши к постаменту, автомат, воспроизведенный нерадивым скульптором в неправильных пропорциях по отношенью к человечьей фигуре. Присел на ступеньку, отбросив в кусты скудные Ивановы гвоздики, обломанные и белыми нитками подвязанные к стеблям. Посмотрел через речку в поля, вон из города. Отодрал прилипшую к сапогу жвачку и пошел через мост, даже не прогнувшийся от его бараньего веса. Город молчал и молчали дома. Давно не знавшая битв земля не отзывалась на шаг пехотинца. Души незахороненных, в поле брани убиенных, не кружили птичьими стаями над желтеющим ивняком. Солдат выбрался на шоссе и долго беспрепятственно шел по обочине – встречные водители на скорости принимали движущееся за неподвижное. Уже через час с небольшим встрелся ему серебристый летчик в шлеме и унтах, вылепленный, похоже, тем же мастером – скорей ремесленником. Однако смотрелся миниатюрный ас хорошо – как часть серебристого истребителя, штопором ткнувшегося в землю много западнее краев, куда война не долетела. Пехотинец присел к подножью памятника, достал кисет, свернул две самокрутки из валявшейся поблизости газеты «Независимая». У летчика нашлась фляжка, и скоро они уж сидели вместе на ступеньке, отпивая по очереди, затягиваясь одновременно. Пехотинца звали Иваном, летчика Федором. Слово за слово решили они идти странствовать вдвоем, по-братски деля харчи и табачок. Недолго думая, остановили грузовик, водитель коего был изрядно нетрезв, закинули в кузов плохо гнущиеся ноги – и привет.

Безместный священник отец Венедикт сидел в той столовой, близ вокзала, где вышитые скатерки. Настасья, не сообразив, пост у нас или мясоед, подала на всякий случай рыбное. Батюшка относил себя к черному духовенству, был приписан к некоему монастырю, куда наведывался по случаю, а так жил в миру. К полученью прихода единственный путь был восстановить силами будущих прихожан какой-нибудь разрушенный храм, однако отец Венедикт на столь многотрудное дело пока никого не подвиг. Федору Стратилатову говорил: главное не приход, а доход. Федор в душе с отцом Венедиктом не соглашался, но из уваженья к сану не перечил. Хлеб батюшкин подчас бывал горек. Вчера освятил в противоугонных и антиаварийных целях новую машину владельца мясного магазина Олега Старчеусова, и в ночь она тю-тю. Олег, черней тучи, уж садится к нему за стол, а в дверях появляется, час от часу не легче, докучливый Ванька Оголтелов. Господин Старчеусов, слава богу… Вы не в тюрьме… и этот крикун окаянный жив – никто его не сшиб… воскресенье… праздничный сон – до обеда… скорей оба за стол… Настасья, подавай, а я позвоню Марье Петровне – с утра у нее мать соборовал, дважды в год зовет. Марья Петровна, обошлось… обманное виденье… господин Старчеусов, Вы на машине? Нет? а ведь собирались за город… угнали? Пути Господни неисповедимы… поставьте большую свечу… конечно же не знал… вот и Марья Петровна хочет с вами говорить. Ужиха… Марь Петровна Ужова… возглавляет налоговую инспекцию в городе Коврове-Самолетове. Безнадежно махнув рукой, Олег Старчеусов принимается за еду. Иван Оголтелов следует его примеру – платит избавленный Божьим промыслом от узилища.

Эх Настасья, гой Настасья, отворяй-ка ворота: Федор Стратилатов идет. Ну ты, Олег, жох… ты что ж, в батюшкином сне Ивана насмерть задавил, а теперь хочешь от него рыбной котлетой откупиться? нет уж… ты человек богатый… ты теперь об Иване как о сыне родном пекись… такие кадры нам нужны… патриот и вообще голова. Вливайся в ряды военно-патриотического движенья, Олег. Пора наводить порядок… согласен? Как было не согласиться тому, кто несколько часов назад лишился только что купленной машины. Он тут же влился, и вступленье его было обмыто. Иван догадался помолчать – редкий случай. И без того хорошо… сыт и пьян и нос в табаке… тепло, светло и промеж господ.

Шофер остановил трехтонку на развилке и спросил необычных попутчиков: вам куда? Те наугад махнули прямо. «Тогда слазьте», – буркнул водитель. Пассажиры хотели было изменить свое решенье, но грузовичок не сдвинулся с места, покуда серебристые не сошли. Упрямец тут же газанул и скрылся из виду. Ребята поторчали немножко на развилке, ни дать ни взять парный памятник, потом зашагали туда же, следом за ним, направо. Долго ли коротко ли, встретился им стоящий на обочине наполовину облезлый серебристый танкист в наушниках, также в человеческий рост. Постамент изображал башню танка, ствол же грозного орудия стелился по земле. Шедевр этот, по-видимому, был твореньем рук, хорошо известных нашим двоим. Присев на ствол как на завалинку, путники предложили земляку закурить – тот не отказался. Звали его Олегом. Охотно оставил он постамент свой и влился в ряды.

Марь Петровна считает, что вкладом господина Старчеусова как именитого гражданина в общепатриотическое дело должно быть прежде всего восстановленье храма. Мненье ее обязательно к исполнению, иначе налоговых хлопот не оберешься. Выбрать же объект реконструкции мог бы, например, отец Венедикт – ему там и служить. Ну раз Марь Петровна предлагает… конечно, отец Венедикт положит все силы. Испуганные вороны взлетели с непокрытого купола уже восемьдесят лет как поруганной церкви Рождества Богородицы в деревне Кочнёво, полчаса езды от города. Человек успел родиться и умереть – так давно здесь не служили. Ничего, что шел октябрь, ничего, что лил дождь, ничего, что батюшка исповедовал по телефону, ничего, что Марь Петровна наезжала на малый бизнес, ничего, что мясо в старчеусовской лавке шло мимо санэкспертизы. Плевать на все – у темных кирпичных стен появилась надежда. Похолодало, подсохло, забрезжил просвет в тучах, и оттуда, сверху, склонны были смотреть сквозь пальцы на мелочи жизни. Вороны покаркали и замолчали, а рабочие гулко стучали топорами там, поближе к небу. Олег Старчеусов обещал большую премию, если подымут крест к Рождеству, и вторую – если закончат внутреннюю отделку к Пасхе.

Шли втроем по шоссе, четко печатая шаг – серый асфальт, серые тучи, серебряные они. Олег запевал, друзья подхватывали:

Впереди слышался бойкий перестук молотков. Скоро из-за бугра показалась неказистая кирпичная церковь – купол ее уж вырисовывался новым дощатым каркасом. Рабочие, привычно бранясь, спешили управиться в назначенные сроки. Неизвестные герои поначалу засомневались, потом все же перекрестили топорно изваянные лбы – впрок, на пока отсутствующий крест. К церкви подкатил красный джип чероки, купленный Олегом Старчеусовым взамен угнанного черного. Началась суета – на троих прохожих никто и не взглянул.

Сенсация, вандализм: массовое оскверненье памятников минувшей войны в Ковровском районе… выездная сессия областной прокуратуры… непрерывный митинг патриотических сил на главной площади города, со сменой участников… пикеты военно-патриотических сил вблизи еще уцелевших мемориалов. Иван Оголтелов похудел и осунулся от непосильной ораторской нагрузки. Мы их вычислим… найдем… достанем… покараем… пусть трепещут. Это был звездный час Ивана – его демагогический талант рос и креп, будучи как никогда востребован. Женщины дарили ему хризантемы, и бесплатное столованье в заведенье около вокзала уж само собой подразумевалось. Вдруг поднялся шумок, сперва тихий, робкий… потом всё сильней, всё громче. Видели… встречали… шли втроем… курили, горланили… ночевали в стогу. И уж совсем несуразное: выкопали у дедушки Коли Федотова остатки картошки… пекли на его же незагашенном костерке… дед видел своими глазами и со страху окончательно слег. Канальство… а ведь Ивана чуть было не взяла в дом такая женщина… такая женщина… и все рассыпалось, не сладилось. Но Федор Стратилатов сказал: «Терпи, казак, атаман будешь… проделки нечистой силы. Церковь восстанавливаем… сатана лютует… обидно ему… вишь ты». Пикеты у мемориалов сняли – никому не хотелось повстречать среди ночи черта. И тут началась форменная свистопляска. Неизвестные солдаты то появлялись на постаментах, то исчезали. После их стали находить не на своих местах, и сами они менялись. То на поясе у летчика нарисовалась гипсовая фляжка, то к губе танкиста прилипла серебряная папироса. Памятники ходили друг к другу в гости – по утрам вкруг постамента хозяина пирушки подбирали гипсовые бутылки. К концу осени пошли шататься целыми шайками по проселочным дорогам, оставляя в раскисшем суглинке хорошо узнаваемые следы негнущихся подошв. После ноябрьских приехала комиссия из Москвы – долго заседала и ничего не решила. Дело передали в комитет по охране памятников культуры, где оно заглохло и окончательно потерялось.

Федора Стратилатова не послушать – себе дороже. Крыша через него идет, охрана у него в кулаке. Приходят из армии, идут свечку поставить – отец Георгий посылает к Федору Стратилатову. Тот устраивает в охрану, но подчиненье двойное: один платит, другой контролирует. Раз сказал – как о сыне родном пекись, надо печься. Этот оголтелый нарочно везде попадается, заглядывает в глаза. Вид – как сейчас из петли вынули. Пристроил его к реконструкции церкви, в помощь прорабу. Толку от дурака мало – весь пар ушел в свисток.

В ватнике, в черной вязаной шапчонке, на шее черный синтетический шарф, Иван, весь синий, лезет на колокольню – проем в кирпичном зданье, через который видно холодное небо. Кругом лежит притихшая, подстывшая земля. Надо там замерить, Олег будет заказывать колокол. Конечно, не с одной мясной торговли. Это лицевая сторона его бизнеса, а что с изнанки, никто не знает. Закрыт, не держит охраны, но Федор Стратилатов не промах – заслал Ивана. Вон, вон… там, у леса… идут… серебристые… один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… целая банда. Едва не ломая ноги, Иван ссыпается вниз по винтовой лестнице.

Что, братцы, холодно? война не свой брат… холодно – полбеды… бывает ох как жарко. Сейчас огонь разведем. Федя, соколик, дай спички. Кто там, не отзвонив, с колокольни долой убрался? бесноватый, что Ивана с постамента сжил? пугнем его. Иван, дай-ка очередь по шесту, что заместо креста. Автомат у пехотинца Ивана больше, чем нужно, так уж скульптор накулемал, а уж шуму-то, шуму!

Иван Оголтелов сидит в поповском доме, у отца Георгия. Заикается, никак не может сказать поряду, что же произошло. Вышли из лесу… разожгли костер… стреляли по кресту… то есть не по кресту… его еще нет. Отец Венедикт, присутствующий при беседе, резюмирует: комитет по охране памятников культуры – это в пользу бедных… здесь бесовский соблазн… надо служить молебен. Отец Георгий с ним соглашается – богослужение совершается.

Подпольный водочный завод Олега Старчеусова по непонятному стеченью обстоятельств размещается в подгородней деревне Кочнёво, которую отец Венедикт назначил местом будущего своего служенья. Работают на предприятии сплошь только что демобилизованные парни. Состав непрерывно обновляется, чтоб не больно спивались. Никто к ним на территорию сунуться не смеет. А вот и посмели. Около полуночи караульный выстрелил в воздух, ребята в солдатском белье повскакали с коек. Кто-то дал очередь по лампочке в казарменной спальне. В темноте угловатые серебристые фигуры устремились на склад. Грабителей было около десяти, рабочих столько же. Огонь пришлось вести вслепую, но от нападавших пули отскакивали, как от заговоренных. Послышалось звяканье бутылок о поспешно уносимые ящики, что-то разбилось в беспорядочной стрельбе. Раненых не было. В ту ночь у костра на опушке было и тепло и весело. Пламя поднялось высоко, издалека видны были тени, очень похожие одна на другую, слышались давние песни. Видели, слышали – и не осмелились подойти.

Шутки в сторону. Хоть это и против конспирации, водочный завод в Кочнёве необходимо было срочно освятить. После конфуза с джипом Олег Старчеусов побоялся прибегнуть к услугам отца Венедикта. Отец же Георгий, вникнув в суть дела, заломил цену. Дорого да мило, дешево да гнило. Все равно пора расширяться. Заодно освящен был и фундамент нового склада с повышенной защитой, примыкающего к заводу. Те же рабочие, что бранились на куполе, делали дощатую опалубку для заливки бетона. А церковь сияла медным золотцем в ясные поля, ожидая креста, колокола и сошествия святого духа – мирское к ней не липло.

Акции Ивана Оголтелова вновь поднялись. Согласно разошедшейся молве, именно он, а не кто иной, во главе артели благочестивых строителей отразил нападенье сатанинских сил на восстанавливаемый храм. И женщина, та самая, золотая рыбка, что сорвалась с крючка тогда, в октябре, сама остановила «вольво» возле его объекта. Машина была вишневая, женщина темно-русая. Москвичка, построила в деревне Мостки за Кочнёвым двухэтажный деревянный дом-скворечник рядом с купленной вросшей в землю избушкой. Жила там не всегда, а когда вздумается. Что ей было нужно – поди знай. Посадила состоявшегося героя патриотического эпоса на переднее сиденье, умыкнула в свою спальню-шкатулочку, пропахшую лавандой, а за машиной летело легкое как дуновенье имя: Дуня. Наутро достала из своей шкатулки если не алмаз, то и не совсем стекляшку. Часть дурных Ивановых свойств отступила на месяц. Когда по утрам Дуня сама привозила друга к месту благородной деятельности, можно было и впрямь подумать: подвижник. Выходил из машины с глубоко запавшими глазами. Небось не поклоны бил ночами, но выглядел очень и очень недурственно.

А собственно говоря, откуда он взялся? сколько ему лет? кто его родители? Вырос из мальчиков, как все – по счастью, в Москве. Отец работал, скорее числился, в научно-исследовательском институте, как все тогда. Зато мать – главбух очень крупного универмага, отнюдь не как все. Бабушка с материнской стороны из деревни, как многие. Младшая сестра ничем не примечательна, как большинство добрых людей. Окончил школу, как все, десять не то одиннадцать классов. Не поступил, или не поступал, работать не стремился. Повадился, надевши военную форму, стоять в карауле на всевозможных мероприятиях национал-патриотической партии. Выправка у него, юноши вообще говоря болезненного, была на редкость хороша. Мероприятий оказалось много – платили мало. Мать содержать сына, при всех своих левых доходах, отказалась. Но уж нашлись другие, более заинтересованные дамы среднего возраста. Тут на беду были отпущены цены, и кормить кого бы то ни было, хошь самого купидона, оказалось накладно. В город Ковров Иван заехал на какое-то патриотическое сборище. Нечаянно напился на банкете и был наутро забыт при всеобщем организованном отъезде. Из гостиницы его быстро выдворили, денег на дорогу не было, проводники за так не сажали. Ехать же подобно мне, автору, на многих местных поездах он, избалованный, побоялся. Однако его избалованность вскоре подверглась еще большему испытанью. Женщина самого низкого пошиба, надеясь на взаимность, бесплатно поселила его у себя в ужасающих условиях, однако ж кормить не осилила. Другого пристанища Иван не нашел.

Не падая духом, вознамерился он учредить в городе Коврове музей воинской славы, об открытии коего подал официальное прошенье в горвоенкомат. Бумагу положили под сукно, Иван же на свой страх и риск стал рыскать по лесам и деревням в поисках экспонатов для будущего музея. Читатель имел удовольствие познакомиться с моим героем в момент, когда впервые получил он малую выгоду от затраченных усилий. Далее по тексту.

«Послушай, Олег, – сказал Федор Стратилатов, сидя с ним, с Олегом, за столиком под заботливым взором Настасьи, – Иван растет в общественном мненье, нам это на руку. Восстановленье церкви дело благое, но временное. Взял бы ты его приказчиком на свой заводик там же, в Кочнёве!» – «О Господи, уже все пронюхал, – обреченно подумал Олег Старчеусов, – теперь мне и с того производства платить за крышу». Вслух же произнес: «Добро… чуть поздней… как с тем объектом закончим». То есть после завершенья реконструкции храма. Будущее легендарной личности тем самым становилось обеспеченным, ибо нет у нас предприятий устойчивее теневых.

Да уж, секреты… будто Ужиха про заводик в Кочнёве не знала… как не так. Молчала, не считала нужным раскрывать карты. Предпочитала напустить Федора Стратилатова, крыша – теневой налог. Дала Олегу Старчеусову год налоговых каникул, пусть обрастет. Теперь – стричь. Знала, гада, и любимчик ее отец Венедикт знал, потому туда и рвался. План созданья прихода в Кочнёве промеж ними двумя, котом Базилио и лисой Алисой, давно обсуждался. Ждали лишь удобной минуты, и дождались.

Дождались посеребренные поля, дождалась прозрачная даль первых пробных ударов колокола. Пришел в движенье отрешенный воздух, колеблемый звонаревой рукой. Полетела весть – храм, храм… Божий дом, Божий дом… Уж привезен был на длинной платформе здоровенный крест, и дело стало за малым – водрузить.

В землянке, предусмотрительно вырытой еще до морозов, шустро горел огонь. Железную печурку военного времени неизвестные солдатики подтибрили в сарае у дедушки Николая Федотова – Иван Оголтелов не распознал в ней экспоната, а у старика давно было паровое отопленье. Разношерстный взвод заблаговременно запасся картошкой, свеклой, морковкой и кукурузой с полей. Раздобылись ребята и солдатским котелком, тоже в хозяйстве деда Кольки. Плохо смотрел внештатный сотрудник несуществующего музея боевой славы. Сидели в одних гимнастерках и пели с чувством: бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза, и поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза. Нашлась и гармонь, тоже сороковых годов – парни по всем статьям обыграли Ваньку Оголтелова. Гармониста выдвинули из своих рядов, и водки было – залейся. Новый склад Олега Старчеусова еще не поспел, а под старый сделали грамотный подкоп, к которому всегда тяготела русская военная мысль: он привел свое войско под Казань-городок, он подкопом подкопался под Казанкой под рекой. В общем, зимовали край поля, слушая, как звонарь звонить учится.

У Дуни отопительные батареи подняты на второй этаж. Наверху теплая светелка, откуда можно без конца глядеть вверх по теченью равнинной извилистой речки – сейчас она подо льдом. Отсюда видна Иванова церковь. До Рождества осталось всего ничего, нынче водружают крест. В большом пуховом платке Дуня сидит перед панорамным окошком с двойным стеклом. Под стенами храма точно муравьи суетятся рабочие – тащат, тянут лебедкой, подымают крест. Ветер, налетев, ударяет им о стену, люди пытаются сдержать. Вот он поднят, и вдруг сорвался, упал… плохая примета. Заменили канат, и все по новой. Завтра открывается музей боевой славы – Дуня прозвонила многое множество московских телефонов и выбила. Экспонаты прислали из запасников. Снова крест наверху – удержали, ставят, закрепляют. Ударили в колокол. Снизу сигналит машина. Надо же, режиссер сам приехал… значит, победа – ее условия приняты. Не оставив Ивану ни ключа, ни записки, уезжает в Москву.

Через час по водружении креста в холодную, не отделанную изнутри, наскоро вымытую церковь Олег Старчеусов привез на джипе номер два обоих батюшек – шкодливого отца Венедикта и немногим лучшего отца Георгия. Освятили, повесили праздничную икону Рождества Богородицы и еще парочку. Оставили кой-какую утварь, пообещав назавтра рождественскую всенощную. Весь день подъезжали, подходили люди, кто с образом, кто с вышитым полотенцем, кто с бархатным покрывалом, кто с медным подсвечником. Дарили, обряжали оскверненный родителями храм, выводили корявые записки за упокой их душ. Долго толклись на паперти, по крохам ловя благодать. А перезвон уговаривал: все едино, все едино… в храм идите, в храм идите! И Марь Петровна Ужиха обзванивала мелких предпринимателей, строго прося пожертвований.

Об отъезде Дуни Коробовой доброхоты немедленно сообщили Олегу Старчеусову, во всех душераздирающих подробностях. В сочельник с утра он извлек безутешного Ивана из рабочей бытовки, водворил в комнатушку при новом складе, пока доверив ему учет и ночную отгрузку. А этой не пойми какой всего наилучшего – пусть пробьется, если сумеет. Иван постелил ватник на сетчатую кровать без матраца, завалился одемши-обумши спиной к батарее и проспал до темноты. Спал, и какие-то серебристые привиденья вторгались в его безнадежные сны. Конечно, вторгались, еще бы не вторгнуться – его комнатка была единственным незащищенным местом в новой складской пристройке. Покуда он блуждал в глубинах своего отчаянья, серебристые вынули из-под подушки ключи, открыли железную дверь. И – носить вам не переносить, таскать не перетаскать.

К вечеру в церкви натопили старенькую печку, сохранившуюся от времен, когда в этом зданье помещался склад запчастей для сельхозтехники. Нарубили молодых елок, воткнули в кадушки. Собрали девочек с длинными волосами, одели в белое, поставили поближе к теплу. Отец Георгий располовинил свой хор и прислал четверых. Дедушка Федотов, едва доползши до храма, вживую глазел на то, что видел доселе лишь по телевизору. А тем часом из его избы неизвестные тащили тулупы к себе в землянку. Тулупов было много – по числу ворующих персон. Не надо думать, что старик шил их на продажу и почему-либо не реализовал. Тулупы были ношеные. Просто дед четверть жизни провел караульным в зоне. По графику ему выдавался новый тулуп, а старый Николай Хрисанфыч, как человек хозяйственный в отпуск привозил домой. Или, может быть, новый привозил, старый донашивал – не знаю. Как бы то ни было, в землянке шло сплошное ликованье. Постойте, братцы… нынче ряженые ходят… выворачивайте тулупы наизнанку… вот так.

Проснулся Иван в темноте на голой сетке, телогрейка куда-то сползла. Батарея в морозную ночь здорово остыла, выключателя он спросонья не нашел. В окно глядела любопытная луна, строя рожи. И еще три-четыре рожи заглянули к Ивану. То ли в лунном свете были они такие серебристые, то ли встали из гробов. Самое страшное – пришлецы были шерстисты, точно звери лесные, только голые лица блестели. Заорав как оглашенный, бросился Иван на улицу и бежал до самой церкви. Отец Венедикт даже прервал на несколько мгновений богослуженье, увидавши его, растрепанного. Но, поскольку Иван был в свитере, каких-никаких портках, в ботинках и без головного убора, то замешательство улеглось, служба возобновилась.

Имя-фамилия режиссера: Семен Заховалер. А Дуня, думаете, кинозвезда? в Коврове-Самолетове об этом наверняка прознали бы. Нет, она сценарист. И что имеет предложить режиссеру Заховалеру? патриотический сюжет. Снимать нужно обязательно в провинции – провинция теплее. Только действие происходит на земле, по которой гуляла война. Война не окончена, доколе не захоронен последний погибший солдат… это золотая жила. Герой – юноша призывного возраста, которого не взяли в армию по слабости зренья… но он не хочет остаться за бортом! собирает команду таких же непризывных… ищет по лесам солдатские останки. Кости мы найдем… привезем… нам много не нужно. Ты, Дуня, собираешься участвовать в съемках? что-то вроде помощника режиссера? у тебя же нет соответствующего образованья. Не будь занудой, Сема… сейчас образованье ничего не значит. Я тебе нашла актера-непрофессионала на главную роль. Постарше, но очень моложавый. Такая вселенская скорбь, состраданье в глазах… такая непосредственность! Ладно, женщина… я не расположен спорить. Покуда у нас рождественские каникулы, съездим посмотрим… а пока умолкни.

Настасьин домишко – развалюха из развалюх, щели детскими колготками заткнуты. Вырос сынок, отца не видавши – весь в него. В семнадцать лет пырнул ножом – не до смерти – соседского Витька. Дарился в бега, с той поры не слыхать, два года прошло. Сорок лет – бабий век, а Настасье тридцать восемь. Бывает и на нашей улице праздник, когда пожалует в гости сердешный друг Федор Стратилатов. Нашему ли Федору да тридцать три годка, у нашего ли Федора головушка крепка. Федора не били – хрен его побьешь, сколько с ним ни пили, небось не перепьешь. Кто бы не умел готовить, только не Настасья. Святки, темные вечера – с трех часов сидит Федор за столом, а Настасья все подносит и подносит. Нужна недюжинная сила, чтоб уговорить все ее двенадцать блюд – у Федора она есть. Ну так и бог с ними обоими.

Солдатский котелок у дедушки Николая Хрисанфыча и правда с войны. Старик настоящий ее участник, а не просто приравненное к ним лицо. То есть если бы он и не воевал, его в советское время все равно приравняли бы – двадцать лет отстоял на вышке. Ну, под конец, должно быть, уж и не на вышке, это так, фигурально выражаясь. Дважды участник, и в хорошем и в дурном. Ему восемьдесят, на фронт попал в сорок третьем. За долгую жизнь успел озлиться и снова обмякнуть. Печурки и котелка не хватился, а за тулупами побежал, хромая, через ледяное поле, сквозь редкие сосеночки, прямехонько к землянке. С того дня, как не судом выкопали Николашину картошку, много воды утекло – в Кочнёве привыкли к присутствию нечистой силы. Тулупы составляли основную, вещественную, не подверженную инфляции часть капитала старого вертухая. Храбро, точно норная собака в логово злого хоря, участник сунулся в землянку. Одолел семь не то восемь ступенек, толкнул у него же из сарая спертую дверь – глаза заслезились от дыма. Свои тулупы, печку и котелок он разглядел раньше, нежели серебристые лица солдат. «Не дрейфь, земляк, – сказали ему, – подсаживайся к нам, расскажи, где воевал». Видя такой оборот дела, Николай Хрисанфыч приободрился. «А воевал я, братцы, на Белорусском фронте. После войны в ухтинских лагерях стерег недобитую контру». – «Дурак ты, мать твою! какая контра в сорок пятом… под огнем все свои. Это ты тех стерег, кто в окруженье попал… товарищей наших стерег. Не отдадим ему, парни, тулупов… у него в избе два рваных осталось… как-нибудь зашьешь. Игольное ушко найдешь? нитку всунуть сумеешь?» Дальше пошло бранное. Дав ему хорошего пендаля, прогнали вверх по лестнице. О печке, котелке и тем более двери речь не заходила.

Удивительное дело – Семену Заховалеру в городе Коврове-Самолетове понравилось. Понравился музей боевой славы, даже земля, якобы с братских могил, где захоронены погибшие ковровцы. Много липы, но много и выдумки. Иван Оголтелов, забыв любовные обиды, водил их с Дуней по трем комнатушкам и, разрумянившись, нес прекрасную чушь. Потом позвал в ту же столовую, подмигнул Настасье – дескать, важные птицы. Достал из широких штанин старчеусовскую водку с поддельной фирменной этикеткой. Когда Иван отошел на минутку в Настасьины пределы за горчицею, Семен примирительно шепнул Дуне: «Знаешь, из него можно сделать… тут есть материал». Не откладывая в долгий ящик, позвонил оператору: «Приезжай, Никки… будем делать пробы на месте». И вот, читатель, мы с тобой возвращаемся к зачину этой повести. Сидим в столовой города Коврова – не той, что на втором этаже над универсамом, а другой, в двух шагах от вокзала, и думаем: видно, снимают поблизости фильм про войну.

Назавтра явился Никки, цугом поехали в Кочнёво – подошло Крещенье. Заводские прорубали топорами лед на речке, что течет к Дуне в Мостки. Вот и отец Венедикт идет к проруби, за ним смельчаки в тулупах поверх рубах. Ударили в колокол, Никки забегал с кинокамерой. Во всеобщей суматохе кто-то скинул тулуп, в исподнем солдатском белье нырнул, да и не вынырнул. Насилу вытащили и бросились врассыпную: на льду лежал, примерзши мокрыми подштанниками – рубаха уплыла – серебристый истукан в гипсовой пилотке со звездой.

Дунь, ты про эту чертовщину слыхала? – Слыхала, да сдуру не поверила. – Ну и что теперь будем делать? снимем твоего маньяка или будем охотиться за привиденьями? их хоть пленка-то зафиксирует? а, Никки? – Не знаю… попытка не пытка… попробую взять сверхчувствительную, для ночной съемки.

Про Ивана забыли. Наводил порядок, ставил решетки на окна, тупо слушал церковный звон и лязг отгружаемых бутылок. Драгоценная его женщина моталась по округе в компании режиссера и оператора – искали серебристых. Следы гипсовых сапог однозначно вели к землянке, но туда люди, достаточно грамотные, чтобы не быть материалистами, почли за благо не лезть. Пришел февраль, посветил низким солнышком на усыпанный хвоей наст. Поздним утром Дуня трясла за плечо Семена – он вместе с Никки ночевал в той же избе за перегородкой. Вставай… слышишь? рубят! – и ткнула пальцем в изукрашенное узорами стекло – туда, к землянке. Похватались за джинсы, пуховики, шапки, сапоги. Припустились с кинокамерой на морозный стук топора. Откуда дровишки? из лесу, вестимо. Неизвестные солдатики запасались топливом для печки-буржуйки из сарая деда Николки. Увлеклись, согрелись в работе, не заметили объектива, наставленного на них из-за стволов густо саженного сосняка, напоминающего поставленный на попа сруб.

Какие вышли кадры! это вам небось не компьютерная анимация – памятнички выглядели живее всех живых. Московский просмотр пленки был назначен на послезавтра, Дуня заранее обзвонила крупных продюсеров. Самое занятное – отыскался старенький скульптор, некогда орудовавший в Ковровском районе. Его привезли, и он узнал своих детищ. Результаты просмотра для счастливого триумвирата были ошеломляющими: Евдокия Коробова получила заказ на сценарий, Семен Заховалер на его реализацию. Участие Никиты Скоробогатова само собой подразумевалось: качество съемки в данных из ряда вон выходящих условиях было признано сверхпрофессиональным. Так что вперед.

Грейтесь, братцы, грейтесь… саженый лесок так и так прореживать надо. А ты, Иван, в проруби еще раз искупаться не хошь? не понравилось? гы-гы! Ползимы пережили… медведь в берлоге поворотился. Весной обвалим землянку к такой-то матери… печку припрячем… не век же тут куковать.

Сбор за крышу с кочнёвского водочного заводика теперь неукоснительно отдавался Федору Стратилатову – по первое число. Ведал этим Иван, потихоньку становившийся приказчиком. Марь Петровна Ужиха свою долю получала из Федоровых рук, а кто еще получал – про то молчок. Иван только что отдал кесарю кесарево в той же привычной столовой. Вышел на улицу – заиграл мобильник. Скажи своему гребаному хозяину: теперь будете платить за использование бренда… ежемесячно, первого числа. И назвал сумму. Сегодня придем к тебе… если не возьмем своего, разнесем все к чертям собачьим. Иван кинулся обратно в столовую. Прознали… видели этикетку на подделке… запеленговали… наехали. Федор Стратилатов докушал солянку, вытер пшеничные усы, поцеловал в губы сидящую рядом Настасью и лишь потом ответил: «Понял… разберусь… езжай на завод. Олегу я позвоню, а им вот». И показал в пространство красивый емкий кукиш. Иван сел рядом с водителем в кабину заводского грузовичка под синим тентом. Хорошо еще, что шофер с ходу включил музыку и не слыхал, как выбивали дробь Ивановы зубы – всю недолгую дорогу. А кругом было так хорошо, словно кто дразнился: хочешь еще пожить, Иван? Крест кочнёвского храма купался в февральской лазури. Прорубь, несколько раз подновлявшаяся досужими бомжами, сейчас затянулась ровным ледком, и ребятишки с разбегу проезжались по нему, выставив вперед ногу. Жадно ловя взором образ этого света, Иван старался удержать его в памяти, даже нарочно зажмурился. Открыл глаза уже возле склада – Федор Стратилатов на зверском мотоцикле стоял как вкопанный у порога. Вот тебе и не спешил, вот тебе и целовался. Когда обогнал, по какому проселку объехал? Ваня, давай грузовик, сгоняю за своими… заводские пусть здесь остаются… поди распорядись. Иван поплелся. Вот так вот… объявленная война… иду на вы. Отпер, распахнул дверь склада и обернулся на звук прыжка. Из крытого кузова выскочили двое чужих с автоматами – скосили очередью только что спешившегося Федора. Иван бросился наземь – перешагнув через него, чужие ринулись на склад. Но почему-то пулей вылетели оттуда, оседлали Федоров мотоцикл, тот аж встал на дыбы, и пропали в снежной дали. Иван поднялся и вместе с шофером, теперь только вышедшим из кабины, внес Федора в помещенье.

В скорую звонить Олег не разрешил, приехал сам с хирургом. Тот без наркоза вынимал пулю за пулей. Федор, живучий, точно Гришка Распутин, комментировал ситуацию: «Да они и дороги к нам не знали… взяли на пушку… вблизи столовой дежурили… залезли в кузов, когда Иван после их звонка побежал ко мне… вы их сами привезли… только вот почему они драпанули? С тебя, Олег, причитается… на поправку и за мотоцикл». Никто не обращал вниманья на серебристые образины, заглядывающие со склада в каморку, где шла операция. Убедившись, что Федор держится молодцом, солдатики ушли – не с пустыми руками – через подземный тайный этаж склада. Там уж была пробита бетонная стена и прорыт хитроумный ход на зады, в бурьян.

В землянке было жарко, снег кругом обтаял, затекла вода. А что, Федя, хороший у тебя тезка… я бы с ним в разведку пошел… ну, за авиацию! а у тебя, Олег, тезка буржуй недорезанный… пальнуть в него, что ли, из танкового орудия? чего ствол по земле зря стелится… пей евойную водку, не жалей… за победу, ребята!

Федора отвезли на излеченье к Настасье, согласно воле беспокойного. Новый мотоцикл, лучше прежнего, вкатили в ейный сарай. А что Федор на ноги встанет и сядет на него, было предопределено. Его так просто на нет не сведешь, слишком высок начальный потенциал. Удостоиться похвалы серебристых приравнивается к боевому ордену. Федор страдал от ран, Иван же распинался по случаю двадцать третьего февраля у подножья памятников неизвестным солдатам – уж кого застал в тот день на месте. Их было немного – тех, чье чувство долга пересилило желанье выпить.

Вот и Вознесенье вспорхнуло. В кочнёвской церкви, как везде у нас, служат по праздникам. В будни по-прежнему стучат топорами, настилают пол. Ужиха приехала, с важным видом. Дескать, и мы воевали… ее инициатива. Спрашивает Олега Старчеусова: когда приступят к строительству поповского дома? Тот смутился – вроде бы не планировали. Но Марь Петровна не отстает, говорит, как о деле решенном. Пришлось поддержать разговор в том смысле, что да, скоро начнем. Дойная корова у них Олег. Хорошо хоть по поводу бренда больше не наезжают… это была утка с начала до конца. А Марь Петровна приказывает отвезти себя к речке. Хочет заглянуть в прорубь, где на Крещенье было явлено чудо. Что ж, ей явили. Из голого ивняка выскочило голое серебристое изваянье мужеского пола. Гикнуло, перепрыгнув ширящееся у берега разводье, и сигануло в полынью. Тотчас само вынырнуло, вскарабкалось во всем естестве на весенний обгаженный лед. В ивняке громко загоготали. Ужиха мигом подхватилась и бросилась к Олеговой машине, придерживая нагретую солнцем норковую шапку.

Ну что, Иван, гы-гы, выучился плавать? Надевай, пехота, бельишко… вот тебе самый длинный вертухаев тулуп. Дед Никола рассказывал: в мороз на часах – тулуп обмерзнет, колом стоит. Повиснешь на подмышках, говорит, заснешь в тепле, а начальник подползет, автомат украдет… под суд, за решетку. Многие так попались… там народ нехороший служит… глаз да глаз. Пойдем ему, старому брехуну, дровишек наколем… байки послушаем… нынче на воле, завтра в тюрьме.

В конце марта Дуня разродилась сценарием, на редкость гнусным. Непонятно, как женщина с карими глазами и прямым пробором могла написать такое. Незахороненные солдаты близ Новгорода Великого вставали из трясин, одевались фосфоресцирующей плотью, точно баскервилльские собаки. Бродили по дорогам, взыскуя погребенья. Герой с печальными глазами и тонкой шеей – узнаете? – не пил не ел, искал по лесам их документы. Пенсионеры – сироты от шестидесяти пяти и старше со слезами на глазах благодарили молодого человека, отстаивающего честь их отцов, что десятилетиями числились пропавшими без вести. Продюсеру понравилось – самое главное. Режиссера тошнило, но, увидавши цифры бюджета, он подпись поставил. В договоре значилось: съемки должны быть произведены в Ковровском районе Владимирской области, на что имеется разрешение местной администрации (документ прилагается). О причинах смещения декораций с запада на восток умалчивалось.

Реквизит прибыл роскошный. Никки сразу влюбился в солдатскую палатку-серебрянку, на восемь человек, без пола, с дыркой для шеста посередке. Сам поставил ее под елью с видом на облюбованную неизвестными солдатами опушку. Залез внутрь, задраился, улегся на лапник и уснул с камерой в обнимку. Проснулся под звездами – серебрянку приватизировали серебристые. Ну и ладно… значит, собираются вылезти из берлоги… далеко не уйдут… серебрянку и с вертолета видно. Деньги на вертолет были. Стоял апрель, весь в запахах – жалко было укрываться с головой пуховиком. Но укрылся, угрелся и снова заснул. Утром подошел вплотную к землянке – она была пуста.

Весной хорошо выздоравливать. Заживало на Федоре как на собаке. Снова закудрявилось руно, состриженное при раненье – разбил голову падая. Трезвонить о наезде Олег запретил. Для всех Федор уехал на Карельский перешеек – нарыть скелетов для съемки – и безраздельно принадлежал Настасье. Только раз, придя затемно из столовой, застала у постели посетителя. Сумерничали, курили завалявшийся беломор. Гостя тоже звали Федей. Был он, как выяснилось, летчик. Вроде выходило – давно разбился. Не найдясь что сказать, ушла на кухню и там лишь зажгла свет. Когда вернулась, ее Федор спал, а того, другого, не было.

Покинув спящего, Федор Кабанов вышел на улицу и зашагал из города, к своим. Долго тащился мимо забора, из-за которого будто шел сигнал, адресованный лично ему. Дойдя до ворот, сбил булыжником ржавый замок и проник на летное поле, где стоял кукурузник. Когда, порядком повозившись, Федор взлетел, небо уж розовело. Речка внизу петляла, туман собирался в стаю, лес убегал к горизонту и приближался опять. Исчерпал запас топлива и, вконец забалдевши, разбился вторично.

ЧП… похищенье самолета. Снова непрерывный митинг национал-патриотов. Иван, гений демагогии, мотает из себя речь, словно бесконечную нить. Обнаглели… не допустим… дадим отпор… будут знать… И снова – прокол: нашли упавший кукурузник. В кабине, за штурвалом, раскололась пополам от удара гипсовая фигура летчика. Федору Стратилатову тоже стало хуже. Уж как-то они там были повязаны в небесном компьютере, два Федора. Пришлось, нарушив секретность, класть в военный госпиталь, к специалистам по пулевым ранениям. Те справились, не сразу и не вдруг – Олег опять раскошеливался. Тут и Пасха подошла. На Пасху Олегу само собой кошелек доставать – строители закончили работы внутри храма. А храму что – звони да радуйся: бом, бом, бом… уйдем, уйдем, уйдем… снова встанем, снова встанем, снова встанем!

Никки к разбившемуся самолету успел и кассету отснял, но человек в штатском изъял. Стало быть, теперь «дело серебристых» пойдет куда следует. Как прикажете работать в таких условиях? Но деньги на счет Заховалера Семена Аркадьевича поступили. Назвался груздем – полезай в кузов.

Крытый кузов заводского грузовичка теперь казался Ивану по меньшей мере клеткой со львами. Заглянуть в него первым он никогда не отваживался, но старался послать шофера Ваську Стригалева, а тот ржал. Хорош смех… Федор вернулся из госпиталя бледный, стриженый, как после тифа. Сегодня Васька, выйдя из кабины, хлопнул дверцей, плеер в ухи и пошел. Иван мысленно перекрестился и сунул голову под синий тент аки в пасть львину. В глазах у него потемнело: на таре сидели они – разъедали воблу, облизывая серебристые губы. Ага, разъедали, но выплюнули от смеха, подавились, стали стучать друг дружку по твердым спинам, когда Иван в своих галифе пошатываясь побрел к складу. Артиллерист Вася Раменков, еще при жизни оглохший от канонады, приставал к товарищам: «Ну что, что он сказал? ничего? гы-ы!» В Ивановой комнатушке сидела Дуня. Господи, Иван, ты не болен? нет? знаешь, мы никак не можем найти этих… ну, серебристых… сделай милость, помоги! Иван, ничего не ответив, повалился ничком на кровать. Неизвестные солдаты вылезли из кузова и пошли, разминая затекшие ноги, к своему потайному ходу.

После первого мая Федор Стратилатов, на себя непохожий, наконец вывел из Настасьиного сарая новый мотоцикл. Поехал в Кочнёво за данью. Увидал Ивана – на том и вовсе лица не было. Точь-в-точь цыпленок, наполовину придушенный глупой собакой. Непонятно, кого из них двоих тогда изрешетили. Ну что, Ваня, кто тебя достал? убью на фиг! Федя, они как бы давно убитые… Федор перекрестился и ответил без боязни: «Дивны дела твои, Господи! меня тут один такой навестил… летчик… говорят, потом разбился по новой… опять на том свете… неприкаянные души. Ходи в церковь, Ваня… у тебя она под боком… так верней будет». Иван не стал спорить – другого выхода он не видел.

Федор получил причитающееся и отчалил – никого не опечалил – не в город, а куда глаза глядят. Глаза глядели в весенние поля. Сквозили чуть зеленые перелески. Легкая даль синела – готовый фон для иконы. Прилежные богомазы где-то брались за кисть. Федору захотелось обогнуть березовый мысок. Свернул на проселок и сразу наткнулся на палатку-серебрянку.

Неизвестных солдатиков было семеро, к ним присоединились еще трое дедков за восемьдесят с комплексом Льва Толстого – уйти из дому – Ильич, Лукич и Кузьмич. Все они воевали, тут комар носу не подточит, однако в палатке стало тесновато. Федора Стратилатова узнали, обласкали, напоили старчеусовской водкой. Поглядел на этикетку, повертел в руках бутылку, вздохнул и промолчал. Будем считать, что это фирменная, не поддельная… вор у вора дубинку украл. А как мой тезка? Кто? Федор Кабанов? Его залатали… стоит как миленький на месте, и цветочки тама. «Нет, ты послушай, – встрял дедушка Кузьмич, – в Германии у фашиста побежденного какая пенсия и какая у нас? победители называется… жрать нечего… какое жрать… выпить нечего!» Намек поняли, старику подлили, но, судя по его насупленным бровям, тема не была исчерпана. Так, на минутку притих. Стало слышно: снаружи кто-то ходит.

Еще Дуня Федора Стратилатова видела на каких-то патриотических митингах, а Семен с Никитою нет. Когда из палатки высунулась похудевшая, большеглазая, синеглазая его физиономия, решили: явленье святого. Обхохотались, узнав – боевик местной мафии, живая мишень при разборках, сборщик денег за крышу, то есть мытарь. Эко внешность обманчива. И все же что-то от первого впечатленья осталось… вроде бы не своим делом он занимается. Ему бы больше пошло на Соловках по обету камни ворочать. Может, так и будет: поубивает много народу, раскается, как Кудеяр-атаман… красивый получится монах. А сейчас заорал зверским басом: зачехли, блин, камеру, пока я ее об твою дурью башку не разбил! С него станется… троица ретировалась.

Дуня – Ване, Ваня – Олегу, Олег – Марь Петровне Ужихе, та – отцу Венедикту, тот – отцу Георгию, этот по секрету всему свету: Федор Стратилатов стакнулся с серебристыми. Приперли Настасью. Заплакала и созналась: был, приходил к нему с того света… света я не зажигала… может, и серебристый… не разглядела… ночь темна и немесячна. Отец Георгий сказал строго: иди и впредь примечай получше. Настасья утерла глаза полотенцем и пошла примечать. Пришла – Федор спит, затащив спьяну мотоцикл на крылечко.

Ильич-Лукич-Кузьмич, насмотревшись в полумраке палатки на Федора Стратилатова, человека отчаянного, выдвинули неслабую программу действий: объединить усилия ветеранов войны и неизвестных солдат… организовать марш-бросок на Москву… ну не маршем, так автостопом… к девятому маю в аккурат поспеем… там и поговорим с кем надо. Ни фига себе. Собралось их ни много ни мало двенадцать. Семеро памятничков, троих мы знаем: пехотинец, он же морж, Иван Матушкин; танкист – в училище запевала – Олег Феофанов; артиллерист с лопнувшими барабанными перепонками Василий Раменков. Остальные четверо были изваяны – тем же скульптором Вячеславом Зуевым – вконец плохо, оттого характеры их не обозначились и род войск не запомнился. В авантюре приняли участие пятеро живых: Ильич, Лукич, Кузьмич, старики бывалые и почти мудрые; отлежавшийся к майским праздникам отставной вертухай Николай Хрисанфыч Федотов; еще один старикан, с медалью, но имя свое называющий всегда по-разному, а потому числящийся под кличкою «разведчик». Последние двое получали пенсию вроде бы неплохую, просто страсть хотелось прокатиться в Москву. Пускай… только чур без СМЕРШа. Путешествие из Коврова в Москву пятеро уцелевших совершали не раз и сходились на том, что де еще троих-четверых неизвестных солдат подберем по дороге. Восьмидесятипятилетние старики на шоссе голосовать не пойдут… серебристых лосей не брать… вечно живых можно класть штабелями… одного грузовика хватит.

Грузовичок под синим тентом, принадлежащий Олегу Старчеусову, оказался тесноват. За рулем сидел любитель попсы Васька Стригалев. Он и не думал возить такую шушеру. Просто остановился под лесом, прилег с наушниками, поглядел под музыку, чего это сосны качаются и куда облака плывут. Отключился, а дюжина предприимчивых, не назвавшись груздем, полезла в кузов. Зато потом отдохнувший Васька газанул – было ни до чего. Серебристые лоси и неохваченные мероприятием неизвестные солдаты остались стоять где поставлены, а грузовик часа через три – ну, может, я чуть прихвастнула – пересек кольцевую. Васька встал возле огромного склада и тотчас убег с накладными. Наши ступили на асфальт чужого города, нахально зовущегося Москвой и собирающегося бог весть по какому праву праздновать шестидесятилетие победы. Одновременно навязчивый и равнодушный, он просто не заметил вновь прибывших.

Нет, все же заметил. Парнище лет двадцати, в тельняшке, сером жилете со множеством карманов, в кепочке с козырьком и ремешком сзади – слегка хлопнул дедушку Федотова по шее, отчего та чуть не переломилась. Пропел задиристым тенором: дядя Коля-Николай, эх сиди дома не гуляй! Но узнал малого не опешивший Николай Хрисанфыч, узнал Ильич. Батюшки-светы… Лешка Хромов… Настасьин сын… он тогда Витька Чуркина порезал! Тут вступились Лукич с Кузьмичом: так ведь не зарезал же… чуть-чуть не считается… кто старое помянет, тому глаз вон. И радостно вцепились в земляка. Крепкий он был, мать его Настасью растак и разэдак. Всегда любила богатырей, и богатыри ее любили – Настасью Микуличну. Лёха пялился на ковровских стариков и ковровские памятники, приветливо вопрошая: ну и за каким хреном вас принесло?

На бесприютных просторах восточной окраины города Лёха с трудом нашел землякам где присесть. Выслушал. Прежде всего, Витька Чуркин жив и здоров, скоро придет из армии, сразу будет жениться, так что хватит Лёхе в бегах находиться, пора подать весточку матери. Чуркины к ней приходили, дескать, не держим зла… молодо, дескать, зелено… ну, сказать, чтоб ждала? Но, видно, за отчетный период Лёха успел еще нашкодить. Отводил глаза и ничего конкретно не обещал. В общем, передайте поклон… видели, говорили… помнит, уважает. И снова быка за рога: зачем приехали? Старики отмалчивались. Лёха быстро потерял терпенье. Ну, бывайте, солдатики… мне пора идти с людей денежки собирать. А, так ты вроде нашего Федора! Какого еще Федора? Да Федора Стратилатова… матери твоей Настасьи… Лукич поперхнулся и прикусил язык. Но понятливый Лёха уж взял его за грудки. Я из тебя, старый пардон, душу вытрясу… ты мою мать забудешь как звать! Тут воздвигся Иван Матушкин. Оставь деда… Федор Стратилатов во мужик… из него семь пуль за просто так вытащили, даже стакана водки выпить не дали… а он еще лежал зубоскалил: вы, мудряки, сами их привезли… они сюда и дороги не знали! Лёха заинтересовался – кого? куда? – отпустил Лукича и стал вникать. Выходило и впрямь: стоящий Федор. Все равно обидно.

«Ладно, – пробурчал Лёха по здравом размышлении, – ночевать негде?» Все закивали. Надо сказать, изобретательность Настин сын проявил немалую. Накормил незваных гостей чебуреками, напоил пивом и за оставшиеся до темноты часы расквартировал. Неизвестных солдат расставил поблизости друг от друга в аллейке, будто так и надо. Стариков отвел в подвал, где комитет ветеранов держал подарки к девятому мая. Сумел обеспечить и гарантированную сохранность немногих еще не розданных подарков, и ночлег странников. Так что и волки были сыты, и овцы целы.

Поутру, забыв про пенсии, ровно им и ни к чему, старики засобирались – не на демонстрацию, так к Белорусскому вокзалу. Не все, только четверо. Разведчик забился в угол, пряча лицо – новый заскок. Приставали: зачем тогда ехал? Ответил, трясясь: сдуру… на улицу не пойду… узнают. Да ну… прямо…узнают… здесь тебе не Германия. В дверь на полкорпуса просунулся Иван Матушкин. Спросил в упор: ты, безымянный, кто? разведчик или контрразведчик? За Ивановой спиной маячил неизвестный солдат, изваянный тяп-ляп и потому до сих пор молчавший. Тут прорезался: бей, я его знаю! смершевец… нижний чин… это он меня… Дальше рассказ пошел уж очень страшный. Во время повествованья явился Алексей – Настасьин сын, которому всю майскую короткую ночь снился золотой точно солнышко Федор Стратилатов. Стоял Федор на столбе, словно какой-то святой – имени Лёха не помнил. Босиком стоял, в одних камуфляжных портках. Со всех сторон в столпника летели пули, и он их выковыривал, смеясь: дурачье… бессмертный я… будто не понимаете! Рассудил Лёха в создавшейся ситуации очень просто: вы идите, а этого запрем… после праздников разберемся.

Съемочная группа потеряла палатку-серебрянку из виду, да так прочно, что и вертолет не помог… деньги на ветер. Послали Ивана Оголтелова к Федору Стратила-тову, порасспросить. Но Иван говорил обиняками, и Федор не понял, про что речь. На девятое мая трое киношников сидели у Дуни в теремке со включенным без звука телевизором и хмуро пили. Вдруг – глядите скорей – по Красной площади прошли в строю наши семеро серебристых. И не было видеомагнитофона – записать… кусали локти.

Среди дня четверо стариков и семь памятников вернулись к себе в подвал. Многоимянного смершевца там не было. Стоит в углу какой-то гипсовый, лицо стерто, не узнать. Так и оставили его пылиться, когда пришел их проводить Лёшка Хромов. Машина подана, земляки… езжайте с Богом. Вот вам сухой паек, вот и пиво, а это матери передайте. И никто не вспомнил, зачем приезжали. Свободно разместились в кузове грузовика, поболе старчеусовского. Уж тронулись с места – бежит за ними седой человек в сером плаще, кричит: неизвестные! я Вячеслав Зуев… создатель ваш! Но останавливаться не стали.

Не надобно мне, Лёшенька, цветастого платка, не надобно мне Федора – сердешного дружка. Одна тебя я вырастила, больше не рожу, сижу да на московскую дороженьку гляжу. Стоят на той дороженьке три стройные сосны – пришли четыре странника с московской стороны. Они мне поклонились что до самой до земли, они мне повинились, что сынка не привезли.

Батюшка отец Георгий… видели его, Лёшу… четверо стариков, что в Москву на девятое мая ездили… с ними, серебристыми чертями, как раз и ездили… Федор – не, он про то не знал. Ну да, вернулись вместе… а сейчас – не знаю. Лёша как-то странно пишет: Федор мужик что надо… держись за Федора, мать… это как понимать? Платок прислал… за иконой лежит… носить жалко.

ФСБ решила Ильича, Лукича и Кузьмича пока не трогать, ограничиться Хрисанфычем как человеком своим. Тот оказался на высоте: запомнил даже номер грузовичка под синим тентом, везшего их в Москву. Забыл лишь сказать, как они в кузов попали. Никто и не спрашивал – ухватились, погнали по следу… главное, чтоб было о чем рапортовать. Олега Старчеусова машина! шведская спичка найдена. Подозреваемого застали в Кочнёве: инспектировал строительство поповского дома. Подал смущенным ищейкам два пальца, послал к ним Ивана и свалил. Да, да, эти дьяволы в наш грузовик уже забирались… а на склад… Иван осекся и поскорей предложил пойти поглядеть обваленную землянку – оказалось, тоже некстати. Пошли. Ка-акие там цвели черемушки! какие заливались соловушки! сколько валялось бутылок с одной и той же этикеткой! Хотели поднять одну в качестве вещественного доказательства и остолбенели. В полуразрушенной землянке сидел серебристый истукан с напрочь стертым лицом. Безглазно и безгласно плакал слезьми, похожими на свинцовые пули. Не выдержали, бежали.

Возле серебрянки тоже черемушки цвели, соловушки пели. И вообще палатка суше, уютней землянки. На старчеусовский склад теперь ходили Ильич, Лукич и Кузьмич – почитали священной обязанностью. Они и принесли весть о визите эфэсбэшников на опушку. Значит, скоро будут сюда. Решили с места не трогаться – небось не цыгане, – но оборонять позиции. Вырыли окопы, обустроили по всем правилам фортификационной науки. Вошли в раж, не замечали, что их давно уж снимают – Семен, Дуня и Никита замаскировались зелеными ветками подобно воинам Макдуфа. Олег Феофанов смотался к своему постаменту и умудрился переместить, не спрашивайте как, танковую башню с орудием к месту военных действий. Так она и стояла, врытая позади окопов, перед палаткою, – привычно стелился по земле ствол. Все, живые и мертвые, сидели курили на нем – киношники балдели. Тут появился Федор Стратилатов, полностью выздоровевший и слегка агрессивный, – организовал учения по омоновской методе. Ах, какой актер… Даниэль Ольбрыхский отдыхает. Это были счастливые дни съемочной группы.

Приготовления неизвестных солдат, давшие возможность отснять обворожительные кадры, оказались чрезмерными. Штурма не воспоследовало, ФСБ затаилась. Марь Петровна Ужиха выползла из-под колоды принять готовый поповский дом – ей больше всех надо. Фотографировалась с холеным Олегом Старчеусовым и черноризцем отцом Венедиктом. На заднем плане торчала голова Ивана. Как водится, освятили. Батюшка заснул в горнице, пахнущей свежеструганнным деревом. Проснулся ранним-рано. На веранде кто-то хныкал. Вышел посмотреть. Серебристый, отвратительный, без лица – тер плохо вылепленной лапой отсутствующие глаза. Отец Венедикт бросился в церковь. Там вскоре застала его страдающая бессонницей Ужиха и похвалила за усердие.

Смотрели у Дуни отснятые фрагменты, заходясь от восторга. Вот что, – подвел итоги Семен, – материал заслуживает лучшего сценария. Пока не поздно, покажем продюсеру… получим разрешенье на изменение сюжета… опишем, что было… выйдет круче любой выдумки. Отправились втроем в Москву. Продюсер долго восхищался, потом заявил: «Это хорошо как пролог…

памятники неизвестным солдатам роют окопы… разучивают приемы рукопашного боя с современным инструктором. Скорей приступайте к съемке основной линии: близорукий юноша, лес, скелеты. Денег я вам добавлю… вы говорили – то, се, вертолет… оно того стоит». Никита пнул под столом ногой открывшего было рот Семена – тот живо захлопнул.

Иван Оголтелов заделался актером. Впрочем, и раньше был. Так стоять навытяжку… такие строить патриотические мины… а жесты, жесты! демагогический пафос! Выцветшая гимнастерка, вытертые на коленях галифе – все как будто приклеилось к нему. Не дыша, счищает кисточкой землю с черепа. Сейчас, кажется, поцелует в пустые глазницы и скажет с надрывом: бедный Йорик! А Дуня – Дуня смотрит удивленными глазами – его игра подстать ее сценарию. Два сапога пара… только дурак не поймет. Семен понял. Приезжал продюсер, тряс Семену руку, благодарил за открытие нового таланта и – прибавил денег! Дуня скромно промолчала, но по отъезде продюсера свою долю спросила. Семен без лишних слов выделил. Марь Петровна Ужиха отдала увеличить фотографию, где Иван стоит позади нее – повесила на видном месте. Олег Старчеусов временно взял другого приказчика, оговорив, что Иван может вернуться на завод когда пожелает. Но вряд ли. Отец Венедикт через Марь Петровну предложил себя Ивану в качестве духовника – ответа не дождался. О, какое титаническое самоуважение проявилось в натуре этого юноши! Тщетно Дуня ждала его у себя на верхотуре. Наказывал гордячку – отыгрывался. Семен догадался сделать рекламную кассету будущего весьма бюджетного фильма. Послал продюсеру, тот принялся пиарить полюбившегося ему Ивана. Сразу три дамочки, отказавшиеся от услуг нашего купидона во времена кризиса, примчались в Ковров. Напрасно – на Ивана нашло. Не то мстительность, не то комплекс арийского целомудрия. Он не видел женщины, достойной себя, – ни рядом, ни на другом конце света.

Федор Павлович Кабанов службу опять несет на своем постаменте – с тех пор как второй раз разбился. Август чуть-чуть пригорюнился, шоссе убегает вдаль. Пылятся рябинки, астры лежат у ног. Город Ковров-Самолетов погибших летчиков любит. Затормозил мотоцикл, слегка пролетев вперед. Федор Стратилатов присел к нему на ступеньку, бутылку пива открыл и завел с корешом разговор. Ты, это, хватит… айда к своим… они без тебя на девятое мая в Москву уже прокатились… моей Настасьи сын Алешка поил их, кормил… садись-ка сзади, поехали. Сказано – сделано. Подъезжали к Кочнёву и попали на съемки. Семен, купаясь в деньгах, задействовал вертолет – съемка с воздуха. Летчик Федор увидел и весь затрясся от желанья взлететь. «Ладно, – сказал ему тот, другой Федор, – я тебе это устрою… через Ивана, он тут большой человек».

Я на том свете не был – не знаю, про что и речь, – синий платочек неба я обещал сберечь. Оно меня не уронит, я в нем как птица живу… если меня схоронят, то лишь в его синеву.

Идея была чудовищной, как все, относящееся к будущему фильму: памятник погибшему летчику за пультом летящего вертолета. Никиту Скоробогатова забросили на крест кочнёвской церкви, благо отец Венедикт с утра уехал в город. Когда Никки дал отмашку – дескать, снято – Федор Кабанов, у которого с чувством самосохраненья последние шестьдесят лет обстояло неважно, стал набирать высоту. Пилот, до тех пор спрятанный в кабине, долго с ним сражался и наконец посадил машину. Серебристый ас был отвезен к месту несения службы, его сапоги на меху крепко вцементировали в постамент. Федор Стратилатов дал слово навещать друга и рванул прочь. Ненадолго. Едва эта бражка отчалила, тотчас вернулся, сбил в два счета цемент и умчал Кабанова к своим.

«Что это, братцы, вы так окопались?» – приехав, спросили два Федора. «Да сдуру, – ответили те, – никто вроде на нас не нападает». – «Ну и слава богу… выпить найдется?» – «Как не найтись». Разливать уселись на ствол танкового орудия. Выпивши и вставши, решили произвести из него салют в честь возвращенья Федора Кабанова. Исполненье своего замысла доверили артиллеристу Василию Раменкову – тот с порученьем справился.

Приехал, приехал Лёха, сидит за материным столом, хлебает борщ, смотрит в угол. Сыночек, что случилось? – Да ничего. А к вечеру пришли двое ментов. Ребятушки, родненькие, простили нас Чуркины… Витьку позавчера женили, всё на нем цело! – Молчи, мать… это за другое… там похуже. – Лёшенька, зачем же пришел? – А тебя повидать… собери белье.

Дед Николай Хрисанфыч метался в горячке и лопотал: побег… побег готовится. Стоял сухой октябрь, тихие теплые тучки застыли, не в силах понять, куда ветер дует. А у старика сделался плохой кашель. Ильич-Лукич-Кузьмич поглядывали друг на друга: попа звать? гроб готовить? Грешная душа дедушки Федотова замышляла побег из бренного тела. Вконец разучившись разлучаться друг с другом, пошли втроем за отцом Георгием. Вернулись ни с чем – батюшка отъехал на денек. Подошли к одру и увидели: побег состоялся.

После похорон избенка недолго стояла заколоченной. Резко оборвалась золотая осень, пришел промозглый холод. Серебристые свернули серебрянку и вселились. Вот тут и возник стихийно подлинный музей воинской славы. Неизвестные солдатики оживляли гипсовое оружие и обмундированье. Трое стариков, закрывших глаза Хрисанфычу, оказались добычливыми. Столько натащили атрибутики первой половины сороковых – впору выбрасывать. Окрестные поля почли за честь предложить героям урожай свой. Тащили, охулки на руку не кладя. Федор Стратилатов явился с богатырской поклажей мяса, бесплатно выдававшегося ему в лавке Олега Старчеусова. К тому присовокупились разносолы от Настасьи. Ты же смотри, Федор, жалей ее… сын-то еще когда вернется… Федор серьезно кивал. Ну а старчеусовскую водку продолжали носить Ильич-Лукич-Кузьмич. На что другое, а на это у них сил хватало. Начхать нам на безногих фашистов с их буржуйской пенсией… мы пока еще сами о себе промышляем.

Фильм монтировали сами, даже в Москву не поехали. Цифровая технология – это вам не пленку клеить. Все трое по характеру были многостаночники. Дуня прекрасно сработала в роли помощника режиссера, и свет не рухнул. Деньги все наши, теперь это в порядке вещей. Зима уютно ложилась на красную крышу Дуниной башенки. Хорошо было сидеть за компьютером, глядеть сверху на белую равнину, осененную крестом, что поднимали год назад, не без проколов. Господи, вон они идут… их снова восемь. Тащат какой-то пулемет… и где только откопали. Где, где… сказали б мы тебе, дуре. Просто серебристые нашли памятник красному пулеметчику. Сам он уйти с поста отказался, а пулемет реквизировали и на всякий случай поставили возле выморочной федотовской избы.

Продюсер сказал – самое оно – и весь этот тихий ужас запустил в производство. Трое счастливчиков увеялись на Майорку, прихватив с собой Ивана. Увидит ли его еще город Ковров – большой вопрос. Для сюжета лучше, чтоб увидел, но ведь есть же у него свобода воли. Ну и как они там разбирались – Иван, Семен и Дуня? очень просто. Семен позволил Ивану пожать плоды успеха, тот милостиво согласился. Иван, это я, я поняла, какой ты талантливый… вызвала Семена, чтоб издали посмотрел на восстановленье храма, водруженье креста. Мы поехали выбивать деньги на фильм… я тебе заранее не хотела говорить… не знала, выйдет ли. Потом он приехал взглянуть вблизи… на тебя, твой музей… я так хлопотала о его открытии! тогда уже начала писать сценарий о тебе… правда! Эк здорова врать женщина… ну да что с нее взять… горбатого могила правит.

Фильм вышел на экран в марте. ФСБ устроила закрытый просмотр и постановила: брать их, пока не поздно. Сегодня на вертолетах летают, завтра атомную бомбу сбросят. Ах, какой синий снег лежал под березой подле федотовской избенки… как галдели озябшие грачи! Василий Раменков, дневальный, надел валенки поверх холодных гипсовых сапог, принес с мороза охапку дров. Долго глядел в огонь, силясь вспомнить материны кринки. В оконце мелькнуло: двое перебегали от баньки к калитке. Уже не до валенок… выскочил, залег в сугроб к пулемету. Разбуженные стрельбой, выбежали неодетые, вооруженные до зубов дружки. Пули дырявили их рубахи, но не более того. Нападавшие отступали мелкими перебежками. Примчался Федор Стратилатов – где стрельба, там и он. Сидел задумавшись, потом сказал: «От смерти можно долго бегать, как раз всю жизнь… вы умудрились даже дольше. Я так не хочу… если меня схоронят – пусть могила будет крепка». И уехал по-правдашному на Карельский перешеек, скелеты откапывать. А фильм не имел кассового успеха. На него пускали даром ветеранов войны и членов их семей. Видно, реклама прошла рановато – перестарались, успели надоесть. Или что, или еще что.

Иван явился в Ковров-Самолетов, не стяжав тех лавров, на какие надеялся. Его, непрофессионала, кинули и с деньгами. Пиарили-пиарили, осыпали авансами, знакомили с нужными людьми, а договора не заключили. Теперь дали так, на полгода жизни. Дескать, не приносит прибыли. Нужные люди оказались совершенно недоступными. Отец объявил себя фермером, взял ссуду и уехал за Воронеж – теперь его не воротишь. Мать получила развод, вышла за бизнесмена, отгородилась высоким забором. Да от нее и раньше толку не было. Дуня нашла работу в Германии, надолго ли – неизвестно. Иван пожил в Москве у какой-то немолодой поклонницы, та его вконец достала. Вернулся в гордом одиночестве, поселился у женщины, что поначалу приютила его в Коврове-Самолетове. Звали Зиной, недавно устроилась судомойкой под начало Настасьи Микуличны. Олег Старчеусов, встретив Ивана на улице, демонстративно не узнал. Прежнее предложенье вернуться на завод повисло без подтвержденья. Сидел, понурившись, у Настасьи – Зина вынесла ему с кухни тарелку фасолевого супа. И тут ввалился кто? Федор Стратилатов. Да полно тебе, Ваня… подумаешь… было и сплыло. Я вот вместо тебя по-настоящему троих солдат похоронил… и-ден-ти-фицировал! Всё без вранья… дочь нашлась, семидесяти лет… за отца три тыщи в военкомате получила. Не смейся, Ваня… нехорошо. С кухни вышли Настасья с Зиной и любовно глядели в четыре глаза. Ты вот что, Иван… я тебе разве когда давал пропасть? кто где, а я в Коврове… ну бывает, уехал… так ведь вернусь же… Настасья здесь. Бог не выдаст – свинья не съест. Вон, девятое мая на носу.

Гасла вечерняя зорька, вокруг федотовской развалюшки было сплошное благорастворенье воздухов. «Огород не копаете? – спросил Федор Стратилатов. – Ай воровать сподручней?» – «Да так, – вздохнул Олег Феофанов, – с завтрашним днем сплошная неразбериха». – «Это ты про девятое мая?» – «И про него тоже… хотим пойти постоять на постаменте… не знаем, вернемся ли… чего боимся? На войне только глупый не боится». Помолчали. «Нет, я, пожалуй, не боюсь, – отзвался с опозданьем Федор Стратилатов, – я, должно быть, глупый. Постелите мне… завтра разведу вас по постам, а там посмотрим.

С утра пораньше город Ковров-Самолетов забегал, засуетился. Солнышко только вставало. Наш-то Федор… Федор Стратилатов! неизвестных солдат на мотоцикле по местам развозит… ей-богу… уж троих отвез. Да ну! А поди сама погляди. Поглядела – ахти мне! И скорей с тюльпанами на рынок, да повыше цену. Зина растолкала Ивана. Галифе на задницу, ноги в сапоги, и на весь день – мели, Емеля.

И цветочки клали, и речи говорили, и молебен служили, и чего только не делали, а на ночь приставили к каждому памятнику охрану, дабы не допустить оскверненья. Ночь пришла и отчетливая и таинственная – как раз для звездочетов. Федор Стратилатов сидел у подножья памятника Федору Кабанову. Звал, бранился – тот не слышал. Пытался разбить большим гаечным ключом цемент около сапога с застежками. Тут и выскочил из кустов ошалевший от такой удачи Иван Оголтелов… застал осквернителя на месте преступленья! Бросился сзади, выхватил из рук его гаечный ключ и со всей силою ненависти стукнул по кумполу… злодей упал лицом вниз, а Иван уж звонил по мобильному в милицию. Доколе не приехали, не понял, кого убил.

У нас в городе Коврове-Самолетове тишь да гладь да Божья благодать. Все памятники неизвестным героям Великой Отечественной войны на месте, у каждого свои цветочки. Иван Оголтелов заведует музеем боевой славы и ведет в школе патриотический кружок – присяжные оправдали его. Вот с Федором Стратилатовым неясность. Могилка его вроде бы в порядке – Настасья следит. А самого его видели… шел, золотые волосы как нимб. Ведь обещал – моя де могила будет крепка… обманул, сволочь.