Мустафа ибн-Харит сидел в небольшой кофейне, расположенной под открытым небом. Кофейня находилась в Джембел-Бахр, одном из районов Форт-Лами. Перед Харитом раскинулся базар. Сейчас, посреди дня, он был заполнен людьми из племени котоко, пришедшими из окрестных деревень. За спиной у Харита раскинулась водная гладь реки Шари. На реке кишели рыбацкие лодочки, вьющиеся вокруг европейской концессии. Это местечко, расположенное между шумным базаром и широкой спокойной рекой, обычно вызывало у Харита ощущение благополучия. Обычно, но не сейчас. У Харита появились некоторые трудности, и он считал, что справиться с ними будет нелегко.

Мустафа ибн-Харит был высоким мужчиной — больше шести футов ростом. Цвет его кожи приближался к иссиня-черному — среди более светлокожих народностей юга такой цвет вызывал особое уважение. В Харите смешались арабская и негритянская кровь, но сам он считал себя арабом племени рифаа из Неджа. Он гордился этим, но и негритянской своей кровью он тоже гордился, поскольку без нее он никогда бы не смог так успешно вести дела. На Харите был зеленый тюрбан хаджи, белое одеяние бедуина и вышитый маракешский пояс. Пальцы торговца были унизаны перстнями. Безупречный изумруд и цейлонский рубин красноречивее любых слов свидетельствовали о богатстве их обладателя. Черты лица Харита были по-орлиному резкие, как это свойственно бедуинам — чеканные, суровые, с печатью достоинства и высокомерия. Но суровый взгляд Харита смягчался, когда к нему приближался нищий. Мустафа ибн-Харит любил хвастаться тем, что ни один человек, просящий милостыню ради Аллаха, не ушел от него обиженным. Своей щедростью Харит снискал немалое уважение. Ему это было на руку, поскольку помогало создать репутацию человека великодушного, преуспевающего, склонного к благодеяниям, набожного и известного своим рвением в вопросах веры.

Рассказы о его благочестии и любви к ближнему распространились так широко, что Харит и сам в них поверил. Несоответствие подобной репутации истинному роду его занятий не беспокоило Харита. Он мыслил как настоящий бедуин, и для него само собой подразумевалось, что все люди живут одновременно несколькими жизнями, зачастую очень противоречивыми. Дела домашние — это одно, дела торговые — другое. О делах веры или делах удовольствия и говорить нечего. Все эти дела устраивались в соответствии со строгой шкалой их ценности, и объединяло их лишь то, что все они существовали в этом мире. Харит полагал, что это единственно возможный порядок вещей.

Мустафа ибн-Харит торговал людьми. Он не видел особой разницы между своей профессией и профессией лекаря или, скажем, моряка. Харит знал, что европейцы не одобряют подобной деятельности, но они были всего лишь неверными. Они захватили эти земли, но их власть была преходящей, и потому в Африке и на Ближнем Востоке с их мнением не очень считались. Европейцы уйдут, не оставив и следа, а работорговля будет существовать. Работорговля была исконным, древним занятием арабов. А поскольку это занятие было традиционным, оно было уважаемым. Кроме одобрения общества, оно было утверждено и религией. Разве не сказал пророк, что освобождение раба — деяние величайшего милосердия? А если бы не труды работорговцев, то и освобождать было бы некого.

Правда, религия запрещала мусульманам обращать в рабство своих братьев по вере. Харит признавал, что такой запрет существует, но толковал его по-своему. Он считал, что его братьями по вере являются только ваххабиты, члены одной из сект Саудовской Аравии, истинные последователи пророка, ни в чем не исказившие его учение. Все остальные мусульмане, принадлежащие к другим направлениям ислама, впали в заблуждение. И этих остальных, составляющих большую часть мусульманского мира, обращать в рабство не только можно, но и нужно. Это настоящее благодеяние для них, хотя несчастные могут об этом и не догадываться, поскольку таким образом они получают возможность соприкоснуться с истинной верой, сохраненной ваххабитами. Следовательно, работорговля — такая же заслуга перед верой, как и проповедь.

Харит нажил немалое состояние и был уверен, что после смерти попадет в рай, казалось бы, чего еще желать? Но и у процветания есть свои трудности. Несмотря на то что Харит ни разу не нарушил европейских законов, неверные продолжали донимать его. Последнюю неприятность ему причинили французы. Они уже месяц тормозили выдачу выездной визы, задерживали тем самым отъезд паломников и добавляли трудностей долгому путешествию в Аравию. Хорошо, что здесь оказались торговцы из Мекки и Медины, которые купили его товар и заняли денег на новое предприятие. Кроме того, для поддержания того образа жизни, который соответствовал его положению в обществе, Хариту пришлось построить большой дом в Медине, и теперь он глубоко увяз в долгах. В прошлом году прибыли были невелики, а теперь ростовщики, эти разжиревшие стервятники, требовали, чтобы он с ними расплатился. Почти вся прибыль с этой поездки уйдет на уплату долгов.

Но и это еще не все. Хуже всего было то, что само его дело оказалось под угрозой. Все больше арабов начинали заниматься работорговлей. Большинство новичков предпочитали действовать на юге и на востоке, в районе Момбасы и Дар-эс-Салама, но некоторые начали пробираться севернее, в охотничьи угодья Харита, принялись конкурировать с ним и даже затевать свары с туарегами. Уже одно это было достаточно скверно. Но, кроме того, один рослый атейба, работорговец по имени Салех Мохаммед эль-Тикхейми, решил добиться господствующего положения в Чаде и Судане. Похоже, у этого рябого араба было много денег, много влиятельных друзей и совершенно непомерные запросы. Подобно Хариту, он не привык, чтобы у него имелись сколько-нибудь серьезные соперники. Судя по обстоятельствам, одному из них предстояло вскоре умереть — возможно, угодив в засаду. Вот какие трудности несет с собой преуспевание.

От размышлений о нелегкой доле работорговца Харита отвлек неслышно возникший у его столика худощавый грек, лицом напоминающий крысу. Харит невольно сделал знак от дурного глаза. Грек усмехнулся и присел напротив.

— Не ты ли будешь Мустафа ибн-Харит, добрый человек? — спросил грек. Он говорил на грубом арабском, распространенном на побережье.

Харит холодно кивнул.

— Я принес тебе привет от твоего двоюродного брата из Огилы, — сказал грек. — Доктор-француз вылечил ему глаза, и твой брат уже поправляется.

— Это хорошая новость, — степенно произнес Харит. — Ты проделал долгий путь, чтобы сообщить мне об этом.

— Пути торговцев неисповедимы, — сказал грек. — Так получилось, что я посетил Огилу по пути в Ливию, и Эль-Джезиру. — Он внимательно посмотрел на собеседника, но для Харита это название ничего не значило. Эль-Джезира была всего лишь маленьким захолустным городишком, затерянным в Сахаре. Американцы построили там базу для своих самолетов. В общем, ничего интересного.

— Из Эль-Джезиры, — продолжил грек, — я обычно возвращаюсь на автобусе в Бенгази. Но на этот раз я почувствовал, что для меня может найтись важное дело на юге. Я всегда отправляюсь туда, куда меня ведут дела.

Теперь Харит понял, что у грека к нему какое-то дело. Он заказал две чашечки кофе и мрачно произнес:

— Это долгая дорога.

Грек кивнул.

— Самый важный город на юге Сахары — это Форт-Лами, а самый важный человек в этом городе — это Мустафа ибн-Харит, чье имя известно во всех городах побережья. Бедный торговец будет счастлив провести несколько недель в этой ужасной пустыне, вдали от дома, лишь бы оказать услугу такому человеку. Любой торговец, который хоть раз слышал о щедрости Мустафы ибн-Харита эль-Хаджи, преодолел бы и вдесятеро большее расстояние, лишь бы сложить к его ногам важные сведения.

Харит воздел глаза к небесам.

— Ты слишком добр, о юноша! Я смиреннейший из слуг Аллаха, бедный торговец, желающий лишь одного — жить в соответствии с Кораном и творить благие дела, насколько мне позволяют мои скудные средства.

— О! — воскликнул грек. — Теперь я вижу, что твое великодушие уступает лишь твоей скромности. Такой человек благословен в глазах Аллаха великого, всеведущего.

— Ты — правоверный? — резко спросил Харит.

— Правоверный, хвала Аллаху, — ответил грек.

Харит кивнул. Знает он этих греков: в Африке они мусульмане, в Европе — христиане, а на самом деле единственный их бог — выгода.

— Я не имею чести знать твое имя, друг мой.

— Меня зовут Расим Николаи Прокопулос, — представился грек.

— Итак, дорогой Расим, ты говоришь, что у тебя есть какие-то сведения для меня?

— Да, господин, — сказал грек. — Только важность этих сведений и уважение к твоей репутации могли заставить меня пожертвовать многими неделями торговли и приехать сюда, чтобы рассказать тебе о том, что стало мне известно.

Теперь начался торг. Харит презрительно скривил губы:

— Обычно ценность сведений преувеличивают. Впрочем, если ты докажешь их полезность, ты получишь соответствующее вознаграждение. Если сведения действительно важные, я заплачу тебе восемь или даже девять тысяч франков.

Прокопулос привык иметь дело с самыми разнообразными валютами. Он легко мог перевести французские франки к египетские фунты, а фунты — в американские доллары. Восемь тысяч франков равнялись семнадцати египетским фунтам или пятидесяти вожделенным долларам США.

— Уж не ослышался ли я? — спросил Прокопулос. — И такую сумму ты предлагаешь мне, тому, кто принес новости, стоящие не меньше двухсот тысяч франков?

— Что за мечта скупца! — рассмеялся Харит. — Я могу заплатить двенадцать тысяч франков в том случае — но только в том, — если сведения действительно окажутся ценными. Но сперва я должен их услышать.

Грек встал из-за стола и холодно поклонился. Его худощавое лицо потемнело от гнева.

— Девять тысяч франков! — произнес он дрожащим голосом. — Двенадцать тысяч франков! Это во столько-то ты ценишь мои сведения и мое долгое путешествие? Так-то ты меня уважаешь? Это столько ты готов заплатить за дело, касающееся жизни или смерти? Ну что ж, пусть будет так! Я лучше уйду без единого гроша, чем соглашусь принять такую ничтожную сумму. Прощай, Мустафа Харит!

Прокопулос развернулся, чтобы уйти. Харит протянул сверкающую драгоценными перстнями руку и воскликнул:

— Успокойся, Расим! Ты слишком горячишься и неверно судишь обо мне. Прежде ты не говорил, что речь идет о жизни или смерти. Это часто бывает преувеличением, но если на этот раз твои слова окажутся правдой, я с радостью заплачу тебе… пятьдесят тысяч франков!

Прокопулос сел. Он заявил, что плата за сведения, за его долгое путешествие и за труды других людей, помогавших ему, никак не может быть меньше двухсот тысяч франков. Харит поклялся, что такая сумма разорит его, но если он продаст все свое имущество, включая одежду, то, возможно, сможет поднять цену до шестидесяти тысяч. Прокопулос возразил, что сумма меньше девяноста тысяч франков даже не покроет его дорожные расходы. После получаса вдохновенного торга договаривающиеся стороны сошлись на семидесяти тысячах франков, что по прикидке Прокопулоса соответствовало четырем сотням долларов.

— Ты торгуешься лучше меня, Расим, — вздохнул Харит. — Теперь сообщи мне свои новости.

— Конечно, сообщу, — сказал Прокопулос. — Сразу же, как только получу деньги.

Лицо Харита застыло, а рука потянулась к рукояти кинжала.

— Ты что, хочешь оскорбить мое достоинство? Ты предполагаешь, что я способен не оплатить сделку, заключенную с именем Аллаха?

— Я ничего не предполагаю, — сказал Прокопулос. — Но мое достоинство оскорбляет предположение, что моим новостям настолько мало можно доверять, что за них не стоит платить заранее.

Два оскорбленных достоинства уравновесили друг друга, и еще за полчаса собеседники договорились о способе произведения выплаты. Прокопулос сообщит о том, чего касаются его сведения, и позволит Хариту оценить их важность. Если Харит сочтет, что это действительно важно, он заплатит семнадцать тысяч франков и услышит первую половину сведений. Если после этого он все еще будет считать их важными, он заплатит тридцать пять тысяч и услышит вторую половину. Когда он выслушает все до конца, то сдержит свое слово и заплатит оставшиеся восемнадцать тысяч франков.

— Сказать, о чем мои новости, нетрудно, — начал Прокопулос. — На авиабазе в Эль-Джезире есть один американский полковник, который решил арестовать, а может, и убить Мустафу ибн-Харита, которого этот полковник считает главным работорговцем.

— По-твоему, это новость? — улыбнулся Харит. — Множество неверных — американцы, англичане, бельгийцы, французы — клялись сделать это. Они вели себя грубо, и некоторые из них умерли. Твои новости устарели.

Прокопулос покачал головой:

— Да и прочие неверные прознали об этом. На этот раз они ведут себя осторожнее. Они раскинули свою сеть в Чаде, в Судане, по берегам Красного моря. Эта сеть началась с телефонного звонка, а закончилась отправкой знаменитого полицейского агента.

— Продолжай, — сказал Харит.

Прокопулос пожал плечами:

— Зачем я буду понапрасну отнимать твое время, Мустафа ибн-Харит? Возможно, как ты и сказал, эти новости давно устарели.

Харит полез в кошелек и выложил на стол семнадцать тысячефранковых банкнот. Прокопулос почтительно поклонился, спрятал деньги и принялся рассказывать.

Интерес Прокопулоса привлекла примечательная перемена в поведении полковника Фрэнка Пэрриса. В течение многих лет Прокопулос наведывался в Эль-Джезиру по торговым делам. Из местных сплетен он знал, что американский полковник уже шесть лет командовал авиабазой и все это время не интересовался ничем, кроме личной выгоды, которую получал тем же способом, что солдаты и офицеры всех армий мира. Это было вполне понятно и совершенно естественно. Но однажды в Эль-Джезире появился некий американец. Он был одет в штатское, но прилетел на военном самолете. И вскоре после появления этого незнакомца в полковнике Пэррисе произошла разительная перемена.

Полковник, перед этим шесть лет просидевший без движения, вдруг начал бурно интересоваться проблемой рабства. Он отправил переводчиков, чтобы те расспросили сельских гадателей о работорговле и в особенности о деятельности Мустафы ибн-Харита.

Полковник принялся звонить в Триполи, в британский штаб в Хартуме и французский штаб в Браззавиле. Суть этих звонков, выведанная за некоторую сумму у местного телефониста, сводилась к одному: работорговца Харита следует остановить.

Откуда у полковника Пэрриса появился такой внезапный интерес к этому вопросу? Совершенно ясно, что пришелец передал ему приказ из Вашингтона. Этот новый американец, который, несомненно, являлся правительственным агентом, предпочитал оставаться в тени, пока полковник собирал информацию и отвлекал внимание на себя. Агент же работал втихую, и сеть, сплетенная в Вашингтоне, распространилась на Чад и Нигер, Дарфур и Кордофан.

— Любопытно, — протянул Харит. — Но с чего вдруг американцы стали интересоваться работорговлей и лично мною?

— Чтобы ответить на этот вопрос, — сказал Прокопулос, — следует понять образ мышления западного человека. Этими людьми движет чувство вины. Когда-то они сами были работорговцами, причем непревзойденно жестокими. А теперь они время от времени принимаются искупать свою вину, осуждая в других то, чего они уже не могут позволить себе. Возможно, ты помнишь, как напряженно они боролись с работорговлей накануне мировой войны.

Харит помнил. В тысячах африканских деревушек маячили красные рожи французских, английских и бельгийских солдат, а Красное море патрулировали специальные корабли. Ужасные были времена. Но война все переменила.

— Ну а теперь, — продолжил Прокопулос, — война закончилась, и давнее чувство вины снова дало о себе знать. «Уничтожим рабство!» — говорят они на Западе, но при этом стремятся истребить самые безобидные из его форм. Их не беспокоит рабовладение в Южной Африке, или в бельгийском Конго, или в португальской Анголе. Вместо этого они рвутся уничтожить Мустафу ибн-Харита, самого крупного из независимых работорговцев. Харит не возглавляет никакую страну и не имеет голоса в ООН. Его могут любить в Саудовской Аравии, но по рождению он не принадлежит этой стране. Если мы покончим с Харитом, никто в целом мире не попытается защитить его. Вот как думают в Вашингтоне, и вот почему американская полиция решила уничтожить тебя.

— Возможно, это действительно так, — признал Харит. — Я никогда не понимал ни европейцев, ни американцев.

— Все это обстоит именно так, — заверил его Прокопулос. — Они намереваются уничтожить тебя и выбрали своим инструментом этого американского агента. Все их планы сосредоточены на этом человеке. Но я думаю, что рассказ о том, что случилось после отъезда агента из Эль-Джезиры, можно считать уже второй частью истории.

Поколебавшись, Харит передал греку тридцать пять тысяч франков.

— Я узнал, — сказал Прокопулос, — что американского агента зовут Стивен Дэйн. Он может знать, что «дэйн» по-арабски означает «долг», так что, возможно, это ненастоящее имя. Тем не менее его называют Стивеном Дэйном. Я видел его только раз и на расстоянии. Я не заметил ни шрамов, ни родимых пятен, ни каких-нибудь особенностей в строении его тела или в чертах лица. Я не увидел ничего, за что мог бызацепиться глаз. Он выглядит таким же неприметным, как большинство великих шпионов и убийц. Он не боится быть неприметным — в этом его сила. В чем его слабость, мне пока неизвестно. В один прекрасный день он внезапно покинул Эль-Джезиру. Он улетел на американском военном самолете, и, кроме него и летчиков, в самолете не было никого. И как ты думаешь, куда направился этот Дэйн? В Хартум или, возможно, в Браззавиль? Ничего подобного! Их план был гораздо сложнее. Дэйн направился прямиком на Канарские острова — точнее, на Тенерифе.

Харит приподнял брови.

— Я не упрекаю тебя за недоверие, — сказал Прокопулос. — Я сам усомнился в человеке, сообщившем мне эту информацию. Но, к счастью, у меня есть двоюродный брат. Он работает посыльным в одной гостинице в Тенерифе. Я позвонил ему, хотя это стоило чрезвычайно дорого, и сообщил, что мне нужно узнать. На следующий день брат перезвонил мне и сказал, что американский военный самолет действительно приземлился на Тенерифе и высадил одного пассажира. Пассажир выглядел именно так, как я его описал брату. Он поселился в гостинице «Гран-Канариа», но под именем Джорджа У. Баркера! И он пробыл на Тенерифе два месяца!

Мой брат работает не в «Гран-Канариа», потому он не мог ничего узнать о посланиях, которые получал этот человек. Но у моего брата есть глаза, и он видел, что этот Дэйн, превратившийся в Баркера, все два месяца жил, как обычный турист. По утрам он ходил на пляж. Днем он плавал, спал или читал книги. По вечерам он ходил в винные погребки и таверны, разговаривал с местными жителями о погоде и рыбной ловле и иногда спал с испанской женщиной, с которой познакомился на пляже. Все, что мог сказать мой брат — это то, что Дэйн двигается, как человек, умеющий драться. Этот Дэйн отправил много телеграмм, которые мой брат никак не мог прочесть. Но он узнал одну интересную вещь, кажется, у Дэйна состоялся длинный разговор с человеком, прилетевшим на Тенерифе из Майами. Они проговорили почти всю ночь. Они встретились на широком пустынном пляже и сели у самой воды, так что их невозможно было подслушать. Мой брат даже не сумел увидеть лица этого человека или услышать его голос. Но он выяснил, что этот человек покинул Тенерифе в ту же ночь на американском бомбардировщике, направлявшемся в Кейптаун. Кем был этот человек, зачем он прилетал и улетел, какую роль он играет во всей этой истории? Пока что эти вопросы остаются без ответа, но мы знаем, что это часть все той же сети. Следующие две недели ничего не происходило. Потом Дэйн получил телеграмму и наутро уехал. Перед этим не было никаких намеков на его скорый отъезд, никаких заказанных билетов, вообще ничего. Вечером Дэйн пил вино на Тенерифе, а наутро он исчез, словно его никогда и не было. Мой брат навел справки. Он узнал, что в то утро не отплывал ни один корабль, а с аэродрома взлетело всего три самолета. Один — самолет «Пан-Америкэн», улетевший в Мадрид, второй — американский бомбардировщик, улетевший в Кейптаун, и третий — самолет «Эйр Франс» взявший курс на Дакар. Задав некоторые вопросы, мой брат выяснил, что Дэйн улетел в Дакар. Узнав все это, я стал обдумывать факты, оказавшиеся в моем распоряжении. Наконец я понял, зачем Дэйн провел столько времени на Тенерифе, зачем он вызвал этого человека из Майами и что он будет делать дальше. Я сообщил тебе все сведения, которые у меня имелись. Но мне хотелось бы еще изложить тебе свои предположения. Кроме того, почтеннейший Харит, я могу также предложить тебе свое полное содействие в этом деле.

Словно загипнотизированный, Харит заплатил последние восемнадцать тысяч.

— Дэйн оставался на Тенерифе, чтобы вжиться в образ Джорджа Баркера, — продолжил Прокопулос. — Лишь несчастливый для американца случай позволил мне установить несомненную связь между правительственным агентом из Эль-Джезиры и туристом с Тенерифе. Но вживание в новый образ — это лишь наименее важная часть плана Дэйна.

Прокопулос хитро улыбнулся и наклонился поближе к величественно восседавшему Хариту.

— Почему Дэйн два месяца бездельничал на Тенерифе? — спросим мы у себя. Почему он втайне встретился с каким-то человеком и отослал его в Кейптаун? И почему сам Дэйн два дня спустя улетел в Дакар? Стоит немного поразмыслить, и некоторые причины становятся ясны. Ясно, что человек, с которым встречался Дэйн — это еще один правительственный агент. Можно не сомневаться, что, когда Дэйн прикажет, второй агент отправится из Кейптауна на север — возможно, в Хартум или в Порт-Судан. Что же касается отъезда Дэйна — он ждал начала твоего ежегодного паломничества в Мекку!

Прокопулос на мгновение прервался и отпил глоток кофе.

— Если Дэйн хоть сколько-нибудь интересовался твоими делами, он знает, что сейчас, когда близится месяц Дха'л-Хиджа, ты должен покинуть Форт-Лами и вместе с твоими паломниками отправиться в Аравию. Следовательно, сейчас наиболее подходящее — да что там, единственно подходящее время для того, чтобы Дэйн начал действовать. Конечно, ты можешь остаться в безопасном Форт-Лами и ничего не делать. Но как быть с твоей прибылью, заработанной тяжким трудом? Как быть с твоей гордостью? Как быть с твоими долгами аравийским торговцам? Что останется от твоей репутации и какое будущее ждет человека, который не способен доставить обещанный товар? Можешь ли ты позволить себе не браться за это паломничество?

Харит промолчал.

— Вот так я и догадался о намерениях Дэйна, — произнес Прокопулос. — Именно этого момента он ждал. Он ждал, когда ты окажешься всецело связанным с этим хаджем, пока твои паломники соберутся и будут готовы отправиться в путь, а твоя репутация в Аравии будет поставлена на кон. До окончания хаджа остается чуть больше трех недель, по европейскому календарю это соответствует двадцать третьему августа. Дэйн наверняка знает, что успех твоего предприятия зависит от того, успеешь ли ты доставить своих паломников в Аравию к этой дате. Если не успеешь, то даже самая бестолковая деревенщина поймет, что паломничество не удалось, и не захочет никуда ехать. Поняв это, Дэйн договорился с французами, чтобы те задержали твою визу, и намерен приступить к действиям именно сейчас, пока у тебя связаны руки.

Прокопулос вздохнул и развел руками.

— Таковы мои сведения, Мустафа ибн-Харит, и таковы мои предположения, — произнес он. — Стоят ли они тех денег, которые ты уплатил?

Харит кивнул.

— Похоже, этот Дэйн — умный человек, — с раздражением проговорил он. — Но, кажется, ты еще умнее. Откуда ты так много узнал о моих делах?

— Бедный торговец должен знать как можно больше о тех, с кем он имеет дело, — ответил Прокопулос. — Ведь иначе он не сможет угадать, что нужно его клиентам.

Харит улыбнулся, но про себя решил, что этот грек ему не нравится. Ни один порядочный человек не станет столько разнюхивать о чужих делах. Это всегда чревато неприятностями. Сейчас важнее всего решить, что делать с американским агентом, но и о греке забывать не следует.

— Этого Дэйна следует убить, — сказал Харит. — Я не могу отказаться от хаджа.

Прокопулос согласно кивнул.

— Возможно, убить его будет не так уж трудно. Он станет путешествовать вместе с тобой или где-нибудь неподалеку от тебя, чтобы добыть доказательства и позволить европейцам отдать тебя под суд. От Форт-Лами до Порт-Судана путь долгий и нелегкий. По дороге вполне может произойти несчастный случай.

— Да. Если я буду знать, с кем он должен произойти.

— Возможно, я смогу тебе в этом помочь, — сказал Прокопулос. — Я видел Дэйна в Эль-Джезире, хотя и на расстоянии. А любую маскировку можно разгадать.

— Станешь ли ты сопровождать меня? — спросил Харит.

— Я счастлив служить тебе. И, конечно, я уверен, что ты со всем известной щедростью возместишь те потери, которые я понес, забросив свои дела ради тебя.

Xарит тяжело вздохнул:

— Ну хорошо, я думаю, мы сможем договориться. Когда мы начнем действовать?

— С утра, — ответил Прокопулос. — Утром прибывает рейсовый самолет из Дакара, и Дэйн должен прилететь на нем.

— Откуда это тебе известно?

— Это лишь предположение, но оно кажется мне обоснованным. В течение следующих трех недель все рейсы будут заняты богатыми мусульманами, совершающими хадж. Этот рейс — один из последних, на котором может прилететь христианин. Раз уж Дэйн так хорошо все рассчитал, значит, он прибудет в наиболее подходящее время. А завтрашний день, несомненно, является подходящим.

— Почему? — не успокаивался Харит.

— Потому что ты собираешься покинуть Форт-Лами послезавтра, — объяснил Прокопулос.

Харит был неприятно удивлен и почувствовал, как в нем закипает раздражение. Этот грязный грек слишком много знает! Вне всяких сомнений, крысомордый грек должен умереть — в должное время. А сейчас он может оказаться полезным.

— Завтра мы будем встречать этот самолет, — тоном приказа произнес Харит. — Мы узнаем этого человека и решим, как лучше с ним управиться.

Прокопулос поклонился в знак согласия.

— В аэропорту, в одиннадцать утра.

— Мир тебе, — сказал Харит, вставая.

— И тебе мир, — сказал Прокопулос и еще раз поклонился.