Глава 17. Он не открыл окно и не закричал
Непогода стучала в окно непрерывающимся дождем.
«Барабанит и барабанит, — Борис мучительно преодолевал желание открыть окно и закричать, что есть силы: „Уймись! Да раздвинь эти жуткие тучи и дай свет, сил нет жить в этом унынии…“» Он не открыл окно и не закричал.
Он выскочил на улицу. Пробежав несколько метров, остановился, будто вспоминая что-то важное, затем медленно пошел вдоль дороги. Рядом шли люди, сновали автомашины, переключался светофор, заставляя либо остановиться, либо продолжить движение.
— Они не просто букашки, они — дрессированные букашки: остановились, поехали, остановились, пошли, люди, машины. Что уставился? Не с тобой разговариваю! — Борис заметил, как трусливо отпрянул от него прохожий, фыркнул и твердо ступил на мостовую. — Я заставлю вас мыслить, я заставлю вас понимать, я заставлю вас быть людьми или… уничтожу!
Грохот улицы заглушил выкрики, и только возникшая неразбериха из-за выбежавшего на проезжую часть человека заставила часть машин остановиться.
Федор вез пассажира. Пассажир спешил и нервничал. Не справившись с собой, нервный пассажир вылез из машины с твердым намерением выяснить причину пробки. Федор еще раз восхитился крепкой фигурой и громадным ростом своего пассажира.
Увидев мятущуюся между автомобилей фигуру, пассажир схватил Бориса за воротник и, словно тряпичную куклу, несколько раз встряхнул. Борис изумленно посмотрел на великана, дернул ногами, но, так и не найдя опоры, попытался оттолкнуться от этого громилы.
Поток автомобилей двинулся вперед. Федор, приоткрыв дверцу, подъехал к пассажиру. Тот, не отпуская барахтавшегося на руке Бориса, втиснулся на заднее сиденье, перейдя из нервного состояния в благодушное:
— Куда девать бедолагу? В дурку или еще куда?
— Отвезу его домой. Но сначала с вами простимся, — Федор оглянулся на притихших сзади пассажиров и двинулся дальше.
Через какое-то время Борис покорно вошел в квартиру, позволил Федору посадить себя на диван и даже налить чаю.
«Гнусные вещи творят люди».
— Это ты о себе? — Федор с усмешкой размешивал сахар. — Что значит, откуда? Ты вслух сказал. Ладно, бывай…
Оставшись один, Борис вспомнил, что накануне приходил Степан и что-то рассказывал про свою семью. Разве у Степана есть семья? Что-то он еще оставил в спичечном коробке. Ах да, — пару горошин «для улучшения настроения». Борис прошел на кухню, открыл холодильник и замер: в холодильнике была еда. Настоящая еда: кастрюлька супа, сковородка с котлетами, в другой кастрюле — пюре.
Борис видел, что после каждого прихода Степана, холодильник будто сам собой наполнялся, в квартире становилось чище, а сам Борис чувствовал себя вымытым и спокойным. «Повезло коту Маркизу, — Борис впервые без злобы вспомнил о животном. — Так что там с горошиной?» — привычно вслух произнес Борис и открыл спичечный коробок.
Перебирая горошины, Борис лениво подумал о Карине. На миг встрепенулся и нехотя произнес: «Убью Карину. Потому что старая. Старых не должно быть. Я-то знаю, что можно долго жить и не быть старым. Но… — то Я. А Карину лучше убить. Заслуживает, чтобы ее убили. Вон муж ее — умер, а она сразу — ко мне. От меня — к этому примитиву Федору… А сама старая», — Борис поиграл горошиной, запрокинул голову, открыл рот и ловко попал в него сначала одной горошиной, потом еще двумя. Запил водой и с удовольствием икнул.
— Что, поэт, интересно понаблюдать? — Владимир пристроился рядом с Сашей. — Не переживай, это не «вмешательство». Горошины этому придурку просто необходимы. Твоей же Карине облегчат участь: снимут агрессию, снимут… а то, что волю и интеллект свернут, так это — побочный эффект такой у горошин. Не переживай, говорю, воля у него и так дала сбой, да и интеллект стал с вывихом, — подвел итог Владимир, решив, что проявил к Саше и доброту, и участие.
Юра и Вася, внимая Володькиным словам, совсем не соглашались с тем, что подобное является «невмешательством». Я наблюдал, как прозрение и развитие исправляют пришедших сюда невовремя. Но уж очень трудно и медленно исправляют.
Вася, со свойственным ему простодушием, придумывал свои названия многим привычным вещам. Признался как-то, что еще там, при жизни, наблюдая телевизионное изображение Земли в виде шара-глобуса, летящего в межзвездном пространстве, назвал этот яркий шар «инкубатором». И часто рассказывал, как волнует его беззащитность всего земного, привязанного к этому инкубатору всем своим существованием. Уязвима жизнь на Земле, — и в этом прав Василий. Саша, услышав рассуждения Васи, тут же со всем поэтическим пылом досказал то, что даже меня удивило:
— Ты прав, Василий, Земля — это инкубатор, и свойством этого инкубатора является то, что ученые называют «цикличность».
— О чем это ты? — Вася замер в недоумении.
— Милый Вася, все мы живем в постоянных ритмах: стихотворение запоминается легче прозы; ритмичную мелодию воспроизводим охотнее, чем симфоническую тему. Почему? Да потому, что день сменяется ночью, весна летом, и так всегда. Стержень всего этого заложен в движении Земли, светил, космоса — во вселенских ритмах, в которых, как в колыбели, качается наша привычная Земля: туда-сюда, туда-сюда, ритмично и убаюкивающе. Это и есть, Вася, цикличность.
Варвара раскрыла сундук. Аккуратные стопки лежали нетронутыми с прошлого раза. Исходники, разложенные по коробочкам, напоминали провизорский склад. А в самом низу, как маленький тайник, виднелся уголок пергаментного пакета, где спрятана была единственная фотография, вырезанная из старой газеты в те мятежные времена.
«Ох, Александр Васильевич, Александр Васильевич…» — только и проскулила Варвара, расправляя бумагу и поглаживая едва различимое лицо.
…Он привиделся Варваре под утро. Молодой и веселый. Смотрел, улыбался и будто манил к себе. Варвара кивнула в ответ. И тут он произнес: «Жду, Варварушка. Нынче».
— Страшно умирать, — сказала Татьяна. — Страшно умирать грешному человеку. Праведник смерти не боится. Впрочем, все мы грешники. А вот мне, донюшко, пора. Загостилась я на этом свете. Пора и честь знать. А ты, донюшко, поживи еще всласть. С сундуком не балуй. Пора сундуку этому снова к мужицким рукам пристать. А то после Якова нашего только женские руки и знал сундук этот. А женщины народ нервный…Так что Степану наследство оставим. Он справится и попусту транжирить капиталец наш не будет, — Варвара вздохнула, поднялась к себе в комнату и, прежде чем прикрыть за собою дверь, еще раз обернулась к дочери, словно забыв что-то сказать напоследок.
Я замер, предчувствуя что-то невиданное и удивительное.
Он протянул руку. И как продолжение руки незримым потоком заструились теплые и приветливые лучи. Лучи приглашали, указывали путь, ждали.
Робко, еще не понимая происходящего, Варвара устремилась навстречу. Ближе, еще ближе, пока единым порывом свершившегося соединения они, очищенные и свободные, созвучные только им понятной музыке, ощутили наконец тот единственный миг радостного завершения. Покоя души и сердечного счастья.
— Карина, я скоро вернусь. Кстати, я починил шкатулку. Как, какую? Ту самую, где кулон твой лежит. Ты загляни в шкатулку-то. Проверь, хорошо ли починил. А я пошел… Так я скоро вернусь.
Карина закрыла за Федором дверь, прошла в гостинную, Она смотрела на шкатулку, сияющую обновленной полировкой. Помедлив, словно не решаясь, открыла. Медные петельки легко подались, и Карина увидела кулон. Кулон лежал слева. Справа на каком-то предмете возвышалась крошечная визитка-открытка. «Сделай меня счастливым, стань женой», — прочитала Карина. А что же под ней? Карина осторожно, боясь что-то сломать, накрыла ладонью визитку и то, что лежало под ней.
Кольцо пришлось впору: солнечный берилл так подходил к ее глазам… и так подходил к ее кулону.
Федор вскоре вернулся. Он не стал открывать дверь ключом. Позвонил. Робко и как-то тихо. Один раз.
