Революционеры

Революция 1917 года в России опиралась на широкое распространение «левых» идей в интеллигентских слоях. Именно в этих слоях идеи либеральной демократии соседствовали с народовольчеством, поставленным на фундамент марксизма. Поэтому от идей Февральского переворота эти слои, пропитанные нигилизмом по отношению к собственному государству, легко перешли к идеям пролетарской революции. Своими смутными идеями они заразили Россию.

Марксизм как доктрина опирается на ряд положений, которые неискушенному наблюдателю могут показаться настолько абсурдными, что трудно будет объяснить его невероятную популярность в XX веке.

Возьмем вопрос о государстве. Здесь с самого родового пароксизма марксистской теории мы имеем такой пассаж: «Когда государство, наконец-то, действительно становится представителем всего общества, тогда оно само себя делает излишним… Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества – взятие во владение средств производства от имени общества – является в то же время последним актом его как государства». Развивая эту концепцию Август Бебель утверждал: «…являясь необходимой организацией общества, покоящегося на классовом господстве, государство теряет всякий смысл и возможность своего существования как только с уничтожением частной собственности ликвидируются классовые противоречия». Еще более решительно накануне величайших потрясений в истории России высказывался величайший потрясатель В. И. Ульянов (Ленин): «…пролетарское государство сейчас же после его победы начнет отмирать, ибо в обществе без классовых противоречий государство не нужно и не возможно». Первый Конгресс Коминтерна подтвердил эту установку: «По мере того, как будет сломлено сопротивление буржуазии, она будет экспроприирована и постепенно превратится в работающий слой общества, исчезнет и диктатура пролетариата, умрет государство, а с ним и деление общества на классы».

От политики «отмены государства» коммунисты в России никогда не отказывались, даже когда вводили самую жесточайшую бюрократию. Именно поэтому форма советской государственности СССР была извращена до предела – государство упразднено в своих традиционных формах и рождено в формах извращенных, в которых правит партия, партийная номенклатура, безответственная перед народом и спаянная внутренней корпоративной дисциплиной. Сталин, доведший ленинские тезисы до практического воплощения говорил в 1926 году: «Мы не либералы. Для нас интересы партии выше формального демократизма. …для нас, большевиков, формальный демократизм – пустышка. А реальные интересы партии – всё».

Отмена государственности ни у российских коммунистов, ни у каких-либо иных не получилась, в силу очевидности и быстродействия разрушительного потенциала этого идеологического «открытия». Но другое открытие – интернационализм – было укоренено в философских иллюзиях человечества более основательно, а отрицание нации было не приводило к столь быстрым губительным последствиям для системы власти. Поэтому интернационализм более глубоко въелся в поры советского общества и официальной доктрины коммунистической власти.

Марксистская традиция отношения к нации, получившая свое завершение в работах Сталина, рассматривала нацию как продукт капитализма (так же как род, племя – рабовладельческого строя, народность – рабовладение или феодализм). Социализму должна была соответствовать некая новая общность и взаимопоглощение всех наций в будущем. Русские рассматривались уже не как нация, а как носитель «языка межнационального общения» (некоего новояза) и русскоязычной «советской культуры». Русские становились как бы ядром ассимиляции культур, теряя собственно «русскость», сливаясь с безнациональными русскоязычными «советскими людьми».

Реальный марксизм, реализованный в советскую коммунистическую идеологию, не отрицал нации, но даже способствовал их укреплению, а в некоторых случаях – и обособлению (например, в Средней Азии). Из этих «кирпичей» строилось межнациональное братство, которое должно было интегрироваться вокруг ценностей коммунистической идеологии. Именно поэтому со времен первой союзной Конституции 1922 г. с 4 до 15 увеличилось число «союзных республик» в полтора раза (до 38 в 1989) увеличилось число автономий. Причем, в результате выделения из РСФСР пяти автономий территория национально-территориальных образований поглотила вдвое большую территорию, которая превысила половину территории Российских земель (в границах РСФСР 1989 г.).

Таким образом, оба ключевых положения марксистской доктрины – антигосударственность и интернационализм – обернулись для русских последовательным уничтожением традиционных основ русского государства, обеспечивающих его историческую устойчивость, а также уничтожением всего национально-русского (включая уступку территорий, преимущественное развитие этнической периферии, выращивание местной этнократии и т. д.).

Порой критиков марксистской доктрины упрекают в том, что они не так трактуют тезис о том, что «кухарка будет управлять государством». Недвусмысленные разъяснения на этот счет дал Ленин: «Мы не утописты. Мы не «мечтаем» о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения… Нет, мы хотим социалистической революции с такими людьми, как теперь, которые без подчинения, без контроля, без «надсмотрщиков и бухгалтеров» не обойдутся. Но подчиняться надо вооруженному авангарду всех эксплуатируемых и трудящихся – пролетариату. Специфическое «начальствование» государственных чиновников можно и должно тотчас же, с сегодня на завтра начать заменять простыми функциями «надсмотрщиков и бухгалтеров», функциями, которые уже теперь вполне доступны уровню развития горожан вообще и вполне выполнимы за «заработную плату рабочего». «Все дело в том, чтобы они (горожане) работали поровну, правильно соблюдая меру работы и получали поровну. Учет этого, контроль за этим упрощен капитализмом до чрезвычайности, до необыкновенно простых, всякому грамотному человеку доступных, операций наблюдения и записи, знания четырех действий арифметики выдачи соответствующих расписок».

Таким образом управленческая доктрина российских большевиков покоилась именно не представлении о возможности организации производства без выделения особого слоя профессиональных управленцев. Именно поэтому впоследствии проблемами управления в СССР занимались преимущественно неподготовленные к этому воспитанники партийных школ. Именно поэтому разросся неэффективный бюрократический аппарат, который сводил управление к «наблюдению и записи».

Фактически Ленин именно такую программу и закладывал в основание большевистской доктрины: «Рабочие, завоевав политическую власть, разобьют старый бюрократический аппарат, сломают его до основания, не оставят от него камня на камне, заменят его новым (бюрократическим же аппаратом – А. С.), состоящим из тех же самых рабочих и служащих, против превращения коих в бюрократов (то есть, профессионалов прежних времен – А. С.) будут тотчас приняты меры, подробно разработанные Марксом и Энгельсом: 1) не только выборность, но и сменяемость в любое время; 2) плата не выше платы рабочего; 3) переход немедленный к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились «бюрократами» и чтобы поэтому никто не мог стать “бюрократом”». «При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял».

Получилось-таки, что все советское общество обюрократилось насквозь и насквозь было пронизано непрофессионализмом по видимости выборных, а в реальности – контролируемых партийной верхушкой недоучек и профанов, которых контролировали такие же недоучки и профаны, загонявшие страну как лошадь, которую нещадно хлещет конокрад, уходящий от погони.

Большевики рассчитывали на вчерашний день человечества, фактически отказываясь от специализации труда в тех отраслях, где должны были работать квалифицированные кадры. Это касалось и армии, и правоохранительных органов. Ленин еще в 1905 году писал: «Уничтожим совершенно постоянное войско. Пусть армия сольется с вооруженным народом, пусть солдаты понесут в народ свои военные знания, пусть исчезнет казарма и заменится свободной военной школой. …Опыт Западной Европы показал всю реакционность постоянного войска. Военная наука доказала полную осуществимость народной милиции, которая может стать на высоту военных задач и в оборонительной и в наступательной войне». В «военной программе пролетарской революции» Ленин указывал: «Мы можем требовать выбора офицеров армии народом» и далее многократно повторял этот тезис в других статьях.

Технология выборов для большевиков была такой же «святой коровой», как и для «демократов». И те, и другие видели в выборах высшее проявление справедливости, не замечая возможностей перерождения любой избирательной системы. Слепота лидера большевиков доходила до того, что он предлагал вводить выборность учителей школ населением с правом отзыва «нежелательных учителей» и при полном «устранении центральной власти от всякого вмешательства в установление школьных программ». Предполагалось даже всерьез реализовать пункт коммунистического Манифеста о воспитании детей в интернатах-коммунах. А нарком просвещения Луначарский объявил об отмене оценок и аттестатов и заменой их справками о прослушивании курсов.

Ключевое направление марксистской доктрины – последовательный антипатриотизм. Хорошо известен тезис Манифеста Маркса и Энгельса: «У пролетария нет отечества». В 1908 году в статье «Уроки Коммуны» Ленин высказался еще более определенно: «В соединенье противоречивых задач – патриотизма и социализма – была роковая ошибка французских социалистов». Тезис Манифеста был вообще для Ленина одним из самых любимых. Он повторял его многократно. В работе «Пролетариат и война» он объявил само понятие Отечества «устарелым». И в политической практике этот теоретический тезис выразился в предательском лозунге «поражения своего правительства в войне», возникший во время русско-японской войны 1905 года и широко использованный в пропаганде большевиков с 1914 года (тогда дело дошло даже до более циничного лозунга – о превращении империалистической войны в гражданскую).

Предательство национальных интересов покоилось на теоретическом базисе об отмирании государства, мировой революции и отсутствия Отечества у рабочих. Ленин без обиняков писал о том, что в эпоху Брестского мира «Советская власть поставила всемирную диктатуру пролетариата и всемирную революцию выше всяких национальных жертв, как бы тяжелы они ни были». И современные «демократы» (сплошь – выходцы из КПСС) точно также поставили интересы всемирной демократии выше национальных жертв.

Отказ от патриотизма был следствием марксистской догмы об отказе от морали. Маркс с Энгельсом предлагали «стряхнуть с себя истинно германскую добропорядочность» когда дело шло, чтобы загребать жар руками других партий; Ленин требовал «умолчания и сокрытия правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы, остаться в них, вести в них во что бы то ни стало коммунистическую работу», а председатель исполкому Коминтерна Г. Димитров требовал «добиваться выборных постов в фашистских массовых организациях в целях связи с массой, и раз и навсегда освободиться от предрассудка, будто такой род деятельности – неподобающий и недостойный для революционного рабочего».

Исходная теоретическая несостоятельность марксизма доказывалась многократно. Но нас интересует более прогностическая сила той формы марксизма, которая была привита на нашу национальную почву. Хронологически прогнозы-обещания выглядят так:

1919 год. Ленин: «Большинство из присутствующих, не преступивших 30–35 летний возраст, увидят расцвет коммунизма от которого мы пока еще далеки».

1920 год. Ленин: «Тому поколению, представителям которого теперь около 50 лет, нельзя рассчитывать, что они увидят коммунистическое общество. До тех пор все это поколение помрет. А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество…».

1934 год. М. И. Калинин: «Нас вдохновляет глубокое убеждение, что победа коммунизма во всем мире будет казаться нам обеспеченной в ближайший период. Я думаю, что мы доживем до этого момента. Близость мировой революции нам доказывает анализ состояния международного положения».

1939 год. Н. А. Вознесенский: «Путь, который прошли народы Советского Союза от капиталистического рабства до победы социализма, потребовал два десятилетия. Всё говорит за то, что для перехода от социализма к коммунизму потребуется более короткий срок. Придет время, когда товарищ Сталин скажет: коммунизму – это уже не завтра, коммунизм – это сегодня».

1957 год. Н. С. Хрущев: «Не только наши потомки, а мы с вами, товарищи, наше поколение советских людей будет жить при коммунизме». А. И. Микоян: «Без тени фантазии и утопических мечтаний Программа [КПСС] рисует конкретный путь, по которому советский народ пойдет к коммунизму». М. А. Суслов: «Цели и задачи, поставленные в новой Программе, своими грандиозными масштабами поражает человеческое воображение. Но наша Программа совершенно реальна, и она будет выполнена с тем же успехом, с каким были выполнены первые две Программы партии». Б. Н. Пономарев: «Программа воспринята сердцем и умом всей партии, всего советского народа, и в этом верный залог того, что она будет выполнена за предстоящее двадцатилетие, что коммунизм в нашей стране будет построен».

Запланированное к 1980 году построение коммунизма никто не отменял. Сменивший Хрущева Брежнев постарался просто забыть это обещание. Вместо него возник «застой» – период, погубивший СССР.

В Коммунистическом манифесте объявлено, что буржуазия неспособно дать рабу даже рабского уровня существования, и это есть свидетельство того, что производительные силы переросли частную собственность, буржуазную форму их использования. А потому надо ожидать всемирной революции – по крайней мере «во всех цивилизованных странах», ибо остается «один только выбор: между голодной смертью и социализмом» (Ф. Энгельс. «Положение рабочего класса в Англии»). Все оказалось «с точностью до наоборот». Социализм получил исторический шаг как раз в промышленно развивающихся странах, где традиции социального партнерства еще не сложились, не выработалась трудовая мораль промышленного рабочего-горожанина. А через несколько десятилетий выяснилось, что капитализм вовсе не страдает дряхлостью – лидерам КПСС пришлось признать, что у капитализма «есть еще немалые резервы» (XXV Съезд КПСС), а потом и вовсе объявить, что дряхлость и застой наблюдаются как раз в оплоте мирового социализма СССР (XXVII Съезд). Последней теоретической уверткой последних российских марксистов (которые исчезли почти мгновенно – вместе с официальной доктриной) было утверждение, что социализм построен-таки в Швеции и ФРГ.

Провалилось и марксистское представление об одновариантности развития: «Страна промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего». Оказалось, что человечество образует «мир миров», мир цивилизаций. И только российские «демократы», подцепив марксистский метод, говорили о том, что России надо брать пример с других стран, идущих «магистральной дорогой человечества».

Приведенные выше высказывание не были частным мнением лиц, которым они принадлежали. Это была основа для многолетней пропаганды марксистско-ленинской идеологии. И она была ложной. Более того – лживой. Ибо коммунисты никакого коммунизма строить не собирались. По крайней мере того коммунизма, который был утопической программой Маркса. Но и никакого другого коммунизма (может быть, исключая «сны Веры Павловны» в известном сочинении Чернышевского) в России никто и никогда не декларировал. То есть, вся политика коммунистической партии была именно ложью, а не заблуждением, а марксистская доктрина – ошибочной или зловредной во всей своих основополагающих идеях.

Может быть единственным существенным вкладом марксизма в науку об обществе является развитие теории отчуждения, точнее ее приложение к политэкономии. Кратко эта теория сводится к тому, что присвоение природы вынуждает создавать между природой и человеком цепь посредников – производительные силы, которые функционируют в силу производственных отношений (новой социальной «природы»), отчуждающих человека от им же созданных производительных сил. В результате присвоение природы оказывается ее отчуждением и наоборот. Эти вполне ясные теоретические положения были дополнены Марксом самым яростным экстремизмом, который может предложить политическая философия – требованием свергнуть всю предшествующую философию и без остатка разрушить общественный строй – по крайней мере в промышленно передовых странах. (В этом смысле слова Интернационала «весь мир насилья мы разрушим» относился не к одному только «миру насилья», а именно ко «всему миру».)

Производственные отношения характеризуются тем, что не могут быть присвоены непосредственно, требуя конкретной социально-экономической формы, в которой отношений собственности являются ключевым звеном. И такая форма в современном Марксу обществе характеризовалась, прежде всего, частной собственностью на средства производства. Отношения собственности, превратившись в субъект, присваивали людей, а не люди присваивали свои производительные силы, как собственность. Поэтому раннекапиталистическая форма собственности оказывалась неустранимым посредником между людьми и производительными силами. Казалось, что ослабить рабство людей у ими самими созданных отношений можно только самым радикальным образом – уничтожить эти отношения, уничтожить частную собственность.

Марксизм говорил о том, что исторические формы производственных отношений есть ни что иное, как цепь новых и новых производственных отношений, которые поочередно выступает как новый способ присвоить предмет природы в качестве своей личной собственности. Как пишут авторы книги «После коммунизма», насилие – это способ присвоить чужую личную собственность; закон – способ превратить неупорядоченный грабеж в контролируемую производительную силу; право – способ поставить закон на службу противоречивым интересам класса собственников; деньги – способ приобрести право; капитал – способ произвести деньги. Но здесь цепочка посредников обрывается, поскольку уникальность капитала как производственного отношения состоит в том, что он есть самовоспроизводящееся отношение, есть способ произвести самого себя. Именно поэтому капитал является последней формой отчуждения, на которой сосредоточил свое внимание Маркс.

Все это вполне пригодно для того, чтобы строить вполне реформистскую политическую теорию. Но Маркс пошел иным путем. Не имея возможности видеть пути последовательного снятия отчуждающих свойств с капитала (например, правовых в антитрестовском законодательстве или экологических норм, защищающих нацию как целое), он потребовал, чтобы последний тип отношений был ликвидирован разом и полностью. Марксизм считает, что эту задачу выполнит пролетарская революция, которая осуществит переход к такой системе, где отчуждение будет снято и имманентное развитие производительных сил прекращено, а производственные отношения начнут сознательно регулироваться и потеряют господствующее над человеком положение. Именно такое положение дел, утверждают марксисты, соответствует истинной природе человека. Поэтому освобождение человека от гнета отчужденных производственных отношений есть одновременно и возвращение человеку отчужденной человеческой сущности.

Поскольку частная форма собственности не дает возможности для глобального регулирования производственных отношений (что Ленин поставил под сомнение в своей концепции империализма, которая должна была свидетельствовать о последней дряхлости капиталистических отношений), марксизм ставит задачу ее уничтожения, а значит – овладения неким субъектом всеми доселе частными формами производственных отношений. И хотя под субъектом понимается все человечество и каждый частный человек, реалистичный взгляд говорит о том, что первоначально таким субъектом должна становиться корпорация. Речь идет об обобществлении производительных сил объединившимися индивидами, а такое объединения, как бы не тешили себя марксисты мечтами о мировой революции, не может быть сразу всеобъемлющим. Поэтому логично возникает не только синдикализм, как попытка создать отдельное коммунистическое предприятие (возможное в мало-мальски заметных масштабах лишь в условиях развала государственности, чего и требует анархизм), но и большевизм – насильственное превращение одного из национальных организмов, потерявшего в силу какой-либо случайности иммунитет против революции, в коммунистический механизм – огромный цех с укладом производства не сложнее передовых образцов XIX века.

Не желая никакой частичности, марксисты требовали сразу всего, полагая, что предпосылки к обобществлению производства созрели во всемирном масштабе. Проблемы управления казались до смешного простыми. Поэтому Ленин говорил о простоте учета и контроля, с которым мог справиться любой грамотный рабочий. Казалось, что систему можно одним усилием – через взятие политической власти у одряхлевшей (как казалось) буржуазии – избавить от конкурентных страстей и кризисов, заменив стихию рынка сознательных управлением. Масштаб этой задачи вынуждал придавать коммунизму особое значение, а именно – соизмеримость со всей предшествующей историей.

Из этого заносчивого экстремизма, из этой гордыни открывателей всеобщих законов истории возникает идеологический абсурд, который говорит о том, что коммунизм занимается не совершенствованием производственных отношений, а их уничтожением, не развитием отношений собственности, а их упразднением, не утверждением всесилия пролетариата, а его ликвидацией. И это логично, если считать, что отношения складываются помимо воли людей и отчуждены от них. Уничтожение этих отношений означает превращение производительных сил в искусственную природу, которой каждый человек пользуется по своему усмотрению, но в целом его усмотрение удовлетворяется системой планирования. Все производственные отношения вытесняются из отношений человеческих и становятся отношениями деталей механизма, служащего людям. Человеческие же отношения теряют свои производственные характеристики. Средства производства воспроизводятся и развиваются совокупным разумом человечества, а развитие человека перестает опосредоваться производством. И здесь человеческий дух должен освободиться от плотских производственных интересов и зависимостей. Налицо типичный политический миф, опыт последовательного построения которого, вероятно, впервые различим именно в марксизме.

В своем предисловии «К критике гегелевской философии права» Маркс прямо пишет об этом: «Подобно тому, как древние народы переживали свою предысторию в воображении, в мифологии, то мы, немцы, переживаем нашу будущую историю в мыслях, в философии. Мы – философские современники нынешнего века, не будучи его историческими современниками». Политический миф Маркса по отношению к религии носит характер замещающего контр-мифа: «Критика религии завершается учением, что человек – высшее существо для человека, завершается, следовательно, категорическим императивом, повелевающим ниспровергнуть все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом…».

Этот миф требует уничтожения всего современного мира, не считаясь со средствами. Маркс пишет: Маркс объявляет ту же войну, что позднее объявил Ленин: «Война немецким порядкам! Непременно война! Эти порядки находятся ниже уровня истории, они ниже всякой критики, но они остаются объектом критики, подобно тому, как преступник, находящийся ниже уровня человечности, остается объектом палача. В борьбе с ними критика является не стараться разума, она – разум страсти. Она – не анатомический нож, она – оружие. Ее объект есть враг, которого она хочет не опровергнуть, а уничтожить». Маркс сравнивает критику с рукопашным боем, где главное нанести удар, «не дать немцам ни минуты для самообмана и покорности». Он пишет: «Надо сделать действительный гнет еще более гнетущим, присоединяя к нему сознание гнета; позор еще более позорным, разглашая его». Он считает, что «надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу». И этот мессианский пафос венчается манифестом ультра-революционизма, обещающего человечеству светлое будущее после эпохи тотального разрушения: «никакое рабство не может быть уничтожено без того, чтобы не было уничтожено всякое рабство».

В рамках теории отчуждения решается вопрос о политической несовместимости ценностей свободы и равенства. Во всем виновата, будто бы, сила отчуждения, расталкивающая их по антагонистическим полюсам. Преодоление отчуждения сначала сблизит, а потом и ликвидирует антагонизмы. Тогда необходимость станет не естественной, а осознанной, и в этом смысле перейдет в свободу. А в промежуточных стадиях мы имеем постепенное освоение человеком «царства необходимости» и превращение его в «царство свободы».

Беда марксизма в том, что его практическая реализация досталась группе стран, которые никак не соответствовали представлениям Маркса и Энгельса о наиболее благоприятных предпосылках для преодоления отчуждения. Напротив, там, где отчуждение было наиболее жестоким, где, действительно, рабу не было обеспечено даже рабское существование (разумеется, в представлении самого раба), произошел «разрыв цепи» и попытка сознательного регулирования производственных отношений. В результате реальное производство было присвоено не всей совокупностью человеческих индивидов, а партийными функционерами, построившими для себя индивидуальные «коммунизмы» или клановое «царство свободы». Для остального населения это было еще более условное снятие отчуждения и полувековой наркоз, не позволявший почувствовать всю глубину установленного большевиками отчуждения.

Отчуждение не осознавалось до тех пор, пока действовала система пропаганды и насилия. Как только пропагандистский пресс утратил свою силу, как только советские люди получили достаточную информацию о «рабстве» в другой общественной системе, они тут же поняли, что коммунистический режим как раз и не дает своим рабам даже рабского существования (на уровне современных представлений о рабском существовании). И тогда советский режим рухнул, чтобы предоставить возможность вызревшим в его недрах эгоизмам возможность частным порядком присваивать отчужденные отношения.

Марксистский пролетариат как субъект снятия отчуждения оказался иллюзией. Реальный пролетариат показал несостоятельность как субъект политики. И хотя коммунисты использовали плодотворность такого снятия, показав определенную эффективность в подвиге индустриализации и оборонного производства в мировой войне, этот вызов получил ответ во всем остальном мире в целом спектре действительных и суррогатных механизмов снятия. С одной стороны – всеми формами корпоративного владения собственностью и государством, с другой – созданием потребительского общества и широчайшим развитием символьной политики, дающей человеку ощущение государства и общественного строя как своего, как истинно справедливого и окончательно закрепленного. Одна ложь сменила другую, образовалась ложь более изощренная, сломавшего в 1991 году военную и экономическую мощь СССР.

Марксизм является уникальным для истории примером философского экстремизма, полагающего сложившиеся условия общественной жизни неизменными, а все половинчатые меры против нестерпимой жизни угнетенных слоев общества – очередной формой их закабаления. История буквально в течение нескольких десятилетий дала принципиально иную социальную среду, и Фридрих Энгельс в своих письмах уже признавал особую роль случайности в истории. Фактически это означало, что марксистская методология к концу XIX века дала сбой, а в XX веке была уже старой философской рухлядью, которая только и сгодилась, чтобы совратить увязшую в беспочвенности русскую разночинную интеллигенцию и развратить измученные войной массы крестьянства, еще не укрепившегося в национальном самосознании.