Откровенно говоря, мы с Колупаевым совершенно по-разному смотрели на окружающий нас мир.

Иногда это бесило меня настолько, что я говорил своему верному другу:

– Не будь ты такой здоровой дубиной, Колупаев, я бы тебя убил. Понял?

Он довольно смеялся, а потом начинал выворачивать мне пальцы, больно щипать за шею, откручивать уши и вообще вести себя по-свински.

По-моему, это совершенно не мешало нашей дружбе. Точно так же не мешало ей то, что мой папа был главным инженером, а его папа – то ли рабочим, то ли мастером. У нас были одинаковые игрушки, одинаковая одежда и вообще все довольно одинаковое, кроме роста и веса. Дружбе мешало только одно – разница во взглядах на наше время.

Не буду от вас скрывать, что я относился к окружающему миру с восторгом и вдохновением. Иногда это вдохновение доходило даже до какой-то крайней степени помешательства.

– Послушай, Колупаев! – говорил я. – Разуй глаза! Посмотри, какое сейчас время!

– Ну какое? – спрашивал Колупаев угрюмо.

– Сейчас отличное время, если хочешь знать! – горячился я. – Родился бы ты лет на двадцать раньше, знаешь, какое бы было время?

– Ну какое, какое? – наседал Колупаев.

– Вот тогда бы ты узнал, какое! – орал я. – Тогда бы ты сам все понял, без посторонней помощи!

– Да не нужна мне твоя помощь, – отвечал Колупаев разумно. – Я и сам все вижу.

– Что ты видишь? Ну что ты видишь? Может, у тебя бревно в глазу и ты видишь только это бревно?

– Сам бревно, – коротко отвечал Колупаев и прекращал на время дискуссию.

Иногда мое отчаяние во время этих споров доходило до того, что перед моим внутренним взором вдруг начинали плыть какие-то цветные круги и бешеные галлюцинации. То я видел Марата Казея, своего любимого пионера-героя с автоматом ППШ на распахнутой груди. Я видел, как Марата Казея берут в плен гестаповцы и начинают его пытать – больно щипать, откручивать уши, выворачивать пальцы... Дальше они начинали с ним делать что-то такое, чего я уже не мог выдержать и закрывал наглухо свой внутренний взор. То я вдруг видел Юрия Гагарина на корабле «Восток» – корабль, почему-то прозрачный, мягко летел над поверхностью голубого земного шара, овеваемый всеми земными ветрами, а под ним плескался океан, и на суше жили простые мирные люди.

На самом-то деле я видел перед собой не Гагарина и не Казея, а время. Это оно, время, слегка покачиваясь, текло перед моим внутренним взором. Плотное, блестящее, как вода в невесомости, оно переливалось сотнями деталей, подобно рыбьей чешуе. И в этом плавном замедленном движении была удивительная свобода и с другой стороны постепенная закономерность: время становилось лучше!

Не заметить этого было нельзя!

Но Колупаев этого в упор не замечал.

Что составляло содержание нашего времени? Концерты, Олимпиады, чемпионаты мира и Европы по футболу, кинофестивали, встречи на высшем уровне, полеты в космос... Но это так, если по газетам.

Если не по газетам, тоже неплохо – то открывали рядом, практически на нашей улице новый магазин тканей, то маму

посылали в командировку в ГДР, то папе давали путевку в Крым, а он, между прочим, даже отказывался!..

Однако факты были, в общем-то, ни при чем. Если сам человек не чувствует, не понимает, не ценит, в какое время он живет, – факты ему ровным счетом ничего не докажут. Ведь и для меня главными были не факты, а чувства.

Достаточно было пройти по улице вечером, вдохнуть горячий воздух Москвы, чтобы поймать эти чувства. Чувства времени. У меня даже голова начинала кружиться от этих чувств, когда вдохнешь несколько раз подряд.

На улице меня окружали мужчины в белых нейлоновых рубашках, женщины в легких красивых туфлях, киноафиши с новыми фильмами, киоски с квасом и газировкой, трамваи чешского производства, красивые башенные краны, продавцы яблок и укропа, малыши в колясках, а по праздничным дням – милиционеры в белых парадных кителях...

Даже машины (кроме грузовиков) были чисто вымыты и блестели.

Мир вокруг динамично развивался и радостно гудел.

Однако Колупаев умудрялся смотреть на мир по-другому. С какой-то другой, совершенно дикой для меня точки зрения.

Больше того, он то и дело заводил разговор на эту неприятную для меня тему. Ему доставляло большое удовольствие мучить меня своим идиотизмом.

– Ну космос, космос. На палец намотать твой космос, Лева! Что я, космонавтом, что ли, буду? Не буду, на фиг, им курить нельзя.

– Дурак, – бледнел я. – Они же для тебя стараются, погоду узнают, чудила.

– Пусть узнают! Мне все равно, какая погода. Дождь – я в беседку спрячусь! Снег – в хоккей играть буду. На палец намотать твою погоду! Опять же, ты говоришь – квартиры. А мать говорит, в коммуналке было веселее жить.

– А телевизор? – бледнел я.

– На палец намотать телевизор тоже! – краснел Колупаев упрямо. – Без телевизора проживу. Там один Брежнев. И новости дня. А фильм в кино посмотрю.

– Ну ты чего, совсем, что ли? – выходил я из себя, до того он выворачивал мне душу своей дремучей дикостью.

– Да не в том дело, Лева! – презрительно плевался Колупаев. – Ты меня слушай! Не в том дело, что телевизор, космос, квартира! Мне не надо твое время! Я сам время! Я хочу, чтобы у меня что-то было, а не у времени!

И замолкал надолго, шумно сопя и переживая.

– Балда ты! – говорил я ласково и нежно, поглаживая Колупаева по широкому плечу. – Если у времени ничего не будет, у тебя тоже ничего не будет!

– Неправда! – говорил Колупаев глухо. – Неправда, понял?

Тут наступал момент и мне умолкнуть и задуматься.

Разрешить наш спор, короче говоря, никак не удавалось, пока однажды мы не оказались в одном странном месте.

Произошло это вот каким образом.

Если Колупаеву надоедало сидеть с нами во дворе, то он заставлял нас гулять по переулкам. Мы были как бы его почетным караулом.

– Да никто вас не тронет! – насмешливо говорил он.

Охваченные противоречивыми чувствами – страхом и любопытством, – мы неохотно покидали родной пятачок. В тот раз с нами пошли Сурен и хромой Женька.

Старая деревянная Пресня, откровенно говоря, нам уже поднадоела.

Конечно, в этих маленьких деревянных домиках было что-то загадочное – но Колупаев в два счета умудрялся разрушить всю загадочность одним грубым прикосновением.

– Вот, товарищи, обратите внимание! – говорил он гнусавым голосом экскурсовода. – Перед вами здание девятнадцатого века. Памятник истории архитектуры. Построен купцом Брюхо-Сухо. В тыща восемьсот не помню каком году в этом доме наклал кучу поэт Пушкин.

У калиток в жару по-деревенски сидели бабушки.

– Ну что, бабка, живешь еще? – орал Колупаев.

– Живу, сынок! – отвечала бабка, пытаясь получше разглядеть Колупаева из-под руки.

Мы смеялись неизвестно чему. Маленькие деревянные переулки спускались круто к фабричной набережной. Там работал мой отец, и туда мне идти не хотелось – скучно, глухие корпуса, маленькие окошки.

Мы лежали на пустырях, ковырялись палочками в золе кострищ, пытаясь угадать оставленную печеную картошку, собирали железные пробки от бутылок. Это были наши монеты.

Среди деревянных домиков и пустырей стоял дом, которого мы все почему-то боялись. На его глухой огромной стене с двумя «ложными» окошками был выложен год: 1936-й.

Когда-то кирпич был желтым или красным, но дом давно не красили, не ремонтировали, он закоптился и стал почти черным, вернее, просто грязным. Поэтому и год был виден с трудом.

Его четыре высоких этажа казались гигантскими среди дореволюционных избушек и деревенских садиков.

– Слабо зайти? – вдруг сказал Колупаев.

Огромная дверь лязгнула пружиной, и мы оказались в темноте.

– Ну вот, – сказал Колупаев значительно. – А теперь я вам кое-что покажу.

Он распахнул ближнюю дверь, и вдруг мы увидели то, чего я никогда не забуду. Перед нами была не лестничная клетка, не парадный подъезд и не привычный для меня заставленный барахлом предбанник с четырьмя дверями отдельных квартир.

Вдаль уходил гигантский, невероятный коридор, по бокам которого сплошняком, одна за другой, торчали двери.

– Коридорная система, Лева! – сказал Колупаев, обращаясь именно ко мне. – Вот тебе время, Лева! Смотри! Вот видишь, какое время?

Он толкнул меня в спину и неожиданно захлопнул за мной дверь.

Сначала я очень испугался. Потом глаза привыкли, и я разглядел этот фантастический коридор лучше. В принципе, это был ничей коридор. В конце него была, очевидно, громадная кухня. Но назвать это место квартирой тоже было нельзя. Скорее, это была улица без названия.

По коридору ехал малец на трехколесном велосипеде, шла женщина с мокрой головой, обмотанной полотенцем, ковыляла бабка с двумя луковицами в руках – но никто мне не удивлялся, никто не спрашивал, кто я и откуда, что, собственно, и поразило меня больше всего.

Опрометью я бросился вон.

Колупаев хохотал, сидя на подоконнике между четвертым этажом и чердаком.

Сурен и хромой Женька смотрели из высокого окна вниз и молчали.

– Они говорят... – хохотал Колупаев. – Они говорят... ой, не могу... они говорят, что это дом для туберкулезников.

– Чего смеешься, – невозмутимо сказал Женька, по-прежнему глядя в окно. – Мне бабка говорила, есть такие дома для туберкулезников, кто в тюрьме сидел, они все такие. Вышел из тюрьмы, тебя в такой дом прописывают.

– Да я сам в таком доме жил! – обозлился Колупаев. – Нет там туберкулезников.

– Правда, что ли? – изумился Сурен.

– Эх вы, сосунки, – Колупаев спрыгнул с подоконника и стал плеваться. Он плевал себе под ноги, длинно и смачно. Меня всегда от этого немного тошнило.

– Есть дома генеральские, – разумно говорил Женька, не отрывая взгляд от окна, – а есть для туберкулезников. Какая разница?

Все помолчали, не зная, что на это сказать.

– А еще есть второе метро, – вдруг заговорил Женька немножко тише.

– Которое для Сталина вырыли? – с деланным равнодушием переспросил Колупаев.

– Сам ты для Сталина. Его еще для Ленина рыть начали, но не успели. Потом прекратили, а потом, когда война началась, вырыли, но только все думают, что его вырыли так, – Женька длинно провел рукой вдоль окна, – а его вырыли так... – И он показал рукой у себя над головой, а потом резко опустил ее вниз, к полу.

– Шахту, что ли? – изумленно спросил Колупаев.

– Ну вроде того. И на каждом этаже целый город.

– А это кто тебе говорил? – насмешливо переспросил Колупаев. – Тоже бабка?

– Нет, отец. Он там работал. Там магазины, буфеты шикарные, стадион есть. Там все не так вообще, как здесь, – мечтательно пробубнил Женька и вновь уставился в окно.

Я думал, что Колупаев начнет яростно спорить, но он отчего-то спорить не стал. Он задумался и вдруг таким же тихим голосом сказал:

– А говорят, от атомной бомбы не умирают. Если за стенкой спрячешься, еще долго жить будешь. Говорят, только кожа на руках синяя становится. И пупырышки такие, типа звездочек.

– А у Берии, когда его арестовали, целый склад золота нашли, – опять страшным тихим голосом сказал Женька.

Я вспомнил, кто в моей жизни еще говорил таким голосом: моя бабка, когда приезжала из деревни. Она всегда рассказывала мне перед сном всякие ужасы.

Теперь была моя очередь, но я не знал, что сказать.

– Хватит, а? – жалобно попросил я. – Кому нужны эти ваши сказки?

– Какие же это сказки? – спокойно возразил Женька. – Это не сказки. Это ты нам сказки рассказываешь: про наше время, про космос, про квартиры. А мы тебе правду говорим, как оно есть. Вот почему у Берии много золота было? Потому что он нас американцам хотел продать. Он сначала сделал так, что мы бомбу украли у американцев, секрет ядерного сгорания. А потом Сталин умер, а американцы ему миллион долларов предложили. За весь Советский Союз. Он уже успел половину взять в золоте и драгоценностях. Но ему Жуков не дал этого сделать. А потом Хрущев Жукова посадил. Под домашний арест. Его даже в туалет водили с солдатом, боялись, что убежит. И однажды Жуков говорит этому солдату: что ж ты делаешь, что ж ты мне посрать не даешь, чудила? И солдат его пустил одного. А Жуков посидел, подумал и не убежал. Куда ему бежать, не к американцам же?

– А еще вот есть такой способ стать умным, – продолжал Женька. – Нужно каждый вечер молитву одну про себя читать: Господи, спаси меня и сохрани, дай мне ума и избавь меня от врага дьявольского, чтобы он меня не смутил и в землю не опустил мои мысли.

– А у нас в Ереване, – подхватил Сурен, – был такой дедушка Арам. Он говорил, что можно прожить до ста пятидесяти лет, если хочешь. Только нужно каждый день купаться и не делать злое.

– Да пошли вы, – вдруг сказал Колупаев и резко распахнул окно. Оно, как оказалось, не было закрыто на задвижку.

Нам по щекам и по глазам ударил летний ветер, закричали птицы, облака оглянулись на нас и вся наша Пресня, вся Москва открыла свое лицо.

– Вот она, столица, – сказал Колупаев, сладко вздохнув. – Сверху-то красивая. А внутри?

Угрюмый дом за нашими спинами вдруг замолчал и перестал глухо греметь кастрюлями и отдаленно переливаться женскими голосами. Было совершенно тихо.

И я все понял про время.