Глава 16. Усталость свидетеля в зале инквизиторских пыток
Варвара привычно открыла сундук, пересмотрела карточки и покачала головой: сколько же их пропало тогда в Омске… Не зря она сюда перебралась, здесь все одна к одной, целехоньки. Ничего, разум еще не отказывает: имея то, что осталось, восполнить можно и утраченное. Секрет-то здесь, в голове, а ключик каждого состава — в уголочке на каждой девятой карточке.
Варвара с благодарностью вспомнила Любу — та на прошлой неделе подарила лупу. С этой лупой легко читаются даже стертые карточки. «Ладно, ручкой обновлю, что истерлось, — подумала Варвара, — а потом и утерянное восстановлю, вечера длинные».
Татьяна толкнула дверь дачи, вошла и неслышно присела: мать перебирала содержимое сундука. Увлеченная своим делом, Варвара не обратила внимания на вошедшую дочь, продолжала копаться в сундуке — перекладывала карточки, проверяя те редкие исходники, которые пришлось везти через пол-России, чтобы не мучиться здесь, разыскивая части необходимых составов.
— И когда же покойный Николай успел передать тебе ключ от сундука?
Татьяна удивилась спокойствию матери: не вздрогнула, не повернулась. Лишь буркнула недовольно:
— Зачем крадешься? Воры да звери так делают, а ты мать родную пугаешь, не дело это, совсем не дело, — Варвара в мгновение ока закрыла сундук, и так же молниеносно ключ исчез из ее руки: нет ключа — и всё тут.
— Лихо-то как, будто не дочь родная, а соперник чужой, — Александр Васильевич любовался Варварой, помня, как пронзила она своей дикой красотой его сжатое в комок сердце в те тревожные годы, на берегу Иртыша в мятежном городе Омске. — Варварушка, ты единственная из всех моих женщин ходишь по земле, ведая или догадываясь, что не ко счастью тебе эта ноша. Вон, невольные соперницы твои — что Софья, жена моя, что Анюта — не зная о тебе там, жалеючи смотрят на тебя здесь. А за дочку мою спасибо. Спасибо и за то, что не истрепала имени моего, справилась своими силами и с жизнью, и с уготованными тебе испытаниями…
Только понимаешь ли ты, что жизнь «не за так» даруется? Приходят сюда по-разному, и каждый в свое время. И время это не старостью назначается, а зрелостью души.
Что же ты, милая, творишь? Или «просрочить» поспевание души своей хочешь? Забыла притчу, что лучшие приходят сюда первыми? Да нет, я не тороплю, живи конечно, раз любо тебе там. Только дочку мою, Татьяну, сбереги от этой скверной доли, что ты так неразумно для себя приготовила. За это награда тебе будет — не ровен час о внуке и правнуке узнаешь. Скоро.
— Unus dies gradus est vitae, — глубокомысленно влез Владимир, уступив искушению либо поспорить, либо упрекнуть. — Без вас разберутся. Каким же клубком все окручено: в прошлом, в настоящем, в будущем… Знал бы об этом там — не мучился бы здесь.
— Да ладно, какие у тебя здесь мучения? — Саша пытался вклиниться в разговор и при этом не потерять выхваченной из прошлых дел ниточки, притянувшей друг к другу ряд событий, перекроивших естественный ход вещей благодаря «шалостям» Варвары. — За Еленой лучше присматривай, много задумываться стала в последнее время.
— Она во все времена чересчур задумывалась, не то что твоя Карина, — Владимир хмыкнул и ушел своими мыслями к тем дням, которые своей чистотой и юностью и сейчас удивляли как придуманные, или нарисованные. В общем, нереальные.
— Лен, телефон звонит, — Карина расхаживала по просторным комнатам новенькой квартиры. — Быстро вы переехали — и правильно. После вашей коммуналки да в такие хоромы… Что ты там лопочешь по телефону?
Какие еще икс в степени эн, да игрек в степени эн, да зет в степени эн? А… теорема Ферма. Поняла, поняла, «великая теорема Ферма»! А ты при чем? — Карина вернулась на кухню, где Володька доедал салат. — Ленка выеживается: начала с теоремы Пифагора, перешла к теореме Ферма, какого рожна ей надо? Школу закончили, в институт поступили. Лето — отдыхай, не выпендривайся. Помнишь, я не хуже ее училась? Ну вспомни: если сравнить — у меня практически одни пятерки, а у нее, помнишь? Всякое-всякое было. Даже на экзамене четверка. Одна. Или две?
Володя резал торт аккуратно: чтобы розочка с вишенкой чередовались. Сначала протянул кусок Карине, потом себе. Закончив, посмотрел на Карину глазами усталого сенбернара и провозгласил:
— Все просто: ты училась ради пятерок, а Ленка рылась в том, что ей интересно. Ей никогда не хотелось выглядеть лучше. Смотри, как она одевается, — срам! А ей наплевать: прикрыта — и ладно. С ней хорошо запереться, где никого нет, и говорить, говорить… Вот мамашка у них любит повыпендриваться, а Ленка — все ближе к слепому отцу жмется. Раздражает этот папашка, честно говоря. Ископаемое какое-то, Птеродактиль несчастный.
Володя подошел к зеркалу, втянул живот, задрал подбородок и, довольный, вернулся к столу. Есть не хотелось. Но в вазе лежало нетронутым берлинское печенье и очень хотелось как-то разрушить эту красивую горку из хрустящих сердечек, покрытых сахарной глазурью. Володя потянулся за самым ровненьким, торчащим из середины горки. Действительно, оно оказалось большим, ровным, с толстым слоем глазури. Без особого аппетита Володя жевал печенье, равнодушно посматривая на рассыпавшуюся горку.
— И как Ленка терпит тебя столько лет? — Карина, подойдя к столу, покачала головой и быстро начала укладывать рассыпанное печенье в вазу. — Слышала, у нее есть шанс в загранку отправиться? Что значит «шанс был, да уплыл»? — Карина растерянно смотрела на лоснящиеся губы Володьки. Обида за Ленкину глупость перекинулась на эту самодовольную рожу. Хотелось запихнуть в усыпанный крошками рот все, что было на столе, а потом сплясать на его животе ногами, обутыми в ботинки. Живо представив это, Карина успокоилась. — Вали отсюда! Убери руки от стола — не ты принес, не тебе и жрать!
— Володя где? — поговорив по телефону, Лена вернулась на кухню и застала Карину злую, с зажатой в пальцах сигаретой. Не понимая, что случилось, Лена с привычной обреченностью решила: видно, что-то сделала не так, или кому-то не то сказала, или… Ну конечно, разве можно так долго говорить по телефону? Вот и вывела из себя друзей, да так, что один из них не выдержал и ушел.
— Володя хоть поел, чаю попил?
Карина посмотрела на Лену. В глазах читалась усталость свидетеля в зале инквизиторских пыток.
Володя шел по усыпанной желтым листом аллее, нес тяжелую сумку и тяжелые мысли. Ему тридцать пять, и сегодня он в третий раз стал отцом.
«Назову-ка дочь Еленой», — Володя замученно улыбнулся и ускорил шаг.
Жениться пришлось из-за непредвиденных обстоятельств. В одну точку сошлись и угроза армии, и внезапная смерть матери, и запущенная беременность, а главное — безграничная настырность медсестры Татьяны, которая, как Володе подсказывало его внутреннее чувство, могла и вытащить его, если понадобится, из любого дерьма, и затолкать его туда же, если подвернется случай. Попросту — Володя боялся Татьяны.
Однако первобытная грубость жены в иные минуты вызывала такой восторг, который открывал границы, снимал запреты и перемещал в совсем другие ипостаси. Эти ипостаси легко совмещались с обильной едой, обильным питьем, лежанием и… чтением на ночь. Вид мужа с книгой в руках вызывал у Татьяны благоговейный трепет. Как-то Володя в окружении родственников жены процитировал латинское изречение. Возникла минутная тишина, родственники замерли, жена распушилась гусыней. Володя цепко ухватился за этот случайный эпизод как главный и верный шаг всей будущей семейной жизни. С тех пор он главенствовал, глубокомысленно изрекая как итоговый вердикт любую несусветную чушь, лишь бы она, эта чушь, не мешала благополучию его собственной жизни и сопутствовала множеству не всегда безобидных затей. Если какая-то из затей получалась, Володя снова и снова так и эдак возвращался к своей удаче, подчеркивая значимость и своей смекалки, и своей прозорливости. Но весьма нередкие провалы его начинаний как-то удобно укладывались в просчеты родственников, знакомых да и самой Татьяны, в конце концов…
Рождение детей Володя принимал как осознанную необходимость, как вечное желание утвердиться своими генами среди серого сообщества окружающих особей. Даже имена детям подбирались по-семейному: сына-первенца, естественно, назвали Владимиром, дочь, — пусть потешится жена, заслужила, — Татьяной. И вот третий ребенок — снова дочь.
Перед глазами всплыла овечья обреченность немного подзабытого облика Елены. Как она сейчас? Где? С кем? Володя испугался самой мысли просто заехать в ту квартиру, где жила Елена, — выгонят, с лестницы спустят, а про Ленку все равно ничего не расскажут… Мерзкая семейка!.. Володя сплюнул на собственный ботинок и остановился.
Спустя неделю младшую дочь назвали Еленой, и счастливая семья, завершив подготовку необходимых документов, стала радостно дожидаться переезда в просторную квартиру нового дома. Трое детей все-таки…
У каждого в жизни случается нечто, о чем не хочется вспоминать.
Володя гладил по голове свою Аленушку и в который раз просил сам не зная кого: «Переведи на меня ее боль, ну пожалуйста, пожалей ребенка…»
Скарлатина не прошла бесследно, дала осложнение на ноги. Перед каждым изменением погоды ночами Леночку, как древнюю старуху, мучили боли. Володя не хотел отпускать дочку в тот злополучный поход. Да уж очень просилась, с обещаниями и заверениями: и скоро вернемся, и взрослых много, и медсестра с нами. Уступили и отпустили. А приступ боли — тут как тут: скрутил и испортил настроение всему классу. «Не пойду больше в эту школу! — Леночка, рыдая, рассказывала, как обзывали ее в походе одноклассники, с каким раздражением возилась с ней медсестра. — Ненавижу, всех ненавижу и жить не хочу!»
«Ненавижу и жить не хочу» — эти слова всплывали вновь и вновь в назойливых воспоминаниях Володи, уводя его в то памятное лето, когда его ноги в последний раз переступили порог Ленкиного дома.
— Куда мчишься? — окликнул Володя, медленно поднимаясь со скамейки и морщась от падавшего на лицо солнца. Больше часа провел он у Ленкиного дома, даже нога затекла. Ему нужны были деньги. И не когда-нибудь, а сегодня. Сегодня вечером. Володька знал, что у Ленки нельзя просить денег. У нее вообще ничего нельзя просить, потому что она не умела отказывать. И если не могла помочь, то переживала долго и мучительно.
— Ты не могла бы одолжить денег? — Володя опустил глаза. — Только у родителей не проси, — Володя схватил Лену за локоть и потянул в подъезд.
— Стой, парень, я первый! — сумрачный подъезд дыхнул перегаром, и чья-то шершавая ладонь оттащила ничего не понимающего Володьку от Ленкиного локтя. Открылись двери лифта и в то же мгновение две тени обступили Елену, потерявшую от страха разум и волю.
— Заходи, — первая тень манерно указала рукой в сторону лифта.
— Помоги, — шепотом взмолилась Лена, — хоть позови кого-нибудь.
Вторая тень повернулась к Володьке:
— Кыш отсюда!
Двери закрылись. Равнодушный лифт в полной тишине увозил Елену. От него. Навсегда.
Как отголосок того дня ему три раза снился сон. Один и тот же. В том сне Лена поворачивалась к нему спиной, тихо произносила: «Ненавижу и жить не хочу», — и медленно уходила, заставляя просыпаться в середине ночи. Пробуждение после третьего сна вытащило Володю на улицу, где он стоял и курил, досадуя на расшалившиеся нервы. Тишина ночи усиливала шорохи, среди которых явственно прозвучал металлический лязг и деловитый шепот. Автомобильные воришки — решил Володя и строго окликнул:
— Мужики, я вам не мешаю?
— Мешаешь, еще как мешаешь!
Удар был не сильный, но точный. Очнулся Володя в больничной палате. Маленькая медсестра суетливо поправляла койку:
— Небольшое сотрясение, повезло, скоро выпишут.
— Как зовут-то?
— Таня. Ты лежи, лежи, хоть и легко отделался, да голова есть голова, поберечь надо.
Медсестра усердно заботилась, расспрашивала о родных, о знакомых и вскоре уверилась, что кроме нее ухаживать за больным некому. Володя не стал ее разубеждать.
Выписываясь из больницы, Володя снисходительно позволил навещать себя, потом оставаться у себя на ночь, потом перевезти вещи, все больше убеждаясь, что умение вкусно кормить — главное достоинство женщины, а готовность восхищаться его, Володиными качествами может сделать эту женщину близкой и полезной. И когда известие о беременности удивительным образом совпало с призывом к исполнению армейского долга, Володя выбрал семью и детей. Ну чем не служение Родине?
«Почему Таня так быстро стареет?» — Володя рассматривал разбухшие вены на ногах жены: жужжание пылесоса мешало думать. Спать не хотелось, газета перечитана, а новую книгу обещали принести только завтра. «Она когда-нибудь отдыхает? Кому нужна ее бесконечная чистота, бесконечная стирка, бесконечная беготня на работу, бесконечная готовка… Хотя насчет готовки я, пожалуй, не прав».
И тут же донеслось сочное потрескивание котлет. «С чесночком, — удовлетворенно отметил Володя и направился к кухне. — Не пригорели бы, а то с этим пылесосом и без котлет останешься». Вздохнув, Володя снял крышку, перевернул котлеты и присел за кухонный столик, приготовившись к терпеливому ожиданию ужина.
Таня, вспомнив про котлеты, влетела в кухню, сняла крышку и благодарно улыбнулась мужу. «Он похож на толстого кота, которого все любят, что бы тот ни натворил…» Прикрыла дверь, взяла тряпку, мельком взглянула на часы: «Успею до ужина, все равно без детей не сядем…»
Лестничный пролет Таня взялась мыть месяц назад. Деньги небольшие, но все-таки деньги. Сначала стеснялась соседей. Однако через неделю и к ней привыкли, и она освоилась.
— Леночка, дочка, а я здесь заработалась и не заметила, как ты прошмыгнула… что разнюнилась-то? Папа дома, накрывай на стол, я сейчас. Что, что? Как это «голова на столе лежит и храпит»? Таня, почувствовав неладное, бросилась в квартиру…
— Лен, а Лен, это правда, что твой отец от обжорства умер? — мальчишка ел мороженое и ухмылялся.
— Гаденыш, на тебе! — Лена с яростью бросилась на обидчика, выбила мороженое и для верности растоптала его ногой.
— Чего наделала? — твоей же матери мыть теперь, — мальчишка всхлипнул и вышел из подъезда.
Лена успокоилась, заметив, что от злости у нее перестали болеть ноги. Последние дни слились в одни непроходящие слезы: плакали дома, плакали приходившие посочувствовать соседи, а больше всех плакала мама. Лена не плакала. Она пыталась выдрать из головы навязчивую картину: голова отца лежит на столе, руки свесились, а изо рта исходит какой-то нехороший храп. Этот храп стал преследовать: он мерещился на улице, в троллейбусе… «Если я буду выходить замуж, — думала Лена, — то спрошу сначала, храпит или не храпит этот будущий муж».
— Дела наши идут за нами, — забыв про латынь, изрек Владимир. — Что удивительно: не о детях и не о жене мытарства терзают, Елена твоя — вот предмет искупления, верно?
В который раз пытался Владимир получить подсказку, уж и не помню. Да только, не у того он совета просит: хоть и жаль его, да помогать не хочется, — пусть сам докумекает, а я подожду. Да присмотрю за кое-кем.
Вадим Иванович бодро шагал к машине. Утро наполнилось весенней свежестью, настроение источало уверенность как в сегодняшнем дне, так и в завтрашнем, а нудная проблема с «подругой детства» вчера разрешилась сама собой. «Надо бы купить цветы и навестить ее в больнице. Хотя… какие цветы? Ребенка не будет, и это для женщины совсем не радость…» Вадим Иванович считал себя порядочным человеком.
Степан появился около машины так неожиданно, что Вадим Иванович вздрогнул:
— Ну, напугал! Надеюсь, с приятными вестями? Неужели готово? А схема приема прописана? — с трудом сдерживая радость, Вадим Иванович приоткрыл коробочку, понюхол, потрогал, закрыл, просмотрел инструкцию, снова открыл коробку и как ребенок поверил в чудо.
Степан не стал пересчитывать деньги. Чувство отданного долга наполняло легкостью каждый вздох, руки будто стали свободнее, хотелось двигаться вперед и вверх. Из состояния восторженной эйфории вывел звонок мобильного. У Бориса чутье, как у гончей, или… это свойство всех сумасшедших? Степан изобразил уныние и скучно спросил:
— Как самочувствие? Как у меня дела? Да что — я? Стараюсь, кручусь, как могу, главное — ты выздоравливай.
Перебитая радость заставила вернуться к повседневным делам: зайти домой, спрятать деньги, накормить Маркиза и лечь на диван, чтобы собрать в кучу разрозненные мысли.
«Успею сознаться: я сделал, я и решать буду, чем делиться, а что для себя приберечь», — уговаривал себя Степан, поглаживая спинку Маркиза, все меньше веря в собственную искренность и все больше понимая, что долго скрывать от Бориса завершение операции не сможет. Бережно отстранив котенка, он решительно встал, накинул куртку, сунул ноги в ботинки и, бросив по привычке Маркизу: «Не скучай, я скоро», отправился к Борису. «Сориенируюсь по ситуации», — решил для себя Степан, еще раз порадовавшись, что деньги дома, надежно укрыты и долгов у него нет.
Степан привычно толкнул дверь, наперед зная, что не заперто. «Процесс прогрессирует», — мельком подумал он, войдя в квартиру, ставшую похожей на перевалочный пункт.
О своем намерении поехать к клиенту Борис забыл сразу же после ухода Степана в прошлый раз. Да Степан и не удивился этому. По-человечески жалея приятеля, он не хотел загубить результаты последних своих стараний. Как ни крути, не было заслуги Бориса в том, что и на этот раз заказ все-таки сделан, причем сделан аккуратно, как того заслуживали и желание клиента, и полученные деньги.
— Ты умывался сегодня? — Степан открыл окно, собрал в комок одеяло, стряхнул его прямо из окна. — Иди в ванную, я перестелю.
Борис покорно встал, направился в ванную. Из туалета послышался шум спускаемой из бачка воды.
— Хоть бы дверь прикрыл, — беззлобно посетовал Степан, выкладывая чистую пижаму на свежезаправленную постель. — Мойся, не спеши, я пока перекусить организую.
— Как клиент поживает? — вдруг поинтересовался Борис. Он макал хлеб в яичницу и запивал сладким чаем. — Или мы уже с ним закончили? Чего вылупился? Обыкновенно закончили, хм, чтобы не раздражал нас больше, хм — или я не прав? Ах, нечестно, видите ли… Ну-ну, давай по-честному. Только без меня.
Степан молча пережидал бессвязную болтовню приятеля. «Ишь, как повело: день ото дня хуже. И врача позвать боязно: упекут, потом не отмоешься. Неужели простуда так подтолкнула? Простуда помогла разгореться, а тлело-то давно», — решил Степан.
Вадим Иванович долго не решался принять первую горошину. Наконец оставшись один, еще раз перечитал инструкцию, налил полстакана воды из серебряного графинчика — вон как требуется-то: вода в серебряной посуде должна простоять тридцать шесть часов — и запил свою первую горошину. Посмотрев на часы, сделал первую отметину в приложенном к инструкции маленьком календарике и красным фломастером обвел уже на большом календаре следующую дату приема.
«Надо сфотографироваться, — решил Вадим Иванович, рассматривая в зеркале свое отражение. — Через пару лет сравню».
Утомительная карьера отодвигала на второй план все серьезные варианты личной жизни. Вадим Иванович старался не обременять себя ненужными обязательствами и поэтому, когда «подруга детства», как он называл Лилю, сама решила избавиться от незапланированного ребенка, он почувствовал облегчение и благодарность к Л иле.
Впереди маячил выгодный брак с неприлично молодой Вероникой. Именно молодость Вероники и подстегнула Вадима Ивановича на эти авантюрные процедуры. Чем черт не шутит, а вдруг и хранится в чьих-то тайных записях отголосок секрета либо философского камня, либо яблочка молодильного, либо воды живой? Да мало ли как и где прозвано это снадобье. Вот и проверим: восточные правители верили — и я рискну.
После ухода Степана Борис долго смотрел на закрытую дверь, силясь вспомнить что-то важное. Так и не вспомнив, он снова лег на кровать. Спать не хотелось, хотелось поговорить с кем-нибудь, о чем-нибудь. Пальцы сначала нащупали телефон, а затем механически набрали номер Карины.
— Я скучаю, но к тебе не приеду, — Борис уловил какой-то ответ, но не обратил на него внимания. — Потому что… ну, ты понимаешь, не приеду — и всё.
Положив трубку, Борис забылся минутной дремотой, снова взял трубку, нажал на повтор и, услышав голос Карины, пробормотал:
— Я скучаю, но к тебе не приеду. Почему «придурок»? — вслушиваясь в гудки, Борис растерянно покрутил трубкой, снова послушал гудки, и пафосно произнес: — Ты подписала себе смертный приговор. Вот.
И тут же это «важное» вспомнилось: клиент! Разве Степан не для этого приезжал? Точно, чтобы рассказать о делах с клиентом. А как же иначе? Иначе аванс придется возвращать, а аванс уже истрачен… за долги убивают. Борис снова потерял мысль, снова одолела дремота: постель манила свежим бельем. «Молодец Степан, приезжал, чтобы перестелить постель, поменять белье, накормить… Хорошо, что я его пока не убил», — тяжелый, не ко времени подоспевший сон все-таки сморил Бориса, перемешав в воспаленном сознании слова, поступки, лица, события…
Федор вопросительно посмотрел на Карину.
— Положи трубку. Мало ли психов? Не обращай внимания.
— Беда в том, что я этого психа знаю, — растроенно откликнулась Карина, продолжая держать трубку.
— Люся Григорович звонила, — Анатолий встретил Лену в дверях, взял из ее рук сумки, — приглашает на междусобойчик. По поводу, по поводу… Да по поводу помолвки ее племянницы. Как какой? Вероники. С каким-то Вадимом. Вадим Ивановичем, если быть точным. Почему так официально? Да потому, что если верить Люсе, этот «жених» скорее самой Люсе подойдет по возрасту, чем Веронике. Так пойдем или как?
— Пойдем, пойдем, — Лена раскладывала продукты. — Что у них там, любовь или причина? Что Люся-то рассказала? Помнится, над этой девушкой дрожали, пылинки сдували, «упакованная» девушка, кому попало не отдадут…
— Да ты слышала об этом Вадиме. Позавчера по телевизору выступал, помнишь? То-то, твоя «упаковочка» с этим Вадимом Ивановичем еще и золотой ниточкой перевяжется. Добро к добру, одним словом, — Анатолий вздохнул, взял журнал и пристроился на диван дожидаться ужина.
Снова раздался телефонный звонок. Анатолий сосредоточенно слушал, иногда поддакивал, потом произнес «сочувствую» и положил трубку.
— У тетки твоей что-то невообразимое: жар, судороги, расстройство желудка и провалы памяти.
Лена бросилась звонить матери.
— Что с тетей Ниной? Похоже на редкий вид интоксикации? С окончательным диагнозом затрудняются?
Любовь Ивановна старалась вспомнить, чем она угощала брата с женой в последний раз. Виктор настаивал, что именно тогда и возникли у Нины первые симптомы.
«Ох, Нина, Нина… — еще вчера Любовь Ивановна, перебирая продукты, заметила, что коробочка с горошинами стоит не на месте. — Надо ехать, по телефону не дознаешься».
Продолжая думать о Нине, Любовь Ивановна подошла к зеркалу. Смахнув с волос невидимую пушинку, вгляделась в свое лицо: «Когда же мои глаза успели потускнеть?» Она провела по зеркалу пальцем там, где отражались глаза. Будто пыль стерла. Пыль не хотела стираться. С трудом собравшись, спустилась в метро, вошла в вагон, заняла удобное место. Боясь пропустить остановку, заблаговременно подошла к дверям.
Еще в студенческие годы Люба полюбила метро. Она засматривалась на мелькающие в темном туннеле провода, световые пятна, потайные дверцы. И сейчас ей казалось, что за стеклом вагона происходят интересные вещи: ну вот, например, прыгает какой-то не то дым, не то туман.
Люба всмотрелась пристальнее и насторожилась: дым-туман стал вытягиваться, обрастать конечностями и превращаться в человеческую фигуру. «Опять Николай за свое принялся». Люба подмигнула призраку и еле заметно улыбнулась. Призрак из верхней конечности вытянул палец и сурово погрозил: мол, не шали, нехорошо!
За стеклом вагона стало стремительно светлеть, поезд въехал на станцию, остановился, и Любовь Ивановна медленно поковыляла к эскалатору.
— Нина, милая, все пройдет. Ты только скажи, когда ты проглотила горошину? Что-что?! С ума сошла — проглотить всё разом! — Люба в растерянности продолжала вытирать пот на лбу Нины, лихорадочно вспоминая, можно ли дозвониться до Варвары или все-таки придется съездить.
В одном она была уверена: Татьяну от своих «секретов» Варвара уберегает и по сей день. «Ничего, — решила Люба, — спрошу у Татьяны только про телефон. А начнет допытываться, для чего да почему, прикинусь глухой, переспрашивать замучается», — Люба улыбнулась, вспомнив любимый прием с глуховатостью, который еще при Николае выручал… И палец призрака снова погрозил откуда-то сбоку. Или ей показалось?
Наутро, проснувшись в квартире Виктора, Люба решила не будоражить ни брата, ни Нину. За ночь Нине стало легче: температура снизилась, вся она как-то успокоилась и заснула.
Люба согрела чайник, заварила некрепкий кофе, отрезала кусок сыра, достала хлеб, масло.
— У тебя как с холестерином-то? — Виктор вошел неслышно, и Люба от неожиданности вздрогнула. — Не жирно масло намазала? Да ты что, мне не жалко, я о тебе думаю.
Виктор присел рядом, положил в свой бокал лимон, четыре куска сахара и налил заварки.
— А у тебя с диабетом как? — ехидно хмыкнула Люба и принялась за бутерброд. — Нине твоей врачи не помогут. Вот Варвара знает, что это за хворь, придется ехать. Может, вместе?
К вечеру у Нины начали слезиться глаза, а на подушке войлочным комком остались лежать вдруг начавшие выпадать волосы. Однако чувствовала себя она лучше, вспомнила о замоченном накануне белье, выстирала почти шутя то, что обычно стиралось целый день и, не давая себе передохнуть, принялась за уборку квартиры.
Она знала, что Виктор и Люба отправились навестить Варвару. Путь в Валентиновку легкий, адрес Татьяна, наверно, напомнила пусть прогуляются. «И все-таки, что с волосами? Почему глаза так слезятся? — Нина чувствовала себя нашкодившим ребенком. — Догадалась Люба, ну и ладно. Сознаваться ни в чем не собираюсь, к врачам больше не обращусь: посмотрю, что будет дальше. Уж если сразу не умерла — значит, жить буду долго, в здоровье и силе. А волосы-то — новые отрастут, да и глаза, может, просохнут».
— Не для Нины твоей, а для тебя смастерила я эти горошины! — Варвара редко гневалась, но сейчас, что называется, вышла из себя. — Мало мне своих грехов, так теперь за твои расплачиваться. А Виктору, Виктору-то зачем знать об этом? Я от родной дочери весь свой век умалчивала, и — на тебе: всему свету теперь растрезвонилось.
Виктор сидел на кухоньке, обхватив голову руками, жмурился от каждого громкого возгласа и в который раз жалел, что отправился в эту поездку. Нельзя помочь Нине — это он понял, как только Люба рассказала об истории с горошинами. Придется жить как получится, приспосабливаясь к новым причудам, связанным с непонятными и, как теперь осознал Виктор, богопротивными деяниями Варвары. Все, что могла объяснить эта старуха: если сразу не умерла его Нина, покоптит еще небо, а может, и многих переживет. Но… бесследно такое не проходит, поэтому лучше будет, если обо всех изменениях с Ниной ей, Варваре, будет доложено.
На том и порешили.
Домой вернулись за полночь. Нина спала. Виктор потрогал лоб, поправил одеяло и решил, что худшее позади. Люба, заметив клочья волос на подушке, насторожилась, но виду не подала. Стараясь не шуметь, приготовила постель себе и брату и, аккуратно сложив одежду, с удовольствием залезла под одеяло. Любе нравилось ночевать у брата. Нравилось легкое тепло перины и пухового одеяла. Нравились завтраки за одним столом.
Нравилось быть не одной.
Прошел месяц. Нина заметила, что на месте выпавших волос стали отрастать новые, какие-то тонкие и мягкие. Как у ребенка. Изменился вкус к еде: мясо уже не вызывало прежнего аппетита, влекло к сладким фруктам и все время хотелось мороженого. Фильмы с любовными сценами стали вызывать у Нины брезгливость и отвращение, куда приятнее передачи о животных и путешествиях… Виктор подумал-подумал и купил второй телевизор.
Варвара наведалась дважды. Каждый раз заглядывала Нине в зрачки, трогала кожу, перебирала волосы и вздыхала.
— Повезло вам, милые мои: Бог уберег и от тюрьмы, и от сумы, и от казни смертной. Не гневите его, примите это испытание с покорностью и терпением. Глядишь, испытание и повернется к вам другим боком. Милостью или даром каким. А глазки-то твои, Нина, поди забыли о начавшейся глаукоме? Вот тебе и первая милость. Принимай эту милость и радуйся.
Вадим Иванович подошел к зеркалу, улыбнулся и положил в рот вторую горошину. Месяц прошел в приятной суете, помолвка помогла освоиться с новыми родственниками, а юная Вероника самозабвенно готовилась к жизненным переменам, начало которым должна положить предстоящая на днях свадьба.
О Лиле Вадим Иванович старался не вспоминать.
— Я хочу ребенка, — Вероника лежала, уткнувшись носом в плечо Вадима. — У нас должен получиться классный карапуз.
Вадим Иванович блаженно перебирал пряди волос Вероники. Посмотрев на часы, вздрогнул и бросился одеваться:
— С тобой часы превращаются в минуты, карапузом займемся вечером. Пока!
«Вечером так вечером», — подумала Вероника и, потянувшись, закрыла глаза, убаюкиваясь приятными мыслями о начале неведомой жизни, где будет создано все самое лучшее для ее бесконечного счастья.
— Скрытое унижение пережить трудно, но можно. Публичное унижение — непереносимо, — Борис разглядывал аспиранта. «Какой-то он испуганный», — пронеслось в голове. — Я прав, молодой человек? Конечно, я прав. Поэтому мой вам совет: никому не позволяйте себя унижать. А вы позволили. Вчера. И публично. Что значит — это не унижение, что значит — никто не заметил? Я заметил.
Аспирант тихо встал и, бросив на ходу:
— Мне пора, извините, — направился к двери.
Борис не заметил, что аспирант ушел. Спустя час он забыл и о том, что аспирант вообще приходил. Радуясь, что занятий в институте к концу семестра поубавилось, Борис все чаще оставался дома. Дома рецензировал статьи, дома принимал аспирантов, знакомых, коллег. Однако в последнее время он с удивлением стал замечать, что многих из них как будто видит впервые.
«А я женат или нет? Ну хоть женщина у меня есть?» — этот вопрос начал занимать Бориса недавно. Вспомнил: есть. Зовут Карина. Почему не навещает? Потому, что я уже не болею. Навещают больных. Так принято. Успокоившись этим логическим выводом, Борис открыл записную книжку и набрал номер Карины.
— Почему меня не навещаешь? — голос Бориса приобрел трескучесть, и Карина не сразу догадалась, кто звонит.
В хлопотах, связанных с женитьбой сына, беременностью новоиспеченной снохи и присутствием Федора, Карина просто забыла о существовании Бориса. Легкое чувство вины кольнуло и тут же отступило: кто я ему? Однако Борис, шмыгнув носом, затянул жалостливую историю о несправедливой судьбе, болезненных напастях и всеобщем предательстве, которое царит сейчас в мире.
— А царить, — продолжал Борис, — должно сострадание и милосердие.
Карина, сидя на кухне, попыталась настроить себя на сострадание и милосердие. Поняв, что не получается, решила хотя бы изобразить сострадание и милосердие: открыла холодильник, достала свежую нарезку семги, лимон, несколько яблок, остальное решила докупить по дороге. «Вперед» — скомандовала себе и двинулась навстречу сама не зная чему.
Дверь в квартиру Бориса была незаперта.
Чувство тревоги появилось внезапно. Карина повернула голову прежде чем мягкая ткань шарфа быстрой петлей откуда-то сверху упала на шею и начала затягивать горло. Руки Карины сумели отвоевать небольшое пространство, в которое нырнул подбородок, и она смогла вздохнуть. За спиной щелкнул замок. Борис, скривившись в воспаленной улыбке, загородил дверной проем. Карина метнулась к окну: высоковато.
Вдруг все успокоилось, и усталое безразличие заставило сесть напротив друг друга Карину и Бориса. Борис поигрывал ключами от запертой двери.
— Поговорим? — Карина вопросительно посмотрела и почему-то улыбнулась.
Эта улыбка вызвала у Бориса сначала удивление, потом что-то похожее на доверие. Впалые щеки покрылись румянцем, мутные глаза посветлели, и Карина поняла, что приступ угас.
— Но сначала пообедаем. Я вкусненькое принесла, тебе понравится, да и я не откажусь. Карина почувствовала легкость, оттого что может свободно пройти на кухню и хоть на какое-то время остаться там одной. Поставив сковородку на плиту, Карина лихорадочно думала, как вернуться в комнату и вытащить из сумки мобильный? Ответ пришел сам собой, когда Борис, почувствовав запах жареного антрекота, вошел в кухню и Карина, со словами «совсем забыла, там у меня…», вернулась в комнату, выудила из сумки мобильный и стала судорожно набирать эсэмэску стараясь не напутать в адресе и сообщить об угрожающей ситуации, в которую она вляпалась.
Федор, едва дочитав эсэмэску, ринулся к дому Бориса.
…Дверь заперта — что делать?
— Хозяин, откройте, от вас вниз течет, — Федор стучал и кричал, стараясь придать голосу бытовую озабоченность.
За дверью слышались шорохи, тихие слова — значит, все живы. Федор, немного успокоившись, вошел в роль затопленного соседа и с еще большей настойчивостью забарабанил в дверь.
Борис, флегматично озираясь, появился в дверном проеме.
— Где течет? У меня сухо. Хочешь, сам взгляни.
Федор вошел в квартиру и увидел Карину, деловито убирающую со стола. Обессиленно сев, Федор поднял глаза, будто спрашивая: «И что дальше?»
Почувствовав взгляд Федора, Карина повела глазами в сторону двери, затем, будто невзначай коснулась пальцами воротника, и Федор с ужасом увидел пылающую полосу на шее. «Да он душил ее… Карина, бедная моя, зачем тебя сюда понесло?… Стоп. Хватит эмоций, пора выбираться».
Оттеснив Бориса в глубь комнаты, Федор резко вошел в кухню, потрогал кран, посмотрел в моечный шкафчик, затем резко схватил одежду Карины и со словами «вон отсюда» выпихнул ее из квартиры. Растерявшийся Борис перевел взгляд с Федора на дверь. Почувствовав, что кто-то исчез, а кто-то появился, Борис тихо спросил:
— Ты кто? — не получив ответа, снова спросил: — А кто ушел?
— Когда ушел? — переспросил Федор.
— Только что, — уточнил Борис.
Федору показалось, что его вовлекли в детскую игру. Он помолчал, ласково похлопал Бориса по щеке и спокойно отправился догонять Карину.
После грязной электрички и вокзальной толчеи теплый воздух возвращал силы. Татьяна, приехав в Валентиновку, шла, наслаждаясь запахом весны и предчувствием отдыха рядом с матерью. Вот и калитка. Издали потянуло пирогом. Кажется, с капустой.
Варвара расставляла чашки, тарелочки, прихватывая заодно и то, что привезла Татьяна.
— Садись, донюшко, кулебяка с капустой пышная, редко в последнее время такая удавалась. Видать, мука хорошая, без примесей. Что смотришь, как загадку загадываешь? Или дело какое ко мне?
Мать и дочь, разглядывая друг друга, каждая думала о своем, что не мешало им отрезать кусок за куском этой сочной кулебяки, запивать травяным чаем, не задумываясь ни о калориях, ни о лишних килограммах. Много ли радости в жизни? Не очень. И поесть с удовольствием — одна из них.
— А ведь есть, донюшко, в одной дальней стране удивительная еда. Местные эту еду «халвой» называют. Лежит халва эта на земле в роще из «медовых деревьев». Почему медовых? Да потому, что в стволах этих деревьев зреет сладкая начинка, на вересковый мед похожая. Особенно запахом.
— Что ты выдумываешь, мама?
— Не выдумываю, донюшко. Есть такая медовая роща, и есть такая халва. Только дойти туда удается не всякому. А кто дойдет, тот прожить может хоть сто лет, хоть двести. Не веришь? Ну и не верь. Все равно туда не добраться. И страна далекая, Камерун называется, и озеро рядом с рощей опасное. Жители его так и зовут «Желудок Дьявола». Не бойся, дочка, по-настоящему оно зовется Ниос.
— Что же я про эту халву первый раз слышу? Да еще от тебя. Может, и не существует такой халвы вовсе? Что-то не встречала я людей, на земле по двести лет проживших, — Татьяна посмеивалась, отрезая новый кусок и чувствуя, что вот-вот услышит то, о чем так долго молчала мать.
— Ты ешь, доченька, ешь. А не знаешь ты таких людей оттого, что жить они могут только около медовой рощи. Потому что, кроме этой халвы, есть уже ничего не должны. В этом и кроется их несчастье. Ты вот все любопытствуешь про сундук-то. А я, может, тебя уберечь хочу. От соблазна, от греха, от лукавства. Но, видать, время пришло рассказать. Уже кое-кто про мои секреты прознал, а я тебя все за дурочку держу. Обидно небось? То-то. В сундуке этом есть две интересные вещи. Одна называется «пасьянсы», другая — «исходники». Так вот, пасьянсы занимают в сундуке места немного. Это только схемы, по которым нужно точно составить рецепт. Для каждого случая — свой. А вот в исходниках разобраться трудно. Иные из них по триста лет могут храниться, а иные нужно вовремя восполнять. Главный из исходников я храню как собственный глаз. Этот исходник добавляется к снадобью только в редких случаях. Цены он не имеет. Привезен был еще бабке моей из… Камеруна. Поняла теперь, о чем я? А теперь, донюшко, поделись со мной своей тайной. И не отнекивайся. Я еще тогда, на платформе, поняла: неспроста ты к случайному мужику подошла. Так что за дела у тебя с незнакомцем? — Варвара налила чай, положила в рот карамельку и приготовилась выслушать исповедь своей неразумной дочери. Как обычно — всё принимая и ничему не удивляясь.
— Не тайна это, мама, а беда моя, — нехотя начала Татьяна. С трудом разговорившись, начала вспоминать подробности, по несколько раз повторяя одно и то же, будто убеждаясь, что это ее жизнь, а не чья-то еще.
Варвара слушала, не перебивая. И чем больше узнавала о прижитом в тюрьме ребенке, тем ярче виделся ей заостренный профиль того незнакомца. К концу рассказа дочери у Варвары почти нарисовался облик и внука своего, и правнука. «Есть, оказывается, и мужицкая веточка в моей крови», — с тайной гордостью решила Варвара и, задержав дыхание, несколько раз попросила, почти с мольбой, сама не зная кого о скором соединении их растянутой нити перемешанных поколений.
— Правильно думаешь, Варварушка. Будет тебе посильная помощь в твоих помыслах и будет тебе успокоение.
Я не стал возражать Александру Васильевичу, пусть потешится — все-таки его кровь…
Ночь за окном побледнела. Наступила предутренняя тишина, во время которой чаще всего случаются внезапные пробуждения от явственности вещих снов.
Федор проснулся от стонов Карины. «Что снится ей? Надо что-то делать с Борисом: добром это знакомство не кончится».
Рассеялись остатки сна. Федор встал с кровати и направился к кухне, зажигая на ходу сигарету. Мысли крутились, вырывая из памяти то один случай, то другой. И скручивалось всё в замысловатый клубок, где концы болтались где-то внутри. «Неспроста свела жизнь меня с этой женщиной», — Федор услышал шаги Карины, включил чайник и поставил на огонь сковородку.
Наскоро позавтракали бутербродами. Будничные дела отвлекали от ненужных мыслей.
— Сегодня у тебя извоз или что? — Карина прихорашивалась у зеркала.
— Да надо бы, лишние деньги не помешают, — Федор помог Карине одеться, закрыл за ней дверь, накинул куртку, осмотрел, все ли в порядке, и нехотя направился к машине.
Автомобиль не хотел заводиться. Что только ни пытался сделать Федор, двигатель как парализовало. Промучившись минут двадцать и совсем потеряв надежду, Федор повернул ключ и… мотор откликнулся знакомым урчанием: терпение было вознаграждено, машина тихо тронулась с места.
Вскоре объявился первый пассажир. «Мужик», — обрадовался Федор. Как большинство водителей, Федор был суеверен. Он твердо знал, что если первым в машину сядет мужчина, день сложится удачно.
Пассажир назвал адрес, вжался в кресло, поднял воротник, и задремал…
— Приехали, — Федор заметил, как нехотя пассажир стряхивал дремоту, расплачивался, вылезал из машины.
Разворачиваясь, Федор увидел, что его пассажир не спешит войти в дом: присел на скамейку, достал из кармана газету, а сам все поглядывает на дверь. Стало интересно. Приглушив двигатель, Федор тоже решил отдохнуть около этого загадочного дома и понаблюдать, кого же здесь дожидаются с утра пораньше?
Через полчаса Федору надоело ждать, и он поехал, внимательно посматривая, нет ли желающих разделить с ним путь.
Больше часа сидел Степан напротив дома Татьяны. Любопытная старуха не выходила из головы. Все вспоминалась та встреча на платформе. И вот недавно судьба снова столкнула их. Как и тогда, старуха вцепилась в рукав Степана и с тревожной настойчивостью стала диктовать номер телефона. Несколько раз заставила повторить, и только когда убедилась, что память прочно держит номер, взяла со Степана слово, что тот ей обязательно позвонит. Степан позвонил на следующий день. Старуха рассказала, где живет, обмолвилась о какой-то тайне, которую хранит всю жизнь, и добавила, что к этой тайне он, Степан, имеет отношение. Степан не поверил, но обижать «бабушку» не стал. Купил в булочной тортик и поехал. Перед входом в дом почему-то струсил. Решил передохнуть и успокоиться.
«Ладно, была не была — тайна так тайна», — Степан решительно встал и направился к двери.
Две профессии вызывали у Вадима Ивановича неприязнь: милиционеры и врачи. Почему? Да потому что именно эти профессии отвергали то, что Вадим Иванович считал важным в жизни, — право человека на тайну.
«Противно, когда тебе задают слишком личные вопросы, противно, когда вторгаются в твою жизнь, и еще противнее, когда тебя осматривают, заставляя при этом раздеться», — эти мысли проносились в голове Вадима Ивановича, сидящего у двери кабинета врача. Ему дважды предлагали зайти, но он тянул время, ссылаясь на необходимость то безотлагательно просмотреть какие-то документы, то сделать кому-то срочный звонок…
Месяц назад Вероника, смущаясь, рассказала Вадиму Ивановичу о том, что в безуспешной попытке забеременеть обратилась к врачу и прошла полное обследование. «Я совершенно здорова. Доктор просит зайти тебя», — Вероника смотрела молящими глазами, сердце Вадима сжималось от благодарности и любви. Он с легкостью согласился пройти обследование. «Лиля избавилась от моего ребенка — в этом я уверен, так что со мной этих проблем быть не может».
Анализы неожиданно и неприятно удивили. «Абсолютное бесплодие» — таким, похоже, вырисовывался приговор. Вадим Иванович расстраиваться не стал. Он просто не поверил и решил повторить обследование. Превозмогая неприязнь к врачам, Вадим Иванович бодро вошел в клинику, присел на стул около кабинета и… вот уже второй час не решался войти в эту, почему-то пугающую, дверь.
«Ну конечно, я тогда явился после банкета, а накануне перенервничал из-за этого болвана-референта, напился успокаивающих — вот и результат. Так, а что сегодня? Сегодня тоже нельзя: ночью повысилось давление, и я снова налег на лекарства. Так что в следующий раз», — Вадим Иванович облегченно зевнул, встал со стула и уверенно направился домой.
— Что анализы? — Вероника слегка зарделась. — Готовы?
Вадим Иванович провел ладонью по волосам жены, улыбнулся и бодро кивнул:
— Всё в порядке. Не волнуйся: и дети будут у нас, и внуки — устанешь еще от забот этих.
Попытка успокоить Веронику и ему вернула хорошее настроение. Он уже и сам поверил, что у них так все и будет. «И зачем я туда ходил? Ясное дело: перепутали анализы», — Вадим Иванович старательно убеждал себя в расхлябанности и безответственности нашей медицины, в собственной доверчивости, снова вспомнил Лилю и окончательно успокоился. «Надо жить и радоваться. Долго жить и долго радоваться». Вадим Иванович достал очередную горошину и, проглотив ее, с удовольствием посмотрел на себя в зеркало. Об этой женской ерунде с неначинающейся беременностью он решил больше не думать. И еще он решил не ходить в клинику. Хотя бы по этому поводу.
— Имя?
— Виталий.
— Фамилия?
— Рогов, — аспирант испуганно смотрел на Бориса и не понимал, почему тот решил на армейский манер начать сегодняшнюю встречу.
Последнее время у Виталия мимолетное прежде беспокойство стало перерастать в уверенность: с его руководителем что-то не так. Вчера, например, Борис Михайлович заставил написать в его присутствии целую тетрадку чепухи, которая просто обсуждалась как черновик неких мыслей, совсем сырых и, как оказалось, ненужных.
— Ты запиши! — кричал Борис Михайлович. — Существует только то, что записано. Любая запись — она как книга: всегда учит…
«Другой вопрос — чему?» — спросил вчера сам себя Борис Михайлович, закрыл глаза и сразу уснул.
Рогов помялся, посидел немного, но ровное сопение руководителя подсказывало: это надолго. Пришлось сегодня вернуться к прерванной теме, показать вчерашние записи и в ответ получить вопрос: «Что за чепуху ты здесь написал?». Виталий не нашелся, что ответить, как тут же получил вопросы об имени и фамилии. И сейчас, стоя перед руководителем по стойке «смирно», Виталий лихорадочно придумывал предлог, чтобы сбежать.
Спас ситуацию телефонный звонок, отвечая на который Борис забыл об аспиранте, незаметно покинувшем его жилище.
Звонили из Омска. Борис с трудом вспомнил о своем последнем запросе и не сразу сообразил, о какой «бабушке» и каком «доме с сундуком» идет речь. Переспрашивая и записывая предполагаемые места, куда могла бы переехать «бабушка», Борис понял наконец, что единственным местом обитания старухи сегодня может быть только квартира ее дочери. Переспросив в который раз имя, Борис аккуратно записал все, что было известно в Омске об этой дочери: и отчество, мол, у нее придуманное, и фамилию она несколько раз меняла, да и с законом у этой Татьяны были нелады еще с детства.
— Что-то Степан давно не приходил. Неужели с котом нянчится? — Борис осмотрелся и понял, что это его голос. Попытался произнести эти слова «про себя» — не получилось. Подумал над этим минуты три. Через пять забыл. А через десять позвонил аспиранту: «Когда же ты ко мне соизволишь явиться? Или решил забросить диссертацию?». Не дождавшись ответа, бросил трубку. Походил по комнате и снова подошел к телефону. Пальцы жили своей жизнью, набирая привычные номера.
— Имя? Фамилия? Кто спятил? Я спятил? Фамилия, спрашиваю! — на минуту Борис вспомнил, что кто-то ему сегодня называл свою фамилию. — Значит, не спятил, — сказал вслух и положил трубку.
Из окна Борис посмотрел на людишек. На мелких, суетливых людишек, напыщенное самомнение которых вызвало у Бориса приступ смеха:
— Букашки, — задыхаясь от смеха выкрикивал он, — ничтожные букашки! Ишь, как заполонили, ишь, как снуют: нашествие… Нашествие букашек. Почему их так много? Что-то надо делать. Делать надо что-то… Ничтожества. И это называется «жизнь на планете»? На прекрасной, чистой, богатой планете — такая жизнь?
Очистить. От этих скверных букашек надо очистить хоть что-нибудь. Да, да, — начать с малого, хотя бы отсюда. А потом дальше, дальше… пока не останется ни одной букашки.
Ишь, как за жизнь цепляются, гнусные твари…
…Карина повертела трубку в руке, вздохнула и вернула трубку на место с такой осторожностью, будто боялась заразиться безумием.
— Ты что притих, Юра? Хочешь сказать, что я в ответе за то, что написал?
Юрий сторонился Сашиных помыслов, но невольные наблюдения заставляли общаться. И Юра нехотя произнес:
— Там их четверо, и здесь мы, четверо — как отражение. Но с другим знаком — другой пол: здесь мужской, там — женский; другой мир. Люблю это четное число «четыре». Как грани пирамиды, идущие от основания к вершине. И мы, и они — эти грани. А основание у пирамиды общее. Нас всех оно и связало. Кристалл какой-то получился. Будто из двух пирамид слепленный: одна пирамида вниз вершину направила, другая — вверх.
— Когда руки начинают жить отдельно от головы, лучше остановиться, — Надя собрала остатки упавшего на пол яйца, вытерла несколько раз пятно и пригрозила Барсику: это из-за тебя — не можешь спокойно слышать звук открывающегося холодильника.
Барсик был ни при чем. Утром, переставляя в шкафу старые книги, Надя наткнулась на фотографию: она и Юра. Тот Юра.
«Вот и валится все из рук целый день — мистика какая-то. Мямля ты моя истеричная, — Надя с нежностью вспомнила о фотографии, достала, провела пальцами по юному лицу Юры. — Оставишь ли ты меня в покое хоть на старости лет? Или так и будешь то фотографии подсовывать, то сниться в неприличном виде?»
Надя машинально положила фотографию на телефонный столик, присела на диван. Перебирая воспоминания, стала спрашивать себя: все ли так плохо было в том далеком детском романе? Может, неспроста мелькает в голове мысль о тех давних событиях все последние дни, может, чего-то она не сделала в свое время и сейчас понадобилось исправить?
Незаметно наступил вечер. К приходу мужа ужин дымился на плите. Барсик в ожидании хозяина пристроился в прихожей, распластав свое шерстяное тело. Звонок в дверь заставил Барсика встать, потянуться, задев телефонный столик, и снова лечь. Как раз на фотографию, что случайно соскользнула с телефонного столика.
— Всем привет! — Юра погладил Барсика.
Тот, не двинувшись с места, снисходительно приоткрыл глаз, как бы говоря: «Ну сколько можно тебя встречать?» И лишь когда тарелки на столе стали наполняться, Барсик вошел в кухню. Так, для компании. Есть ему не хотелось.
За ужином Надя, задев рукавом, опрокинула стакан. Юра посетовал, что томатный сок в стакане был последний, и он хотел попросить у Нади глоток, да, видно, не судьба, потянулся к солонке, Надя в это время хотела взять хлеб, тоже протянула руку, руки столкнулись, солонка опрокинулась, соль просыпалась, Юра вскочил, задел ногой Барсика, тот истошно взвыл…
Юра раздраженно ходил по прихожей. Развернувшись в очередной раз, заметил на полу поблекшую фотографию, поднял ее и, узнав юную Надю, аккуратно поставил на телефонный столик. Пройдясь по прихожей еще раз, остановился у столика, посмотрел на Надиного спутника и решил выяснить, кто же это такой.
— Любовник детства, — бросила в ответ Надя. Ей уже казались смешными сегодняшние сомнения и угрызения.
Юра недоуменно моргая, смотрел то на Надю, то на фото, то на Барсика, то снова на Надю — какой еще «любовник»? Нам не нужны никакие любовники. Так кто же это?
— Если друг детства, так и скажи: друг детства. А бесстыдства твои мне надоели.
— Я и говорю: любовник детства. В смысле, в детстве он меня любил. Успокойся, он меня, а не я его. Разницу чувствуешь?
Юра, с напускным равнодушием водрузил на колени расстроенного Барсика, извиняющимися почесываниями успокоил кота и миролюбиво произнес:
— Ладно, друг, любовник — какая разница? Детство есть детство. А где этот «друг» сейчас? Почему я про него не знаю?
Надя, загадочно улыбаясь, любовалась домашней идиллией: муж, кот и недоеденный ужин. Зачем портить конструкцию?
— Умер. Потому и не знаешь. Всё. Давай забудем. А фотографию можешь порвать и выбросить.
Барсик неожиданно вскочил и, ощетинившись, уставился в проем двери, ведущей в кухню. Надя и Юра, не сговариваясь, проследили взгляд Барсика и с ужасом увидели, как медленно, будто тронутая чьей-то рукой, фотография съехала с телефонного столика, повисела мгновение в воздухе и плавно опустилась к Надиным ногам. Надя подняла фотографию и, не скрывая испуга, бросилась в комнату, вспоминая, где же было спрятано фото все эти годы? Так и не вспомнив, Надя воткнула фотографию наугад, примерно в то же место в старом книжном шкафу.
— Ты что творишь, юродивый? — Владимир приблизился к Юрию с намерением, не предвещавшим ничего приятного.
Мне не хотелось его останавливать, но и поощрять ненужные вмешательства не стоило: глупая история с фотографией могла спровоцировать многих на подобные «шалости». Например, Сашу. Он давно еле сдерживается от соблазна «помочь» Карине. Уж о Василии и подумать боязно, того гляди встанет стеной между Настей и всем остальным враждебным ей миром. Нет уж, дорогие мои, не успели сделать там — терпите здесь. Терпите.
— Лен, с тобой когда-нибудь случались необычные вещи? — Надя начала издалека, потом, видя, что Елена отнеслась к ее рассказу серьезно, подробно обрисовала путешествие фотографии, поведение Барсика и весь несуразный день, в котором чувствовалось присутствие «того Юрия».
Лена слушала, не перебивая и только в конце проговорила, словно вспоминая что-то: «Всякое бывает, живи и не удивляйся».
После разговора с Надей Лена позвонила Виктору. Трубку взяла Нина и сразу начала жаловаться на мужа, приговаривая, что он ее не понимает, считает то ли дурой, то ли сумасшедшей, то ли в детство впавшей. Отдышавшись, переключилась на Любу, обвинив ту сразу во всех грехах, не упустив ни черный глаз, ни тяжелую руку, ни пророческое слово — ведьма, короче.
Лена терпеливо выслушала, пожелала здоровья и душевного покоя, повесила трубку, посмотрела на Анатолия. Анатолий достал коньяк, плеснул в две рюмки, одну протянул жене, молча выпили, посмотрели друг на друга и засмеялись. «Сумасшедший дом, сумасшедший город, сумасшедшие люди», — подумал каждый из них, ничуть не удивившись, что сидят молча, но точно знают, кто из них что думает. Это у них получалось все чаще с тех пор, как однажды кто-то из них произнес: «Ты подумал — я сказал». Однажды ночью Анатолий, взяв подушку, ушел досыпать в другую комнату со словами: «Трудный день у тебя был сегодня, все думаешь, думаешь, а я не могу уснуть из-за твоих сослуживцев». Лена вздрогнула и сказала вдогонку: «Ты слышишь мои мысли? Вот забавно». С тех пор они спали в разных комнатах. Чтобы не мешать друг другу мысленной болтовней и не подслушивать того, чего знать не следует.
Степан приехал в Валентиновку утром. Его ждали. В доме пахло пирогами, травами и медом. Необычная чистота даже воздух делала звенящим и вкусным. Степан разглядывал старушек, не понимая, кто из них старше. «Наверно, к восьмидесяти все теряет очертания — и возраст, и желания, и силы», — удивился Степан собственной мудрости и подвинулся ближе к столу.
За чаем Татьяна снова заговорила об отце Степана — о собственном сыне. Варвара качала головой: уймись, мол, напугаешь больного, наперед зная, что дочь не внемлет ее предостережению, да и сама Варвара хотела встретиться с внуком, пока тот еще жив.
— Мы старые, он больной, как нам свидеться? — сетовала Татьяна, а сама уже прикидывала, удастся ли в этот выходной выбраться в Питер и согласится ли ее вредная дочь принять этих свалившихся бог знает откуда новых родственников.
Ехать решили через неделю. Вдвоем: Степан и Татьяна. Притихшая Варвара поразмыслила и решила: жизнь рассудит. Если после удара внук ее оправится и перенесет дорогу из Питера в Москву — значит, суждено ей обрести и внука, и правнука. Ну, а на нет и суда нет.
Степан помог Татьяне подняться на второй этаж отцовского дома.
Татьяна не была в Питере с тех самых пор, как вдохнув свободный воздух, уходила пешком от своей неволи улицами города до самого вокзала, дав слово вернуться сюда только по очень большой нужде… К сыну, например.
Долго не давала Татьяна внуку нажать на звонок. Так и стояли бы они еще неизвестно сколько, если бы не соседка.
— Степушка, приехал! А папка твой уже на ногах, за хлебом с утра отправился, считай полчаса как.
Татьяна облегченно вздохнула, посмотрела на внука, а тот вдруг заулыбался, глядя куда-то мимо нее.
…Они стояли друг напротив друга. Долго и отрешенно вглядывались в родные черты, боялись приблизиться, боялись заговорить, боялись нарушить хрупкую тишину, обманчиво принятую за спасительный покой.
Первым не выдержал Степан. Подойдя к двери, взял из отцовской ладони ключи, открыл квартиру и, протиснувшись в коридор, стал распаковывать вещи, доставать гостинцы, состряпанные ловкими руками Варвары для своего неведомого внука. Пока очень далекого, но уже любимого.
Федор разглядывал кулон на шее Карины. Федор любил берилл и как-то подумал, не подарить ли Карине этот камень — так он подходит к ее необычным глазам. И вот он на шее. Висит себе на золотой цепочке. Только подарок оказался не от него. Видно, любил бывший муж свою яркоглазую Карину. Она, видать, тоже оберегает память о нем, иначе откуда такая трепетная бережливость к его подаркам? Да и созналась не сразу в том, что есть у нее уже этот берилл, что память о муже умершем в том камне и от другого мужчины она такого подарка не хочет. То есть подарки она любит, но берилл — только в память о муже.
…Только от мужа.
Сегодня был шумный день и суматошный вечер. Карина собирала друзей на годину мужа, и Федор невольно окунулся в неизведанные стороны Карининой жизни. Поминальная суета разделила повседневную обыденность на две части: главную и побочную.
Главная — будто собрала все особенности отношений этих людей, снисходительно не замечала мелких огрехов, выделяла достоинства, поступки, сильные черты характера. Карина светилась, несмотря на то, что год без Саши дался ей нелегко, и свою потерю Карина не хотела ни принять, ни понять. И все-таки за этот год удалось осознать, кем для нее был Саша на самом деле.
А прочее оставалось в тени, и привычные разговоры о детях, внуках, прочих родственниках, как и о грязи в подъездах и росте квартплаты быстро затихали, уступая место воспоминанию об очередном эпизоде, где и люди выше, и события главнее, и жизнь правильнее.
К концу вечера Федор разговорился с мужем Надежды. И разговор-то начался с ерунды: как черенковать розы. А перерос — в целую дискуссию о плодородии, размножении, сначала растений, а потом и животных. Чуть до человека не дошли. И как подошли-то к этому!
— Если одно и то же растение можно размножить и черенком, и семенем, то почему животных клонировать считают зазорным? — горячился Юрий.
Ему возражали, что животных пусть клонируют, но человека трогать нельзя.
— Почему же нельзя? — Юрий распалялся все больше. — Человек, в отличие от животных, свободен!
— А если свободен, то сам и сделает выбор: такого же свободного после себя оставить или клона своего со всеми сохранившимися пакостями, явными, или неявными. Так что пусть выбирает: любить, творить любовью свое продолжение, либо, как ростку одинокому, прозябать неизвестно сколько без любви, без надобности, без будущего. Вот ты сам говоришь: даже растение может размножиться либо семенем, либо ростком. Так и человек: если семя оставит — будет потомство новое с душой и разумом, а по-другому — клон будет, обреченный на вымирание, — возразил Федор и даже расстроился от собственной многословности.
Так и тянулся вечер вокруг этих забот. Надя еще добавила своим вопросом:
— Лен, а что у Вероники? Тебе Люся Григорович рассказала о проблемах, кстати сказать, с продолжением рода?
Юра тут же примкнул:
— Это не у Вероники, а у Вадима проблемы. Почему не может быть? Да слышал я про эту Лилю. Тогда было, а теперь, видно, сплыло. Не нравится он мне в последнее время, на себя не похож. Может, заразу какую подцепил, вот и не до детей.
Но все кончается, завершился и этот день. Гости разошлись, посуду помыли, оставшуюся еду разложили по баночкам и — в холодильник. Федор почувствовал, что к нему возвращается давно утраченное ощущение семьи с ее заботами и ответственностью. Ему понравилось это ощущение. Ему понравилось, что он опять кому-то нужен, может кого-то защитить, кому-то помочь, а взамен получить несокрушимую крепость в виде теплого дома, где его ждут, где ему рады, где он не один. Вон и тапочки его здесь, и халат. Это все Карина, с ее привычкой успокаивать нервы поездкой в ИКЕЮ. Ну все, что она для него прикупила, из ИКЕИ!.. Видно, мало с этими шведами Петр I разбирался.
Поворчав немного, Федор переоделся в тот самый халат, натянул те самые тапочки и включил телевизор. Передавали новости. Вскоре на экране мелькнуло лицо Вадима, и Федор подумал, что Юра, наверно, прав. Вадим Иванович на себя не похож: то ли помолодел, то ли поглупел, но выглядит по-идиотски. Как старая актриса после пластической операции. Дождавшись прогноза погоды, Федор выключил телевизор.
Возвращаясь от Карины, Лена и Анастасия решили пройтись пешком. Поговорили о Федоре и Карине, вспомнили, что напрасно Никита уехал с женой, — мог бы и задержаться на отцовскую годовщину. Потом вспомнили о своих детях и решили, что, в конце концов, все дети одинаково заняты своими делами, им не до традиций. И слава богу, что такие выросли, у других куда хуже.
— Они поженятся или будут так жить? — Лена держалась за Настин локоть, перебирая занывшими к концу вечера ногами. Сегодня вместо мужа опорой служила Настя. Анатолий не любил поминок, да и занят был днем, а к вечеру, уставшим, ехать не хотелось. Лена и не настаивала: две подруги уже вдовы — нечего лишний раз расстраивать мужа.
Настя не ответила. Ее мысли возвращались к прожитому году, к тем испытаниям, которые коснулись и ее семьи, и Карины, да и остальных подруг не обошел этот год вниманием, многих царапнул. Но ей с Кариной досталось больше всех: были жены, стали вдовы. В какой-то момент она почувствовала неприязнь к Надежде: нашла портфель дурацкий, а вдруг из-за него Васеньки не стало, кота моего родного… Настя смахнула слезу, отогнала гнетущую думу словно дикий поклеп, и постаралась вспомнить о Наде что-нибудь хорошее…Не получилось.
Расстались с Еленой в метро, когда делали пересадку. Каждая на свою линию.
Утром Федор довез Карину до Сбербанка, оставил там, мысленно просчитав движение очереди, и вернулся в машину, надеясь поймать пару клиентов. Клиент оказался один, но щедрый, а поездка неутомительной. Вернувшись к Сбербанку, Федор издали заметил выходящую из дверей Карину. Она на ходу просматривала оплаченные квитанции. Припарковав машину, Федор направился к Карине.
— Помогите тремя рублями, — юный солдат, почти ребенок, обращался к Карине, зажав в руке две десятки, — на рулет не хватает. Вон на тот, с маком и глазурью. У Карины заныло сердце: «Вот так и Никиток мог… Повезло: попал в институт, а не в армию».
Федор, стоя у киоска, видел суетливые движения Карины, отталкивающие руку солдата, который настойчиво пытался вернуть Карине свои десятки в виде скудной сдачи с ее ста рублей, которые она все запихивала в карман гимнастерки худенького солдата.
Поразило Федора лицо Карины, отразившее в один миг безграничную тревогу за чужих мальчишек. «А ведь этим юнцам доверяют оружие», — Федора всегда удивляла несуразность того, что называют сегодня чем-то похожим на «Комитет солдатских матерей». Не женщины, такие, как Карина, должны защищать и поддерживать этих ребят, а они, солдаты, защитниками называются…
Впрочем, какие они защитники? Восемнадцать лет, в руках оружие, а в голове детские мысли. Нет, правильно делали раньше: созрей, дорасти до этой чести — быть защитником, быть солдатом. Уважать надо службу и форму, тогда не будет ни безобразий, ни психов разных в армии. А солдатикам в увольнении и побираться не придется.
Федор вздохнул, дождался, когда солдат отошел от Карины подальше, взял ее как потерявшегося ребенка за руку, усадил в машину. Спустя минуту они молча и тихо двинулись к дому.
По приезде из Питера Степан пригласил Татьяну к себе. Соорудив «праздничный ужин», он с нежностью наблюдал за движениями бабули. Быстро освоившись, Татьяна переставила приборы, разогрела картошку с мясом, добавила зелени в салат и, щедро разложив то, что захватила с собой, наконец села на придвинутое кресло. Маркиз проникся к Татьяне доверием и интересом. Подождав, когда гостья устроится, он прыгнул на подлокотник и деликатно тронул Татьяну за руку. Татьяна заглянула в глаза коту, улыбнулась и ласково провела рукой по шелковистой спинке.
«Животные тоже разумны, — подумал Степан, — животные могут страдать и радоваться, испытывать страх, голод и удовольствие, даже думать, даже соображать, где лучше и что для этого нужно сделать. Вот только с моралью у них проблемы. Другими словами, у животных нет того стержня, что называется совестью. Маркиз, например. Милый, добрый, теперь даже воспитанный. А увидит птичку, и… Не будем о печальном. В общем, совесть его потом мучить не будет». Степан открыл бутылку кагора, капнул себе, налил Татьяне, долил свою рюмку и выжидательно посмотрел.
— Сыночка мой. Хоть и внук, все равно — сыночка. И не знаю даже, как заслужила я на старости лет эту радость — свидеться наконец и с сыном, и с внуком своим, — голос Татьяны задрожал, она подняла кверху глаза, чтобы нахлынувшие некстати слезы вкатились обратно.
Залпом опрокинула рюмку, и сразу щеки ее покраснели, влажные глаза уставились куда-то в себя, а осмелевший Маркиз перелез с подлокотника на колени, ловко подсунув голову под ласкающие пальцы.
Степан наслаждался покоем. Первый раз за долгое время. «Семья — это здорово. Это лучше, чем богатство. Старуха эта — немощь и почти нищета, а я сейчас чувствую себя под ее заслоном. Удивительно все устроено…»
— Так что с твоим отцом делать будем? — прервала размышления Татьяна. — Больной он у нас. Может, сюда, к тебе превезем? Жаль, ко мне нельзя, дочка у меня капризная… тетка, значит, твоя. Степан стал рассказывать об упрямстве отца, о том, что много раз пытался наладить с ним совместную жизнь, да так и не сложилось.
Татьяна еще раз выслушала историю о том, что каждый в этой жизни сам по себе, и думая, что делаешь лучше другому, можно не угадать. Совсем не угадать.
Звонок Никиты разбудил Карину ночью:
— Сын, мама! Сын у меня и внук у тебя, — голос от возбуждения сорвался на крик, задрожал и окончательно разбудил Карину. Радость сына еще не успела проникнуть в ее сознание. Но сон прошел, Карина села на кровати, посмотрела на Федора, и тот, будто почувствовав взгляд, приподнялся, широко улыбнулся и, выдохнув, произнес:
— Что ж, поздравляю… бабушка. Не поеду никуда сегодня. Отдыхаем. Отдыхаем и празднуем.
Через несколько часов, едва дождавшись того утреннего времени, когда спать уже стыдно, а работать еще не хочется, Карина начала обзванивать подруг, знакомых, родственников. Радость Карины превращалась в общую радость, подруги спешили с советами, а дальняя родня без обиняков высказалась, что наконец-то свершилось: думали, не дождемся от Никиты ничего путного — загулялся в холостяках, а это нехорошо; ну да ладно, родился сын — и слава Богу.
Вечером бурно праздновали. Карина впервые почувствовала, что отчужденность между Федором и Никитой проходит, что общие заботы начали их сближать, а первый день жизни маленького мальчика будто объединил разных людей в прочное сообщество. И это сообщество называется семья. Так и сказала Карина, держа в руках бокал шампанского, посматривая то на сына, то на Федора, то в зеркало, словно примеряя на себя новое звание, звание бабушки. «А зеркало запылилось», — подумала Карина к концу вечера, провела пальцем по стеклу и, всматриваясь в свое изображение, уловила на зеркальной глади движение какой-то тени. Оглянувшись, поняла, что в комнате никого и что зеркало не запылилось. Совсем не запылилось, а наоборот — сверкает отшлифованной поверхностью как новое.
«Ты прости меня, милая, я не мог не быть с тобой в этот день. Это и мой внук пришел в твой мир сегодня. Не хотел пугать тебя. Тень в зеркале — эка невидаль. А ты глазастая у меня. Заметила. Всех обрадовала ты сегодня, всем сообщила. А вот меня даже не вспомнила. Ничего, я не в обиде. Федор так Федор. Да и пора тебе, в самом деле: год прошел, сын устроен, внук родился», — Саша не мог понять, печаль или радость тревожат его и заставляют метаться от явной стороны к неявной. Вот и с зеркалом вышла нелепость какая-то. Будто напомнить о себе решил. Нельзя. Поздно на людей обижаться.
Вадим Иванович вернулся из командировки расстроенным. Цель командировки так и оказалась недостигнутой, переговоры дважды срывались, а эти наглые норвежские партнеры еще и нахамили напоследок, забыв и о протоколе, и о традиционных для подобных встреч застольях. «Жмоты и хамы», — думал раздраженно Вадим Иванович, разбирая пакеты с подарками для Вероники. Один из пакетов выскользнул из рук, перевернулся, и на полу оказалось легкое платье, свободное и цветастое. Вадим взял его в руки, погладил, приложил платье к щеке и обернулся к зеркалу, любуясь яркой тканью. В этот момент и вошла Вероника.
— Он трансвестит, точно говорю! Сама видела, — Вероника почти кричала на Люсю, которая смеялась и все просила повторить, как Вадим примерял женское платье, и была ли у него на лице косметика, и вообще, может, подарить ему на Восьмое марта колготки.
Устав объяснять Люсе серьезность своих опасений, Вероника положила трубку, вспомнив испуганно-недоуменный взгляд мужа. «Быстро он нашелся, — Вероника усмехнулась, глядя на груду подарков, — что ж, притворюсь, что поверила, и приму все это с благодарностью. А он, если уж так ему срочно нужно было на работу, пусть работает. Хоть до утра». Вероника перебирала вещи, разглядывала сувениры, но то платье, с которым крутился муж возле зеркала, отложила в сторону. Минуту подумав, туго свернула и спрятала в обувную коробку. Как свидетеля чего-то неприличного.
Подарки обычно смягчали горечь переживаний из-за неполучающейся беременности. Но не сегодня. «А был ли он действительно у врача? И если был, то почему свой „положительный“ результат не продемонстрировал мне? Не тот он человек, чтобы промолчать и отмахнуться, если у него все в порядке», — Вероника, немного порывшись в записной книжке, отыскала наконец нужный телефон и набрала номер амбулатории.
