Книга: Любовь и голуби (сборник)
Назад: Борис Любимов[17]
Дальше: Людмила Петрушевская[19] Московский неореализм[20]

Владимир Меньшов

В 1982 году дошли до меня слухи, что в театре «Современник» поставлен очень хороший спектакль. Кто-то мне сказал из друзей, работавших в театре. Интересный спектакль. Гула никакого вокруг этого не было, хотя премьеры «Современника» всегда вызывали повышенный интерес. Во всяком случае, в прессе ничего об этом не было. Однако я пошел. Был дневной спектакль. Мы с Верой пошли смотреть. И вдруг случилось чудо такого потрясения театрального, очень мощного. Актеры не самые знаменитые на сцене – Гена Фролов, Нина Дорошина. В то время там уже были свои звезды нового пошиба, была Неелова, Гафт, были звезды первой величины. В спектакле Тульчинский играл Васю, Галя Петрова играла Людку, Василий Мищенко Леньку. Поэтому ничего особенного не ожидалось. Что-то из деревенской жизни началось… Но вдруг властно захватило душу. И вот начинается смех, потом в слезы бросает – все положенные реакции как бы незапланированно возникают. Ты пришел совсем не потрясаться, а посмотреть очередной рядовой спектакль «Современника», и вдруг получилось это чудо.
А поскольку я находился в поиске нового сценария после «Москва слезам не верит», в 1980 году выпущенного на экраны, уже второй год я не искал сценарий, перебирал, то здоровая мысль: а вот он и есть, этот сценарий, который мне надо сейчас воплотить, – она сразу же появилась у меня. Но естественно… спектакль, пьеса… Это значит – надо переделывать в сценарий, много проблем возникало. И вообще, вроде, я не о таком думал. Тематически у меня был другой замах там внутри, что надо сейчас сказать людям. Но это решение поселилось во мне, и поселилось во мне очень остро, а не то чтобы просто «неплохо было бы снять». Чем больше я думал, какие еще должны быть аргументы для того, чтобы захотеть режиссеру что-то воплотить, причем так, всерьез, по-крупному? Какие еще аргументы? Я смеялся, я плакал, я думал о жизни, я узнавал окружающую действительность, я узнавал в героях своих родственников, знакомых, узнавал ситуации и в то же время я никого их не знал как будто, но… всех знал. Много чего было такого, что меня убедило в мысли, что надо это снимать, надо это превратить в фильм. И тогда уже последовали действия. Мне трудно всегда решиться на что-то, на какой-то выбор, что делать окончательно. Но когда я понял, что я буду это делать, я начал действовать. Я позвонил Гале Боголюбовой, завлиту «Современника», с которой мы практически не были знакомы, кто-то мне дал ее телефон. Я попросил у нее телефон и адрес Гуркина. По-моему, я не писал, а позвонил, что приеду для того, чтобы начать разговор о постановке картины. Мне кажется, я был на спектакле на ноябрьские праздники в 1982 году. Значит где-то уже весной 1983 года я поехал в Омск, в театр.
Володя был смущен, хотя делал вид, что не особенно смущен… Но он ведь еще не вошел тогда в положение мэтра, он был начинающий автор и актер Омского драмтеатра. Я приехал на несколько дней, он меня встречал в аэропорту, поселил меня в гостиницу и дальше я пришел домой к Володе, мы стали обсуждать ситуацию. Конечно, «Москва слезам не верит» была совсем свежая картина, «Оскар» произвел на всех впечатление, государственная премия, я еще снимался, лицо мое было известно, поэтому, конечно, Володя был несколько… некий провинциальный комплекс в нем еще работал. Но не слишком сильно. Мы много говорили, мне было любопытно понять, откуда, из чего создалось… Уже у меня были какие-то претензии по части Раисы Захаровны, совсем невыписанной. Непонятный, вспомогательный персонаж, мне надо было узнать, а кто она такая и т. д. Я пробыл у него, наверное, дня три-четыре. Было это в марте. Помню, что на следующий день после моего приезда играли премьерный спектакль «Любовь и голуби» в Омском театре. Васю играл Юра Кузнецов, который сейчас в Питере, прекрасный актер. Это была постановка Тростянецкого. Не очень спектакль мне понравился. Он был такой крепкий, культурный, с заметным воздействием режиссерской концепции. Какой-то там был фотограф, который сопровождал весь спектакль, фотографировал на сцене их в разных позах. С этого начинался спектакль, фотограф расставлял треногу. Это было несравнимо с московским спектаклем. Конечно, в московском спектакле прежде всего была гениальная работа Дорошиной. Безо всяких преувеличений можно сказать, что это фантастическая работа и прежде всего на ней держался спектакль, хотя и все остальные актеры были очень достойные. Но она была на два порядка выше всех. Таких больше не было. Никто не подбирается к высоте, которую она тогда взяла. Она рождена для этой роли, если на то пошло.
Мы разговаривали, уже в это же время он читал мне другие свои пьесы. Мне было интересно, что еще у него есть, откуда он взялся… Даже сходил в театр, посмотрел спектакль с его участием. Володя главную роль играл в пьесе Теннеси Уильямса, которая не произвела на меня большого впечатления. В общем, довольно плотно мы познакомились. С Раисой Захаровной было очень нелегко, потому что функция получалась. Я так и сяк подъезжал к Володе, но не вытащил из него подробностей, не раскрутил его на написание дополнительных сцен, и тогда я сам стал сочинять эту линию – женщина, увлекающаяся всякой эзотерикой и связями с космосом. Это был как раз пик интереса к связи с космосом в Москве, это было очень распространено подспудно, читались закрытые лекции о летающих тарелках, собирались толпы народа. Я сам начал сочинять, Володя, к счастью, в это не вмешивался, и как-то быстро пошел процесс. С ноября, с первого решения, которое было принято на ступенях «Современника», до начала подготовительного периода прошло всего несколько месяцев, уже в мае был объявлен подготовительный период. А потом мы поехали на съемки.
Володя поехал с нами, хотя он еще работал в Омске. У него был отпуск. Мне кажется, что в этот же период он стал перебираться в Москву и уже в 1983 году переехал в Москву. Он не участвовал в подборе актеров, так как работал в театре. А когда начались съемки, когда все были утверждены, он поехал с нами в Медвежьегорск, в Карелию. Мы же думали о том, чтобы снимать в Сибири. Володя так влюблял в свою Сибирь, в Иркутск… Главный город у него был Иркутск. Все рассказы были о группе писателей, драматургов, которая сложилась вокруг Вампилова, там их несколько было человек. Там же еще были люди, Распутин. Иркутск был для него городом переломным после Черемхово. Мало того, что он учился там, но и первые литературные опыты тоже были там. Не знаю, как он в них нырнул и какие были у них отношения с Вампиловым, я не знаю. Вампилов погиб в 1972 году, Володе был 21 год, у него уже были какие-то первые литературные опыты, Вампилов уже что-то оценивал, я думаю. Тогда были первые прикидки в эту сторону, в сторону литературы. Рассказы про Иркутск, про Черемхово имели такое воздействие, что думалось: надо в Сибирь, надо там снимать. Далеко – мы думали, конечно, об этом… Но, в конце концов, кино и в Сибири снимали, и во Владивостоке снимали картины… Как-то выходили из положения. Поэтому мы поехали присматриваться. Мы съездили на Байкал, посмотрели какие-то варианты вокруг Байкала. Постепенно стало появляться понимание сложностей. Директор с нами ездил, сказал, что актерам будет сложно добираться: пока человек из Москвы долетит пять часов на самолете, пока доберется до площадки, уже пора возвращаться в Москву, если он, допустим, освободил один день для съемок. Этого не получалось. Володя свозил нас в Черемхово к маме и папе. Оттуда я вынес это впечатление – мощеные досками дворы, это оттуда осталось воспоминание, которые мы потом осуществили, и вот эти разговоры… Замечательные мама и папа. Это так национально. Володе Бог дал эту возможность проявить, если угодно, лучшие стороны национального характера. И какую-то дурь, которая овладевает человеком, но и успокоение, и прощение, и доброту.
Чем больше проходит лет, тем больше понимаешь, что он сделал этой пьесой, которая казалась абсолютным лубком. Нет, она не лубок. Лубок лишь отчасти. В том-то и секрет ее долголетия поразительного, в классическом смысле этого слова. Понятно, что это еще надолго, надолго этот фильм, эта пьеса поселились в людях. Потому что там архетипы, коллективное бессознательное русского народа, менталитет русского народа там заложены. Если хочешь понять русского человека, почитай «Любовь и голуби». Посмотри фильм, и ты поймешь непонятных тебе людей, которые на первый взгляд кажутся какими-то варварами, а на второй и на третий открываются поразительные глубины в этих характерах, в этих человеческих типах. Мне кажется, мы точно подобрали артистов, и в итоге получилась эта история…
Как он написал эту историю, честно говоря, для меня тайна. Потому что на эту вершину он больше не взобрался. У него есть хорошая очень пьеса под названием «Плач в пригоршню», очень хорошая пьеса. Тем не менее, она громоздковата, сыровата даже. А вот эта просто родилась на одном дыхании. Сидел на кухне, захотелось ему сочинить эту историю. Природный юмор фантастический, характеры. Он всех этих людей знал, конечно… И вот этим волшебным еще покрывалом таланта своего сверху накрыл их, и все расцвело… Замечательная пьеса, которой я до сих пор восхищаюсь. Шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным. Эта пьеса уж точно будет там стоять. Возможно, и остальные пьесы Володи еще ждут такого прикосновения волшебного, какое случилось с «Любовь и голуби». Думаю, в читке первой она, может, и не производила такого впечатления, не знаю, как она пробилась через снобистский уже тогда «Современник». Они отбирали. Все лучшие драматурги страны и мира стремились быть воплощенными на его сцене… Это чудо безусловно, что эта пьеса оказалась на сцене «Современника» и потому оказалась замечена. Если бы она была на сцене, не знаю, допустим, театра Моссовета, может быть, и проскочила бы мимо, ее бы не так приметили. И что пьеса нашла Нину Дорошину, а Дорошина нашла пьесу – это тоже необычайно важно.
Начались съемки. Володя кайфовал в прямом смысле этого слова. Ему доставляло это все необыкновенное удовольствие. Это же сон! Из Иркутска, Омска оказаться на мосфильмовской съемочной площадке в окружении любимейших актеров, супермодного тогда Саши Михайлова, Дорошиной, с которой Володя уже поработал, Юрского, которого он еще в студенчестве ездил смотреть в Ленинград, Наташи Теняковой и Людмилы Гурченко, в такой команде. Гурченко тоже приезжала к нам в Медвежьегорск, там я утвердил ее на роль, и она репетировала танец, который так и не вошел в фильм. Она приехала к нам, еще не решив, сниматься ей или нет. Она только получила тогда звание народной артистки СССР. И мы ее сорокадевятилетие отмечали в Кисловодске, куда мы полетели снимать эпизодик, где они занимаются на тренажерах. Старый-старый тренажер, который немцы построили до Первой мировой войны…
Володя прекрасно отдыхал в обществе. Они сбились командой с Юрским. В шахматы играли. Собирались, играли в кинга, Юрский, Тенякова. Все приехали с детьми. И Юля моя была, и Даша Юрская, Женя, сын Володи. В общем, народу было очень много. Ходили по грибы, грибов было неимоверное количество, поэтому каждый день жарили, запах стоял по всей гостинице. У меня-то никаких благостных воспоминаний не осталось, так как голова была забита поисками объектов, кто-то сказал, что есть затопленный паром, ездили смотреть, нужно было, чтобы привезли цветы, договариваться с оркестром, танцы надо было придумать, художник танцплощадку построил…
Володя был человеком необычайно легким в общении. Удивительно, у меня ощущение какой-то святости от него. Я знаю, что в жизни вроде так не должно быть и не бывает. Но даже последняя наша встреча, когда я его позвал сниматься у меня в картине, была очень показательна. Как-то он был легок очень в отношении к жизни, не напрягал. Он как что-нибудь расскажет про свои дела, а я думаю, боже, почему же он такой благостный, почему он улыбается, ведь так все хреново – и тут не получается, и тут, и заработки, с деньгами все время большие сложности?.. Нет, он какой-то легкий и все. Один раз я видел его озабоченным, когда он приехал ко мне занять денег. Рассказывает, что ему нужно ехать в Черемхово к матери, мать больна, надо заняться. Говорит, мне нужно денег десять тысяч на три месяца. Я говорю, так этих денег не хватит. Даю тридцать тысяч рублей, в эти деньги ты уложишься. Он мне их потом вернул, как раз на этих съемках. Они были, кажется, в 2006 году. Я и забыл уже про это дело. Он был крайне непрактичен. Но, в конечном счете, у него все устраивалось. Живя в общежитии, он все время говорил, что ему устраивают квартиру, что ему обещают квартиру, и мы все понимали, что никакой квартиры уже не будет, и вообще: зачем он уехал из Сибири? Но он уже не мог вернуться туда. По-моему, зря он уехал из Сибири, надо было остаться в Иркутске, там у него бы правильнее сложилась жизнь, а так уж очень много навалилось бытовых неудобств, которые надо было все время преодолевать эти тринадцать лет в общежитии. Но, тем не менее, квартира-то получилась, это было чудо! Без денег ему дали квартиру в 1997 году, когда уже никому не давали квартир. Его любили. На него работали и «Любовь и голуби». Были фанаты фильма, которые млели только при одном упоминании названия картины. Думаю, и это действовало и работало при его поразительной непрактичности в самом прямом смысле этого слова. Он не знал, как устроена жизнь, а писал о ней здорово.
Например, в «Плаче в пригоршню» понимаешь отличие логического мышления от мышления образного. Он образами мыслил. Запали в него детские впечатления, эти люди, которые его окружали, и он сумел их вывести очень живыми, точными, узнаваемыми, трогательными. И тоже великолепный такой гимн с оттенком трагизма, но тоже русскому народу, русскому устройству души, уникальность которого мы все чаще понимаем, когда нам открылся Запад во всей его полноте, устройство русского характера, души, менталитета, русского человека. Володе было назначена эта миссия – сказать негромко, не стуча кулаком в грудь, не на материале войны там или каких-то катастрофических обстоятельств, а вот на материале нормальной ежедневной жизни, в которой вы живете. Если посмотреть глазами Володи на эту жизнь, вы увидите, сколько в ней прекрасного, сколько замечательных людей. У него в пьесе «Саня, Ваня, с ними Римас», когда человек рассказывает о своей дикой судьбе, как он на себе таскал женщину, которой ноги на фронте оторвало, и ребенка ее воспитывал, и при этом аде, в котором он жил, герой говорит: «Как-то мне всю жизнь везло на хороших людей». Это вот точное мировоззрение Володи. Абсолютно адекватно ему. Когда он начинал рассказывать о своей жизни, думаешь, как же все тяжело-то складывается, а он заканчивал, какой он везучий, какие ему всю жизнь хорошие люди попадаются, как все это устроилось.
И правильно это – смотреть на жизнь глазами Володи. Он какой-то особый был человек, который прошел через все наши жизни. Он будет проявляться, я уверен, с годами еще больше и больше. Потому что это чудо, которое он явил в своих пьесах, это было и чудом его существования, личного существования. Он чуть-чуть был какой-то блаженный, что ли. Вот это крайне доброжелательное и мягкое и теплое восприятие жизни – все равно она прекрасна. Мы уже тем счастливы, что мы живем, что нас окружают деревья с зелеными листочками. Это Москва, а там, в Иркутске прекрасно, и в Черемхово прекрасно. И врач хороший у меня, который вылечит. Все до последнего было так…
Не знаю, как он умирал, но думаю, что не был озлоблен. Он легко верил в хорошее, а в плохое нет. Несмотря на некоторое простодушие, в глубине души он был мудрец, и иногда прорывались у него какие-то прозрения: ух ты, как он заметил что-то или оценил что-то очень точно! Но расположение души у него внутреннее было всегда хорошее – увидеть хорошее, порадоваться хорошему. Человек, с которым я познакомился, говорит Володя, замечательный, прекрасный, я тебя с ним познакомлю. Не раз приходилось разочаровываться, потому что не все такие замечательные оказывались, но у него они все замечательными были. Он легко со всеми сходился, и потому производил впечатление как бы блаженного и не очень серьезного, а он был очень серьезный человек. Это вытекало потом из него, когда он собирался и писал пьесу, и вдруг она получалась такой мощной. И невольно он все время говорил о главном национальном. Вроде бы история частная, но она всегда у него вытекала в какое-то глубокое, умное, серьезное обобщение, как в наиболее известной и непревзойденной вершине – «Любовь и голуби».
Его биография, его творчество наводит на мысль, что есть нечто более высокое, чем талант. Талант в нем был, это бесспорно. Но, как говорил апостол Павел, какие бы ты добрые поступки ни совершал, но если все это без любви делается, то все это кимвал бряцающий. А в нем была эта недекларируемая, не для статей, не для документов, а в нем самом живущая большая любовь к людям, среди которых он жил. Эта блаженность, она была выражена в том, что он всех любил. И он именно это сумел передать в своем творчестве – любовь ко всем людям, которые его окружают. Редчайшее качество, вообще, любовь. Совсем не часто встречающееся. А уж те люди, которые умеют это передать… Сколько хороших писателей, но злых. И их все больше и больше, надо сказать, с годами становится. Мизантропия овладевает человечеством, презрение к людям. А вот чистая любовь, которая исходила от Володи, как от Христа, чистая любовь к людям, которую он сумел воплотить – это, действительно, редкость.
Назад: Борис Любимов[17]
Дальше: Людмила Петрушевская[19] Московский неореализм[20]