Книга: Мужской день
Назад: ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
Дальше: СТРАХ РЕЧИ

БЕРЕЗОВЫЙ СОК

Вскоре у моего брата Мишки появилась нянька.
Звали ее Анна Сергеевна.
Мишка ползал по всей квартире, а Анна Сергеевна сидела, как правило, на кухне и церемонно пила чай с вареньем. Из чашки.
Я же любил в то время пить чай из блюдца. И только из него.
Напиток этот, как известно, слишком горячий для детских организмов, а простой кипяченой воды, чтобы сделать чай похолоднее, у нас в доме вечно не хватало – вся она уходила на Мишку. Мама, бывало, даже прятала от меня холодную кипяченую воду. «Ты тут чай дуешь просто так, безо всякого смысла, – говорила она, – а мне для ребенка не хватает». Поэтому чай мне приходилось пить из блюдца, прихлебывая и причмокивая, чтобы не обжечься.
Однажды я решил попить чай вместе с Анной Сергеевной и ее крыжовенным вареньем.
Анна Сергеевна долго разглядывала, как я наливаю чай из чашки в блюдце, потом дую на него, потом подношу ко рту. И когда я уже стал пить, вдруг сказала:
– Так пили чай до революции только лавочники.
Я чуть не поперхнулся чаем.
– Кто? – сказал я. – Кто так пил?
– Необразованные люди! Простые! – сказала Анна Сергеевна. – Лавочники, купцы, крестьяне.
И вдруг я понял страшную вещь: что не хочу быть простым человеком!
Это открытие было таким ошеломительным, что я немедля бросил пить чай и стал во все глаза смотреть на Анну Сергеевну.
– Ну что ты так смотришь? – сказала она сухо. – Что тут непонятного? Были образованные люди – врачи, инженеры, путейцы, военные. Они даже чай пили по-другому. То, что вы все сейчас делаете, считалось неприлично: макать в чай сухари, хлебать из блюдца, размешивать сахар со звоном.
– А как же его еще размешивать? – оскорбленно спросил я. – Без звона, что ли?
– А вот представь себе, да! – победоносно сказала Анна Сергеевна. – Размешивать его надо без звона! Чай вообще надо пить без сахара, это вредно, если хочешь знать. Но если уж положил один кусочек, а не четыре, как ты, то изволь размешать тихо, незаметно. Вот так.
И Анна Сергеевна показала мне, как размешивают сахар в чае интеллигентные люди.
Тут на кухню приполз Мишка и стал на нас смотреть.
– Анна Сергеевна, он, по-моему, опять обделался, – мстительно сказал я.
– Вижу! – сухо сказала нянька. – Вернее, не вижу, а чувствую этот отвратительный запах. Извини, но попить чаю из блюдца тебе придется без меня.
Нянька взяла моего брата под мышку и понесла в ванну. Там раздался его полнозвучный рев.
* * *
Вечером, перед уходом Анна Сергеевна вдруг обратилась к маме, которая прибежала с работы.
– Марина! – сказала она, довольно строго и даже слегка торжественно.
– Что, Анна Сергеевна? – не на шутку испугалась мама.
– Я хочу спросить вас про Леву. Вы не против, если я им тоже немного позанимаюсь?
– Чем именно? – удивилась мама.
– Ну... Мне бы хотелось, чтобы у него были приличные манеры, чтобы он мог вести себя светски.
– Как? – не поняла мама.
– Светски... Как светский человек. Непринужденно, но прилично. Хотя бы азы, так сказать. Правила хорошего тона.
– Да пожалуйста, – мама пожала плечами. – Попробуйте. Только вряд ли у вас что-то получится. И кроме того...
– Нет-нет, это бесплатно, – торопливо перебила ее Анна Сергеевна. – Совершенно бесплатно.
Мама как-то странно, про себя, улыбнулась, пробурчала невнятно что-то такое, что будет очень рада, если вы научите хоть чему-нибудь этого оболтуса, – и с победным видом удалилась в кухню, совершенно не обращая внимания на мои умоляющие взгляды. По всей видимости, эта затея ее сильно развеселила.
А вот меня эта затея, напротив, сильно расстроила!
Со страхом, но и с леденящим душу зверским любопытством ждал я следующего дня.
Придя из школы, я застал Анну Сергеевну в розовой кофточке с перламутровыми пуговицами, в какой-то странной прическе и... в туфлях.
Ее обычные тапочки аккуратно лежали в прихожей.
– Анна Сергеевна, вы сейчас меня будете учить? – напрямик спросил я.
– Нет, Лева, что ты, – улыбнулась она рассеянно. – Просто я хочу объяснить тебе некоторые самые простые вещи.
– Насчет блюдца я уже понял, – сказал я угрюмо.
Тут опять приполз Мишка.
А надо сказать, что в раннем детстве на голове у Мишки были удивительные кудряшки золотистого цвета. Они так красиво завивались в золотые колечки вокруг его головы, что оторвать от них взгляд не было никакой возможности.
Я опустился на колени, взял со стола какую-то машинку и стал катать рядом с Мишкой. Он пускал слюни и смешно гукал.
– Лева! – сказала Анна Сергеевна. – Я жду!
И вот, признаюсь вам, странное чувство охватило меня в тот момент.
Я заглянул в Мишкины прозрачные, переливающиеся мокрым светом глаза, схватил и прижал к себе.
– Лева, что ты делаешь? – испугалась Анна Сергеевна.
– Я вас слушаю! – крикнул я. – Мы вас слушаем!
Анна Сергеевна приняла более удобную позу и начала говорить.
– Лева! – сказала она строго. – Вот я, например, знаю, что мама хочет научить тебя держать вилку в левой руке, а нож в правой.
– Уже научила! – сказал я, не спуская Мишку с рук.
– Но пойми, Лева, это же вне всякого контекста!
– Что-что? – не понял я и опустился на диван вместе с Мишкой. Он тут же слез с рук и стал ползать.
– Это все равно, что научить крутить руль в автомобиле, но не научить включать мотор. Ведь если уж говорить о столовых приборах, то нужно научить сначала есть рыбу, для этого есть специальный рыбный нож.
– А я не ем рыбу, – спокойно сказал я. – Не люблю.
– Ну... – расстроилась Анна Сергеевна, – тогда я не знаю... И вообще, Лева, пойми, что современные мужчины... они вообще многого не понимают.
Тут глаза у Анны Сергеевны как-то странно затуманились, и она начала говорить горячо и взволнованно, уже совершенно не обращая на меня внимания.
– Ну вот, например, как современные мужчины носят брюки? Они совершенно не умеют их носить. Они у них болтаются кое-как на ноге. Просто противно смотреть.
– А как нужно носить брюки? – спросил я.
– Под брюки нужно надевать кальсоны! – горячо воскликнула Анна Сергеевна. – Только тогда они будут сидеть нормально! Кальсоны, а не эти ваши... трусы, – добавила она и вдруг густо покраснела.
– Анна Сергеевна, – сказал я. – Мишка опять обделался.
Тут нянька зашипела что-то неразборчивое, сердитым движением схватила Мишку и потащила его в ванную.
Вообще, я обратил внимание, что когда Анна Сергеевна тащила Мишку для этой процедуры, она держала его голову под локтем. И он смешно таращился назад из-под ее руки.
Я же, напротив, всегда брал Мишку под мышки, и он смотрел на меня, пока я нес его в ванну.
И вообще, как мне казалось, я обращался с Мишкой гораздо бережнее, чем она.
Вечером я рассказал маме о нашем разговоре.
– При чем тут кальсоны? – страшно удивилась мама. – Вообще ничего не понимаю. Рыбный нож у меня, кстати, есть... Или был. На свадьбу когда-то подарили. Ладно, я с ней сама поговорю, с этой нянькой.
– Мама, – сказал я. – А чего с ней говорить? Давай лучше я буду Мишкиной нянькой. А ты меня на это время освободи от школы.
* * *
Когда-то давно, когда я болел длинной злокозненной ангиной, я услышал байку про детей-инвалидов, которые занимаются, сидя дома, а к ним на дом иногда приходят учителя.
С тех пор это стало моей золотой мечтой. Конечно, быть ребенком-инвалидом я ни в коем случае не хотел. Но вдруг и для меня сделают исключение, чем черт не шутит...
Мама наотрез отказалась освобождать меня от школы. Она сказала, что искать замену Анне Сергеевне – это очень хлопотно, долго, и что она согласна поговорить с ней, чтобы
всякие ненужные разговоры про кальсоны и трусы в нашем доме раз и навсегда прекратились.
Так оно, в общем, и случилось.
На следующий вечер мама долго, наверное, целый час говорила с Анной Сергеевной, а вернее, слушала ее бесконечные монологи. И даже однажды принесла ей воды из кухни.
В конце этого разговора, насколько я понимаю, мама попросила Анну Сергеевну больше не учить меня правилам хорошего тона. Потому что, придя днем из школы, я обнаружил, что Анна Сергеевна объявила мне форменный бойкот.
Со мной она теперь вовсе не разговаривала. А если было нужно, выдавливала из себя односложные реплики типа: «подвинься», «ешь», «возьми» и «сходи в булочную, вот деньги».
* * *
Тем не менее, люди, которые ежедневно проводят несколько часов в одной квартире, не могут совсем не разговаривать и не помогать друг другу. Так уж устроена их жизнь.
И однажды, когда я то ли помогал Анне Сергеевне выносить коляску на балкон, то ли делал еще что-то полезное, она вдруг сказала, что больше всего не выносит предательства, что ее много в жизни предавали, и что мой «донос» поверг ее в страшное разочарование, потому что она, в принципе, считала меня неплохим мальчиком.
– Впрочем, – сурово сказала Анна Сергеевна, – все современные мужчины таковы. Почти все, за редким исключением.
Надо ли говорить, насколько я был поражен этим заявлением Анны Сергеевны.
Если она, совершенно не стесняясь, рассказывала маме о моих делах и проступках (например, о том, как я дую чай из блюдца), то почему же мне нельзя было рассказать маме о нашем разговоре?
* * *
Впрочем, высказав наболевшее, Анна Сергеевна вдруг перестала обливать меня презрением; напротив, она иногда даже сама заходила в мою комнату, чему, честно говоря, я был совсем не рад.
– Ну что ты читаешь? – морщилась она. – Ну разве можно это читать? Прочти вот это! – и она брала у меня из рук синий том Сергеева-Ценского («Севастопольская страда», роман-эпопея) и совала в руки том Тургенева («Дворянское гнездо», повесть).
– Я сначала это дочитаю, – говорил я как можно более сухо, и Анна Сергеевна, задумавшись о другом, начинала ходить по квартире, переставляя мелкие предметы.
– Тургенев – великий писатель, его знает весь мир. А твой Сергеев-Ценский – графоман, хотя и прожил всю жизнь в Крыму. Как можно всю жизнь прожить в Крыму и быть графоманом, не понимаю!
Я тоже ничего не мог понять и закрывал уши руками, чтобы не слышать голос Анны Сергеевны.
– Крым – это земной рай! – говорила она, как мне казалось, совершенно невпопад. – Крым – это библейские места! Абсолютно библейские. А какие яблоки? А? Вот вы едите яблоки. Твоя мама покупает их по три кило сразу. Но разве вы знаете истинный вкус яблок? Нет, вы не знаете истинного
вкуса яблок. Вот я осенью привезу вам настоящих крымских яблок, просто попробовать. Тогда вы поймете, что едите не яблоки, а какую-то траву.
– Ну что ты слушаешь? – спрашивала она меня, когда заставала меня в руках с синей прозрачной пластинкой «Веселых ребят» («Песня об электричке», девушка милая, очень красивая, слова Юрия Антонова). – Что ты слушаешь? Вот я тебе завтра принесу хорошую пластинку.
Я решил, что завтра мне предстоит целый день слушать какую-нибудь классику или, не дай бог, романсы, которые я ненавидел, – но нет, Анна Сергеевна вдруг принесла маленькую пластинку Матвея Блантера с песней «Березовый сок».
– Эта песня, – важно сказала она, – из-за своей глубины и выразительности признана даже в эмиграции. В каком-то смысле она стала даже гимном тех... Тех, кто вдали от родины... Короче, слушай.
Если не ошибаюсь, песню исполнял Лев Лещенко.
Лишь только подснежник распустится в срок... —

пел Лев Лещенко.
Лишь только приблизятся первые грозы...
На белых стволах... появляется сок... —

пел Лев Лещенко.
То плачут березы, то плачут березы...

Анна Сергеевна сидела в моей комнате за письменным столом, подперев руку сухим кулачком. Рядом с ней стоял наш проигрыватель «Юность», и игла с шипением царапала черный диск.
В глазах у Анны Сергеевны была тоска.
Чтобы не мешать ей, я тихо вышел из комнаты.
За моей спиной раздался мелкий высокий голос. Анна Сергеевна подпевала Льву Лещенко.
И Родина щедро поила меня... —

пели Анна Сергеевна и Лев Лещенко, —
Березовым соком, березовым соком.

Этот момент истины настолько меня потряс, что я немедленно попросил маму купить березового сока. Мама довольно скоро принесла литровую банку. Сок оказался безвкусным и бесцветным. Я отпил немножко и строго спросил маму, что же она теперь думает про Анну Сергеевну.
– А что я думаю? – удивилась мама. – Ничего не думаю.
– А правда, что она жила в Крыму? И вообще кто она – графиня? Княгиня? Дочь белого офицера? – не унимался я.
– Да не знаю я! – вдруг почему-то рассердилась мама. – Ее не поймешь! Что-то она мне говорила про Джанкой, это такой город. Красные наступали, белые отступали. Откуда я знаю...
Мне показалось, что мама что-то от меня скрывает.
– А сколько ей было лет? – спросил я.
– Как Мишке. Ничего она не помнит. И вообще, отстань от меня. Не нравится мне твоя Анна Сергеевна, – вдруг призналась мама и внимательно на меня посмотрела.
* * *
Мама терпела до тех пор, пока Анна Сергеевна не стала уходить каждый день ровно в пять.
Я ее воспитанию уже не поддавался, Мишка еще не поддавался – и, наверное, она вдруг вспомнила, что они с мамой договаривались об окончании рабочего дня ровно в пять вечера. Хотя в принципе мама никак не могла успеть раньше четверти шестого. Тем более что по дороге с работы она еще «заскакивала в магазин» и что-то успевала еще купить «на вечер и на утро». Но для Анны Сергеевны это уже не было решающим аргументом.
– Уговор дороже денег, – важно произносила она, застегивая аккуратно пуговицы на пальто. – Не можешь выполнить – не договаривайся. Учти это на будущее. До свиданья, Лева.
– А где Анна Сергеевна? – спрашивала мама первые несколько раз, когда не заставала ее дома.
– Ушла, – говорил я, стараясь ничем не подвести Мишкину няньку и никак не комментировать ее отсутствия.
– Понятно, – загадочно говорила мама, и на лицо ее набегала легкая прозрачная тучка.
С каждым разом эта легкая тучка становилась все тяжелее. И однажды мама не выдержала.
– А где Анна Сергеевна? – спросила она меня в очередной раз. Но уже с некоторым нажимом.
– Ушла! В пять вечера! – сказал я.
– Но я же просила! – вдруг гневно сказала мама. – Я же ее просила подождать! Я же должна ей была объяснить, что-то передать, что-то оставить... Нет, это бред какой-то, а не нянька!
Странно было мне слышать этот мамин монолог. Ни радости, ни облегчения я почему-то уже не испытывал.
А в голове отчетливо зазвучал до боли знакомый мотив:
А Родина щедро поила меня
Березовым соком, березовым соком... —

пел я сам, без всякого сопровождения, про себя.
Вечером мама о чем-то долго шепталась с папой, а когда настала пора платить Анне Сергеевне очередные сколько-то рублей, мама твердо сказала:
– Анна Сергеевна, извините, но это в последний раз.
Анна Сергеевна стояла молча и ждала объяснений.
– Мы больше не можем... У нас изменились планы...
– Вы обязаны были заранее меня предупредить! – сухо, отчеканив каждое слово, сказала Анна Сергеевна. Она аккуратно застегнула пальто на все пуговицы и хлопнула дверью – негромко, но отчетливо.
Когда она уходила, я вдруг вспомнил все, что пропускал мимо ушей – все, что между прочим и невзначай говорила мама об Анне Сергеевне. О том, что она бездетная, несчастливая, божий одуванчик, дворянское гнездо и вечная приживалка.
И мне наконец стало ее жалко.
Но я промолчал.
* * *
То, что Анна Сергеевна живьем, по-настоящему видела белых, дворян, дореволюционных чиновников, то есть людей явно непростых – признаться, поразило мое воображение.
После ее ухода я иногда представлял себе огромный сад с белыми наливными яблоками, степь, по которой скачут какие-то там отряды, переполненные поезда, в которых едут вконец измученные гражданской войной непростые люди с детьми и няньками – чтобы на пароходах переплывать Черное море.
Но воображаемые сцены из жизни Анны Сергеевны никак не могли меня примирить с нею самой.
На первом плане в этих картинках неизменно присутствовали какие-то мужчины – с твердой галантностью во взоре, с нафабренными усами, с котелками и фуражками на голове, с честью и совестью в душе, ну и, конечно, в брюках, которые были надеты на кальсоны. Обязательно на синие.
С тех пор на протяжении долгих лет я испытывал стойкое отвращение к правилам хорошего тона и к кальсонам, как к их непременному продолжению. Десятки лет мне потребовалось на то, чтобы понять, что ни в том, ни в другом, в сущности, нет ничего предосудительного. Но в каком-то смысле было уже поздно...
А история с Анной Сергеевной и на этом еще не кончилась.
Маму с папой позвали в гости, на юбилей дяди Гриши Кунина, зубного врача и папиного одноклассника.
И мама по этому случаю решила еще раз воспользоваться услугами Анны Сергеевны.
За отдельную двойную оплату – если не ошибаюсь, то ли за пять, то ли за шесть рублей.
Но Анна Сергеевна обещала – и вдруг не пришла.
То ли ее подвела болезнь, то ли плохая память, то ли общая вредность характера – я не знаю. Но решение она внезапно переменила – и мне казалось, что это ее, Анны Сергеевны, маленькая месть, хотя вполне возможно, что я глубоко заблуждался.
Мама пометалась немножко по квартире, а потом задумалась и сказала:
– Лева! Возьми бумагу и ручку! Тебе нужно кое-что записать.
Я послушно взял бумагу и ручку и стал послушно записывать.
18 часов. Взять из холодильника бутылку с красной крышкой. Поставить в горячую воду и довести до теплого состояния. Покормить из соски.
21 час. Взять кашу из синей кастрюльки, переложить в мисочку и разогреть в теплой воде (опустив в большую миску с кипятком). Покормить с ложки, но не мучить.
В случае необходимости обмыть ребенка и переодеть в сухие штаны.
22 часа. Уложить спать с соской. В случае необходимости рассказать сказку.
Телефон дяди Гриши...
Только написав эти последние слова, а вернее, номер телефона, я вдруг понял, что все вышесказанное относится ко мне лично.
– Мам, ты что, с ума сошла? – спросил я.
– А что ты предлагаешь? – спросила она в ответ. – Пора приучаться. Ты – старший брат.
И я понял, что моя мечта – стать Мишкиной нянькой – все-таки сбылась.
* * *
Не буду подробно описывать, как маленькие дети умеют мучить больших. Это всем хорошо известно. Больше всего я боялся этих холодных бутылок, которые надлежит превращать в горячие – но с ними, как ни странно, мне удалось справиться.
Еда у Мишки оказалась вполне человеческая, что-то овощное, и даже слабосоленое.
Для меня самого мама быстро приготовила миску салата оливье – чтобы я не расстраивался, что не попал на юбилей дяди Гриши.
Но про эту миску я совершенно забыл. Я постоянно читал мамину записку (на самом деле, она, конечно, была гораздо подробнее), бегал то в ванную, то на кухню, искал чистые слюнявчики и часам к одиннадцати сильно устал.
Еще я очень боялся, что Мишка по моему недосмотру что-то опрокинет себе на башку – скажем, телевизор – и во избежание этого я ни на что не отвлекался и целый вечер сидел с ним на полу, играя в довольно бессмысленные кубики.
Вот там, на полу, под громкий звук телевизора, при ярком электрическом свете, два раза помыв и два раза накормив младшего брата, я заснул...
А проснулся от того, что Мишка тянул меня за палец и вполне разумно заглядывал в глаза.
Было уже двенадцать часов.
Я охнул и переложил Мишку в кровать. Дал ему соску и честно рассказал сказку про белого бычка.
Но Мишка спать не хотел.
Тогда я взял его на руки и пошел на кухню. Очень хотелось есть.
Там мы достали миску салата оливье и слопали ее вдвоем – ложку я, ложку он.
Вытерев брату лицо, я опять строго приказал ему спать. Он, налопавшись вредного салата, послушно позволил отнести себя в кровать.
И тут наконец пришли наши родители.
Сначала мама ничего мне не сказала. Она, не снимая пальто, внимательно осмотрела всю квартиру. Потом осмотрела Мишку, который делал вид, что спит, потом меня, потом потом миску салата.
– Я ему дал немножко! – прошептал я.
Мама выключила верхний свет, телевизор, оставила настольную лампу, которую тут же накрыла, как всегда, каким-то платком.
В комнате сразу стало уютно и тихо. Мишка засопел.
– Ему нельзя салат! – грустно сказала мама. – Но вообще ты молодец. Разделил ужин по-братски. Ничего страшного, не умрет. Главное, что заснул.
Мы помолчали.
– Мама, что ты будешь делать? – спросил я. – Дальше?
Она сидела по-прежнему в пальто, в туфлях. Я редко видел ее такой – с ярко накрашенными губами, пахнущей вином и духами.
– Не знаю, – сказала она. – Не знаю, честное слово.
Так закончилась история про Анну Сергеевну.
Назад: ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
Дальше: СТРАХ РЕЧИ