Но ведь если Советник будет продолжать за ней следить, то она никуда не сможет пойти, ничего не сможет узнать без ущерба для местных жителей! Мало того, она и сама может попасть в беду. А он здесь определенно для того, чтобы следить за нею. Да он, собственно, так и сказал ей, просто надо было сразу прислушаться к его словам. Как же много времени ей понадобилось, чтобы наконец уразуметь: чиновники Корпорации не путешествуют на паромах! У них нет на это времени; они пользуются авиатранспортом Корпорации. В очередной раз ее подвела нелепая убежденность в собственной незначительности; именно это помешало ей понять, зачем столичному Советнику понадобилось плыть на пароме в Окзат-Озкат, помешало вникнуть в смысл его предупреждений.

Не прислушалась она и к словам Тонга Ова об очень важной роли, которую она, Сати, играет, обозначая присутствие Экумены на планете Ака, вне зависимости от того, нравится ей эта роль или нет. Да и Советник внушал ей — а она не слушала, не слушала! — что Корпорация уполномочила его всячески препятствовать Наблюдателям Экумены, а значит, и ей, Сати, вести расследования по выявлению сущности реакционных настроений в обществе и «гнилой идеологии прошлого».

Собака, роющаяся в могиле, — вот как он ее себе представляет! «Держи подальше пса, что с людьми дружит, не то из могилы он выроет все наружу…»

— У тебя англо-индийские корни, — говорил ей дядя Харри, сверкая яростными и одновременно печальными глазами из-под седых кустистых бровей. — Ты должна знать и Шекспира, и «Упанишады». Ты должна знать Бхагаватгиту и поэтов Озерной школы!

И она знала. Она знала поэзию даже слишком хорошо; знала слишком много стихов, слишком много горя и вообще всего слишком — куда больше, чем нужно было бы знать нормальному человеку. И она решила постараться стать невежественной. Отправиться в такое место, где не знала бы ничего, ничего не понимала бы. И ей это удалось! Да еще как удалось!

После долгих и печальных раздумий в своей тихой и уютной комнате, после многократных приступов тревоги и нерешительности, после нескольких дней полного отчаяния, она все же послала Тонгу Ову свой первый отчет — который, как бы случайно, наверняка попал также в Управление общественным порядком, в Министерство социокультуры и бог его знает в какие еще учреждения Корпорации, всегда перехватывавшие всю корреспонденцию, приходившую в офис Тонга. Сати понадобилось два дня, чтобы написать две странички отчета. Она описала в нем путешествие на пароме, город Окзат-Озкат и его окрестности, упомянула о новых великолепных кушаньях и дивном горном воздухе. И под конец испросила разрешения немного продлить свои каникулы, оказавшиеся не только чрезвычайно приятными, но и очень познавательными, хотя и пожаловалась, что ей несколько мешает излишняя опека одного столичного чиновника, который всячески препятствует ее общению с местными жителями.

Корпоративное правительство Аки, вынужденное все и вся держать под жестким контролем, всячески стремилось тем не менее доставить удовольствие своим гостям из Экумены и произвести на них благоприятное впечатление. Старалось СООТВЕТСТВОВАТЬ — так сказал бы дядя Харри. Посланник Экумены весьма ловко использовал этот второй мотив в поведении своих гостеприимных хозяев, стараясь с его помощью несколько расширить удушающие рамки первого. Однако письмо Сати могло создать Тонгу некоторые проблемы. Ему и так уже позволили послать своего Наблюдателя в районы, населенные примитивными аборигенами, и совершенно естественно, что для наблюдения за Наблюдателем они отрядили опытного чиновника.

Сати ждала ответа от Тонга со все возрастающей уверенностью, что он будет вынужден отозвать ее назад, в столицу. Мысли об этом заставили ее осознать, до чего ей не хочется уезжать из этого маленького горного городка. В последние три дня она много ездила на попутках от одной фермы к другой, поднимаясь все выше и выше вдоль шумной и полной юных сил реке с льдисто-голубой водой, которая, причудливо петляя, спускалась с вершины Силонг. Сати старательно записывала рецепты тех изысканных блюд, которые готовила для нее Изиэзи, но «гимнастикой» заниматься с нею пока больше не ходила; зато много беседовала с Акиданом — о занятиях в школе, об успехах в спорте. На улице она также старалась больше не останавливаться и с незнакомыми людьми в разговоры не вступала — в общем, вела себя на редкость невинно и совершенно «по-туристски».

С первых же дней своего пребывания в Окзат-Озкате она стала хорошо спать, избавившись наконец от мучительных мысленных путешествий в прошлое, которые в клочья рвали ее сон в Довза-сити. Но сейчас, ожидая ответа от Тонга, она снова стала по ночам возвращаться в свой земной дом и после этих видений долго вглядывалась в кромешную тьму, не в силах снова заснуть.

В первую ночь ей приснилось, что она вместе с родителями смотрит по неовизору выступление Далзула. Ее отец, известный невролог, давно уже отключил ненавистную голографическую приставку, и неовизор превратился в самый заурядный телевизор. «Лгать телу гораздо хуже, чем мучить его», — ворчал отец, очень похожий в эти минуты на дядю Харри. Сати выросла в деревне, где никаких особых электронных средств массовой информации не было, если не считать радио и огромного допотопного телевизора с двумя динамиками, стоявшего в зале ратуши, так что по голо-приставке совсем не скучала. Услышав слова отца, она отложила свои конспекты и повернулась к экрану, чтобы посмотреть на Посланника Экумены. Далзул стоял на балконе Санктума, а по обе стороны от него — Отцы-основатели.

Собравшаяся на площади огромная толпа людей, отражаясь в зеркальных масках Отцов, казалась маленьким ярким пятнышком. Солнечные лучи играли в удивительно светлых волосах Далзула. «Ангел», «Вестник бога», «Святой Посланник» — так его теперь называли. Мать хмурилась и ворчала, слыша подобные прозвища, но следила за выступлениями Посланника очень внимательно, напряженно вслушиваясь в его слова — не менее внимательно, чем юнисты. Впрочем, Далзула внимательно слушали все. Ему как-то удавалось вселить в души людей — верующих и неверующих, — надежду, причем с помощью одних и тех же слов.

— Я и хотела бы ему не верить, — говорила мать, — да не могу. Ведь он, похоже, собирается привести к власти мелиористов, наших Отцов-основателей. И при этом явно намерен освободить нас! Невероятно!

А Сати как раз всему этому верила легко. От дяди Харри, из разговоров в школе, благодаря собственному опыту и убеждениям (видимо, врожденным) она знала, что правление Отцов, при котором она прожила почти всю свою жизнь, было полнейшим безумием. Юнизм послужил паническим ответом на страшные годы голода и эпидемий и был создан в некоем приступе глобальной вины и истерического искупления грехов, который грозил перерасти в финальную чудовищную оргию насилия. И вдруг на Землю явился Далзул, точно ангел из рая небесного, и своим волшебным ораторским искусством разом превратил разрушительный пыл верующих во всепрощение и заботу о ближнем, а стремление к массовым убийствам — в братские объятия. Теперь нужно было лишь время, чтобы с помощью крошечной гирьки удержать в равновесии бушующий мир. Обретя мудрость у своих хейнских учителей, тысячу раз переживавших подобные ситуации за свою бесконечную историю, Далзул, обладая, кроме того, изощренным умом своих белых земных предков, сумел убедить всех, что предлагаемый им путь — единственно возможный. Ему достаточно было коснуться пальцем чаши весов — и слепое поклонение фанатиков превратилось в некую универсальную любовь, тоже, впрочем, абсолютно слепую. Однако мир и разум вернулись на Землю. Теперь Терре предстояло вновь занять подобающее место среди мыслящих миров Экумены. Сати тогда было двадцать три, и она легко поверила, что это так и будет.

В День Свободы и Независимости были открыты все границы экуменических поселений, были сняты все ограничения для неверующих, уничтожены все запреты на средства связи, на книги и одежду, на путешествия куда бы то ни было, отменено обязательное поклонение богу… Все кончилось! Жители индийской общины высыпали из своих квартир и магазинов, из школ и колледжей на улицы Ванкувера, окутанные пеленой дождя.

Честно говоря, люди не знали, что им делать дальше; они слишком долго прожили в настороженном молчании и притворной скромности, смиренно слушая проповеди Отцов, которые правили ими и имели полное право шумно веселиться, а чиновники от веры тем временем грабили народ, конфискуя чужое имущество, осуществляя безжалостную цензуру, угрожая и наказывая. И в течение долгого времени только верующие имели право собираться в огромные толпы и, ликуя, дружно славословить Отцов-основателей и устраивать в их честь праздничные шествия, а неверующим оставалось лежать носом в землю и разговаривать шепотом.

Но в тот день дождь все-таки кончился, и люди вытащили на улицу свои гитары, ситары и саксофоны, зазвучала музыка, песни, начались танцы… И тут из-за низких, тяжелых туч вдруг брызнули лучи солнца, огромного, золотого, и этот немыслимый танец стал еще веселее. Танец рухнувшей веры. На площади МакКензи Сати заметила девушку, которая затеяла настоящий хоровод. У девушки были тяжелые черные блестящие волосы и кожа цвета слоновой кости; явно полукровка сино-канадского происхождения. Очень веселая, шумливая, уверенная в себе; звонкий смех ее напоминал звуки медного колокольчика. Она всех в хороводе заразила своим весельем, и Сати присоединилась к этой веренице веселых и счастливых людей, а парнишка, что аккомпанировал им на концертино, показался ей вдруг просто потрясающим музыкантом. В одной из фигур только что придуманного танца Сати и черноволосая девушка сошлись лицом к лицу и взялись за руки. Сперва засмеялась одна, затем — вторая. И весь вечер, всю ночь до рассвета они не размыкали рук…

Странно, но сразу после этих воспоминаний Сати уснула — спокойная, ничуть не встревоженная. В этой тихой комнате с высоким потолком она теперь всегда спала таким здоровым, крепким сном.

На следующий день ей удалось подняться по течению реки выше обычного, и домой она вернулась поздно, очень усталая. Она поужинала вместе с Изиэзи, немного почитала и разложила свою постель.

Но стоило ей выключить свет, как она снова очутилась в Ванкувере — через день после того праздника.

Они с Пао тогда отправились на прогулку за город, в холмистый Нью-Стэнли-парк. Там еще сохранились большие деревья; они казались прямо-таки огромными, потому что за последние десятилетия большая часть растительности в окрестностях парка погибла, как и повсюду на Земле, из-за чрезмерного загрязнения окружающей среды. Это ели, объяснила ей Пао. Ели обыкновенные и ели Дугласа. Когда-то здешние горы казались просто черными, так густо их склоны поросли елями.

— Представляешь, мохнатые и совершенно черные склоны! — Голос у Пао был чуть хрипловатый, и Сати тут же увидела перед собой огромные черные леса, тяжелые блестящие черные волосы…

— Ты здесь выросла? — спросила она. Потому что они еще не успели почти ничего друг о друге узнать, и Пао ответила:

— Да. Но теперь хочу как можно скорее отсюда убраться. И как можно дальше!

— Куда же?

— На Хейн! Или на Be, или на Чиффевар, на Верел, на Йове-Верел, на Гетен, на Уррас-Анаррес, на О — да куда угодно!

— На О, О, О! — подхватила Сати со смехом и чуть не плача от радости, потому что Пао вслух высказала ее собственную тайную мольбу, которую она повторяла, точно магическую мантру. — И я тоже туда хочу! Я тоже туда собираюсь!

— Так ты уже учишься в Центре?

— На третьем курсе.

— А я только на первом.

— Ну так догоняй! — весело предложила Сати. И Пао почти догнала ее, сдав материал трех курсов за два года. Через год Сати закончила обучение в Экуменическом Центре и еще на год осталась в аспирантуре, одновременно преподавая грамматику хейнского языка начинающим студентам. Даже когда ей пришлось уехать в Экуменическую школу в Вальпараисо, они с Пао расстались всего на восемь месяцев, но и за эти восемь месяцев виделись дважды: Сати прилетала в Ванкувер на каникулы; вот и получились четыре месяца, а потом еще четыре. И после этого они уже никогда не расставались; они учились вместе в Экуменической школе и готовились вместе побывать во многих неизведанных мирах. «Мы будем заниматься любовью на такой планете, — говорила Пао, — даже имени которой еще никто не знает и которая отстоит от нас на тысячу световых лет!» И смеялась своим очаровательным ликующим смехом, который возникал где-то у нее внутри, в ее «тан-тьен-тамми», как она это называла, и вырывался наружу так бурно, что заставлял ее трястись и раскачиваться из стороны в сторону. Она часто смеялась даже во сне. И Сати всегда просыпалась, слыша этот тихий и радостный смех, а утром Пао непременно объясняла, что ей снились ужасно смешные сны, и снова начинала смеяться, пытаясь пересказать эти сны.

Они продолжали жить в той самой квартире, которую нашли и сняли через две недели после объявления Свободы; в своей любимой грязноватой квартирке на первом этаже на Суши-стрит — Суши, потому что там было целых три японских ресторана, где подавали суши. Квартира была двухкомнатная; в одной комнате пол от стены до стены был застелен футоном, а во второй имелись: камин, раковина для умывания и пианино с четырьмя немыми клавишами (колки давно выпали), которое досталось им в придачу к квартире, ибо было слишком разбитым, чтобы его ремонтировать, но слишком дорогим, чтобы просто выбросить его на помойку. Пао играла на нем бравурные вальсы с «дырками» в пассажах, а Сати тем временем готовила индийские кушанья. Сати читала наизусть стихи Эснанаридарата из Даранды и чистила миндаль, а Пао жарила рис по-китайски. Однажды у них в кладовой родила потомство мышь, и они долго спорили о том, что делать с новорожденными. Не обошлось без обмена «позорными пятнами», которые легко было отыскать в истории каждого из великих этносов: Сати обвиняла китайцев в жестокости, потому что они обращаются с животными как с бесчувственными тварями, а Пао твердила о скрытой зловредности индусов, которые кормят священных коров, позволяя собственным детям умирать от голода. «Я не стану жить вместе с мышами!» — кричала Пао. «А я не стану жить вместе с убийцей!» — кричала ей в ответ Сати. В итоге мышата подросли и стали совершать бандитские набеги на кухню. Сати купила подержанную мышеловку. Они ловили мышей одну за другой и выпускали их в Нью-Стэнли-парке. Мышка-мать попалась последней, и когда они ее освободили, то спели:

Пао знала невероятное множество подобных юнистских гимнов и для любого события могла подобрать подходящий.

А потом Сати заболела. Это был какой-то новый вирус гриппа, ставшего поистине страшным недугом, ибо многие его штаммы не поддавались лекарствам и были смертельно опасны для людей. Она хорошо помнила, какой ужас охватил ее, когда по дороге домой в переполненном автобусе голова у нее прямо-таки раскалывалась, а когда она наконец добралась до дому, то никак не могла поймать в фокус лицо Пао. Пао ухаживала за подругой день и ночь и, когда температура наконец спала, заставила ее пить китайские целебные чаи, отвратительный вкус которых напоминал плесень, а запах — мочу. Слабость долго не оставляла Сати, и она, медленно возвращаясь к жизни, часто лежала на футоне, тупо уставившись в грязный потолок и ощущая в душе мир и покой.

Эта эпидемия гриппа унесла жизнь ее старенькой тетушки, и та, наконец, сумела вернуться в родную деревню. Когда Сати окрепла и собралась навестить родителей, то уже на пороге родного дома ей стало не по себе: странно, мать и отец были на месте, а тетушки не было! Сати все казалось, что старушка вот-вот покажется в дверях… А может, она притаилась в своем излюбленном кресле, завернувшись, как в кокон, в потрепанный плед? Мать отдала Сати тетушкины браслеты — шесть бронзовых на каждый день и два золотых, парадных. Хрупкие маленькие колечки, в которые Сати никогда не сумела бы протиснуть руку. Она подарила их Лакшми для ее маленькой дочки: пусть носит, когда немного подрастет. «Не держись за вещи, — всегда повторял дядя Харри. — Вещи тянут человека вниз. А человек должен жить, высоко подняв голову, и в голове держать только то, что этого достойно». Он и сам всегда придерживался этой заповеди. Но Сати все-таки оставила на память тетушкино красно-оранжевое сари из легкой хлопчатобумажной материи, которое совершенно не чувствовалось на теле и, конечно же, не могло «тянуть вниз». Это сари и сейчас лежало на дне ее сумки. Когда-нибудь она, возможно, покажет его Изиэзи. Расскажет о тетушке. Объяснит, как следует носить такую одежду. Женщинам всегда нравится примерять сари. Пао тоже как-то раз, желая развлечь Сати, надела ее старое серебристо-серое сари, но тут же сняла, сказав, что эта одежда слишком похожа на женскую юбку, которая «всем осточертела из-за этих дурацких юнистских законов». Ну а прикрывать одним концом сари грудь Пао так и не научилась: «Все равно наружу торчать будут!» — весело кричала она, выставив напоказ обнаженные груди и прыгая, как сумасшедшая, в придуманной ей самой дикой пляске, которую называла «классическим индийским танцем».

В этот период Сати пришлось пережить еще одно потрясение: ей показалось, что все, что она узнала и выучила за многие месяцы, предшествовавшие болезни, вдруг без следа улетучилось из ее памяти — вся история Экумены, все, даже самые любимые стихотворения, все слова хейнского языка, которым она занималась уже давно и знала очень неплохо. «Что же мне делать, что делать? — в отчаянии шептала она Пао, когда наконец, не выдержав, призналась ей в своих страхах. — Ведь я ровным счетом ничего в памяти удержать не могу!» Пао не стала так уж особенно ее утешать, а просто дала ей возможность выговориться и под конец заявила «Я уверена, что это пройдет. Само собой. Ты вскоре почувствуешь, как все твои знания к тебе возвращаются». И, разумеется, была права. Но Сати знала: все изменилось только после этого задушевного разговора. Уже на следующий день, когда она ехала в автобусе, в памяти ее вдруг вспыхнули, точно яркие костры, начальные строки страстной поэмы «Террасы Даранды»; и она чувствовала, что и все остальные слова этого замечательного произведения тоже там, на месте, не утрачены и не стерты из памяти, а просто ждут в темноте, когда она наконец позовет их. Она купила Пао огромный букет ромашек, и они поставили цветы в ту единственную вазу, которая у них имелась — дешевую, из черной пластмассы — и все вместе оказалось странно похоже на Пао: черное и белое с золотом. И сейчас, в этой тихой комнате перед собой она видела те ромашки и чувствовала рядом теплое тело Пао, всем сердцем ощущала ее присутствие, заполнявшее все пространство вокруг, как это всегда было и там, на Земле, была ли Пао поблизости или нет, даже во время учебы Сати в Вальпараисо, даже когда их разделяли две Америки… Ничто и никогда не могло и не сможет разделить их! «Да не стану я чинить препятствия душам, истинно любящим…» «О, душа моя, истинно любимая моя душа!» — шептала Сати в темноте и чувствовала, как теплые руки обнимают ее. А потом сразу уснула.

Пришел краткий ответ от Тонга. Точнее, она получила распечатку его письма из Префектуры; письмо принес посыльный в форме и вручил ей лично после длительного ознакомления с номером ее СИО. «Наблюдателю Сати Дас. Считайте свои каникулы началом полевых работ. Продолжайте исследования и непременно ведите запись всех наблюдений, которые сочтете достойными хотя бы малейшего внимания».

Ну что, Советник, получил? Удивленная и ликующая, Сати выскочила на улицу, чтобы полюбоваться ярким, точно праздничный флажок, пиком Силонг и решить, с чего начать.

Собственно, в уме у нее давно уже был составлен длинный список того, о чем ей хотелось бы узнать: принципы здешней медитации; символика красно-синих двустворчатых дверей, на которых нарисованы облака и которые попадаются в городе на каждом шагу, хотя и вымазаны зачем-то побелкой или даже покрашены в другой цвет; значение надписей на стенах в магазинах, аптеках и т. п.; бесчисленные метафоры, связанные с понятием «дерево», которые постоянно используются в разговорах о пище, здоровье и обо всем прочем, что имеет отношение к человеческому телу; возможное существование запрещенных книг; явное наличие некой информационной сети или «паутины», более тонкой и неуловимой, чем электронная, и находящейся вне контроля Корпорации, постоянно державшей всех жителей планеты «под присмотром». Благодаря этой таинственной «системе оповещения» люди в Окзат-Озкате всегда знали про того или иного человека, кто он такой, где находится, куда собирается направиться и чего хочет. Сати постоянно чувствовала это и не раз замечала понимающие взгляды случайно встреченных на улице людей — владельцев лавок, школьников, старух, копавшихся в своих садиках, стариков, что грелись на солнышке… И все же у нее было такое ощущение, что эта всеобщая осведомленность не несет в себе ни капли агрессивности или навязчивости. Скорее это были некие указующие вехи — не путы, не оковы, нет, просто указатели, следуя которым она (отнюдь не случайно!) оказалась тогда возле дома Изиэзи или возле лавки Аптекаря. Теперь откровенная неслучайность этого казалась ей совершенно естественной, хотя она по-прежнему не могла этого объяснить, и абсолютно приемлемой, хотя она и не знала, почему это так.

Теперь, когда Сати обрела свободу, ей сразу же захотелось сходить в лавку Аптекаря. Она поднялась в верхнюю часть города и уже неторопливо шла по узенькой улочке к дверям лавки, когда чуть ли не на ее пороге столкнулась с Советником.

Избавленная от необходимости подчиняться ему, представителю здешней власти, или избегать его, Сати посмотрела на него так, как смотрела тогда, в самый первый раз, на пароме: не глазами затравленной жертвы, столкнувшейся со своим преследователем, а по-женски, по-человечески. Советник был довольно привлекательным мужчиной, стройным, с приятными чертами лица, которое, впрочем, под воздействием неудовлетворенных амбиций, постоянной тревоги и желания выглядеть «авторитетно» превратилось в застывшую маску. Ладно, попробуем иначе, подумала Сати. Не бывает абсолютно испорченных детей! И она первой великодушно приветствовала его:

— Доброе утро, господин Советник!

Это веселое и совершенно дурацкое приветствие эхом отдалось у нее в ушах. Опять ошибка! Он же воспринимает это как элементарную провокацию! Советник, не отвечая, разглядывал ее.

Наконец он откашлялся и произнес:

— Мне было приказано сообщить вам, что вы более не обязаны докладывать мне о своих контактах с местными жителями, а также о планируемых вами путешествиях. Поскольку вы ни на одну мою предшествующую просьбу не отреагировали, я счел необходимым установить за вами дополнительное наблюдение, чтобы иметь возможность защитить вас в случае опасности. Мне говорили, вы жаловались на это? Приношу извинения за излишнюю назойливость и за те неудобства, которые причинили вам я или мои сотрудники.

Он говорил холодно и чуть обиженно, однако с определенным достоинством, и Сати стало даже немного стыдно. Она пробормотала:

— Да нет… мне очень жаль… я вовсе…

— Я еще раз предупреждаю вас, — продолжал он, не обращая на ее лепет ни малейшего внимания и уже более настойчиво, — что кое-кто очень хотел бы использовать вас в своих корыстных целях. И эти люди — отнюдь не живописные реликвии былых времен. Они отнюдь не безвредны. Мало того, они весьма злы и порочны. Они похожи на тот смертоносный осадок, который все равно остается на дне склянки с ядом, даже когда оттуда вылито все содержимое; их слова — это наркотик, который притупляет умы людей в течение десяти тысяч лет! Эти люди упорно тянут нас назад, к состоянию вечного ступора, в безмозглое варварство! Впрочем, с вами они, возможно, будут даже ласковы, но поверьте моим словам: это люди поистине безжалостные. Вы для них всего лишь желанная добыча. Они будут льстить вам, нашептывать на ушко лживые истины, обещать всякие чудеса. Но на самом деле они — враги истины, враги науки! Их так называемое знание — это всего лишь громкие слова, а на самом деле сплошные предрассудки и суеверия. Или, если угодно, фольклор дикого и невежественного прошлого планеты. Кроме того, их деятельность незаконна, их книги и отправляемые ими обряды запрещены. И вы это прекрасно знаете. Так не ставьте мой народ в затруднительное положение перед Экуменой, ибо, если ученый, присланный Экуменой, начнет интересоваться незаконными материалами, начнет участвовать в непристойных, запрещенных законом обрядах… Я прошу вас об одном… как Наблюдателя, как ученого… — Он запинался, подыскивая слова, и Сати смотрела на него с презрением: она была уверена, что он просто пытается сбить ее с толку, запугать, и эти попытки казались ей абсолютно никчемными, нелепыми, даже гротескными.

— Я — не ученый, — сухо заметила она. — Я просто человек и очень люблю стихи. И вам нет нужды рассказывать мне, какое зло способна принести религиозная одержимость. Я это знаю даже слишком хорошо.

— Нет, — возразил он, — не знаете. — Он то стискивал пальцы, то распрямлял их. — Вы ничего не знаете о том, что мы пережили, что мы некогда собой представляли. И как далеко зашли в своем невежестве. Мы ни за что не вернемся назад, к варварству!

— А вы… Неужели вы совсем ничего не знаете о моей планете? О Терре? — запальчиво спросила она и нахмурилась. Ей вдруг показалось, что вся их беседа не имеет ни малейшего смысла, и для нее, Сати, самое лучшее сейчас — поскорее оказаться подальше от этого тупоголового фанатика. — Уверяю вас, никто из представителей Экумены не имеет намерения вмешиваться в духовную жизнь планеты Ака; во всяком случае, до тех пор, пока нас об этом не попросят.

Он быстро глянул на нее, и глаза его яростно вспыхнули, а в голосе послышалась неожиданная страстность:

— Не предавайте нас!

— Но я и не собиралась…

Он отвернулся, словно скрывая боль или в знак несогласия с ее словами, и, не дослушав, быстро пошел прочь, вниз по улице к центру города.

Сати почувствовала, что ее захлестывает волна гнева и ненависти, и даже испугалась.

С другой стороны, уговаривала она себя, нечего жалеть этого типа. Ведь он говорил совершенно искренне. Фанатики почти всегда говорят и действуют искренне. Глупец, самонадеянный глупец! И он еще пытался объяснить ей, насколько может быть опасна религия! А сам только и способен, что повторять пропагандистские лозунги Корпорации! Интересно, зачем он так старается испугать ее? Да еще и сердится. Скорее всего потому, что начальство направило его по неверному пути, а теперь само же свои приказания и отменило, запретив ему следить за ней и контролировать ее поступки. И это, видимо, оказалось для него настолько нестерпимым, что он даже самообладание на какое-то время утратил. Нет, даже и думать о нем не стоит! Он того явно не заслуживает.

И Сати решительно поднялась на крыльцо той лавчонки, где рассчитывала вновь увидеть Аптекаря и наконец спросить у него, что это за странные двустворчатые двери с облаками.

Но стоило ей войти в лавку, и это сумрачное помещение с высокими потолками и стенами, сплошь исписанными идеограммами, показалось ей частью какой-то иной реальности. Она постояла минутку, словно давая этой реальности возможность включить в себя и ее, Сати, и взгляд ее сразу уткнулся в ту же надпись: «В темном облаке… спускающемся с небес… дважды раздвоенная молния, точно дерево, тянется вверх с земли…» Во всяком случае, что-то в этом роде.

На том элегантном горшочке, который она получила от Аптекаря в подарок, был некий орнамент, в котором, как ей показалось, повторялся один и тот же элемент: стилизованная ветка дерева или нечто вроде куста, пока она не догадалась, что это, видимо, вариант того изображения, которое она все время встречала на сине-красных двустворчатых дверях. Когда Аптекарь материализовался наконец из теней, скрывавших дальнюю стену магазина (точно из бездны возник!), Сати положила на прилавок рисунок, скопированный ею с горшочка, и прямо спросила:

— Прошу вас, йоз, объясните мне, что означает этот рисунок?

Аптекарь некоторое время изучал странные символы, потом промолвил своим суховатым тенорком:

— Это очень красивый рисунок, йоз.

— Да, я срисовала его с того горшочка, что вы мне подарили. Скажите, это ведь некий символ, верно? Каково его значение? Важен ли он?

— А почему вы спрашиваете об этом, йоз?

— Я интересуюсь всякими старинными вещами. Старыми мирами. Старыми обществами, старыми обычаями.

Он молча смотрел на нее поблекшими от старости глазами.

— Ваше правительство, — продолжала Сати, использовав старое слово «биединз», что значит «система чиновников», а не «виздестит», то есть «объединенный бизнес», или «корпорация», — насколько я знаю, стремится к тому, чтобы люди учились жить по-новому, не держались за прошлое. — И снова она воспользовалась старинным словом «люди», а не теперешним дурацким термином «производители-потребители». — Однако историков Экумены интересует вся сумма знаний о вашей планете, чтобы иметь возможность передать эти знания грядущим поколениям. И мы, историки, уверены: самые важные знания о настоящем коренятся в прошлом. Как на Аке, так и повсюду во Вселенной.

Аптекарь слушал ее с непроницаемым выражением лица.

Сати поспешила пояснить свою мысль:

— Наш Мобиль, мой непосредственный начальник, попросил меня разузнать все, что я смогу, о ваших старинных обычаях, которых в столице больше не существует, о древнем искусстве Аки, о ее верованиях, о мировосприятии ее обитателей — особенно в те времена, когда на вашей планете еще не появились представители Экумены. Я получила заверения от Советника Министерства социокультуры, что его ведомство не станет вмешиваться в мои исследования и не станет чинить мне никаких препятствий. — Последнее предложение Сати произнесла, испытывая некое мстительное наслаждение. После встречи с Советником у нее остался неприятный осадок, и она винила в этом его. Однако покой, царивший в лавке Аптекаря, и этот полумрак, и слабые ароматы лекарственных трав, и едва различимые старинные надписи на стенах действовали на нее настолько умиротворяюще, что в эти минуты встреча с Советником казалась ей уже далеким прошлым.

Некоторое время молчали оба. Потом тонкий палец старика скользнул по ее рисунку.

— Мы не видим корней, — промолвил он. Сати не поняла, но промолчала — внимательно слушала.

— Это ствол дерева, — сказал старик и показал на рисунке тот элемент, который соответствовал основной части символа, изображенного на сине-красных двустворчатых дверях. — А это ветви и листва, крона дерева. — И он указал на состоящее из пяти примерно равных долей «облако» (точнее, на то, что Сати считала облаком), возвышавшееся над «стволом». — Так же можно воспринимать и человеческое тело, йоз. Это ведь понятно, правда? — Он коснулся собственных бедер, боков, похлопал себя по макушке и слегка улыбнулся. — Вот это — тело мира, йоз. А тело мира — это мое тело. Так что получается два в одном. — Его палец указал на то место, где «ствол» раздваивался. — И каждый из этих двух стволов имеет по три ветви, а все вместе — пять. — Его палец скользнул по пяти долям «кроны». — А пять — это еще и великое множество: листья и цветы, которые умирают и вновь возвращаются к жизни, вновь умирают и вновь возвращаются. Живые существа, люди и животные, звезды. Обо всех этих вещах можно рассказать. Но корней мы не видим. Мы не можем рассказать о них.

— Корни — в земле?..

— Гора — вот корень всего. — Он красивым жестом соединил кончики пальцев, как бы обозначая вершину горы, а потом коснулся сложенными руками своей груди там, где сердце, или чуть выше этого места.

— Гора — корень всего, — повторила она. — А все — это тайна? Старик молчал.

— Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь еще, йоз? — взмолилась Сати. — Расскажите мне о двух, о трех, о пяти… Пожалуйста!

— Это такие вещи, которые сразу не расскажешь, йоз.

— Я готова слушать сколько угодно! Однако я не хотела бы отнимать у вас драгоценное время или как-то вторгаться в вашу жизнь. И я, конечно, не стану просить вас рассказать мне что-то такое, чего вы рассказывать не хотите, что вообще лучше было бы сохранить в тайне.

— Мы все теперь сохраняем в тайне, — прошептал Аптекарь, точно шелестя страницами невидимой книги. — И все же это видно достаточно хорошо. — Он обвел взглядом бесчисленные ящички, стены, от пола до потолка покрытые заклятиями, стихами, формулами, рецептами. Сегодня идеограммы были неподвижны, не увеличивались, не дышали, застыв в полумраке. — Впрочем, большая часть людей теперь не воспринимает это как слова языка; они считают старинные идеограммы ничего не значащими рисунками, нацарапанными на стенах, примитивным орнаментом. Даже полиция их не трогает… Во времена моей матери все дети умели читать. Они могли прочесть любую историю. И Толкователи никогда не прекращали своей работы… В лесах и горах, в городах и деревнях они рассказывали, разъясняли, читали вслух. Но и тогда это было тайной. Тайной начала. Тайной корней. Тайной мироздания. Тайной тьмы. Тайной могилы, йоз. Того места, где начинается жизнь.

Итак, ее обучение началось! И лишь впоследствии она поняла, что началось оно несколько раньше: когда впервые в доме Изиэзи она ощутила на языке вкус настоящей здешней пищи.

Один из историков Дарранды как-то заметил:

«Учиться верованиям, не веруя, это все равно, что петь песню, не зная мелодии».

Уступчивость, послушание, готовность принять предлагаемые тебе ноты как единственно верные, предлагаемый рисунок роли как единственно возможный — вот основа сценического искусства, перевода и вообще — взаимопонимания. Этот жест не должен быть постоянным, не должен превращаться в состояние души или ума, но и фальшивым он быть не может. Он означает больше, чем временный отказ от неверия во имя того лишь, чтобы досмотреть спектакль до конца, но все же не является истинным обращением в веру. Он чем-то похож на обязательную фигуру в танце. Так учили Сати в Вальпараисо ее учителя, прибывшие туда из многих далеких миров, и у нее никогда не возникало сомнений в справедливости этого учения.

Она прибыла на Аку, чтобы научиться петь песни этого мира, узнать их мелодии, научиться танцевать здешние священные танцы; и вот только сейчас, вдали от бесконечного шума больших городов, начинала она слышать эти мелодии и учиться танцевать под них.

День за днем Сати скрупулезно записывала свои наблюдения, которые то и дело спотыкались Друг о друга, друг другу противоречили, то усиливая предыдущее впечатление, то полностью его отметая. И без конца заставляя ее размышлять. Она просто захлебывалась в том море информации, которая на нее обрушилась, путалась в самых различных вещах и проблемах, пытаясь составить хотя бы самое грубое представление о том крохотном уголке бескрайнего пространства, которое ей предстояло исследовать: отточенного тысячелетиями мировосприятия тех человеческих существ, которые издавна населяли эту планету, и в данный момент представлявшего собой обширную, замкнутую на себя самое систему символов, метафор, теорий, космологии, диет, гимнастик для тела и ума, физики и метафизики, знаний в области металлургии, медицины, физиологии, психологии, алхимии, химии, каллиграфии, нумерологии, ботаники, устного народного творчества, поэзии, истории, литературы…

В этой обширной и неведомой стране чужой ментальности Сати ощупью искала тропинки и вехи: такие социальные институты, которые можно было бы описать, такие идеи, которые можно было бы сформулировать. Она инстинктивно избегала глобальных или слишком туманных концепций, искала нечто осязаемое, реальное, столь же доступное пониманию, как, например, архитектура. Здания в Окзат-Озкате — те самые, с двустворчатыми дверями и символом «дерева», — некогда были храмами «умиязу». Это слово теперь тоже входило в разряд запрещенных; оно даже и словом-то не считалось. А для Сати такие слова как раз и служили указателями в том переплетении тропинок, что вели ее по этой неведомой стране. А может, и слово «храм» здесь тоже не годилось? Что, собственно, происходило некогда в этих «умиязу»? Откуда ей знать…

Ей говорили: ничего особенного там не происходило; люди просто ходили туда и слушали.

Но ЧТО слушали?

О, ну всякие истории, знаете ли.

А кто рассказывал эти истории?

Мазы. Они там жили. Некоторые из них. Сати догадывалась, что умиязу были чем-то вроде монастырей или церквей, но, с другой стороны, были и очень похожи на библиотеки: там явно собирались некие ПРОФЕССИОНАЛЫ, там хранили КНИГИ, туда люди приходили, чтобы учиться, чтобы эти книги читать, чтобы слушать, как другие читают их вслух. В более развитых и благополучных районах Аки умиязу были большие, богатые, и люди совершали туда путешествия, чтобы увидеть хранившиеся там сокровища и послушать Толкователей. Однако все те умиязу ныне были разрушены, уничтожены; их сровняли с землей, сожгли, взорвали. Исключение составляла самая старая и самая знаменитая умиязу «Золотая гора», находившаяся где-то далеко на востоке.

Из передачи, которую Сати видела по неовизору еще в Довза-сити, она узнала, что умиязу «Золотая гора» была включена Корпорацией в список охраняемых памятников как храм поклонения богу Разума, искусственно созданный культ которого существовал только в туристических центрах, лозунгах и невнятных изречениях. Но сперва «Золотую гору» все-таки тоже разграбили. В том документальном фильме было показано, как оттуда выносили книги — точнее, выгребали бульдозерами из огромных подземных хранилищ, а потом экскаваторы ковшами зачерпывали эти бесценные сокровища и, точно мусор, ссыпали в грязные кузова грузовиков. Все, что оставалось, тут же сравнивали с землей. Благодаря стереоскопическому изображению создавалось ощущение, что ты сам сидишь в кабине одной из этих адских машин, а вокруг играет развеселая музыка. Сати тогда не выдержала и отключила голографическую приставку. И после этого, смотря подобные фильмы, созданные по заказу Корпорации, никогда больше ни в чем не пыталась в них «участвовать»; впрочем, она никогда не забывала снова включить приставку, выходя из своего кабинета в Центральном министерстве поэзии и изобразительного искусства.

Мысли о разграбленных умиязу вызывали у Сати острое сочувствие по отношению к последователям этой религии (или не религии, она не знала, как еще можно было назвать этот институт), однако осторожность и подозрительность, которые обязан был проявлять Наблюдатель, уравновешивали ее душевные порывы. От нее вовсе не требовалось формировать собственное мнение об аканской действительности или создавать теорию происхождения здешнего общества; она должна была собирать фактический материал, наблюдать, слушать и бережно все это фиксировать.

Несмотря на то, что говорить об умиязу было запрещено, жители Окзат-Озката и на эту тему говорили с Сати вполне свободно, искренне отвечая на ее вопросы. У нее, например, не возникло никаких затруднений при выяснении количества и направленности ежегодных праздников и обрядов, связанных с возрастными или религиозными циклами, — с постами, отпущениями грехов, воздержанием, инициацией, переходом в старший возрастной класс и т, п. Отправление этих обрядов, теперь, разумеется, осуществлявшееся подпольно, напомнило ей многие из давно и хорошо известных традиционных верований Экумены. Некоторые здешние обычаи и обряды были так искусно и безобидно вплетены в ткань обыденной жизни, что даже советники из Министерства социокультуры не могли ткнуть в какой-то из них пальцем и сказать: «Это запрещено!»

Отличным примером подобной сохранности древних традиций служило меню в небольших харчевнях и кафе для рабочего люда. В таких местах меню, написанное с помощью современного алфавита, висело обычно на доске возле дверей. В нем наряду с акакафи перечислялись и другие продукты и кушанья, производимые Корпорацией, пропагандируемые ею и распространявшиеся по всей планете с помощью Управления здравоохранения и питания. Это была продукция агрофабрик, дополнительно обогащенная белками и витаминами, вымытая, порезанная и полностью готовая к употреблению; все было даже упаковано так, что еду самое большее нужно было лишь подогреть. Во всех кафе и ресторанах имелся достаточный запас таких продуктов — обезвоженных, замороженных, сублимированных, консервированных — и некоторые посетители с удовольствием их заказывали. Но большая часть жителей Окзат-Озката, зайдя в такое кафе, не заказывала ничего. Люди просто садились, здоровались с официантом и ждали, пока им принесут еду и питье, только что приготовленные и соответствующие данному дню недели, времени суток, погоде и времени года. Такая еда готовилась в соответствии с древними правилами, целью которых было долголетие при хорошем здоровье и пищеварении. Или «жизнь со спокойной душой». Обе эти идеи на местном языке рагнма выражались с помощью одних и тех же слов и означали одно и то же.

В один из осенних вечеров, которые Сати обычно посвящала записи собранной информации, она, сидя на пушистом красном ковре в своей тихой комнате, пришла к выводу, что на Аке существует некая религиозно-философская система типа буддизма или даосизма, которые она изучала на Земле во время учебы в Центре, то есть примерно такая, какую хейнцы с их страстью все классифицировать и распределять по категориям назвали бы «религией процесса».

записывала Сати. —

Так, кажется, добрались до определения аканской религии? С минуту Сати не испытывала ничего, кроме глубокого удовлетворения — как этим определением, так и самой собой.

Но затем обнаружила, что думает о том цикле мифов, который поведала ей Оттьяр Уминг. Центральный герой этих мифов, Эзид, странная романтическая личность, появлялся то в обличье прекрасного доброго и великодушного молодого мужчины, то прекрасной и бесстрашной молодой женщины. Его также называли «Бессмертным».

У Сати тут же возник целый ряд вопросов, которые она тоже записала:

Все чаще в ее записях — теперь уже почти после каждого сделанного ею вывода — появлялось слово «проверить». Сделанные выводы оказывались концом огромного неразмотанного клубка, началом все новых и новых расследований. Слова сами собой без конца меняли свой смысл, и Сати каждый раз, перечитав собственные записи, оказывалась недовольна сделанными определениями. И особенно неудачным показалось ей вскоре определение мировоззренческой системы аканцев как религии. Это было не то чтобы некорректное определение, но явно не вполне адекватное. Термин «философия» подходил еще меньше. И Сати вернулась к тому, что стала называть все это для себя просто Системой или Великой Системой. Несколько позже в ее записях появился термин «Лес» — она узнала, что некогда человеческая жизнь и все, что с нею связано, называлось здесь «дорогой через лес». Иногда она называла все это «Горой» — когда обнаружила, что некоторые из ее здешних учителей называют те знания, которые она так стремится получить, «дорогой на вершину горы». В конце концов она стала называть это «Толкованием». Но это произошло уже после того, как она познакомилась с Маз Элайед.

Сати подолгу спорила со своим компьютером по поводу того, не существует ли в языке довзан или в иных, отличных от довзан, языках, словарным запасом которых все еще пользовались многие «образованные», слова, которое могло бы иметь значение «священный» или «святой». Она нашла немало слов, которые можно было перевести как «власть», «тайна», «нечто-не-контролируемое-людьми», «часть всеобщей гармонии». Подобные слова никогда нельзя было отнести к какому-то одному конкретному понятию или конкретному действию, совершаемому в конкретном месте. Скорее было похоже, что, согласно старому аканскому способу мышления, любое место, любое действие, если его правильно воспринимаешь, уже содержит в себе некую могущественную тайну и способность стать священным. А восприятие, по всей видимости, включало в себя и некое описание, рассказ об этом месте, ТОЛКОВАНИЕ происходивших там событий или человеческих поступков. Некий разговор об этом, превращение в повествовательную форму, в рассказ, в историю, в легенду.

Но эти истории отнюдь не были проповедями. В них не содержалось непреложной Истины. Это скорее были эссе на тему «Что такое истина?». Иногда с легким налетом сакральности. От человека при этом вовсе не требовалось веровать — только слушать.

«Вот так я узнал эту историю, — говорили они обычно, рассказав старинную притчу, пересказав какой-нибудь исторический эпизод, всем знакомую легенду или прочитав наизусть отрывок из поэмы. — Примерно так это толкуется».

Святые люди в этих историях, если их, конечно, можно было назвать святыми, достигали своей святости самыми различными способами, ни один из которых не казался Сати достаточно святым. Не нужно было соблюдать никаких правил или обетов, вроде бедности-целомудрия-послушания, не нужно было менять свои богатства на деревянную плошку нищего, не требовалось отшельничества среди диких скал. Некоторые из героев и знаменитых мазов в этих историях были прямо-таки вызывающе богаты. Их главная добродетель, насколько могла судить Сати, заключалась, видимо, в щедрости: они строили большие красивые умиязу, где хранили свои книги и сокровища, и устраивали пышные процессии верхом на эбердинах, украшенных серебряной упряжью. Некоторые из героев были воинами, другие — могущественными правителями, а третьи — сапожниками или лавочниками. Некоторые из «святых» оказывались страстными любовниками, да и сами эти истории были, собственно, историями любви и страсти героев. Очень многие из героев состояли в браке. Никаких жестких правил. Альтернатива имелась всегда. Рассказывая ту или иную историю, люди могли заметить, что это, например, «хороший поступок» или «правильный способ для достижения чего-либо», однако они никогда не говорили ни о каком ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНОМ правильном способе или поведении. А слова «хороший» или «правильный» всегда являлись не более чем прилагательными: хорошая еда, хорошее здоровье, хороший секс, хорошая погода, правильный поступок… Никаких «больших букв». Никаких Добра и Зла как реально существующих и враждебных друг другу сил или сущностей!

Нет, аканская Система — совсем не религия! К этому выводу Сати вскоре пришла окончательно и ухватилась за него со все возрастающим энтузиазмом. Разумеется, Система эта имела и свои духовные координаты. Мало того, она СЛУЖИЛА духовными координатами для тех, кто жил внутри нее и вместе с нею. Но религия как институт, требующий веры и закрепляющий позиции некоей высшей власти, религия как некое сообщество людей, сформировавшееся благодаря знанию об иноземных божествах или соперничающих социальных институтах, на Аке не только отсутствовала, но никогда и не существовала.

Возможно, впрочем, так было лишь прежде. Обитаемые земли Аки — это огромный единый континент и невероятно длинный архипелаг, протянувшийся вдоль восточного побережья этого континента. Местность, где проживал ранее народ довза, находилась на крайнем юго-западе Великого Континента. В принципе все аканские народы, не разделенные морями и океанами, принадлежали к одному типу людей с незначительными местными вариациями. Это было отмечено всеми Наблюдателями; все они, как один, указывали на удивительную этническую гомогенность населения планеты, на крайне малое разнообразие общественных структур и культур, но никто так и не отметил до сих пор тот замечательный факт, что среди аканцев НЕТ ЧУЖЕЗЕМЦЕВ. Никто здесь даже НЕ СЧИТАЛСЯ чужеземцем, пока не прилетели первые представители Экумены.

Это лежало на поверхности, и тем не менее воспринять это земным умом было достаточно трудно. Никаких «чужаков». Никаких «иностранцев». Никаких «других» — в том мертвящем смысле «инаковости», который существовал на Терре/ Земле, где испокон веков существовали отчетливые различия между племенами и народами, границы, установленные законом и вечно нарушаемые соседями, этническая ненависть, лелеемая столетиями и тысячелетиями. Слово «народ» на Аке означало не «мой народ», а «народ вообще», всех людей, все население планеты. Понятие «варвар» отнюдь не значило «чужак, говорящий на непонятном языке»; варваром аканцы называли любого необразованного человека. Точнее, необразованного в современном понимании этого слова. Всякое соперничество, соревнование здесь происходило как бы между членами одной семьи. Все войны являлись войнами гражданскими.

Одно из эпических сказаний, которое Сати старательно записывала кусками и отдельными фрагментами, было как раз посвящено одной из таких кровавых феодальных междоусобиц из-за плодородной долины, оставленной в наследство брату и сестре, которые, поссорившись, развязали затяжную войну друг с другом. Вражда между отдельными регионами и городами-государствами за экономическое господство на Континенте красной нитью проходила сквозь всю аканскую историю и часто вспыхивала с такой силой, что превращалась в мощный вооруженный конфликт. Но эти войны и междоусобицы велись исключительно с помощью профессиональных армий и на полях сражений. Крайне редко — и в народных преданиях, а также в исторических анналах к этому относились как к чему-то постыдному, не правильному, заслуживающему наказания, — воюющие стороны разрушали города или деревни и наносили физический ущерб гражданским лицам. Аканцы вступали в войну друг с другом из-за непомерной алчности, честолюбия, стремления к власти, но не из-за этнической ненависти и не во имя Веры. Они всегда дрались по правилам. И правила у всех были одни и те же. Они были единым народом. Их система мышления и образ жизни всегда в целом были универсальны. Это была как бы одна и та же мелодия в полифоническом исполнении.

И подобная «коммунальность», думала Сати, в значительной степени зависела от общей письменности. До культурной, революции даже в стране Довза существовало несколько основных языков и бесчисленное множество диалектов, но все они пользовались одним и тем же идеографическим письмом, понятным всем. Да, это была довольно неуклюжая и весьма архаичная письменность. Не алфавит. И тем не менее древняя письменность была распространена повсеместно и пользовалась огромным уважением, ибо способна была одновременно соединять и разделять народы, языки и диалекты, подобно китайским иероглифам на Земле. Благодаря этой письменности тексты, написанные несколько тысяч лет назад, любой мог прочесть без перевода, хотя с тех пор фонетическая форма того или иного слова успевала претерпеть порой колоссальные изменения, и в устной речи такое слово можно было просто не узнать. Возможно, именно это послужило отправной точкой для представителей народности довза, когда они производили языковую реформу и избавлялись от старой письменности, вводя куда более простой алфавит. Идеографическое письмо воспринималось ими не только как препятствие на пути прогресса, но и как активная консервативная сила, стремившаяся сохранить жизнь никому не нужному прошлому.

В Довза-сити Сати не встретила никого, кто умел бы (или не боялся бы признаться, что умеет) читать старые тексты. Она и не особенно спрашивала: уже ее первые вопросы на данную тему были встречены таким неодобрением и такой заметной неприязнью, что она быстро усвоила: не стоит даже упоминать о том, что она умеет читать старинные тексты. И те чиновники, с которыми она имела дело, никогда ее об этом даже не спрашивали. Старой письменностью в Корпоративном государстве не пользовались уже несколько десятилетий; возможно, аканским чиновникам даже в голову не приходило, что из-за случайной петли во времени и пространстве Сати лучше всего знает именно старые языки и идеографическую письменность.

Впрочем, Сати была не настолько глупа, чтобы вслух удивляться тому факту, что она, может быть, единственная на планете, кто еще способен прочесть старинный текст; и не настолько глупа, чтобы испугаться, когда эта мысль пришла ей в голову. Хотя иногда ей становилось страшно: ведь если история этого народа — не ее родного народа! — сохранилась лишь в ее памяти да никому не ведомых идеограммах, то если она забудет хотя бы одно слово, хотя бы один диакритический значок, то частица всей прошлой жизни Аки, тысячелетий существования здесь мыслящих и чувствующих существ, будет потеряна навсегда…

Так что она испытала огромное облегчение, обнаружив в Окзат-Озкате множество людей, старых и молодых, даже совсем детей, которые несли, разделяя друг с другом, драгоценный груз собственной истории и культуры. Большая часть этих людей, правда, была способна написать и прочесть не более нескольких десятков идеографических символов, в лучшем случае несколько сотен, однако многие продолжали совершенствовать свои знания и в итоге достигали полной грамотности. В школах Корпорации дети учили хейнский алфавит, приспособленный к местным языковым особенностям, и получали такое образование, которое наилучшим образом соответствовало обществу производителей-потребителей. Дома же или в специально отведенных комнатках, находившихся обычно где-нибудь в дальнем, неприметном уголке лавки или мастерской, велись незаконные занятия: люди изучали идеограммы, старательно выводя их мелом на маленьких черных досках, с которых написанное можно было стереть одним движением ладони. И учителями их были такие же люди из народа: домоправители, лавочники, мастеровые.

Эти учителя, преподававшие старый язык и старинную письменность, рассказывали им также о древних обычаях и обрядах, учили соблюдать традиции, многие из которых были еще живы. В народе таких людей называли «образованными». Но для них существовало и другое слово: МАЗ. Если обращение «йоз» означало уважительное отношение к равному, то «маз» сразу ставило того, к кому ты обращаешься, на значительно более высокую ступень, чем твоя собственная. Сати чувствовала, что это некий титул, некая профессия, суть которой она пока что определить была не в состоянии, ибо это не было конкретной профессией учителя, врача, ученого или священника, но безусловно включало в себя определенные аспекты всех перечисленных выше профессий.

Все мазы, с которыми постепенно познакомилась Сати в Окзат-Озкате, а она постоянно расширяла круг, этих знакомств, жили в более или менее комфортабельной бедности. Обычно у них имелась еще какая-нибудь работа, дававшая им средства к существованию, ибо то, что они получали, будучи мазами, составляло сущие гроши; они учили людей, готовили и раздавали лекарства, давали советы относительно правильного питания и здоровья, отправляли необходимые обряды (например, свадебный и похоронный), а также просто читали тем, кто хотел их слушать, и беседовали с ними, выступая на вечерних собраниях, куда люди приходили, чтобы «послушать Толкователей». Мазы-толкователи обычно были бедны — не потому, что старый образ жизни находился практически под запретом и его придерживались в лучшем случае старики. Нет, просто те люди, которые приходили к ним и старались как-то их отблагодарить, и сами были очень бедны. Окзат-Озкат был небольшим городом, почти маргинальным в плане экономического развития и доходов, но его жители стойко поддерживали своих мазов, благодарные им за то, что те «учили словом», как здесь говорили. По вечерам люди ходили к кому-нибудь из них, чтобы послушать истории и возникавшие вокруг них споры и разговоры, и за эту возможность регулярно платили вполне посильные взносы — жалкими медяками. Ни малейшего стыда или недовольства подобная сделка не вызывала ни у той, ни у другой стороны. Не произносились и такие лицемерные слова, как «пожертвование»: деньги здесь платили за приобретенные Ценности.

Взрослые часто приводили детей, чтобы те тоже «послушали Толкователей», и дети действительно либо с интересом слушали, либо просто тихо засыпали. За детей до пятнадцати лет платить не требовалось; а после пятнадцати с них брали столько, сколько и со взрослых. Подростки больше всего любили того Толкователя, который часто рассказывал или читал разные истории из эпоса или рыцарских романов. Например, из таких некогда знаменитых произведений, как «Война в Долине» и «Повествование об Эзиде Прекрасном». А на занятиях активной, с элементами военного искусства, гимнастикой всегда было полно молодежи — и мужчин, и женщин.

Сами мазы в основном были людьми средних лет или старыми, и опять же не потому, что вымирали как некая общественная группа, а потому, как говорили они сами, что нужно сперва прожить целую жизнь, прежде чем научишься «гулять в лесу».

Сати никак не могла уяснить, почему для того, чтобы тебя считали «образованным», нужно так много времени; однако, как она все больше убеждалась, решение этой задачи тоже не имеет конца. Так во что же все-таки верили эти люди?

Что было для них действительно священным? Сати по-прежнему этого не понимала, но надеялась понять, если удастся добраться до сути того, что здесь называлось «Толкованием», и до тех святых книг, которые для этого нужно прочесть и запомнить наизусть. Книги она нашла, но святости в них не обнаружила. Здесь не было ничего похожего на Библию или Коран. И здесь были буквально десятки упанишад, миллионы сутр.

Каждый маз охотно давал ей почитать что-то еще, и она прочла или прослушала великое множество текстов, существующих как в письменной, так и в устной форме. Большая часть этих текстов обладала множеством различных вариантов и версий. И основная задача Толкователей казалась неисчерпаемой даже теперь, когда столь многое было уничтожено и разрушено.

В начале зимы Сати показалось, что она нашла наконец некие центральные тексты Системы — в сборнике эпических поэм и научных трактатов, называвшемся «Древо». Все Толкователи говорили об этой книге с величайшим уважением, все обильно цитировали приведенные там тексты. Сати на несколько недель полностью погрузилась в изучение «Древа». Насколько она могла судить, основная часть текстов была написана по крайней мере тысячу, а то и полторы тысячи лет назад где-то в центральных районах Континента в период наивысшего расцвета здешней материальной и духовной культуры и искусств. Тексты также изобиловали находками в плане художественного творчества, полета изощренной мысли и философской аргументации по таким вечным проблемам, как бытие и становление, четкая форма и хаос. Содержались в этих текстах также мистические откровения относительно Созидания, Созидаемого и Созданного, а также в сборнике имелся целый цикл очень красивых и очень сложных метафизических поэм, главной темой которых были «Один, равный Двум» и «Два, равные Одному». Все части сборника были взаимосвязаны, снабжены иллюстрациями, комментариями и заметками на полях; последние были сделаны теми, кто читал эту замечательную книгу в течение десятков столетий, что прошли с момента ее создания. Как истинная племянница дяди Харри и ученый-педант, Сати с головой погрузилась в бездонное море разнообразных смыслов и значений, мечтая лишь об одном: затеряться в этой пучине на долгие годы. Она буквально заставляла себя изредка возвращаться к нормальной жизни и свету дня, но здравый смысл чрезвычайно мешал ей, ибо она тут же начинала ворчать: «Но ведь это же далеко не все! Это лишь МАЛАЯ ЧАСТЬ того, о чем говорят Толкователи…»

В итоге ее здравый смысл все-таки обрел поддержку в лице маза по имени Орьен Вийя, который заметил невзначай, что тексты, содержащиеся в «Древе» и столь сильно пленившие Сати, что она была твердо намерена изучать их у него в доме каждый день в течение по крайней мере нескольких месяцев, представляют собой лишь одну из версий этого сборника; имеются и другие, и их довольно много; одну из них он, Орьен Вийя, видел много лет назад в Амарезе, в самой большой из тамошних умиязу.

Итак, «окончательного» варианта текстов «Древа» не существует. Нет и ни одной «стандартной» версии. То есть существует не одно «Древо», а много, много… И этот Лес, эти тропические джунгли поистине бескрайни; и в них ярко горят бесчисленные тигры значений…

Сати сканировала ту версию «Древа», что имелась у Орьена Вийи, выключила компьютер и, стукнув педанта, сидевшего у нее внутри, по башке, начала все сначала.

Что бы это ни было такое, что она так стремится распознать, но это не религия с Символом веры и священной Книгой! Это вообще не имеет отношения к Вере. На Аке любая книга может называться священной. Здешнюю Систему невозможно определить с помощью конкретного набора символов и идей. И называют ее здесь не Лес (хотя Толкователи часто употребляют именно это слово) и не Гора (хотя и это слово у них тоже весьма в ходу), а чаще всего просто Толкование. Интересно, почему?

Да ладно тебе, грубо оборвал ее размышления здравый смысл, ясно ведь: здешние «образованные» только и делают, что РАСТОЛКОВЫВАЮТ смысл рассказанных ими историй.

Это верно, с некоторым пренебрежением отвечал здравому смыслу пытливый ум Сати, но рассказывая свои истории, притчи и тому подобное, мазы ДАЮТ ЛЮДЯМ ОБРАЗОВАНИЕ. Но ведь есть И ЕЩЕ ЧТО-ТО, помимо этого!

И она решила понаблюдать за мазами. Еще на Земле, приступив к изучению аканских языков, Сати узнала, что практически во всех основных языках этой планеты есть странное местоимение, употребляемое только в единственном/двойственном числе, например, для обозначения беременной женщины, или беременной самки животного, или супружеской пары. Это местоимение неоднократно встречалось ей в «Древе» и во многих других книгах и всегда в контексте представлений о едином, но раздвоенном стволе древа бытия. Часто использовалось это местоимение также в фольклорных историях, где главные герои, выступая неразделимой парой, напоминали пресловутое нерасчленимое понятие «производитель-потребитель» из пропагандистских опусов Корпорации. Интересно, что местоимение это также относилось к категории запрещенных слов. Его использование в устной речи или даже в личных письмах было наказуемо. Сати никогда не слышала, чтобы кто-нибудь в Довза-сити употреблял его. А здесь, в горах, она слышала его каждый день, хотя и не на улице; особенно часто им пользовались, когда говорили о Толкователях-мазах или во время беседы с самими мазами. Интересно, почему?

Видимо, потому, что мазы практически всегда являли собой пару. Причем это было сексуальное партнерство (и неважно, гетеро- или гомосексуальное!), но всегда моногамное и заключенное на всю жизнь. Даже больше того: потеряв партнера, мазы больше ни с кем не вступали ни в брак, ни в интимные отношения. Соединившись, они брали себе второе имя — имя своего партнера — и сохраняли его до самой смерти. Жена Аптекаря, Анг Сотью, умерла пятнадцать лет назад, но он по-прежнему звался Сотью Анг. Эти двое были и оставались единым целым; Один, равный Двум, Два, равные Одному…

Почему?

Внезапно Сати охватило лихорадочное возбуждение. Ей показалось, что она напала на след. Вот он, центральный принцип Системы! Два в Одном! Нужно сосредоточиться именно на этом.

Она требовала от мазов все больше и больше текстов, и они охотно делились ими с нею. Ее теория начинала обретать реальные очертания, да и тексты были более или менее релевантны. Она, например, узнала, что взаимодействие Двоих дает возможность подняться Трем Ветвям, которые, соединяясь, порождают Крону, состоящую из Четырех Деяний и Пяти Элементов, которые постоянно упоминаются в аканской космологии, медицине и этике, а также как бы «встроены» в архитектуру и являются структурной основой языка, прежде всего его идеографической письменности… Сати отдавала себе отчет, что это очередная непроходимая «полночная чаща», где скрывается множество древних тайн и путаных троп, но тем не менее, немного постояв в нерешительности на опушке, она смело, хотя и осторожно двинулась в глубь этой таинственной чащи, и здравый смысл только скулил ей вслед, точно брошенная собака. Хорошая, впрочем, собака; собака-дхарма. И Сати откликнулась на жалобный вопль здравого смысла: не полезла в эти джунгли, вспомнив, что вообще-то собиралась сперва выяснить поподробнее, каковы функции мазов в аканском обществе.

Они изображали, представляли на сцене, воплощали в жизнь некий великий спектакль: служили Толкователями. Они разъясняли, растолковывали.

Некоторые из них почти ничего не могли сами сказать другим. Они просто владели чем-нибудь ценным: одной книгой, одним стихотворением, одним научным трактатом, которые, например, получили по наследству или случайно запомнили. Но по крайней мере раз в год, обычно зимой, они показывали свое сокровище другим — читали вслух или декламировали по памяти любому, кто хотел прийти и послушать. Таких людей тоже вежливо называли «образованными» и уважали за то, что они, владея сокровищем, делятся им с другими. Но мазами эти люди не считались.

Мазы были профессионалами. Большую часть своей жизни они посвящали добыче материала для толкования, а потом постоянно и охотно делились своими знаниями с любым желающим и тем самым зарабатывали себе на жизнь.

Некоторые мазы специализировались на отправлении старинных обрядов и отчасти напоминали земных священников или жрецов. Эти мазы осуществляли все необходимые ритуалы, связанные со смертью и похоронами, с браком и рождением детей, с празднованием пятнадцатилетия — этот праздник считался очень важным событием в аканском обществе и знаменовал переход во «взрослый» возрастной класс («Один плюс Два» или «Три плюс Четыре плюс Пять»). Знания таких мазов обычно имели некое формульное выражение — формулами служили старинные ритуальные песнопения и определенные отрывки из наиболее известных героических эпопей древности.

Другие были настоящими врачами, целителями, травниками, специалистами по лечебной и боевой гимнастике. Они все знали о теле, умели СЛУШАТЬ тело и учили этому других (это прежде всего у них «тело было Деревом, а Дерево было Горой»). Их понимание тела было основано на фактическом материале; они давали не только описательные, но и вполне наглядные уроки лечебной медицины.

Третьи работали в основном с книгами; они же учили детей и взрослых читать и писать идеограммы, разбирать старинные тексты, написанные идеографическим письмом, и проникать в их сокровенный смысл.

Однако основная функция мазов, благодаря которой они и пользовались таким огромным уважением у населения, заключалась в умении толковать: сюда входило чтение вслух, пересказ, комментирование, декламация наизусть, рассказывание историй, задушевная беседа на темы, затронутые в той или иной истории или поэме, и т. д. Чем больше знал и мог поведать другим тот или иной маз, тем больше его почитали. Чем лучше он умел толковать те или иные вопросы, тем лучше ему платили. Предмет этих толкований зависел от знаний самого маза и его способности запоминать существующие в устной форме произведения народного творчества; ну и, разумеется, от его чисто эмоционального отношения к данной вещи или проблеме.

Взаимодействие всего этого давало порой потрясающий эффект! В течение долгого времени, пытаясь разобраться в этих бесконечных «Двух в Одном», «Дереве и Кроне», Сати каждый вечер ходила слушать Толковательницу Маз Оттьяр Уминг, которая неторопливо рассказывала длинную историко-мифологическую сагу о путешествии Румая на Восточные острова, совершенном этим героем шесть или семь тысяч лет назад; кроме того, несколько раз в неделю по утрам она ходила слушать Маз Имьен Катьяна, толковавшего об основах и истории Космоса и знавшего по именам все звезды и созвездия, который замечательно интересно описывал жизнь и пути движения в космосе других планет системы Акан, демонстрируя прекрасные и удивительно точные древние карты неба. Как увязать все это? Да и существует ли какая-то связь между столь различными областями знаний и умений?

Буквально объевшись выдержками из философских учений и комментариями к ним, Сати, не имея к философии ни интереса, ни склонности, обратилась в итоге к тому, что мазы называли «рассказами о теле». Здешние целители, похоже, чрезвычайно много знали о том, как сохранить здоровье. Сати попросила старого Сотью Анга рассказать ей кое-что об аканской фармакологии, и он принялся терпеливо объяснять ей, каковы целебные свойства каждого из растений, представленных в том огромном гербарии, который он получил в наследство еще от родителей Анг Сотью и впоследствии неустанно пополнял сам. Большая часть ящичков в его лавке была занята именно экземплярами этого гербария.

Старику было чрезвычайно приятно, что Сати прилежно записывает каждое его слово. Пока что, беседуя с Толкователями, она не встречалась ни с «колдовской премудростью», ни со «святыми таинствами», ведомыми только адептам, ни с таким знанием, которое было бы доступно только «образованным» и служило бы для укрепления их власти и авторитета, придавало бы их деятельности оттенок таинства или же сказывалось бы на размерах той платы, которую обычно получают мазы. «Записывай мои слова! — это повторяли ей все мазы без исключения. — Запоминай! Сохрани полученные знания и передай их другим!» Сотью Анг всю жизнь изучал свойства различных трав и растений, но не имел ни ученика, ни подмастерья и был трогательно благодарен Сати за желание сохранить собранную им информацию. «Все это я должен отдать другим, растолковать им, если, конечно, они захотят меня слушать», — часто повторял он. Он не считал себя настоящим целителем; он был обыкновенным аптекарем и неплохо знал травы, но в теории силен не был. Его объяснения, почему то или иное растение действует на организм так, а не иначе, частенько напоминали Сати примитивную ассоциативную магию или что-то вроде бесконечных кругов на воде от брошенного туда камня: эта кора лечит лихорадку, потому что она является жаропонижающим средством, а потому… Однако сама система народного целительства, лежавшая в основе подобной «фармакологии», была, как показалось Сати, достаточно прагматичной, превентивной и эффективной.

Фармакология и медицина были всего лишь одной из ветвей Великой Системы. И таких ветвей в ней было очень и очень много. Бесчисленные истории, толкуемые мазами, были посвящены множеству самых различных вещей — всем Листьям гигантской Кроны. И Сати не могла избавиться от уверенности, что в этой Системе должно существовать некое организующее начало, некий центральный стержень. Ствол Дерева. Может быть, это этика? ПРАВИЛЬНОЕ поведение на жизненном пути?

Сати выросла под гнетом юнизма и была не настолько наивна, чтобы рассчитывать на непременное наличие связи между религией и моралью; она понимала, если такая связь и имеется, она отнюдь не обязательно так уж благоприятна для развития общества.

Однако она уже начинала постигать основы аканской этики и учиться ей; элементы этических воззрений аканцев содержались во всех притчах и нравоучительных историях, которые Сати слышала от Толкователей; многое она почерпнула, так сказать, на практике, общаясь с различными жителями Окзат-Озката. Как и аканская медицина, здешняя этика была весьма прагматичной и носила превентивный характер, стараясь предупредить дурные поступки людей. Прежде всего она предписывала уважительное отношение к своему телу (и к физической жизни всех других живых существ), а также воспитывала отвращение к любому виду ростовщичества, жестоко его осуждая.

Лихоимство часто осуждалось в историях, рассказываемых Толкователями, и открыто порицалось слушателями, и это служило в глазах Сати доказательством того, что здешние представления о Зле достаточно глубоки и разноплановы. Однако преступления, совершаемые в Окзат-Озкате, носили самый заурядный характер и представляли собой в основном случаи воровстве, обмана и растраты чужих средств. Физическое насилие было явлением крайне редким. Даже «оскорбление действием», вполне возможное с обеих сторон, скажем, при совершении грабежа или вымогательства, случалось чрезвычайно редко, и каждый подобный случай жители города обсуждали несколько дней, а то и недель. Преступления, совершенные в состоянии аффекта (например, в припадке ревности) случались и того реже. Причем никто не старался их приукрашивать или замалчивать. В фольклорных сказках и историях никто не становился героем ценой убийства или тем более массовой резни. Напротив, герои обычно заглаживали последствия проявленного другими насилия (или даже искупали его ценой собственной жизни); героем обычно считался тот, кто был храбр, отважен и погиб в борьбе со злом и насилием. Слова «убийца» и «безумец» были однокоренными. Изиэзи, например, так и не смогла ответить на вопрос Сати о том, куда заключали убийц: в тюрьму или в сумасшедший дом, потому что на ее памяти в Окзат-Озкате не было ни одного случая убийства. Она слышала, что в прошлом насильников кастрировали, но не была уверена, что и нынче их наказывают именно так, потому что опять-таки ей не было известно ни об одном случае насилия в городе. Аканцы всегда очень мягко обращались со своими детьми, и Изиэзи, похоже, считала неприемлемой даже мысль о том, что с ребенком можно обращаться плохо, а уже тем более — бить его. Она, правда, знала несколько сказок о жестоких родителях или о детях-сиротах, которые голодали, потому что некому было приютить их, но говорила:

«Это все очень старые истории, их придумали еще в те времена, когда совсем не было образованных людей».

Корпорация, разумеется, ввела новую этику, построенную на новых добродетелях, среди которых были, например, «дух коллективизма» и «патриотизм», а также — обширный список тех нарушений общественного порядка и морали, которые считались преступлениями: в первую очередь сюда относилось любое участие в запрещенной законом деятельности. Но Сати пока что не встретила в Окзат-Озкате никого, исключая узкий круг чиновников Корпорации и некоторых студентов Педагогического колледжа, кто считал бы мазов или их деятельность преступной. Запретное, незаконное, извращенное — все эти новые категории, определявшие поведение людей, не имели никакого нравственного смысла ни для кого, кроме тех, кто их создал.

Неужели И в прошлом на этой планете не было иных преступлений, кроме насилия, убийства и ростовщичества?

Возможно, просто не было необходимости в официальных санкциях? Возможно, Система была настолько универсальной, что никто и представить себе не мог жизни вне ее рамок и только саморазрушающее безумие, душевное нездоровье способно было для кого-то ее ниспровергнуть. Она была основой миропорядка. В ней заключалась сама суть этого мира.

То, что Система была поистине вездесущей И невероятно древней, пронизывала повседневную жизнь аканцев даже в мельчайших ее проявлениях — в особенностях кулинарии, в определении цели конкретного задания и продолжительности отведенного на его выполнение времени, в способах отдыха и т. п., — все это, по мнению Сати, могло бы до какой-то степени объяснить и современную ситуацию на Аке. Во всяком случае, могло помочь догадаться, как Корпорации удалось так легко и просто достигнуть гегемонии, повсеместно (и зачастую насильственно) ввести униформу, осуществлять ежесекундный контроль над тем, как люди живут, что они едят, пьют, читают, слушают, думают, делают. Система и тут оказалась на своем месте. С глубокой древности она доминировала на Континенте и на Островах, безраздельно господствуя в душах людей. Довза пришлось лишь чуть-чуть изменить акценты, чтобы использовать Систему в своих интересах, хитростью взяв на себя управление ею и слегка изменив ее направленность. И Система из выработанного тысячелетней историей планеты общественного консенсуса, из согласованного способа организации жизни на всех общественных уровнях, внутри которых каждый индивид стремился главным образом к наивысшей форме собственного физического и духовного развития, превратилась в гигантскую иерархию, где люди, отдельные личности, превратились в полезные винтики машины, занимающейся неопределенно-бесконечным ростом общественного благосостояния и связанным с ним усложнением общественных отношений. Из активного гомеостаза. Система превратилась в активный однонаправленный дисбаланс сил.

Разница, по мнению Сати, была примерно такова, как между человеком, сидящим в задумчивости после хорошего обеда, и тем, кто изо всех сил старается догнать автобус.

Ей самой это сравнение очень нравилось. Оглядываясь на свои первые полгода, проведенные на Аке, она испытывала неверие и жалость; ей было жалко и себя, и тех «производителей-потребителей», что живут в Довза-сити. Господи, на какие жертвы пришлось пойти этим людям! Ведь они согласились отринуть всю культуру собственного прошлого во имя какого-то идиотского «Марша к звездам», абсолютно искусственной, надуманной цели, пытаясь имитировать жизнь тех инопланетных обществ, которые считали более развитыми, чем свое собственное, только потому, что их представители могли летать в космос! Но почему? Нет, здесь явно не хватало какой-то ступеньки. Что-то еще случилось на этой планете и оказалось способно спровоцировать или чрезвычайно ускорить столь глобальные перемены. Неужели всего лишь прибытие первых Наблюдателей? Разумеется, это было великое событие для людей, понятия не имевших об иных мирах…

А какое огромное бремя взвалила на свои плечи сама Экумена!..

«Не предавайте нас!» — сказал ей тогда Советник. Но «звездные жители», экуменические Наблюдатели, всегда такие осторожные и тактичные, старающиеся ни в коем случае не вмешаться, не оказать воздействия, не взять под контроль, уже принесли сюда предательство, сами того не ведая. Когда на берега Америки высадилось несколько десятков испанцев, целые народы, великие империи инков и ацтеков, не выдержали, сломались, предали себя, позволили уничтожать своих богов, свои языки… Так что в принципе аканцы сами себя завоевали и поработили. Сбитые с толку инопланетными теориями и концепциями, даже просто самим понятием инопланетности, иностранности, они позволили идеологам довза править на планете и безнаказанно грабить ее население, подобно тому, как это делали на Земле в XX веке идеологи коммунокапитализма или несколько позже фанатики — юнисты, Если на Аке этот процесс действительно начался в результате контактов с Экуменой, то, лишь осуществив некую репарацию, Тонг Ов сможет узнать от самих аканцев, что же произошло здесь до прибытия первых Наблюдателей. Неужели он надеется как-то возместить здешним жителям то, что они сами выбросили на помойку истории? Но ведь Корпоративное государство никогда этого не позволит! «Ищи золотой слиток в мусорной куче» — эту поговорку Сати не раз слышала от Маз Оттьяр Уминг, но была отнюдь не уверена, что с ней согласился бы, например, Советник. Для него этот «золотой слиток» давно превратился в «зловонный труп».

Всю ту долгую зиму Сати вела про себя споры с Советником, узнавая о жизни планеты все больше и больше нового. Она все чаще слушала Толкователей, очень много читала, вела исследовательскую работу, а вечерами тщательно обдумывала и записывала полученную информацию. Советник служил ей чем-то вроде куклы для битья или спарринг-партнера; ему совершенно необязательно было отвечать ей: он обязан был только слушать. Некоторые свои размышления, впрочем, Сати не решалась заносить даже в память компьютера — это было нечто чересчур личное и слишком для нее дорогое, и ей совсем не хотелось мешать его со своими беспристрастными отчетами о наблюдениях. Таково было, например, ее личное мнение относительно деятельности и функций Толкователей. Если это религия, то религия, в высшей степени отличная от всех земных религий, ибо ей недостает главного: догматической веры, эмоционального неистовства, понятия об отсроченном вознаграждении за праведную жизнь и санкционированного светскими властями фанатизма. Все эти элементы, без которых до недавнего времени аканцы прекрасно обходились, были, как ей представлялось, привнесены в жизнь Корпоративным государством довза. Собственно, оно, это государство, и являлось здесь религией. Вот почему Сати с таким удовольствием «вызывала» призрак Советника в сине-коричневой форме, с застывшим холодным лицом и негнущейся спиной, и страстно внушала ему, какой он фанатик и глупец и какие глупцы все остальные бюрократы и идеологи Корпоративного государства, ибо всей душой стремятся завладеть богатствами, которые были созданы другими народами на других планетах, а свое собственное богатство, свое бесценное сокровище выбрасывает в мусорную кучу!

Настоящий же Советник, во плоти и крови, должно быть, давно уже уехал из Окзат-Озката; во всяком случае, Сати больше не встречала его на улицах города и наконец почувствовала некоторое облегчение. Куда приятнее было видеть в Советнике всего лишь грозный призрак, плод собственного воображения.

Вопрос о том, что же на самом деле ДЕЛАЮТ мазы, практически перестал ее занимать. Любой четырехлетний малыш смог бы сказать, что они делают! Они рассказывают. Пересказывают, читают, декламируют наизусть. Они устраивают дискуссии, объясняют, придумывают. Истолковывают суть. Бесконечная цель их общения со слушателями не имеет четких границ, ее невозможно как-то определить, классифицировать. Темы «толкований» множатся даже сейчас, ибо не все старинные тексты еще известны, не все истории о древнем прошлом прочитаны, не все мысли переданы будущим поколениям через пропасть прожитых лет.

Впервые Сати познакомилась с одним из великих Толкователей — это был Маз Одиедин Манма — во время таких занятий, где Толкователь рассказывал историю молодого человека, жителя предгорий, которому постоянно снилось, что он умеет летать. И такими частыми и живыми были его сны, что он стал путать их с реальностью и с удовольствием рассказывал другим, какие ощущения испытывал во время «полета» и что видел с высоты. Он рисовал карты прекрасных неведомых земель, якобы находившихся в обоих полушариях планеты, которые «открыл» во время своих путешествий. И люди приходили, чтобы послушать его рассказы и полюбоваться его замечательными картами. Но однажды, спускаясь вниз по течению реки в погоне за отбившимся от стада эбердина, он оступился, упал с высоты и погиб.

Такова была эта история. И Манма никак не стал ее комментировать; и никто почему-то не задал ему ни одного вопроса. Они собрались тогда в доме Маз Оттьяр Уминг, так что позднее Сати все-таки спросила Оттьяр, что та думает об этой истории. И старая Толковательница отвечала:

— Одиедин, жена Манмы, случайно погибла во время ливня в горах; она упала в воду, и поток унес ее. Ему тогда было двадцать семь. И они всего год, как стали мазами…

— И Манма часто рассказывал ей, что летает во сне?

— Нет, — покачала головой Оттьяр. — Это просто история, йоз. История Одиедина Манмы. Он рассказывает только эту историю. А толкование ее — у него внутри. Как маз он занимается в основном телом. — Оттьяр имела в виду ту разновидность лечебной гимнастики, которую преподавал Одиедин Манма, будучи отличным специалистом в этой области.

— Понятно, — только и пробормотала Сати и пошла прочь, неотрывно думая о том, что услышала от Оттьяр.

Но поняла лишь одно: здесь, в Окзат-Озкате, она наконец научилась слушать. Слушать, слышать и, продолжать прислушиваться к тому, что услышала. Уносить слова с собой и без конца вслушиваться в их звучание. Если ТОЛКОВАТЬ — это искусство и функция мазов, то СЛУШАТЬ — искусство и функция йозов. По мнению большей части аканцев, ни те, ни другие друг без друга ничего не значат.