Басурман лениво отгонял хвостом назойливых мух, подъедая пожелтевшую травку подле столба, а дедушка Диомед — сидючи и спину обратив к лошади, — спал, да так, что разбудить его зовом никак не удавалось. Только когда уж Павлик, расхрабрившись, ткнул конюха папкой в бок, тот вздрогнул и проснулся, осоловело взглянул на ребят, и, окончательно очнувшись, радостно вскричал:

— Смотрите-ко! Наши! А вы что тут делаете?!

— Нас выписали, дедушка Диомед! — ответила Крошечка.

А невоспитанный Павлик отвечал эхом:

— А вы что тут делаете?!

Возница как будто смешался, в недоумении поглядел по сторонам, после хлопнул себя по лбу и, нимало не обидевшись, сказал:

— Как что: Иуду Яблокова в больницу свез — да и задремал тута. Энце-валит-то и Иуду свалил! Кто бы мог подумать! А вы, выходит, излечились — ну, молодцы!

Орина поглядела на осеннее солнце, которое направилось к западу, и спросила:

— А вы домой, дедушка, едете?

— А то куда ж…

— А нас возьмете?

— А чего ж не взять… Залезайте скорей!

Орина живо-два вскарабкалась на телегу и подала руку неуклюжему Павлику.

Дедушка Диомед, повернувшись лицом к хвосту своего вечного конька, причмокнул губами, крикнул: «Н-но, родимой!» — и Басурман тотчас заперебирал копытами. Ребята примостились с двух сторон от возницы, который давал им подержать вожжи: дескать, дергать не надо, тянуть не надо, только эдак немножко придерживайте, Баско сам дорогу знает. Попутно конюх жалобился, дескать, эх, ребята, хорошо вам — вы вдвоем, и правильно: держйтесь друг за дружку, небось не пропадете… А я как перст один: ни жены, ни детей, вот помру — и оплакать будет некому. Никого у меня нет в целом свете. Кроме Басурмана, конечно. Никто меня нигде не ждет… А вас, подит-ка, жду-ут…

— Нас тоже не ждут, — молвила Крошечка. — Они еще не знают, что нас выписали.

— Вона как! — и дедушка Диомед вновь задремал, впрочем, вожжей из рук не выпустил.

Павлик даже попробовал их отнять. Конюх приоткрыл один глаз, больно — вместе с вожжой — сжал ладонь мальчика и проворчал:

— Ну-ко-о!

— А вы не спите! — приказал ему Павлик Краснов, сморщившись и выдергивая руку.

— А я и не сплю! — холодно отвечал возница.

Мимо мелькали поля с перелесками, однообразная скучная равнина — насколько хватает глаз, и Орина решила заглянуть в папку с подшитыми материалами дела. Посмотрела на зарисовку плана местности, где было совершено убийство, увидела Прокошевскую дорогу, болото, тропинку — и нарисованную человеческую фигуру. Открыла следующую страницу, прочла «Протокол допроса свидетелей», но дальше этого дело не пошло: поскольку письменные буквы Крошечка разбирала пока что с превеликим трудом, да еще почерк был бисерный… Но тут Павлик, встав на коленки и заглядывая ей через плечо, принялся читать написанное, да как! Орина чуть под тележные колеса не свалилась. А мальчик, бесцеремонно забрав у нее папку, прочитал — вслух — следующее:

«Свидетельница Мамина Людмила Арсеньевна, 16 лет, русская, образование неполное среднее, незамужняя, жительница Курчумского Лесоучастка.

…Меня мамка по ягоду послала, по клюкву, я и пошла, хотя еще задачки по физике не решила. И вот зашла я на болото, беру клюкву-то — и вижу: на островку кто-то лежит, ничком, мордой в грязь, баба какая-то — думаю: небось напилась да упала. Ничего, думаю, не увязнет на острову-то, чего ей — проспится, встанет да пойдет. А что за баба — не видать, и подходить близко я не стала, вижу только: лежит пластом, и шаль вот этак на голову закинулась. Ну, обратно-то возвращаюсь — с полным лукошком, глянула: она всё там валяется, а уж дело к вечеру, думаю, ночи-то холодные, а ну как замерзнет! Дай, думаю, подойду. Подошла — и давай трясти, платок-от и отдернись, глянула: а она уж мертвая — Орина-дурочка-та, совсем даже не дышит, а под брюхом-то — кровища! Ну, заорала я — да бежать, всю клюкву по дороге рассыпала, лукошко утопила, хорошо сама не завязла — сколь ведь раз по колено проваливалась, а однажды — по пояс, не знай как выбралась из болота. Сначала домой сгоняла, доложилась, а уж после вместе с мамкой к директору Леспромхоза пошли, тот милицию вызвал. Вот и все, больше ничего не знаю».

Проснувшийся в середине протокола дедушка Диомед спросил: дескать, а это чего ж вы такое читаете?! Павлик объяснил, а конюх сказал:

— А это ведь я свез Орину-дурочку в Пургу-то… Да-а. Кремлист ехал, врач ехал, следователь ехал, тело ехало, а я всех вез. Как бы не на этой самой телеге…

Крошечка, сидевшая среди сена, в испуге поджала под себя ноги. А Павлик, поглядев на нее, проговорил:

— Не того ты боишься, Орина… Ведь сено то давно съедено, а тело — похоронено.

— Вот именно! — воскликнул дедушка Диомед. — А вы что же: собираетесь ворошить старое? А может, гроб нацелились выкопать?!

— Ой, нет! — воскликнула Крошечка.

— Мы только убийц хотим найти, — серьезно сказал Павлик Краснов.

— Если она была убита, — быстро добавила Орина.

Дедушка Диомед покачал головой: дескать, убийца тут один — лесной хозяин, по-другому сказать — мед-ведь! А медведя ведь в тюрьму не посадишь, в лагерь не сошлешь…

Павлик принялся читать акт осмотра трупа, но, выговорив: «При вскрытии грудной полости выяснилось, что сердце отсутствует, в верхней части тела имеется рваная рана или разрез, длина которого…», захлопнул папку. Некоторое время ехали молча, а потом Орина с Павликом — вслед за возницей — тоже начали дремать.

Вечный конь тащил телегу все прямо — да вдруг резко дал в сторону: ребята повалились, как кули, а возница заорал: «Баско, куда тя лешак несет!», и все увидели — посреди дороги стоят… валенки, рядышком, один к одному, и валяные их носы направлены в ту же сторону, в какую и они едут! Возничий затпрукал и, на ходу соскочив с телеги, подбежал к валенкам. Крошечка закричала:

— Дедушка Диомед, дедушка Диомед, не троньте эти валенки, там ноги!..

Конюх махнул на нее рукой: дескать, много ты понимаешь, какие тебе ноги, вон какие хорошие валенки, только у левого на пятке заплата, а так — почти что новые… Подхватил под мышки по валенку и, подбежав, сбросил в телегу. Девочка придвинулась поближе к мальчику, а он тотчас приобнял ее и шепнул:

— Не бойся, Орина! Я с тобой!

Крошечка тут же опамятовалась: у кого она защиты ищет! дернула плечом — и Павлик, смутившись, убрал руку, даже за спину спрятал.

Ног в валенках и впрямь не оказалось — валенки были обычные, пустые. Но ниоткуда спустились вдруг сумерки — и стало промозгло. Возница тут же переобулся и сунул в валенки свои ноги: дескать, эх, ведь как тепленько! Дескать, вот валенки-то и пригодились, и еще пригодятся — согреют в метель-то! Небось, какой-то растяпа ехал да потерял.

Вдруг откуда-то донеслось: «Ля, ля, ля, ля…» — и всё на одной ноте. Справа среди сжатого поля темнел сосновый лесок — и стало ясно, что песня доносится оттуда. Павлик Краснов предложил вознице, дескать, не завернуть ли нам в лес, не поглядеть ли, что там происходит?.. Но дедушка Диомед замотал головой: дескать, еще чего выдумал! Курчумский лес — место нехорошее, явно кто-то заманить их хочет песней: мол, я такой-сякой немазаный — развеселый певец, а после окажется… А может, сам лес сбрендил — и вздумал петь, и тоже ничего хорошего: может, он там кверху комлем шатается… А скорей всего, напились курчумские мужики, да и зачали песни орать — в таком-то месте!.. В любом случае, делать-де нам там нечего — да еще на ночь глядя.

Впереди уже маячила черными избами деревня, а в лесу все еще продолжали ля-ля-лякать.

Свет в окошках почему-то не горел — конюх высказал предположение, что, может, отменили свет-от… ведь к нам-де не так давно свет провели, а то мы с керосиновыми лампами сидели, и — ничего, не умирали… Но тут слева по-за деревьями вспыхнули широкие желтые квадраты передового, сильно вытянутого здания школы.

— А вот и електричество вернули! — воскликнул возница.

Крошечке пришло вдруг в голову, что идет школьный вечер — ведь кто его знает, какой сегодня день, а вдруг да праздничный?! Тогда и мать ее, должно быть, там… Орина вцепилась в плечо возницы и стала просить завернуть на минутку к школе, она только глянет, и если мамы нет — мигом назад. Дедушка Диомед покачал головой: мол, все вас куда-то тянет с прямого пути да в сторону, но на этот раз уступил, дескать, иди уж. А Павлик воскликнул: «И я с тобой!..» И Крошечка, пожав плечами: вот репей! — кивнула.

— Только не мешкайте, — крикнул конюх им вслед.

И Басурман тихохонько заржал, как будто поддержал хозяина.

Ребята ворвались в деревянное здание школы, с топотом промчались по коридору, дергая запертые двери — ни один класс не был открыт.

— Может, техничка позакрывала, — высказала предположение Орина, — свет погасить забыла — а тут его, как нарочно, и дали.

Крошечка остановилась перед дверью с надписью «Учительская», постучалась — никто не ответил, дернула ручку — и тут заперто. И вообще в школе было очень тихо: совсем не похоже на школьный вечер; оставался еще актовый зал — но и он оказался закрыт. Ребята развернулись уже уходить, но тут Орина увидела приоткрытую дверь в библиотеку — и сразу вспомнила Таню Потапову с ее английской книжкой: ей пришло в голову, что детективные истории, раскрывавшие всю подноготную дедуктивного метода, могут помочь в их собственном расследовании… На двери было указано, как зовут библиотекаря: Афина Ивановна Воскобойникова.

Крошечка просунула голову в дверь: Афина Ивановна — довольно молодая и очень представительная женщина с прической под самый потолок — была на месте.

Орина вошла, поздоровалась и попросила книжку про Шерлока Холмса. Библиотекарь осторожно повела тяжелой головой, — как будто боялась, что та ее перетянет, — и спросила:

— А ты у нас записана? — Крошечка сказала, что нет. — Тогда я тебя запишу. Погоди, только найду чистый формуляр…

Но тут опять вмешался Павлик Краснов, вышедший из-за спины девочки: дескать, не надо ее записывать… Дескать, мы еще в вашей школе не числимся.

— A-а, раз вы тут еще не числитесь, то, конечно, я вас записать не могу — не имею права. Но тогда вы и книжку не получите… — пожала плечами библиотекарша и установила попрямее накренившуюся волосяную башню. — Как же я вам книгу дам — а вдруг вы ее потом не вернете, а мне отвечать… Нет уж!

Крошечка закусила губу и чуть не расплакалась — ей показалось, что без этой книжки ничего у них не получится… И вдруг услыхала:

— Зато я тут был записан — когда-то! — В распахнутых дверях стоял незаметно подкравшийся дедушка Диомед; войдя, он продолжил: —Я ведь в этой школе учился, правда, еще в прошлом веке, и только два класса кончал, но книжки брал… Может, моя карточка сохранилась? Так туда бы и записать книжонку….

— А как ваша фамилия, ученик? — с усмешкой взглянув на деда, спросила Афина Ивановна.

— Широбоков Диомед! — отрапортовался возница и даже задниками валенок попробовал прищелкнуть — правда, щелчка не получилось.

Библиотекарь, со словами «сейчас поглядим», наизготовку вытянув руки к голове, чтобы в случае чего поймать неустойчивую прическу, прошествовала к железному сейфу, из которого торчал большой ключ, открыла дверцу, сунула туда голову, застряла, и, выдернув себя, точно редьку, с победоносным видом предъявила карточку: дескать, у нас тут все в полной сохранности. Но показать, где книжка стоит, отказалась: дескать, ищите сами…

Крошечка подошла к полкам с иностранной литературой и, взобравшись на стремянку, принялась перебирать тома на букву «Ш», потом на «X» — но книжки не было. А в это время мальчишка подошел к полке, где была втиснута фанерная буква «Д», и вытащил книгу, — дескать, я помню автора: Конан Дойль… Орина была уязвлена и поражена: вот тебе и Павлик Краснов! Вот тебе и кривая Пандора! Неужто Пандора по вечерам собирала в «конторе» свою орду — и читала им книжки! И всех выучила и писать, и читать — даже по-письменному!

«Шерлока Холмса» записали на деда — и все двинулись к выходу. Афина Ивановна крикнула им вслед:

— Поосторожней там с книжкой-то, ведь уже темно, смотрите не потеряйте ее, ответите головой!

Когда бежали по коридору, Крошечке показалось, что дверь одного из классов приоткрылась, оттуда на уровне ее колена высунулся чей-то пуговочный носик, раздался тоненький смешок — и дверца с хлопком закрылась. Впрочем, она решила, что ей показалось, потому что рост «ученика» был совсем какой-то несерьезный. Павлик схватился за Оринину руку, но девочка со словами «ты чего-о?» выдернула ладошку.

Ребята взобрались на телегу, дедушка Диомед занял свое место — и Басурман тронулся. Крошечка оглянулась: школьные окна разом погасли. А окна в избах впереди лежащего села так и не загорелись. И навстречу им со стороны реки поплыли клочья тумана, похожие на стадо белых коров, овец да коз. Небо, затянутое поволокой тьмы, с исподу было покрыто облаками, острый серп месяца взблеснул из-за облака…

Курчум стоял буквой «Ш», они ехали по крайнему переулку и уж свернули за угол, чтоб выбраться на свою дорогу, которая — мимо вересковой пустоши — вела к мосту через Постолку, как вдруг раздался лай множества собак, причем не со стороны села, а откуда-то с пустоши, из тумана. Баско заржал и безо всяких понуканий прибавил ходу. Придушенный собачий лай — как будто поводки натянули и вериги ошейников сдавили псам горло — приближался справа, со стороны Ягана, и Крошечка услыхала перемешанные с лаем отрывистые команды человечьей речи. Правда слов было не разобрать: далеко. Дедушка Диомед удивлялся: дескать, неуж охота? Так ведь темень, на кого это они охотятся?! Басурман пошел рысью: седоков в телеге подкидывало на ухабах, точно мячики на лаптовой бите; лай и крики приближались, и Орине показалось, что она разбирает некоторые слова, и… и… слова эти были не русские… и не татарские… и не удмуртские, а… а… а…

— Моста нет! — приглядевшись, воскликнул дедушка Диомед, ребята вскочили чуть не в рост — и вправду: моста через Постолку не было… — Куда мост делся?! — орал конюх, а Крошечка вдруг разобрала в гвалте пустоши одно слово: «Partisanen!».

Она не знала, что услышал возница, но только он стал разворачивать коня, прочь, прочь — по стерне (там летом росла рожь, сейчас ее, конечно, убрали), вверх против течения реки. И вдруг из рогатого тумана, стадно наступавшего на них, раздалась автоматная очередь… Крошечка пискнула, упала на дно телеги и зажмурилась: так она и знала — война!!! А Павлик Краснов упал на нее, придавив своим телом.

— Н-но, Баско, родимой, давай, давай, Басурман! — орал дедушка Диомед, ставший в рост и нахлестывавший коня (которого до тех пор ни разу в жизни не стегнул) вынутой откуда-то вицей.

Когда Орина открыла глаза, они уже миновали высокий в этом месте берег и чуть не кувырком съехали к Постолке, которая и поверху, и с берегов придирчиво прикрывала свое серебряное тело белыми лохмами тумана. Крошечка, схватив библиотечную книгу, соскочила вслед за мальчиком и дедом на землю.

— Давайте вплавь, — закричал возница, торопливо освобождая Басурмана из упряжи, постромки перерезал, дугу скинул. — Плыви, Баско, домой, плыви, мой вечный конь…

— Ой, а я не умею плавать! — вскричала Орина, повернулась к Павлику: — А ты умеешь?

— Не знаю, — отвечал мальчик.

— И как же наша книга, — испугалась она, — и… и «дело»?

А Басурман, вздымая копыта, плещась, тяжело плыл к тому берегу. И тут из постолочного тумана выскользнула лодка, на веслах лицом к ним сидел мужик. Конюх, радостно вскрикнув, стал звать его:

— Язон, Язон, скорей к нам, вилы те в бок! Мы тута! — и, набирая полные валенки воды, побежал к лодке, ребята за ним.

Но лодочник вдруг высоко и угрожающе вздел весло и деловито спросил:

— А платить у вас есть чем? За так не повезу, не положено!

Дедушка Диомед, ухватившись за борт, так и замер с разинутым ртом, откуда вот-вот должна была выскочить первая партия ругательств, но Крошечка, стоявшая по пояс в воде, торопливо вынула из кармана платьишка пятак и протянула. Лодочник немедля схватил медную денежку, но спохватился и грозно спросил:

— А где золотой царский червонец?

— У географички во рту… — отвечала, вспомнив, Орина.

— Ну, поплывет она у меня… Без зубов останется! Ладно, — лодочник прикусил пятак, и, видать, удовлетворенный качеством меди, затащил в лодку девочку, которая держала над головой дорогую книжку; повернулся к остальным: «А у вас чего?» Но тут он увидел папку, которую успел закинуть в лодку Павлик и из которой выпала пара мертвых фотографий, поднял одну, приблизил к глазам и, кивнув: «Ладно, карточками возьму», — помог влезть и мальчику, и конюху. А из прибрежного тумана уже вырвалась спущенная с поводка овчарка и вплавь кинулась за ними, но получила страшный удар веслом по голове — и пошла ко дну; а лодка, рассекая водную гладь, стремительно направилась к левому берегу.

Правый берег полностью скрыл туман, и пассажиры лодки, скукожившись, слушали удалявшийся лай, невнятную речь и иногда выстрелы: наверное, преследователи решили, что они всё еще на том берегу.

Конюх снял валенки, вылил из них воду в речку и вновь надел. Челнок плыл, окутанный туманом, который с тяжким вздохом проходил сквозь сидящих, а родной берег все не приближался — как будто Постолка разлилась на километр.

— Видать, сильные дожди шли, пока мы болели? — осмелилась спросить Крошечка, но ей никто не ответил.

Дедушка Диомед молча сел за вторые весла и через какое-то время — видимо, смирив сердце, — поинтересовался у лодочника:

— А где ж твой брат — Харон?

Язон Хижняков пожал плечами:

— Брат на внутренних линиях не работает, только на внешних. А что касается оплаты… вижу, ты, Диомед, сильно разобиделся, так тут у нас нету своих или чужих: хочешь на тот берег — плати! Мне самому-то денег ведь не надоть: я — жоне, на мониста, али на платья. Вся медь — ей идет, она ведь у меня как вроде медная баба, одно слово: Медея!

— Знаю я твою бабу, — ворчливо говорил конюх. — Бедовая! Как зачнет плясать, так вся медь на ейной груди так ходуном и ходит! А вот скажи ты мне, куда мост-то наш подевался? Неужто снесло?

— Может, и снесло…

Крошечке казалось, что не про то взрослые говорят, совсем не про то, и она решилась вмешаться:

— Скажите, а что, пока мы болели… опять война… началась? И… и враг до Урала дошел?!

— Может, и началась, — флегматично отвечал Язон. — Может, и дошел… С этими вопросами — не ко мне. Мое дело: речное. Мое дело: переправа. А уж вы — там, по берегам — сами разбирайтесь!

Наперерез лодке выплыло из тумана бревно, и Язон, выругавшись: «Водяник тя забери!», едва умудрился предотвратить столкновение, резко взяв в сторону, причем лодка едва не хлебнула левым бортом воды. Бревно проплыло мимо, и Орина увидела, что верхом на нем, точно на коне, кто-то сидит, спустив ноги в воду: какой-то заросший мужик, — может, сплавщик? Мужик обернулся, проводил лодку долгим взглядом и нырнул в воду, отчего бревно подпрыгнуло.

— Кто это? — прошептала Крошечка, и опять никто ей не ответил.

Наконец лодка ткнулась носом в берег, ребята с дедушкой Диомедом выбрались на сушу, а Язон Хижняков на своем челноке вновь убрался в туман.

Конюх первым делом стал кликать своего конька — но, сколько ни звал, Басурман не появился.

— Да он уж, небось, дома, — бормотал, успокаивая себя, возничий. — Он не такой дурак, как этот гад Язон, язви его душу, смотрите, куда он нас завез: чуть не в Прокошево! Немудрено, что столько плыли… Теперь идти да идти!

Вышли на неровный тракт, проложенный лесовозами, уводящий от затуманенной Постолки, и, спотыкаясь через шаг (Павлик то и дело падал), выбрались на продольную дорогу.

— Дедушка, а почему вы нам не сказали, что война идет? — осторожно спросила у возничего Крошечка.

— Так… — почесал в голове дедушка Диомед, — так я и сам не знал… А может, запамятовал. Я тут поворочал мозгами-то — и решил: небось я тоже этим вашим энце-валитом переболел, вот память-то у меня и отшибло. Ничего не помню: что болел — не помню, что выздоровел — не помню, что война началась — забыл. Бают, осложнения бывают такие, что хоть плачь: расслабленных много, калек… А у меня, выходит, память отшибло. А может, все не так было, может, нам с вами приснилось, что война кончилась, — а она идет себе. Может, мы от великого страху успокоение себе нашли: кончилась война — и баста! А она до сего дня шла! А после болезни-то — и опамятовались: разглядели, как оно есть на самом деле. Так что, ребята, сами выбирайте: так ли, этак ли — что вас больше устроит… А стрельбу все мы слышали, и собаки тявкали, и эти — враги-то — тявкали не по-нашему. Значит, все сходится: война!

На развилке конюх свернул к прудкам, где бабы лыко вымачивали, и привел ребят к заимке, дескать, тута обогреемся, переночуем, а уж утром отправимся.

— Тем более что оглядеться бы надо: как там дома-то — нет ли чужих… — продолжал возница. — Скрытно будем идти, высмотрим всё — а после войдем в Поселок.

Ребята согласились, пошли за еловым лапником для постели, а дедушка Диомед растопил печурку, возле которой развесили мокредь; конюх поставил сушиться валенки, дети — свою обувь; и вповалку улеглись на широкие, в половину заимки, низкие полати, укрывшись драными телогрейками, которые нашлись в сенцах.

Павлик и Орина лежали рядышком, и когда конюх захрапел, Крошечка шепнула:

— Павлик, ты спишь?

— Не-ет.

— А ты зачем… когда там стреляли, закрыл меня? Разве ты не боишься, что тебя убьют?

— Пока нет.

— А я боюсь… Ты молодец! И читаешь лучше меня! Я сначала думала, что ты дурак, а ты не дурак. Ты ведь не дурак?

— Может, и дурак…

Крошечка засмеялась, и, уже засыпая, нащупала холодную ладошку мальчика и крепко ее стиснула.