Стефка в темноте тормошила Тикана:

– К нам звонят. Слышь, Петрунь, звонят!

Тикан включил ночник, одним глазом уперся в будильник. Было около трех.

– То не к нам, – и снова ткнулся в подушку.

Но звонок заверещал опять. Пришлось топать, иначе Стефка не отстанет.

Тикан прильнул к глазку: перед дверью маячило некое чмо, всё в белом, как смерть. Совсем непонятный фрукт в три ночи.

– Что надо? – проворчал Тикан.

Чмо в белом хрипело, пыталось что-то изобразить, махало рукой, будто с трибуны.

Тикан не искал скандала, по-доброму предложил:

– Линяй отсюда, пока кости целы. Завтра придешь, ладно?

Но этот тип стал нахально бить головой в дверь.

Коридор просматривался хорошо – вроде никого больше нет. Чтоб не калечить пальцы, Тикан прихватил молоток на всякий непредвиденный оборот и открыл замок.

Мужик был одет не по сезону, можно сказать, даже наоборот – не очень одет. В кальсонах, нательной рубахе и носках, припорошенных снегом. Снег был в волосах, на макушке, на ресницах. Его трясло…

– Сашка!..

Тикан втащил Долинского на кухню.

Накинул на него свою куртку, пальто. Зажег газовые конфорки для тепла. Лицо у Сашки белое, взгляд без цели: видать, кончилось соображение.

Тикан – бегом к Стефке.

– Где у нас спирт?

– На что тебе? Кто пришел?

– Там Сашка Долинский.

– А-а, с бодуна. Дать на похмелку?

Тикан наклонился, зло прошипел:

– Помирает он, дура…

Маленькая кухня быстро нагрелась. Сашка сидел на табурете в одних кальсонах, дробно клацал зубами, дергался в ознобе, будто под током. Тикан драил ему спину и грудь, Стефка растирала ноги.

– Стеф, может, ему спирт не на мозоли, а глотнуть?

– Нет, задохнется. Сейчас чай с малиной.

Долинского упаковали в шерстяной платок, вязаные носки, укрыли двумя одеялами и Стефкиной шубой. Даже голову повязали махровым полотенцем.

Утром Тикан заглянул под ворох тряпья, убедиться, что Сашка дышит, – и скрепя сердце, недоспавши, поехал на работу.

В полдень Сашка заворочался. Кашель был курильщика, не простудный, но Стефка заставила его выпить горячего молока с содой и медом. И он снова ушел в сон лежалой колодой.

А Тикана целый день донимала загадка: что с Долинским стряслось? Всякое бывало у шалопая, но чтоб зимой… в одних кальсонах по улицам… От кого он улепетывал?..

Однако делиться с корешами новиной Тикан не стал. Незачем попусту разрисовывать, и без того яркий портрет.

Конечно, каждая биография окрашена под зебру. Но почему-то у Сашки белого цвета – самая малость. Он и в мирное время – психованный, а когда случаются неурядицы, хлопцы в гараже знают: вернее будет обойти стороной.

А в этом году полоса у Сашки действительно незавидная. После второго развода остались при нем, на разживу – электробритва, кожаная кепка и плащ. Хорошо, что осенью развелись, иначе и плаща не имел бы.

Зато – свобода! – девать некуда! Шумно праздновал с дружками в честь холостяцкого раздолья. Гужевался до последнего гроша. Пока завгар не пригрозил отправить в бессрочный отпуск.

Долинский намек понял, притих. Какое-то время у приятелей ночевал. Наконец нагреб нужную сумму и пришвартовался, снял теплый угол. Хозяйка, вдовушка, была довольна, квартирант оказался порядочней, чем выглядел: заплатил на полгода вперед.

У нее трехкомнатный кооператив, ванная облицована голубым кафелем, в гостиной – чешская люстра с хрустальными висюльками, такой шик-блеск Долинский только в фильмах видел. И сама хозяйка, между прочим, женщина в соку, есть на что посмотреть. Все бы шло дальше, как четыре туза в руке, но у хозяйки проявился пунктик по причине смешного случая с прежним мужем. Он, муж, до сорока семи лет не выпивал ничего крепче сельтерской с вишневым сиропом. Но однажды, на служебном банкете, то ли напоили, то ли самому понравилось, так набрался, что не успел отрезветь. После похорон вдова поклялась: в ее доме духа спиртного не будет.

Долинский считал, мол, баба на понт берет, хорохорится, чтоб приручить. Так сказать, оттаптывает границы. Потом, понятно, мадам смягчится, как у него бывало с другими…

Вскоре они стали жить в незаконном браке.

В первую брачную ночь Сашка старался, потел, проявил свои возможности в превосходном виде. Но… не удивил. Дело не в том, что Полина старше – года не помеха, – но видимо, покойный муж тоже был не хлюпик в этом занятии.

Назавтра после работы Долинский решил отметить новые отношения. Принес фасонисто семьсот пятьдесят грамм с красным стручком на донышке. Ужинали на кухне. Полина откупорила бутылку и четко, без слов, перевернула ее над краном.

Сашка забыл дышать. Смотрел, как бурлит-захлебы вается горловина раковины, урчит, глотает желтоватую жидкость. И водка торопится не в желудок, не по жилочкам! – в канализацию. А главное, рука при этом не дрожит. Он понял: характер здесь бетонный, не согнуть.

Водка ушла, Долинский остался.

Мог бы устроить тарахтень, но придержал нервы. Терять классную хавиру из-за бутылки, когда вот-вот зима – надо быть последним идиотом. С кондачка такой вопрос не решают, а хлопнуть дверью всегда успеет, опыт имеется…

В квартире был налаженный порядок: не уборка-аврал к приходу гостей, а повседневная, удивительная чистота. Одежда не валялась на стульях, возле ванны – всегда свежие полотенца. В гостиной сервант протерт фланелью – зеркала не надо. На паркете ни соринки, будто Полина ходит и выклевывает их.

С получки Долинский слегка прибарахлился – для тепла и приличия. В шкафу висели мужнины вещи, но Полине хватило ума не предлагать. Долинский ценил это понимание – не загоняют в угол одолжением, не давят на кадык. Было приятно: наконец-то никто не назовет его дворовым кобелем, а видят нормального человека, со всеми потрохами, как он есть, по Дарвину.

Полина относилась к сожителю сдержанно и одновременно – он почувствовал сразу – уважительно. Долинский пытался разобраться. Он искренне не понимал, с какой стати уважать малознакомого бродягу, без багажа, в плаще и кепке. Возможно, натура у нее несовременная, устроена особо. Еще не распознав, заранее каждую личность считает достойной почтения. А может, так повелось у нее с прежним мужем и сейчас перешло на Сашку. При любой прикидке, такое обращение ему нравилось, придавало жизни необычный вкус.

И хотя многое в доме Полины было в диковину, но он чуял нутром – здесь надежно, так сказать, в шпунт. У Сашки с малолетства шумная анкета, вспоминать нечего, один грохот.

А тут – покой. Жаль, кореша не могут порадоваться его удаче. Какой смысл приглашать на веселье всухомятку…

К хорошему привыкаешь легко. А как привыкнуть к плохому? К примеру, к празднику без стакана? Или – к воскресенью без компашки? Чувствуешь себя отсохлой веткой. Вроде не инвалид, но уже, похоже, сдали в утиль. Даже деревья пить просят. А Долинский еще не мебель. У него тоже бывают приливы, отливы. Плохо или хорошо – на каких весах мерять? Это не дело ума – это как душа решит…

Раз в месяц, а иногда чаще Долинский уходил в рейс, на два-три дня. Возвращался изморенный донельзя. Отлеживался, глотал аспирин. Он привозил черноту под глазами и дурные запахи. Полина понимала: так пахнет дальняя дорога. Она замачивала, отстирывала белье и, опережая просьбу, готовила его любимое огненное харчо.

В гараже знали: не было никакого рейса. На пустой вопрос: «Где Долинский?» – не отводя взгляда, пожимали плечами. Кому надо, тот в курсе: Сашки нет, значит, опять загудел с давними друганами. Компания там пропойная, босота, лакают по-черному на потайной хате.

Но встревать в личное дело не принято у шоферни. Только кто-нибудь из хлопцев вздохнет и бросит безадресно:

– Дурыло чокнутый.

И другой отзовется в пространство:

– Точно. Загнется, конопатый…

И начальство на финты Долинского вполглаза смотрит: три дня прогула – не полмесяца. Зато план дает, аморалка не числится, менты не тревожат, стало быть, тема закрыта. А прочие закидоны – это нехай врачи себе затылки почесывают…

На улице ветер гнал оледенелые дробинки. Ожидая троллейбус, люди жались под навесом остановки, прятали лица в воротники, утаптывали под собой и без того прибитый снег.

Тикану сегодня повезло: не выезжал в шаленную погоду на трассу. Весь световой день профилактикой чумазался. Не успел закончить, глянь – уже темнота. Вернулся домой вовремя, пунцовый с мороза, в глазах тревога: как Сашка, оклемался?

Стефка утешила:

– Куда вы денетесь…

Стол был накрыт на зависть врагам и соседям. Тикан любил этот час, когда вид харчей щекотит горло, а тарелка с ложкой-вилкой по бокам терпеливо ждут хозяина. Любая Cтефкина стряпня Тикану в удовольствие, не променяет на самый дорогой ресторан. Дома берешь в рот маринованный грибочек, скажем, моховик, – его и глотать жалко. Или квашеная капуста: ее не только хрумкать, дышать над ней – радость. А моченые яблоки, белый налив – они… за весь мир поручиться трудно, но в нашем полушарии – таких нет.

Стефка расщедрилась, выставила по бутылке пива, незаметно указала на Сашку: ему больше нельзя. Долинский, в хозяйской футболке и безрукавке, будто пес-нашкода, глядел из-под бровей, вяло ковырялся вилкой в салате. Слегка ожил, когда Стефка подала дымящий рассольник, попросил перца.

За чаем Тикан не выдержал, ожидал услышать смешное:

– Ну давай, колись: от кого драпал?

– Я? – удивился Сашка. – Ни от кого.

Долинский говорил нехотя, с передышкой, раз от раза покашливая в кулак. Не было ничего смешного. Собрались. Набрались. Как обычно. Все свои. Вечером потянуло на улицу, подышать морозом. В куртке, в шапке, всё чин чином. Никого не трогал. Кажется, в парке прилег, отдохнуть. Какие-то пацаны подсели, «дядей» называли. Потом, помнит, со скамьи свалился. Это, наверно, и спасло. Задубел насквозь. Ни ботинок, ни шапки, ни штанов. Кальсоны, правда, оставили… Отдохнул, называется…

– Не помню, как сюда попал. Ноги сами…

– Документы были? – озаботился Тикан.

– Не, дома затырил.

– А деньги?

Долинский поднял припухлые глаза, голос еще не оттаял, хриплый:

– Они, падлы позорные, кинули меня подыхать, а ты о деньгах…

– Сашка, не тушуйся, кости целы – мясо будет. Помнишь, ты пел: все пройдет… как с белых яблонь… Стеф, что проходит с яблонь?

– Дым.

– Точно, дым… Сашка, всё – дым. Прошло, и – нету. Забудь! Завтра на таксо доставим в целости домой – шито-крыто, полный хоккей!

– Ты, Петро, всегда умный, но не в субботу. Стефа, где ты такого выкопала?… Таксо… хоккей…

– А чё? – удивился Петро.

– Через плечо! Сам реши: могу я появиться дома в твоих тапках? Без одежды, а? Полина в настоящей жизни – хуже дитя, всему верит… Чего лыбишься? Даже она размотает про мои отлучки… Тогда, брат, конец. Собирай манатки – катись…

Тикан запальчиво отмахнулся на эти лишние слова:

– Да мы тебе десяток Полин найдем. Об чем речь?! Такие девки есть… – и запнулся на Стефкином взгляде. – Я говорю, вообще, есть они, если поискать…

– Совсем зашился, Петро, – лениво пробормотал Сашка. – Девки – это для перепихона, а в доме человек нужен.

– А девка – что, не божья тварь?

– Божья. В тебе адвокат пропадает. И я божья тварь, а из чертополоха не вылезаю. Почему так? Почему всю дорогу пеньки? Вот у Полины дом без колючек. Нет крутого спуска. Надежно, легко. Понятно?

Тикан покачал кудряшками:

– Не очень.

– Мы с тобой, Петро, всю жизнь ездим в общем вагоне, с мешочниками, в тесноте, вонь стоит. А можно – в мягком, с красной дорожкой в коридоре. Ясно?

– Вот, Стеф, дожили: ему красной дорожки не хвата…

– Темнота… Я что, по-твоему, шнурок? Ни для чего другого не гожусь? У тебя квартира, Стефка, у тебя Андрейка… А где он? Не вижу…

– У бабки. Сейчас каникулы. Поехал на лыжах кататься.

– Может, я тоже хочу мальца на лыжах обучать? Такое тебе не приходило?

– Сашка, все это дым!

– Ну, хватит, – решила Стефка. – Не петушитесь. Дым – Крым. Завтра разберемся. Спать пора.

Назавтра был выходной. Тикан по привычке отсыпался всласть за всю неделю. Встал после девяти. В доме тихо, как на рыбалке. Записка от Стефки: ушли вдвоем, скоро вернемся. А во что она Сашку обрядила?

За окном утро, полное солнца. На развилинах дерев вчерашний ветер соорудил белые гнездовья. В доме напротив, на балконе, голый по пояс парнишка сгребал с перил горсти снега и торопливо обтирался, при этом по-рыбьи разевал рот.

Тикан подумал о своем Андрюше, был за него рад: день намечался самый лыжный. Тикан сидел на кухне, позвякивал в чае, когда они возвратились, сначала шумно, затем шепотком, крадучись. Но он не обернулся, пока не услышал за спиной Сашкин голос:

– Тринкен зи, битте, каву?

Это был прежний Сашка – чудило с бутылкой в руке, походная сумка через плечо. Но главного Тикан вначале не уловил, потом распахнул глазища:

– Откуда?!

На Сашке давешняя, пропавшая было одежда: меховая шапка, та же новая куртка, темные тупоносые ботинки и брюки, почему-то заправленные в носки.

– Где добыли?

– В универсаме. У них на сто лет одна и та же мода.

– Молодец, Сашко! В рассрочку дали?

– Обижаешь… Мы не голодранцы! Нам доверяют и за наличные.

Обычно Тикана трудно взять на испуг, а тут вмиг проняла догадка: Стефка! Точно! Дура баба! Всю заначку расфукала, зараза!..

Но вслух выразил совсем иное:

– Ну, как моя женка? А?!

– Если спрашиваешь, значит, не знаешь.

– Не виляй… Ты скажи – стоит того, а нет?!

– Петро, ведь известно: кому всегда везет…

Стефка засмеялась. Она вынимала из сумки вещи Тикана, в них Сашка расхаживал по магазинам.

– Как ты смотрелся в моей обувке? – у Тикана нога на три номера больше.

– Нормально. Правда, кеды в коленках жали.

Только выдалась минута со Стефкой наедине, Тикан прохрипел:

– Остались еще пенёнзы?

– Остались, остались, не дергайся. Я кому покупала – своей подруге?

– Но меру знай…

– Я-то знаю, а – ты? Сашка тебе друг или козявка? Он, конечно, недолеченный, зато живой. Еще чего-то желает. Не как другие, абы ряшку наесть…

– Да я что… против?

А Сашка шевелюру ерошит, кулаками размахался от радости: удача при нем осталась! Теперь Полина ничего не унюхает, в чем ушел, таким и вернулся. И дни пойдут, как должны идти, вперед, по часовой стрелке. А всё Стефка!.. Монолит баба!

– Айда помогать ей…

На кухне они втроем стали стругать винегрет. За этим шустрым занятием у Тикана выпали из внимания потраченные деньги. Оно понятно: если ядреные луковицы крошить на мелкие кубики, то прочие огорчения уходят вместе со злой слезой.

В обед, после первой бутылки и Стефкиной накачки, Петро втолковывал Долинскому, что встреча с Полиной – то судьба, козырная карта.

– Ты, конечно, тоже не пустой номер, есть еще порох. Но закон игры – дама кроет валета. Она для тебя зеленый светофор. Все будет, как книжка пишет. А с легкой руки Стефки, то вообще…

Сашка вдруг вспомнил насчет руки:

– Отец покойный рассказывал: у тети Маши была легкая рука. У нее от одной спички все село сгорело.

Тикан не слушает. Ему байки сейчас, как валенкам гуталин. Ему важно, чтоб Сашка осилил, о чем речь идет. Тикан свое понятие не теперь надумал, давно в нем свербит. Это в цирке на одном колесе ездят, а в жизни все должно быть по паре. Пара колес, пара сапог, супруги – пара, молодые паруются, нет пары – цветы не цветут, даже вороны живут парами…

– Пара гнедых, – загундосил Сашка, – запряженных заре-о-о-ю…

– Ото самое, – перебил Тикан, – и человек скроен по такому расчету: пара ушей, пара глаз, пара ног, легких – два, мочевых пузыря – тоже…

– Что-о-о? – расхохоталась Стефка.

– Он прав, не мешай, женщина. У него два мочевых пузыря: один для холодной, другой – для кипятка. А между ними – смеситель.

– Тебе смешки, а у меня темно на душе…

– Петро, ты заметил, что хвороба всегда начинается в неподходящем месте: то в голове, то ниже.

– Все сказал? А кто вчера зубами чечетку наяривал, помнишь?!

– Петруня, самое лишнее у человека – это печень. Не было б ее – пей не просыхая.

Тикан будто ждал такого поворота.

– И я о том: пора завязывать. Кончай, Сашка, бухать не по-людски. Я не доктор, скажу, как знаю: можешь принять пол-литра, как мы сейчас, и остался в соображении – на здоровье. Медпункт не требуется. А два литра загрузил – уже перекос, помороки в мозгу, обратного хода не будет…

Стефка удивилась, как Петро вывернул на эту больную точку. Она прикрыла ладонью стакан.

– Мне хватит… Один вопрос можно?

– Давай, если один.

Стефка убрала со лба рыжую прядь, откинулась на спинку стула.

– Саш, скажи, у тебя что – вексель от Бога?

Сашка молчал. Хохмить расхотелось, а всерьез ответа не было. Под правым глазом дергалась кожа. Пытался думать, но кроме вялого матюка на свою личность, ничего не возникало, ни одна мыслишка не пискнула. Только слышал, как стучит кровь во всех уголках тела. Наконец разжал губы:

– Стефка, ты человек умный, по земле ходишь. Знаешь, что я про тебя говорил?

Тикан с ходу нахмурился, оборвал:

– Брось, баламут! Делать нечего!

– Петруня, ты – пехота, не поймешь. Я должен сказать. Иначе не могу. Стеф, я говорил: ядом твоего сердца можно убить кита.

Стефка улыбнулась:

– А чё, правду сказал – могу убить. Но вас это не касается. Вы не киты.

– А кто?

– Вы – килька в рядовой укладке. Сорок три копейки баночка. Не больше.

Долинский кивал, соглашался:

– Учись, Петро, мы уже в дирижеры не годимся. Как ни крутись, брат, а жопа сзади…