ГЛАВА XXXII
Проклятые места

Том и его товарищи устало брели по неровной дороге следом за катившимся перед ними фургоном.

В фургоне восседал Саймон Легри, а обе женщины, все еще прикованные друг к другу, пристроились среди багажа в самом его задке. Вся эта процессия направлялась к плантации Легри, а путь до нее был дальний.

Заброшенная дорога вилась то среди унылых, поросших соснами равнин, по которым со свистом гулял ветер, то среди бесконечных болот, где кипарисы, увитые траурными гирляндами черного мха, печально шумели ветвями над зыбучей трясиной, вплотную подступавшей к бревенчатой гати. Под ногами у путников то и дело шныряли ядовитые змеи, гнездившиеся среди гнилых сучьев и пней.

Любой путник загрустит на такой дороге, даже тот, кто едет на добром коне и у кого кошелек набит деньгами. Но какой же безнадежной и мрачной кажется она рабам, которые, ступая по ней, с каждым шагом удаляются от того, что дорого их сердцу!

Так подумал бы каждый, взглянув на угрюмые черные лица этих людей, поймав тоскливые, но полные бесконечной покорности взгляды, которыми они провожали все, что попадалось им на их скорбном пути.

Впрочем, Саймон, по-видимому, чувствовал себя отменно и время от времени вытаскивал из кармана бутылку и подкреплялся глотком виски.

– Эй, вы! – крикнул он, оглянувшись и увидев печальные лица невольников. – Заводи песню, ребята! Ну!

Негры молча переглянулись, и Саймону пришлось повторить свое «Ну!», сопроводив его на сей раз щелканьем бича.

После второго окрика один из негров затянул излюбленную рабами бесхитростную песню:

Запевала отчеканивал ритм песни, не особенно заботясь о словах, а остальные подтягивали ему хором:

Пели громко, с напускной веселостью, но никакой самый жалобный вопль не мог бы выразить столько тоски и горя, сколько слышалось в этом разудалом припеве.

– Ну, милочка, – сказал Саймон, поворачиваясь к Эммелине и кладя руку ей на плечо, – вот мы скоро и дома.

Когда Легри злобствовал и бранился, Эммелина дрожала от страха, но она согласилась бы терпеть от него побои, лишь бы не слышать этого умильного голоса, не чувствовать прикосновения этой грубой руки. Она промолчала и только теснее прижалась к соседке, ища у нее защиты, словно у матери.

– Ты серег никогда не носила? – спросил Легри, касаясь своими заскорузлыми пальцами ее маленького уха.

– Нет, хозяин, – чуть слышно проговорила Эммелина, дрожа всем телом и не глядя на него.

– Вот подожди – приедем домой, я тебе такие сережки подарю, если будешь умницей! Не бойся, работать я тебя не заставлю, ты у меня по-барски заживешь.

Выпитое виски настроило Легри на благодушный лад, тем более что путь их приближался к концу: вдали виднелась изгородь его плантации.

Поместье это когда-то принадлежало весьма состоятельному и обладавшему к тому же большим вкусом джентльмену, который положил немало труда на украшение своей усадьбы. Но после его смерти она была продана за долги и досталась Саймону по дешевке, а он думал только об одном – как бы выжать из нее побольше денег. С годами усадьба приняла совершенно запущенный вид, и все старания ее прежнего владельца пошли прахом.

Газон перед домом, некогда обсаженный декоративным кустарником, зарос сорной травой; часть его, у коновязей, была вытоптана лошадьми. Повсюду валялись дырявые ведра, обглоданные кукурузные початки и прочий мусор. Кусты жасмина и жимолости еще цеплялись кое-где за покосившиеся гипсовые столбики, к которым теперь привязывали лошадей. Большой цветник тоже глушили сорняки, сквозь них еле пробивались одинокие головки редкостных садовых растений. Стекла в оранжерее были выбиты, а на ее зеленых от плесени полках стояли горшки с высохшими палочками вместо цветов.

Фургон свернул на заглохшую аллею, обсаженную ясенями, которые по-прежнему были покрыты густой листвой, и кажется, единственные здесь не боялись никаких невзгод.

Дом, большой, красивый и, как и большинство помещичьих домов на Юге, двухэтажный, был опоясан широкими верандами, куда выходили двери всех комнат; нижняя веранда покоилась на кирпичных подпорках. Однако он тоже казался нежилым. Несколько окон в нем было забито досками, в других не хватало стекол, ставни висели на одной петле – все говорило о полном запустении.

Во дворе повсюду валялись щепки, клочья соломы, рассохшиеся бочки, ящики. Четыре свирепых пса с лаем выскочили откуда-то на стук колес, и если бы подоспевшие слуги не отогнали их, Тому и его товарищам пришлось бы плохо.

– Только осмельтесь бежать отсюда – вот, смотрите, что вас ждет! – сказал Легри, лаская собак. – Они у меня натасканы ловить беглых негров. И оглянуться не успеете – загрызут. Зарубите это себе на носу. Ну, Сэмбо, – обратился он к оборванному негру в шляпе без полей, который угодливо юлил около него, – как тут у вас дела?

– Лучше некуда, хозяин.

– Квимбо! – окликнул Легри другого такого же оборванца, всячески старавшегося попасться ему на глаза. – Ты все выполнил, что тебе было приказано?

– Я да не выполню!

Эти два негра были старшими работниками на плантации. Хозяин выдрессировал их не хуже своих бульдогов, и они, пожалуй, не уступали им в свирепости. Подобно многим повелителям, о которых говорится в истории, Легри властвовал над своими рабами, сея между ними раздор. Сэмбо и Квимбо яростно ненавидели друг друга, все остальные невольники ненавидели их, и, пользуясь этим, хозяин мог быть уверенным, что в доносчиках у него недостатка не будет.

От скуки Легри приятельствовал со своими двумя подручными. Впрочем, эти приятельские отношения каждую минуту грозили им бедой, потому что оба они только и ждали, как бы оговорить друг друга перед хозяином.

– Сэмбо, – сказал Легри, – отведи этих молодцов в поселок. А вот эту красавицу я привез тебе. – Он снял кандалы с мулатки и толкнул ее к нему. – Я своих обещаний не забываю.

Мулатка в ужасе отпрянула от Сэмбо.

– Что вы, хозяин! У меня муж остался в Новом Орлеане!

– Подумаешь, важность! Я тебе другого дам. Не рассуждать! Ступай! – крикнул Легри, замахиваясь на нее бичом.

– А ты пойдешь со мной, – обратился он к Эммелине.

Чье-то смуглое, искаженное злобой лицо мелькнуло в окне дома, и когда Легри распахнул дверь, ведущую с веранды в комнаты, там раздался властный женский голос. До Тома, с тревогой смотревшего вслед Эммелине, донесся сердитый окрик хозяина:

– Молчать! Что хочу, то и делаю!

Но больше он ничего не расслышал, так как Сэмбо погнал их всех в поселок.

Сердце у Тома сжалось, когда перед ним показались два ряда убогих, ветхих лачуг, стоявших далеко от господского дома. Он утешал себя мыслью, что ему дадут хижину, пусть бедную, но такую, где можно будет навести порядок и спокойно проводить свободные от работы часы. А в этих лачугах ничего не было – четыре стены и куча грязной соломы на земляном полу, утоптанном ногами их прежних обитателей.

– В какой же я буду жить? – покорно спросил он Сэмбо.

– Не знаю… Да вот хоть в этой, – ответил тот. – Здесь, кажется, одно место не занято. Остальные битком набиты. И куда я вас всех дену, просто ума не приложу!

Был уже поздний вечер, когда измученные тяжелой работой, оборванные, грязные невольники потянулись с полей домой. Они оглядели новоприбывших неприветливо, хмуро. Маленький поселок ожил – всюду звучали злобные гортанные голоса. То там, то здесь вспыхивала перебранка из-за ручных мельниц, на которых каждый должен был смолоть свою жалкую порцию кукурузы. На ужин у невольников были только лепешки из этой муки. Все они уходили в поле чуть свет и работали допоздна под надзором вооруженных бичами Сэмбо и Квимбо. Сбор хлопка был в самом разгаре, а Легри не церемонился со своими рабами и выжимал из них все, что мог.

Том приглядывался к лицам этих людей, тщетно стараясь найти среди них хоть одно приветливое, дружеское. Он видел только хмуро насупившихся, озлобленных мужчин и запуганных, изможденных женщин.

Кукурузу мололи до поздней ночи. Мельниц не хватало, и те, кто был послабее, получали их в последнюю очередь.

– Эй, ты! – крикнул Сэмбо, подходя к мулатке и бросая к ее ногам мешок с кукурузой. – Как тебя зовут?

– Люси, – ответила та.

– Так вот, Люси, раз ты моя жена, изволь смолоть это зерно да напеки мне лепешек к ужину. Слышишь?

– Я тебе не жена и никогда твоей женой не буду, – сказала Люси с тем мужеством, которое рождается в человеке только в минуту отчаяния. – Оставь меня.

– Смотри, изобью! – крикнул Сэмбо, занося ногу для удара.

– Бей меня, бей! Чем скорее убьешь, тем лучше. Мне жизнь не дорога!

– Ты что, рабов вздумал калечить? Ну подожди, я все расскажу хозяину, – вмешался Квимбо, который только что отогнал двух негритянок от мельницы и сам стал на их место.

– А я ему пожалуюсь, что ты не даешь женщинам молоть зерно, – сказал Сэмбо. – И не суйся не в свое дело, дьявол!

Том проголодался за дорогу и еле стоял на ногах от усталости.

– Вот, получай, негр! – крикнул Квимбо, швыряя ему маленький мешочек с кукурузой. – Да смотри, поаккуратней ее расходуй. Это тебе на неделю.

Тому долго пришлось дожидаться мельницы, а когда наконец его очередь подошла, он пожалел двух измученных женщин, смолол сначала их зерно, подбросил хворосту в костер и только тогда подумал о себе. Уж, казалось бы, невелика услуга, но здешнему народу всякое доброе дело было в диковинку. Женщины сразу прониклись благодарностью к Тому и просветлели лицом. Они замесили ему тесто и принялись печь лепешки.

Оставшись один, Том долго сидел у костра, бросавшего красноватые отблески на его лицо, и смотрел в небо, где светила спокойная, ясная луна. Потом он встал и побрел в свою лачугу. Негры уже спали там вповалку на полу; воздух был спертый. Том хотел было устроиться где-нибудь под открытым небом, но побоялся росы. Он остался в лачуге и, закутавшись в рваное одеяло, которое должно было заменить ему постель, вытянулся на соломе и уснул.