Были раньше в Москве такие дома со сквозными подъездами. Входишь с улицы, а выходишь со двора. Очень удобно. Сейчас, правда, уже совсем их не осталось. Законопатили, забили.

Ну и так далее.

Не в подъездах счастье. Хотя – честно говоря – было даже очень удобно. Особенно для тех, кто из школы идет. Делаешь тут же сразу два дела – попадаешь в свой двор быстрее на пять минут – и заодно смотришь, как там люди живут.

Вот и в нашем дворе был такой старый дом со сквозными подъездами.

Стоял он тупой коробкой в начале нашей Большевистской со своими сквозными подъездами. Мама его не любила...

– Что за дом уродский, – говорила она. – И вообще, эта ваша Красная Пресня, одно название, а вообще пыль, духота, гарь, один сплошной каменный мешок... Ну просто вообще! И кто живет? Один рабочий класс, прости господи.

На что папа всегда спокойно молчал.

А я начинал с мамой ласково разговаривать.

– И ничего не каменный мешок. Вон какой сквер на Трехгорном валу огромный, в нем заблудиться можно. И Краснопресненский парк, гуляй не хочу. И революция здесь была. Даже две.

– Везде была революция, – упрямо отвечала мама.

– А здесь было две! – не сдавался я.

– Ну и что? – не сдавалась мама.

– Да ничего! – наконец обижался я и уходил в свою комнату.

– Ну вот и поговорили! – кричала мама мне вслед.

А я ужасно не любил, когда кто-нибудь обижал мою родину, мой народ, мою столицу нашей родины и Краснопресненский район столицы нашей родины со всеми его домами, улицами и переулками в особенности. Я начинал злиться, беситься и выходить из себя. Кричал, плакал и лез драться. И ничего со мной нельзя было поделать. Хоть врача вызывай.

Все в нашей семье привыкли к этой моей особенности. Например, если взрослые говорили о какой-нибудь заграничной тряпке, которую кто-то чудом достал, купил, привез и так далее:

– Это Франция?

– Нет, Германия.

– Ну как делают, а? Ведь умеют, а?

Я тут же высовывался из своей комнаты и говорил нехорошим голосом:

– Наши тоже умеют. Не надо, мама.

И все начинали смеяться.

– А тебя не спрашивают, – сквозь смех кричала мама. – Ты там сидел, и сиди!

– Я сижу, но все слышу, – говорил я нехорошим голосом.

– У него уши, как локаторы, – говорила мама громким шепотом. – Бесполезно!

...Короче говоря, мне лично этот желтый дом со сквозными подъездами тоже вообще-то не совсем нравился.

– Дом барачного типа, – говорил мой папа.

И правда.

Не был похож этот угрюмый грязно-желтый дом ни на какой другой знакомый мне дом Красной Пресни – ни на уютные пятиэтажки серого кирпича «с хорошими квартирами» (как говорила моя мама), ни на «новые дома», что стояли на Шмитовском проезде «правильными рядами в шахматном порядке», как говорил папа, ни на сталинские громадины (по направлению к ипподрому), где, по преданию, жили летчики-испытатели, ни на наши брежневские уютные крупноблочные «башни» в восемь этажей – на зависть всей Красной Пресне белые-пребелые... Ни на что он не был похож, зараза, со своими сквозными подъездами, а похож он был на кубик из детского набора, который вечером потеряли, а к утру он вырос, как гриб, но все равно я его любил, как и все прочее на нашей улице..

Да и люди в этом доме жили необычные – по своей удивительной вредности.

Например, остановишься около дома, вдруг из подъезда выходит человек в шляпе и строго говорит:

– Не стой здесь.

– Почему? – начинаешь возмущаться.

– Здесь стоять нельзя, – отвечает человек в шляпе и, главное дело, сам идет мусор выбрасывать с ведром.

Я понимаю, он бы сам здесь стоял или на лавочке сидел, думал, воздухом дышал – нет, он идет с ведром, а мне стоять нельзя!

Или вот такой фокус: заходишь в подъезд, чтобы выйти с другой стороны – а там вдруг палкой дверь закрыта. Причем не то что закрыта, а так закрыта, что фиг выйдешь. Ну не обратно же идти! Начинаешь дергать, стучать, пытаться эту палку вырвать как-нибудь... Тут просто вообще начинается дурдом – выскакивает женщина, обязательно с полотенцем на голове, и давай страшно орать:

– Я тебе покажу! Я тебе покажу стучать! Я тебе сейчас знаешь что покажу! Пошел отсюда, я тебе говорю! Ты слышал, что я сказала? Пошел отсюда, я тебе говорю, мерзавец такой маленький!

Я на женщин ругаться не могу. Тем более если они бешеные, могут вообще укусить. Начинаю спокойно выяснять:

– А что такое? Почему у вас дверь закрыта?

Она начинает белеть и зеленеть:

– Что ты мне сказал? Повтори, что ты мне сейчас сказал, мерзавец такой маленький! Он меня спрашивает! Ты кто такой, чтобы меня спрашивать! Ты из какого дома вообще!

– Из восемнадцатого, – отвечаю спокойно.

– Ах, из восемнадцатого! Я с тобой сейчас по-другому поговорю! Ты у меня узнаешь, как с женщиной разговаривать! Ты у себя дома стучи! Ты у мамы на голове стучи! Ты что не видишь, что заперта дверь? Здесь нельзя больше ходить, мерзавец такой маленький, я тебе говорю...

Ну и так далее.

Вот такие люди жили в этом желтом кубическом доме! Такие вот были у них привычки! И главное дело: любили они запирать с одной стороны подъезд...

Почему – не знаю.

И в общем-то странный это был дом.

Я лично считал, что наш дом, восемнадцатый по Трехгорному валу, самый, конечно, лучший, потому что он новый, туда поселили хороших всяких людей, из центра: нас, например, с Кропоткинской переселили, а это вообще, считай, до Красной площади рукой подать, Кремль из окна видно; ну и прочие не хуже, вероятно, или вот простой пример: не прошло и месяца после переезда, как в нашем доме стали уже играть на пианино. Чему, правда, мама была не так уж рада – мол, в доме все очень хорошо, вроде бы, слышно. Ничего там особенного не было так уж слышно. Только если на лестнице.

Велико же было мое удивление, когда я услышал, что и в желтом доме играют на пианино. Причем не гаммы или песню сурка, а просто выводят какие-то рулады. Я сначала думал, что это пластинка, а потом понял: нет, не пластинка, а наверное живет пианист-любитель.

Потом послушал и понял, что нет, не любитель, а просто вообще пианист. Его по радио можно передавать. Такой он силы музыкант.

Вероятно, подумал я тогда, жильцы в этом доме живут очень разные. Ну вот если бы я так играл на пианино, я бы разве жил в этом желтом доме в коммуналке? Я бы давно уже жил в высотном доме на площади Восстания! Я бы на своей машине, наверное, ездил! И была бы у меня собака. Овчарка.

А на следующий день грянула новость. Мама мне вдруг сказала:

– Знаешь что, дружочек, ты, вместо того чтобы по улице шастать, пошел бы лучше записался в библиотеку. В желтом доме открыли как раз библиотеку.

– Что? – поразился я. – В желтом доме? Библиотеку? Я уже давно, мама, записан в библиотеку.

– Да-да-да, – сказала мама. – Я знаю. Но ты там не берешь никаких книг, потому что они детские. А в этой библиотеке книги разные. И взрослые, и какие хочешь вообще. Потому что эта библиотека общественная. Понял?

– Нет, не понял, – сказал я, потому что я действительно ничего не понял.

– Короче, там две бабушки такие есть, они для вас открыли библиотеку. Видят, как вы носитесь в свой футбол, захотели для вас библиотеку устроить. Сходи давай. И ребят с собой возьми...

Я вылетел во двор и стал делиться новостью. Но все ее уже знали. Хромой уже пошел заполнять формуляр. Хромой любил фантастику и про войну. И все любили фантастику и про войну. Кроме меня.

У меня насчет книг были странные наклонности.

Я даже, в общем-то, не любил рассказывать во дворе о том, что я читаю. Нет, конечно, как и все другие мальчики моего возраста, я любил романы Фенимора Купера, Майн Рида и Александра Беляева (фантастика с приключенческим уклоном). Например, «Чингачгук – большой змей», или «Последний из могикан», или «Вождь делавэров». Или – «Голова профессора Доуэля», «Человек, потерявший свое лицо». Или еще хорошее было чтение: «Затерянный мир» Конан Дойля.

Однако с этими книжками была проблема. Ну их не было, и все. Глухо не было, и никто не давал. Ни в библиотеке ни за какие деньги, ни так почитать. И до того я маме надоел с этими книжками, что она даже во взрослый читальный зал отвела меня на свой билет читать «Вождь делавэров».

– Вы уж извините, – сказала она библиотекарше, – он будет тихо сидеть, а если что, вы его сразу тогда гоните.

Библиотекарша улыбнулась, и я, замирая от счастья, открыл великое произведение Фенимора Купера, классика американской литературы, и стал его сразу читать.

Но странное дело.

То ли мне мешала происходящая вокруг меня взрослая тихая жизнь, то ли необычный свет, то ли то, что сидеть надо было прямо, ни лечь, не пройтись, ни пожевать чего-нибудь – но «Вождь» у меня совершенно не пошел.

Кстати, это будет любопытно знать исследователям далекого прошлого: в читальном зале в те годы было полно народу. Просто битком. В любой день, хоть в будни, хоть в выходной. И не в каком-нибудь великом читальном зале типа Исторички, Ленинки или Театральной библиотеки – а просто в рядовой районной библиотеке имени Тургенева или Гоголя. Люди писали диссертации, сочиняли статьи, повышали свой культурный уровень, решали кроссворды, листали газеты и журналы, переписывали любимые стихи в тетрадочку. Много было интересных занятий, чтобы не сидеть дома с соседями по коммунальной квартире. Да и вообще, как-то

все любили ходить в читальный зал – одни вспомнить молодость, другие познакомиться с девушкой, третьи глубже узнать о международном положении... И неслучайно в те времена так часто устраивались встречи писателей с читателями – и не где-нибудь по месту работы, а именно здесь, в читальном зале. Это были такие большие, светлые, просторные помещения, с огромными окнами, в старых, как правило, домах... Приходили на встречу с писателем всякие разные старушки и задавали ему острые вопросы о современности. Настроение у людей здесь сразу становилось чуть торжественным и строгим, так что встречи эти проходили, как правило, хорошо...

Почему я об этом знаю? Потому что мама у меня была химик-технолог и писала диссертацию о свойствах искусственных волокон. И чтобы написать ее, иногда брала меня в библиотеку в читальный зал, подсовывала какую-то ерундовую детскую книжку и говорила, чтобы я сидел тихо. Но я долго не сидел, выходил во двор и начинал копаться в любимой мной с детства городской земле.

Ну так вот... О моих странных наклонностях.

Книжек про индейцев и хорошую фантастику никто мне не давал, а давали всякое барахло. С большим трудом у тети Розы обнаружил Буссенара «Капитан Сорви-голова». Прочел пять раз. А потом я однажды взял и заболел.

Ну а для того, чтобы получить как следует удовольствие от боления, как известно, надо читать толстую книжку. Причем лучше всего в постели. Лежать целый день и читать. Ничто не

может сравниться с этим делом по степени получаемого удовольствия. Ну а мне-то читать было совершенно нечего! Все эти детские штучки-дрючки я уже пролетел, «Том Сойер» был прочитан (тоже взял у тети Розы), и вот, горестно вздохнув, я отправился к родительскому книжному шкафу. Не очень-то большой это был книжный шкаф, скажу я вам, но интересный. Так уж у моего папы с тетей Розой получилось, что когда они делили дедушкину библиотеку, то решили вообще ничего не делить, чтобы не обижаться друг на друга, а просто папа возьмет что ему хочется. Ну он и взял.

Вял он толстые-претолстые однотомники Салтыкова-Щедрина, Чехова (за что впоследствии я ему был очень благодарен), а также собрание сочинений Н. С. Сергеева-Ценского. По-моему, двенадцать томов. Или десять.

Очень быстро я вдруг понял, что процесс чтения интересен мне сам по себе. И читать можно о чем угодно. Поэтому я взял первый том «Севастопольской страды» и начал ее читать. А это книга, как известно, о Крымской кампании 1853 – 1856 годов (проигранной, кстати, Россией объединенным войскам союзников подчистую), о Корнилове и Нахимове, о других героических адмиралах, о Севастополе и обороне Севастополя. В четырех томах. И вот я прочел первый том, второй, третий... И стали родители думать – уж не вундеркинд ли я? А потом я начал читать другое произведение Сергеева-Ценского – «Освобожденная Россия» – тоже в четырех томах. И тут уже родители всерьез забеспокоились, стали выяснять что-то насчет спецшколы, насчет домашнего преподавания на двух языках, сколько это стоит и легко ли найти. Но тут я бросил читать собрание сочинений Сергеева-Ценского, и взял у тети Розы роман Николая Шпанова «Поджигатели» в трех томах (эпопея о холодной войне, страшно популярная в те годы в районных библиотеках) – и тут вообще наступил кризисный момент. Мама ходила бледная, во дворе ни с кем не здоровалась и в моем присутствии, как правило, молчала. Я же приходил после школы, бросал портфель и сразу садился за «Поджигателей», даже не доев суп.

Так продолжалось два или три дня, и я, наконец, бросил «Поджигателей»... И все эта проблема со спецшколой и с домашним обучением как-то сама собой рассосалась к всеобщему удовольствию (маминому, папиному и тети Розиному, поскольку она тоже считала себя в ответе за все).

Короче, поделиться Сергеевым-Ценским, Гоголем, Чеховым, а также Мопассаном было мне во дворе решительно неудобно, а пожалуй что и не с кем, кроме Женьки Хромого. Поэтому когда в желтом доме открыли две бабушки-общественницы общественную библиотеку, я тоже туда побежал за Женькой. В надежде как-то расширить круг своих познаний. И найти, наконец, Фенимора Купера или Майн Рида.

Исследователям далекого прошлого наверняка будет интересно узнать, что хоть библиотека у двух бабушек-общественниц была и не государственная, а все равно на нее через жэк полагались какие-то там средства, то есть деньги. И хотя, я думаю, начальник жэка долго плевался и отбивался от этих двух безумных старушек, пришлось ему все-таки раскошелиться и, представьте себе, отремонтировать подвал, завезти

книжные стеллажи (откуда он их взял, интересно было бы спросить теперь, через тридцать лет), покрасить дверь и выделить некую сумму наличных денег на приобретение наглядной агитации.

Поэтому когда мы в первых рядах пришли с Хромым в этот отреставрированный для приемов населения подвал, который просто весь блестел и пах свежей краской, здесь нас встретили как дорогих гостей, записали в книжечку и пригласили самим пройти в зал выбрать то, что нам больше нравится.

Отмечу, что старушек звали Анна Степановна и Юлия Моисеевна, обе белые как лунь, но совершенно бодрые и похожи были, как родные сестры, из-за необычайно малого роста и живого блеска в глазах.

Женька Хромой быстро выбрал себе что-то про войну, а я стал медленно ходить между стеллажей, пахнущих свежей весенней помойкой и искать книгу по душе.

«Вот так, – думал я, – в других дворах разве есть библиотеки? Да нету ни фига. Что там вообще может быть? Жалко только, что не в нашем доме библиотека, а так вообще здорово. И старушки молодцы, Анна Степановна и Юлия Моисеевна». Тут я заметил, что как-то ничего интересного мне на полках не попадается, и повернул обратно.

– А скажите, – набравшись смелости, спросил я Анну Степановну, которая как раз в этот момент разговаривала с каким-то пожилым человеком в очках, – нет ли в вашей общественной библиотеке книг таких писателей – Фенимор Купер или Майн Рид?

Повисла пауза.

– Видишь ли, мальчик, – улыбнулась мне Анна Степановна, – таких книг у нас нет. У нас библиотека общественная, жильцы нашего дома отдали кто что может. В основном пожилые люди отдали свои библиотеки личные. А таких новых книг, недавно выпущенных, у нас нет. Так что извини. Поищи еще...

И я пошел искать.

Плохого я был мнения о жильцах этого дома, думал я, продолжая бесцельно кружить между стеллажей. А ведь они молодцы. Они не пожалели для нас, молодого поколения, своего труда, своих сил. И своих, между прочим, книг. Наверняка Анна Степановна и Юлия Моисеевна свои книжки тоже отдали. Но только подтверждается моя мысль, что дом этот старый и люди в нем живут очень давно. Принесли всякое старье, прости господи. Ну вот кто будет это читать?

И я стал раздражено ворошить поэтическую полку, где стояли Асеев, Мартынов, Антокольский, Багрицкий и другие великие советские поэты.

Тут ко мне подошла Юлия Моисеевна.

– Мальчик, – сказала она, – скажи мне, а ты читал «Три толстяка» Юрия Олеши?

И тут в моей голове что-то сверкнуло.

– Скажите... – загадочно ответил я вопросом на вопрос. – А у вас есть романы?

– Романы? – встрепенулась Юлия Моисеевна. – Русских писателей? Или советских?

– Ну может и русских, – уклончиво ответил я.

– Пойдем, – радостно сказала Юлия Моисеевна.

И отвела меня в укромный уголок, где стояла целая полка романов русских писателей, ужасно истрепанных, переклеенных, зашитых суровой ниткой. И среди них особенно выделялась своей толщиной «Анна Каренина» Льва Николаевича Толстого.

– Ну вот я это возьму, – торжественно сказал я и показал пальцем прямо на «Анну Каренину».

Тут Юлия Моисеевна немного всполошилась:

– А ты уверен, мальчик, что эта книга тебе подходит? А ты не думаешь, что эта книга скорее предназначена взрослым, нежели детям? А как ты считаешь, твоя мама одобрит твой выбор? – семенила она вокруг меня, пока я решительно вытаскивал книгу, примеривал ее на вес, проверял, все ли целы страницы, и шел записывать ее в свой формуляр...

Анна Степановна, слыша весь этот разговор из-за своей тумбочки, молча, не говоря ни слова, записала «Анну Каренину» на мое имя и протянула мне книгу.

Женька, который ждал меня на улице, чтобы поинтересоваться моим выбором и в целом обменяться животрепещущими впечатлениями, как-то странно посмотрел и тоже молча побежал к себе домой.

Но самое главное было дома.

Когда мама увидела «Анну Каренину», ее, наконец, прорвало. Все, что она хотела мне сказать по поводу Сергеева-Ценского и «Поджигателей», пришлось на долю бедного Льва Николаевича Толстого.

– Ты меня замучил с этими книжками! – кричала она самым настоящим криком. – Ну почему ты выбрал этот роман! Детям нельзя читать этот роман! Там недетский сюжет!

– Ну и что?

– Да ничего! Ничего! Просто это смешно! Это очень смешно и глупо – в твоем возрасте читать «Анну Каренину»! Я ее прочла, когда мне было восемнадцать лет!

– Ну и что?

– Нет, ничего! Раз ты такой умный, раз ты такой вундеркинд, что будешь читать такие сложные вещи, то, будь добр, и в остальном веди себя как взрослый! Если ты еще хоть раз разбросаешь свои вещи по комнате, или принесешь из школы хоть одну двойку, или опять будешь гонять весь день по улице с этими хулиганами, я не знаю... Я не знаю, что я с тобой сделаю! – заканчивала мама свою свирепую тираду с пылающим лицом.

– Ну и что? – глухо повторял я, потупившись, и мама, наконец, сдалась.

– Читай, – сунула она книгу мне в руки и вышла из комнаты.

«Все счастливые семьи счастливы одинаково...» – начал читать я первую фразу и задумался. Ничего не одинаково. Вот наша семья, разумеется, счастливая. Но как же много в ней всяких непростых и даже тяжелых моментов и переживаний! Вот, например, я – за каким фигом, действительно, я выбрал этот роман, хотя мог бы, в крайнем случае, вообще ничего не выбирать, ограничиться осмотром подвала. Видно, такой уж я хвастун и цинципер, если лезу всем показывать

свои умственные способности. Это же нехорошо. А с другой стороны – ну что я могу поделать, если мне хочется прочесть что-нибудь такое необычное, жуткое и захватывающее? А его все нет и нет...

Не помню, как долго я пытался одолеть несчастную «Анну Каренину». С одной стороны, она была гораздо лучше Сергеева-Ценского и Шпанова. А с другой – хуже. Мама была права. Читать эту книгу было как-то неловко, неудобно и даже стыдно. Я читал ее с конца и с середины, пропуская любовные объяснения, страдания Анны и останавливаясь на некоторых описаниях или разговорах. Мне было жалко Сережу, и старого глупого мужа Анны тоже было жалко, жалко было и ту лошадь, которую загнал Вронский, но вообще все это дело резко мне не понравилось. Общее ощущение было таким, что не по Карениной, а по мне проехал какой-то поезд, тяжелый и могучий, и унесся вдаль, оглашая поля и леса протяжными гудками.

Я читал Толстого и день, и второй, и третий, а на четвертый забросил его куда-то, спрятал, заложил, и решил, что больше в эту общественную библиотеку не пойду. Встречаться с Юлией Моисеевной и публично вступать с ней в объяснения по поводу прочитанного я не мог физически.

Меж тем мама ныла и стенала, чтобы я сдал книгу обратно в библиотеку, что срок хранения от силы две недели, что ей перед старушками неудобно, что она каждый день ходит по двору и встречается с ними, и они спрашивают, как я там, когда приду, что ничего страшного, в конце концов, нет, что нехорошо так поступать со старыми людьми, что я, в конце концов, просто негодяй, если так могу обращаться с библиотечной книгой, что ее давно бы читал какой-нибудь другой нормальный человек, а не такая свинья, как я, ну и так далее, и так далее... но пойти туда все-таки я никак не мог. Наконец, мама сама отнесла книгу, обидевшись уже до последней степени, а я продолжал избегать желтый дом с его старушками и странными людьми, от которых теперь у меня были еще и свои дурацкие неприятности с мамой.

Библиотека между тем исправно существовала, в нее стали ходить люди из дальних даже дворов, некоторые приносили тоже свои книги, старушки цвели, Женька прочитал уже черт знает сколько томов про войну и фантастику (с уклоном в приключения), а у меня настроение при виде желтого кубического дома почему-то сразу резко портилось.

Так продолжалось довольно долго.

Однако постепенно неудача с «Анной Карениной» забылась, и я стал иногда захаживать в библиотеку вместе с Женькой, хотя по-прежнему ничего там для себя не находил, как вдруг однажды меня во время этого посещения пронзила здравая и простая мысль. (Не имеющая, правда, к чтению и самообразованию никакого отношения.) В тот момент она показалась мне ужасно важной.

– Женька! – сказал я. – Но теперь-то они просто обязаны открыть подъезд с нашей стороны...

– Точно! – обрадовался Женька. – А то я обхожу-обхожу, а ноги, между прочим, свои, не казенные.

В словах Женьки была особая правда, потому что из-за дефекта ступни ходил он медленно и тратил на это сил довольно

много. Когда до меня дошло это обстоятельство, я просто воспылал праведным гневом и обратился к Анне Степановне (скоро я понял, что в тандеме двух общественниц она играла ведущую роль) с настоящей речью, в которой живописал Женькин недуг, его страстную любовь к чтению, потом в целом очертил те невероятные трудности, с которыми сталкиваются постоянные посетители библиотеки, особенно маленькие дети, когда идет дождь, снег, дует ветер: книги и журналы мокнут, сыреют, портятся, их вырывает из рук порывом урагана, и, в конце концов, все это небезопасно для здоровья, тогда как именно лишняя минута (секунд тридцать я накинул, учитывая больную Женькину ногу), эти целые полминуты могут в критический момент сыграть в этих вопросах важнейшую роль!..

– Не знаю... – растерянно сказала Анна Степановна. – Не знаю, что и сказать. Это ведь распоряжение домуправа (так по старинке она называла начальника жэка). И я не в силах его отменить. Но все же попробую.

Понимая, что встал на глубоко верный путь, я стал работать в этом направлении. Я просил каждого приходящего в библиотеку похлопотать по данному вопросу. Наконец я соорудил целую делегацию детей среднего и младшего школьного возраста, которая молча встала и сопела посреди подвала до тех пор, пока Анна Степановна еще раз, более решительно не пообещала похлопотать.

И вот долгожданный миг, наконец, настал!

Пришел начальник жэка и одним ему ведомым способом убрал зловредную палку (выяснилось, к тому же, что дверь

еще и закрыта на замок), затем обернулся к Анне Степановне и довольно едко, хотя и приглушенно, сказал:

– Но учтите!

– Читатели просят... – развела руками Анна Степановна.

– Я вас предупредил! – сухо сказал начальник жэка и ушел.

Это был роковой момент. Общественная библиотека, поначалу снискавшая лавры и широкое признание, мгновенно стала для вредной части жильцов (описанной мною выше) просто врагом номер один. Но отступать было некуда, непреклонная Анна Степановна не могла в отношениях с властью так просто менять туда-сюда свои решения и, тяжело вздыхая, несла свой крест. Ей говорили в лицо порой очень неприятные вещи, а уж за глаза просто называли старой дурой, а то и похлеще.

Но почему?

Почему жильцы дома так не хотели, чтобы их подъезды были сквозными? Почему считали, что люди, проходящие сквозь подъезд, угрожают их безопасности? До сих пор мой ум бьется над этой загадкой. Так или иначе, но борьба началась, и последствия ее были чрезвычайны. Жильцы первых этажей стали обманывать посетителей, говоря им еще у подъезда, что сегодня библиотека не работает. Стали распространять абсурдные слухи про Анну Степановну, утверждая, что половину книг она украла. И, наконец, стали звонить и писать в жэк, райком партии, а также другие высокие инстанции с настоятельной просьбой немедленно закрыть библиотеку, которая распространяет по подъезду антисанитарию (крысы грызут книги), чуждое влияние на умы подрастающего поколения, ну и прочую гадость по мелочи – хлопают двери, гуляют сквозняки, бродят неизвестные подозрительные личности, скорее всего воры и тунеядцы, под видом посетителей библиотеки.

Затем выяснилось самое страшное – на ступеньках, ведущих в подвал, которые оказались как бы ничейной зоной, потому что жильцы теперь считали эту территорию чужой, не своей, а библиотекарши не могли дежурить там целыми вечерами – стали и впрямь собираться алкоголики, которые стояли и распивали спиртные напитки, отвечая всем приходящим и уходящим, что пришли в библиотеку, и не знают ли приходящие и уходящие, когда ее наконец откроют. При этом алкоголики страшно веселились, а жильцы мрачно торжествовали свою правоту.

Анна Степановна, видя у дверей библиотеки такие удивительные картины, занемогла, стала часто отсутствовать, и кончилось вся эта поднятая мною история настолько ужасно, что я и сейчас, по прошествии стольких лет, не могу писать о ней спокойно: одним глухим осенним вечером какие-то негодяи вышибли дверь библиотеки, устроили там безобразие, и библиотека сгорела.

Приезжала пожарная команда.

Начальник жэка, говорят, ходил лично объясняться с Анной Степановной и укоризненно втолковывал ей, что из-за ее упрямства не только придется закрыть библиотеку, но еще и ремонтировать подвал снова, чего он, начальник жэка, уж никак от нее, Анны Степановны, не ожидал...

Говорят, что после всего этого Анна Степановна разболелась всерьез, отправилась на полгода в больницу, и библиотека закрылась навсегда.

Честно говоря, только став взрослым, я в этой истории кое-что понял и сопоставил. Возможно, что-то я плохо помню. Возможно, моя борьба за то, чтобы открыли вторую дверь в подъезде, не так уж прямо связана с пожаром и вообще происходила в другое время. Но что-то такое осталось в памяти. Какое-то странное чувство горечи и вины.

Став взрослым, я снова попробовал читать «Анну Каренину».

«Все счастливые семьи счастливы одинаково...» – прочитал я с детства знакомые слова.

И тут же вспомнил подъезд, в который забегал с улицы. А выходил со двора. Как в нем пахло кошками и чужой жизнью, и как играло пианино, и шаркали чьи-то шлепанцы, и хотелось скорей открыть дверь, и устроить сквозняк, и попасть в свой двор.

Да, нет теперь таких подъездов.

А жаль. Очень жаль!