Прекрасное неторопливое путешествие вверх по реке меж ее скалистых пустынных берегов закончилось на десятый день в городе Окзат-Озкат. На карте этот город выглядел точкой у самого края паутины бесчисленных изобар верховий реки Эрехи и Водораздельного хребта. Поздним вечером, в ясном холодном воздухе Окзат-Озкат показался Сати состоящим сплошь из беловатых стен с неярко освещенными окнами, расположенными очень высоко от земли и как бы вытянутыми по горизонтали; над его улицами витали запахи пыли, навоза, гниющих фруктов и сладкого сухого горного воздуха, слышался негромкий монотонный гул голосов и стук обутых в грубые башмаки ног по мостовой. Вряд ли здесь можно было обнаружить какой-то колесный транспорт. Рыжеватый отблеск мелькнул на высокой стене вдали, казавшейся бледным полотном на фоне гаснувшего зеленоватого неба — стену почти скрывали причудливо украшенные карнизы и крыши домов.

На пристани гремела идиотская музыка, перемежавшаяся сообщениями Корпоративных СМИ. Этот шум после целых десяти дней речной тиши, молчания и неспешных спокойных бесед выводил Сати из себя.

Никаких «сопровождающих» она так и не обнаружила. Никто не ждал ее, никто не ходил за ней следом, никто не просил предъявить свой пропуск сио.

Еще не стряхнув с себя после долгого плавания по реке некое пассивное оцепенение, но уже чувствуя, что в душе пробуждается любопытство, бродила она по улицам близ реки до тех пор, пока не почувствовала, что довольно тяжелая сумка начинает оттягивать плечо, а с гор то и дело налетают порывы резкого, холодного ветра. На темной улочке, карабкавшейся вверх по склону холма, она наконец остановилась возле дома, дверь которого была распахнута настежь. На крыльце в полосе желтого света сидела в удобном кресле какая-то женщина, явно наслаждаясь летним вечером, исполненным ароматов.

— Вы не скажете, где здесь гостиница? — спросила Сати.

— Здесь, — ответила женщина. Теперь Сати увидела, что она инвалид: неподвижные ноги ее напоминали сухие палки. — Поди-ка сюда, Ки! — окликнула женщина кого-то в доме.

На крыльце появился мальчик лет пятнадцати. Не говоря ни слова, он жестом пригласил Сати войти, и вскоре они оказались в просторной темноватой комнате с высоким потолком, расположенной на первом этаже; пол в комнате был застлан ковром — замечательным ковром из шерсти эбердинов: на темно-красном фоне сложный и одновременно строгий орнамент в виде концентрических кругов, белых и черных. Вторым предметом, имевшимся в комнате, был странный, какой-то квадратный пузырь-светильник, дававший крайне мало света и прикрепленный между двумя окнами, расположенными высоко от пола и вытянутыми по горизонтали. Шнур от светильника вился, точно змея, уходя в одно из окон.

— А кровати здесь нет? — спросила Сати. Мальчик застенчиво указал ей на занавеску в Дальнем темном углу комнаты.

— А где можно умыться?

Он мотнул головой в сторону какой-то двери. Сати подошла и открыла ее. Три облицованных керамической плиткой ступеньки вели вниз, в маленькое помещение, тоже облицованное плиткой, где имелись довольно странной формы приспособления, о предназначении которых, впрочем, легко можно было догадаться; все было сделано из дерева, металла и керамики и сверкало чистотой в теплом свете электронагревателя.

— Выглядит очень мило, — сказала Сати. — И сколько стоит эта комната?

— Одиннадцать хаха, — пролепетал мальчик.

— В день?

— Что вы, за неделю! — В аканской неделе было десять дней.

— О, это же просто замечательно! — воскликнула потрясенная Сати. — Спасибо.

Опять ошибка! Совершенно не следовало благодарить его! Слова благодарности на Аке считались «рабскими». Как и слова уважения, как и считавшиеся совершенно бессмысленными и унизительными ритуальные формулы приветствия и прощания, просьбы и благодарности — пожалуйста, спасибо, чувствуйте себя как дома, до свидания… Все это считалось допотопными реликвиями, примитивным лицемерием, случайно забытыми камнями на пути прогресса и ничем не замутненных отношений между производителями-потребителями Корпоративного государства. Сати не раз получала соответствующие уроки, пытаясь употреблять подобные выражения вскоре после своего прибытия на Аку, и теперь практически отучила себя от «дурной привычки» быть вежливой, столь свойственной землянам. Интересно, почему сейчас это нелепое «спасибо» все-таки сорвалось у нее с языка?

Мальчик в ответ лишь пробормотал что-то невнятное, и Сати пришлось попросить его повторить сказанное; оказалось, он предлагал ей пообедать. Данное предложение она приняла с удовольствием, но без какой бы то ни было благодарности, как должное.

Через полчаса он принес к ней в комнату низенький столик, накрыл его скатеркой с вышитыми на ней странными фигурками и расставил тарелки из темно-красного фарфора. Она тем временем нашла за занавеской простыни и толстенный матрас, повесила одежду на перекладину и крючки — все это также находилось за занавеской, — разложила свои книги и блокноты под единственным источником света прямо на полу, натертом до блеска, и теперь праздно сидела на ковре. Просто так сидеть в этой комнате было очень приятно — Сати очень нравилось царившее здесь ощущение покоя, высокие потолки, неяркий свет…

На обед мальчик подал жаркое из птицы, жареные овощи, какие-то белые зерна, по вкусу напоминавшие кукурузу, и теплый ароматный чай. Сати уселась перед низеньким столиком прямо на шелковистый мягкий ковер и съела все. Мальчик пару раз заглядывал к ней, по-прежнему не произнося ни слова, но явно желая узнать, не нужно ли ей чего-нибудь.

— Скажи, как называются эти зерна? — спросила Сати. Нет, опять ошибка! И она поправилась:

— Но сперва скажи, как зовут тебя.

— Акидан. — Он почти прошептал это. — А это тузи.

— Очень вкусно! Я раньше никогда ничего подобного не ела. Это здесь растет?

Акидан кивнул. У него было милое детское лицо, но в мальчишеских чертах уже явственно чувствовался настоящий мужской характер.

— Тузи… еще и горит хорошо, — тихо заметил он.

Сати понимающе кивнула.

— Очень, очень вкусные зерна! — с удовольствием повторила она.

— Спасибо, йоз. — «Йоз» было словом, тоже занесенным Корпорацией в список «рабских обращений», и по крайней мере последние полвека употреблять его было запрещено. Примерное значение его было «соотечественник, собрат». Сати никогда прежде не слышала, чтобы слово «йоз» кто-то произносил вслух; она встречала его только в тех текстах, по которым учила аканский язык на Земле. «Горит хорошо» — тоже допотопное выражение, связанное с чем-то вроде печного отопления. Может быть, завтра она сумеет это выяснить… А сегодня она примет ванну, разложит на полу матрас и будет спать в благословенной тишине и темноте этого дома, высоко-высоко в горах.

Тихий, застенчивый стук в дверь — вероятно, Акидан! — поднял ее с постели; она выглянула за дверь и увидела в коридоре маленький переносной столик-поднос, на котором стоял готовый завтрак: большая порция какого-то мелко порезанного фрукта, совершенно ей неведомого, со множеством семечек, кусочек чего-то желтого и душистого на блюдечке, ломоть рассыпчатого пирога из сероватого теста и теплый травяной чай в пиале. На этот раз у чая был отчетливый горьковатый привкус, сперва очень ей не понравившийся, но потом показавшийся даже приятным; этот напиток вообще оказался удивительно бодрящим. Неведомый фрукт и пирог были очень вкусны, а вот желтый острокислый ломтик на блюдце она съесть не решилась. Когда пришел мальчик Акидан, чтобы забрать поднос, Сати спросила у него, как называется каждое из кушаний, потому что в столице никогда не пробовала ничего подобного. Кроме того, завтрак был явно приготовлен доброй и заботливой рукой. Оказалось, что желтый ломтик на блюдце — это «абид», который почему-то обязательно нужно съесть с утра пораньше — во всяком случае, так сказал Акидан.

— Абид хорошо есть утром со сладкими фруктами, — заметил он.

— Значит, я все-таки должна это съесть? Акидан растерянно улыбнулся:

— Ну да, это очень полезно… для равновесия…

— Понятно. Хорошо, я съем. — И Сати сунула желтый ломтик в рот, чем Акидан, судя по выражению его лица, остался очень доволен. — Я ведь приехала издалека, Акидан, — пояснила она извиняющимся тоном. — Я местных обычаев совсем не знаю.

— Вы ведь из Довза-сити?

— Нет. Мой дом гораздо дальше. На другой планете. На Терре. Я из Экумены.

— Ох!..

— Так что я вообще о здешней жизни знаю очень мало. И мне, конечно, хочется задать тебе множество вопросов. Ты как к этому отнесешься, а?

Он молча кивнул и несколько неуверенно пожал плечами — очень по-детски. Однако, при всем при том, в самообладании ему явно не откажешь, подумала Сати. Какое бы впечатление ни произвели на него ее слова, внешне он ничем этого не проявил и с достоинством воспринял тот факт, что перед ним один из Наблюдателей могущественной Экумены, женщина-инопланетянка, которую он до сих пор мог рассчитывать увидеть разве что на экране неовизора в какой-нибудь передаче из столицы. А теперь эта инопланетянка поселилась у него в доме! Однако в поведении Акидана не чувствовалось и намека на ксенофобию, которую Сати сразу почувствовала в том Советнике на пароме.

Тетка Акидана — та самая женщина с больными ногами, выглядевшая так, словно ее постоянно терзает не очень сильная, но мучительная и смертельно надоевшая ей боль, — была не слишком разговорчива и практически совсем не улыбалась, но буквально излучала, как и сам Акидан, спокойное гостеприимство. Сати договорилась с ней, что проведет в Окзат-Озкате по крайней мере недели две. Сначала ее очень удивляло то, что из постояльцев она, похоже, здесь единственная. Но, немного освоившись в доме, она обнаружила, что и комната «для гостей» здесь всего одна.

В столице — в каждой гостинице, в каждом жилом доме, в каждом ресторане или магазине, у входа на рынок или в любую контору — непременно осуществлялся автоматический контроль СИО с помощью специального пропуска, заменявшего здесь удостоверение личности. Все производители-потребители Корпоративного государства были занесены в соответствующий банк данных. После весьма длительного улаживания различных формальностей Сати тоже — еще в космопорте — получила такой пропуск, без которого, как ее предупредили заранее, она бы на Аке считалась никем и ничем, не могла бы снять жилье, взять такси, купить еду в супермаркете или заказать ее в ресторане, не могла бы войти ни в одно общественное учреждение, ибо немедленно включился бы сигнал тревоги… Очень многие аканцы предпочитали просто вшить себе в левое запястье электронный чип с содержащейся в карточке СИО информацией. Но Сати предпочла носить специальный браслет, в который был вделан такой чип. Беседуя с тетушкой Акидана в ее маленьком кабинете, расположенном рядом с входной дверью, Сати заметила, что все время ищет глазами считывающее устройство и держит левую руку наготове, чтобы привычным жестом поднести ее к такому сканеру. Однако ничего подобного она в кабинете так и не обнаружила, а тетка Акидана, подъехав на своем инвалидном кресле к массивному письменному столу со множеством разнокалиберных ящичков, стала неторопливо и спокойно выдвигать их один за другим, пока не нашла то, что искала: запыленную квитанционную книжку. Она оторвала один листок и передала его Сати, чтобы та его заполнила. Квитанция была такая старая, что бумага пересохла и пожелтела, однако графа для кодового номера СИО там все же имелась.

— Прошу вас, йоз, скажите, как я могу вас называть? — вежливо задала Сати очередной вопрос из учебника «для продвинутых варваров».

— Мое имя Изиэзи. А как мне называть вас, йоз? Deyberienduin.

«Добро-пожаловать-мою-крышу-под», — мысленно перевела Сати. Какое хорошее слово!

— Мое имя Сати, йоз и добрая моя хозяйка. — Сати сама изобрела столь странное обращение; ей казалось, что оно вполне подходит к данной ситуации, и, что удивительно, оно действительно оказалось вполне подходящим. Худое измученное лицо Изиэзи чуть смягчилось, взгляд потеплел. Когда Сати вернула ей заполненную квитанцию, она в знак благодарности склонила голову, прижав сложенные «лодочкой» руки к груди. Это явно был запрещенный жест. Но Сати ответила тем же.

Уже уходя, она заметила, что Изиэзи сунула квитанционную книжку и заполненную квитанцию в один из ящиков стола, но не в тот, из которого ее только что достала. Похоже, Корпорация — по крайней мере, в течение нескольких часов — не будет иметь ни малейшего понятия о том, где находится номер /ЕХ/НН 440Т 38L33849 Н 4/4939.

Мне удалось выбраться из паутины, подумала Сати и вышла на залитую солнцем улицу.

Внутри дома было темновато; узкие продолговатые окна находились слишком высоко под потолком, и за ними не было видно ничего, кроме яростно-синего неба. Так что на улице у нее даже голова слегка закружилась: белые стены домов, сверкающая черепица крыш, крутые улицы, выложенные серыми сланцевыми плитами, тоже отражавшими свет, а над крышами в западном направлении она увидела — лишь через некоторое время вновь обретя способность видеть нормально — какой-то немыслимый морщинистый светящийся занавес, закрывавший полнеба. Сати смотрела на этот занавес, мигая и щурясь, и не могла оторвать глаз. Что это? Облака? Извержение вулкана? Северное сияние средь бела дня?

— Это Мать, — сказал ей маленький беззубый человечек с землистого цвета лицом, толкавший перед собой трехколесную тележку, и улыбнулся.

Сати только глазами захлопала и непонимающе уставилась на него.

— Мать Эрехи, — пояснил человечек и указал в сторону светящейся стены. — Силонг! Ага?

Гора Силонг! Судя по карте, самая высокая точка Водораздельного хребта и всего Великого Континента. Ну естественно, пока они плыли вверх по реке, общий подъем местности не позволял увидеть эту гору. А здесь прекрасно была видна ее верхняя половина — зубчатая сияющая стена, над которой где-то уж совсем в небесах реял немыслимо далекий рогатый пик, как бы растворявшийся в золотом солнечном свете, и с него, точно флаги, свешивались тонкие ленты ледников.

Пока Сати и человек с тележкой глазели на Силонг, вокруг них начала собираться толпа; люди точно хотели помочь Сати разглядеть на горе нечто такое, что было ведомо им одним. Во всяком случае, у нее сложилось именно такое впечатление. Все они прекрасно знали, что такое Силонг и как она выглядит, и хотели помочь незнакомке УВИДЕТЬ ее. Для чего без конца произносили вслух имя горы, называя ее Матерью, и указывали на сверкавшую в конце улицы реку. И вдруг один из них спросил:

— А ты могла бы отправиться на Силонг, йоз? Люди вокруг Сати были чем-то похожи друг на друга — маленькие, худощавые, широкоскулые, узкоглазые; обыкновенные бедняки, жители гор, с плохими зубами, в латаной одежонке, но с удивительно изящными руками и ногами, хотя тонкие пальцы их и огрубели от холода и тяжелой работы. И все они были почти такими же смуглыми, как сама Сати.

— Отправиться — туда? — Она ошарашенно посмотрела на них: все улыбались, и она не сумела сдержать ответной улыбки. — Но зачем?

— На горе Силонг будешь жить вечно, — сказала приземистая женщина с грубоватым лицом; за спиной у нее висел огромный мешок с чем-то очень похожим на куски пемзы.

— Там пещеры, — пояснил стоявший рядом с Сати мужчина; лицо у него было желтоватого оттенка и все покрытое шрамами. — Эти пещеры полны жизни.

— И любви! — подхватил человечек с тележкой, и все засмеялись. — Там отличный секс, йоз! Секс на три сотни лет!

— Слишком высоко, — попыталась отшутиться Сати. — Разве туда можно добраться? Все снова заулыбались и посоветовали:

— А ты лети!

— Но там ведь самолету и приземлиться негде, верно?

Ее собеседники снова засмеялись, и та приземистая женщина подтвердила:

— Негде.

А желтолицый мужчина прибавил:

— Никаких самолетов!

И человек с тележкой заключил:

— После трехсот лет сплошного секса кто хочешь полетит!

И снова все засмеялись, но вдруг смолкли и мгновенно растворились без следа, точно тени. Рядом с Сати остался только тот человек с тележкой, но и он тут же поспешил прочь, а она подняла глаза и уставилась прямо на… Советника.

На пароме он не казался ей человеком такого уж большого роста, но здесь он прямо-таки нависал над нею. Он очень отличался от здешних жителей: кожа у него была гладкая, упругая, хотя и похожая, пожалуй, на пластик. Форменная сине-коричневая рубашка и отлично сидевшие брюки были очень чистыми и тщательно выглаженными — как у всех чиновников на всех планетах во всех мирах. Этот человек имел к миру Окзат-Озкат не большее отношение, чем она, инопланетянка. Он тоже был здесь как бы инопланетянином.

— Попрошайничество запрещено законом, — сказал он.

— Я не попрошайничала.

Помолчав несколько секунд, он пояснил:

— Вы не поняли. Нельзя поощрять попрошаек. Это паразиты на теле нашей экономики. Подавать милостыню запрещено законом.

— А никто милостыню и не просил! Он молча, уже знакомым ей образом один раз коротко поклонился — что ж, тогда все в порядке, считайте, что я вас предупредил, — отвернулся и пошел прочь.

— Огромное спасибо, вы очень любезны! — сказала Сати на своем родном языке. Ох, опять ошибка! Не ее это дело — язвить на каком бы то ни было языке, даже если Советник не обратил на ее слова никакого внимания. Он, конечно, невыносим, но ее это не извиняет! Если она хочет собрать здесь какую-то информацию, то должна оставаться в добрых отношениях с местной администрацией; а если она намерена еще и чему-то здесь научиться, то тем более не должна никого судить. В прошлом девиз разведчиков на дальних планетах был таков: «Личное мнение кладет конец всякому гостеприимству». Возможно, те люди и в самом деле были нищими… Откуда ей знать? Она ведь ничего, совсем ничего не знает ни об этих местах, ни об этих людях!

И Сати двинулась на разведку по улицам Окзат-Озката, твердо решив, что постарается ни о чем не иметь никакого «личного мнения». Современные здания — тюрьма, районные префектуры, местные отделения министерств сельского хозяйства, культуры, горно-добывающей промышленности и т, д., педагогический колледж, средняя школа — выглядели в точности, как и все подобные здания в других городах: массивные, без затей, довольно мрачные на вид. Здесь они были всего двух-трехэтажными, но все равно как бы нависали над приземистыми местными домишками, хрупкими и какими-то невзрачными. Точно так же над Сати только что нависал на улице Советник. В жилых домах стены оказались не белыми, а линяло-красными или блекло-оранжевыми; окна под самой крышей; крыши крыты красной или оливково-зеленой черепицей и украшены по карнизу какими-то причудливыми узорами, а по углам — фантастическими глиняными животными, как бы тянущими углы вверх своими зубастыми пастями. Часто попадались маленькие магазинчики, у которых стены как снаружи, так и изнутри были сплошь покрыты старинными идеографическими надписями; надписи были отчасти смыты и покрыты несколькими слоями побелки, но все-таки проступали, и в большей части случаев их вполне можно было прочесть. Крутые, вымощенные сланцевой плиткой улицы и лестницы почти все вели вверх, к запертым дверям каких-то странных зданий; двери эти были когда-то выкрашены синей и красной краской, но сверху тоже покрыты побелкой. Прямо во дворах под открытым небом мастеровые плели канаты или тесали камень. На узеньких полосках земли между домами были разбиты грядки; там возились старухи — копали, окучивали, пололи и направляли в нужном направлении струйки воды в миниатюрных ирригационных системах. Сати заметила — главным образом в районе доков — несколько автомобилей, припаркованных у больших и белых административных зданий, а по улицам все передвигались пешком или на тележках, которые тащили эбердины. Сати пришла в полный восторг, когда увидела, что в город входит какой-то караван — видимо, из глубокой провинции: крупные эбердины тянули двухколесные повозки с украшенным бахромой зеленым матерчатым верхом, а на двух еще более крупных животных, размером примерно с пони, в длинную шерсть которых были вплетены колокольчики, ехали две женщины в длинных красных плащах, с непроницаемо-спокойным видом восседавшие в рогатых седлах с высокой лукой.

Караван миновал здание Центральной префектуры — точно крошечный, изящный, наполненный веселым звоном кусочек прошлого проследовал мимо равнодушно-тупого будущего. С крыши префектуры неслась бодрая музыка, перемежавшаяся громогласными призывами и предстережениями. Сати шла следом за караваном, пока, миновав несколько кварталов, он не остановился у подножия одной из длинных, уходящих в гору лестниц. Она тоже остановилась и стала смотреть; и прохожие тут же начали останавливаться возле нее с уже знакомым ей выражением — точно желая помочь ей разглядеть что-то, — но ничего не говорили. Из высоких красно-синих дверей вышли какие-то люди и спустились по лестнице вниз, чтобы приветствовать прибывших и помочь им поднять наверх багаж. Так это гостиница? Или городской особняк сельских землевладельцев?

Сати вернулась назад и поднялась по одной из улочек к маленькому магазинчику, мимо которого уже проходила. Если она правильно поняла надпись у входа, здесь должны были торговать бытовой химией — лосьонами, кремами, ароматизаторами воздуха, удобрениями и т, п. Если купить, скажем, крем для рук, это даст ей возможность прочитать хотя бы что-то из тех надписей, которыми в лавчонке покрыты все стены от пола до потолка. Надписи были сделаны с использованием старой, ныне запрещенной письменности. На фасаде идеограммы скрывали многочисленные слои побелки, поверх которой яркой краской и с использованием современного алфавита было написано, чем, собственно, здесь торгуют, но эти надписи уже довольно сильно выцвели, и при желании можно было разобрать кое-что из скрывавшихся под ними идеограмм. В одном месте ей удалось прочесть: «улучшающие аромат» и «повышающие плодородие». Наверное, это духи и благовония… а что еще? Плодородие чего? Это средства, способствующие зачатию? Или удобрения для цветов? Сати вошла в магазин.

И сразу же попала в мир запахов — странных и знакомых, сильных и слабых, сладких и пряных. Плохо освещенное помещение было буквально пропитано запахами. Ей вдруг показалось, что пиктограммы и идеограммы на стенах — четкие черные и темно-синие изображения — оживают и движутся, но не мелькают перед глазами, как буквы просмотренного «по диагонали» печатного листа, а движутся ровно, спокойно, размеренно, то увеличиваясь, то уменьшаясь — точно дышат.

Потолки здесь тоже были очень высокие; и окна под самой крышей. Вокруг — множество шкафов с бесчисленным количеством ящичков. Когда глаза Сати привыкли к полумраку, она заметила, что слева от нее за прилавком стоит худой старичок, и у него над головой на стене отчетливо видны какие-то два слова. Она машинально прочла их, и ей сразу вспомнились все возможные значения, которые могло бы иметь такое сочетание корней: «выдающаяся/вершина/фетровая шляпа/смотрящий вниз/появляться на свет»… и еще — «двое/ двойственность/две стороны/чресла/присоединяться к чему-то/отделяться от чего-то»…

— Добро пожаловать под мою крышу, йоз! Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

Сати спросила у хозяина лавки, нет ли у него крема или лосьона для сухой кожи. Он удовлетворенно кивнул и принялся что-то искать в своих бесчисленных ящичках с видом спокойной уверенности в том, что вскоре непременно отыщет нужный предмет — в точности как Изиэзи, когда рылась в своем письменном столе.

Это дало Сати возможность прочитать кое-что из написанного на стенах, однако отвлекавшая ее от поставленной цели иллюзия движения продолжалась, и она никак не могла уловить смысл написанного. Это оказался совсем не перечень товаров, как она предполагала сперва, а какие-то рецепты или заклинания, а может, цитаты из медицинских трактатов. В основном речь в них шла о каких-то ветвях и корнях. Она распознала тот символ, который означал «кровь», однако он был снабжен неким значком, дававшим право переводить его как «стихия» или «сила природы». Может быть, это «лимфа»? Или «древесный сок»? Или философская «жизненная сила»? Без конца попадались загадочные формулы, типа «пять от трех, три от пяти». Алхимия? Медицина? Рецепты или заклятия? Она понимала лишь, что перед ней слова древнего языка, обладающие древними значениями, и она впервые ДЕЙСТВИТЕЛЬНО соприкоснулась с прошлым планеты Ака. И абсолютно ничего в этом прошлом не понимает!

Судя по довольному выражению лица хозяина лавки, ему удалось-таки обнаружить искомое. Некоторое время он просто с удовольствием рассматривал то, что в ящичке находилось, а потом извлек оттуда неглазированный глиняный кувшинчик, поставил его на прилавок и снова принялся что-то искать в длинных рядах ящиков, не имевших ни надписей, ни табличек, пока не нашел тот, содержимое которого его полностью устроило. Старик опять некоторое время молча смотрел в выдвинутый ящик, а потом извлек оттуда коробку, оклеенную «золотой» бумагой, и исчез с ней в одном из внутренних помещений. Впрочем, он скоро вернулся, держа в руках ту же коробку, горшочек, покрытый яркой глазурью, и ложку. Все это он разложил в рядок на прилавке. Потом неторопливо зачерпнул что-то ложкой в первом горшке и положил во второй, вытер ложку красной тряпкой, извлеченной из-под прилавка, и принялся спокойно и терпеливо растирать полученную смесь.

— Это сделает кору совершенно мягкой, — тихо заметил он.

— Кору? — изумленно переспросила Сати. Старик улыбнулся и, положив ложку, погладил тыльную сторону своей ладони.

— То есть тело, похоже на дерево, да? Вы ведь это хотите сказать? — неуверенно спросила Сати.

— Ax!.. — вздохнул он с тем же выражением, с каким говорил это слово Акидан. — Ax!.. — Он подтверждал ее слова, однако слово это имело и еще какой-то специфический оттенок. Это было «да», но не совсем. Или «да, но мы вообще-то это слово не употребляем». Или «да, но не нужно говорить об этом». То есть, «да», но с какой-то особой петлей-ловушкой.

— «В темном облаке, спускающемся с небес… раздвоенная… дважды раздвоенная…» — бормотала Сати себе под нос, пытаясь прочесть поблекшую, искусно выполненную надпись высоко на стене.

Хозяин лавки вдруг громко хлопнул одной рукой по прилавку, второй — себе по губам.

Сати даже подпрыгнула от неожиданности.

И оба уставились друг на друга. Старик уже опустил руку. Он, казалось, ничуть не был встревожен. Похоже, он даже улыбался!

— Только не вслух, йоз, — прошептал он. Сати еще некоторое время потрясение смотрела на него, потом спохватилась и наконец закрыла разинутый от изумления рот.

— Это просто старинный орнамент, йоз, — пояснил старик. — Совершенно бессмысленный. Просто переплетение линий. Здесь ведь старомодные люди живут. И эти люди оставляют старинные украшения на стенах вместо того, чтобы чисто их выбелить. Чтобы стены стали белыми и молчаливыми. Молчание — как снег: все исчезает под его покрывалом. А теперь, йоз и моя уважаемая покупательница, позвольте предложить вам этот бальзам: он сделает вашу кожу мягкой и позволит ей легко и свободно дышать. Не желаете попробовать?

Сати взяла на палец немножко приготовленного стариком снадобья и растерла по запястью.

— До чего приятно! — воскликнула она почти сразу. — И запах чудесный! Как это называется?

— Аромат бальзаму придает одна травка; она называется иммими; а состав — моя профессиональная тайна. Кстати, это вам ничего не будет стоить.

Сати тем временем взяла в руки горшочек и с восхищением рассматривала его. Горшочек, конечно, тоже был старинный, из толстого стекла, покрытый эмалью, с элегантной, плотно сидящей крышечкой — настоящее маленькое сокровище.

— Ох нет, нет, нет! — воскликнула она, но старик поднял к сердцу сложенные «лодочкой» руки, в точности как тогда Изиэзи, и склонил голову с таким достоинством, что протестовать дальше было бы просто неприлично. Сати ответила ему тем же жестом, улыбнулась и спросила:

— Но почему?

— «… дважды раздвоенное дерево-молния произрастает с земли», — молвил старик почти неслышно.

Секунду спустя Сати снова перевела глаза на ту надпись и прочитала те самые слова, которые он только что произнес. Глаза их снова встретились, а еще через мгновение старик растаял в полумраке у дальней стены магазина, а Сати оказалась на улице, жмурясь от слепящего солнца и сжимая в руке горшочек с бальзамом.

Неторопливо спускаясь по лабиринту крутых извилистых улочек к своей гостинице, она размышляла.

Похоже, сперва Мобиль, затем Советник, а теперь еще и этот Аптекарь, или кем он там на самом деле является, упорно, исподволь кооптировали ее, втягивали в выполнение своих планов, даже не сказав ей, кто они и чем занимаются. Отправляйся и найди людей, которые знают разные истории, а потом обо всем доложи мне, сказал ей Тонг Избегайте диссидентов-реакционеров и обо всем сообщайте мне, велел Советник. Что же касается Аптекаря, то он сделал ей подарок, то ли поощряя ее молчание, то ли в награду за сказанное — она так и не поняла. Скорее последнее. Уверена она была лишь в одном: она слишком мало знает, чтобы заниматься здесь тем, чем пытается сейчас заниматься, и при этом не подвергать опасности ни себя, ни других.

Правительство Аки, желая обрести полную власть над душами и умами, поставило прошлое планеты вне закона. И Сати отнюдь не недооценивала враждебного отношения Корпорации к «старинным орнаментам», украшающим стены, и к тому, что они означают в действительности. Ведь Корпорация твердо заявила: от всех вредных и допотопных традиций, обычаев, привычек, манер, идей, объектов почитания и прочей бессмыслицы нужно непременно освободиться, ибо это гниющий труп, страшный источник заразы, который нужно сжечь дотла, а пепел зарыть в землю. И, разумеется, письменность, которая помогала «зловонному трупу» сохраниться, должна быть уничтожена в первую очередь.

Если общеобразовательные программы и исторические драмы, которые Сати смотрела по неовизору в столице, соответствовали действительности — а она считала, что хотя бы отчасти они все-таки должны ей соответствовать, по крайней мере, в пределах нынешнего поколения, — то в недалеком прошлом мужчин и женщин, пытавшихся спасти книги, запросто сжигали заживо вместе с этими книгами, или убивали под стенами собственных, ныне разрушенных, замков, или навечно бросали в темницу, обвиняя в подстрекательстве к мятежу или пропаганде реакционной идеологии. Аудиозаписи и телепередачи прославляли эту бесконечную войну с прошлым, бомбежки, пожары, казни на костре, бульдозерные атаки на библиотеки. Смелые молодые герои всегда изыскивали возможность вырваться из-под влияния своих безнадежно отсталых и глупых родителей, потворствовавших злу и внушавших детям всяческие суеверия, то есть «внедрявших в молодые души реакционную идеологию». Стремившаяся к новой жизни молодежь, неуклонно исполняя свой долг перед Корпоративным правительством, сжигала отвратительные рассадники вредоносных заблуждений и ошибок и насаждала на их месте «цветущие сады будущего»; молодежь радостно передавала в руки правосудия преступного профессора, прятавшего у себя под кроватью словарь с идеографическими письменами, взрывала жилые дома, те «человеческие ульи, где таился яд отвратительного невежества», недрогнувшей рукой направляла бульдозеры на библиотеки, «скопища мерзких суеверий», и вела раскаявшихся и осознавших свою не правоту соотечественников, производителей-потребителей Корпоративного государства, к светлому будущему, осуществляя вместе с ними Марш к звездам!

За цветистой и надменной риторикой скрывалась порой настоящая страсть, настоящие страдания. С обеих сторон. Сати это отлично понимала. Она и сама, как сказал Тонг Ов, была «дитя насилия». И все же ей было трудно все время помнить — она даже усматривала в этом некую горькую иронию судьбы, — что здесь все с точностью до наоборот, что ее собственный опыт для нее как негатив: ведь здесь верующие не гонители, а гонимые!

Однако «истинно верующими» легко можно было счесть и ту и другую сторону! Светские террористы, святые террористы — какая, в сущности, разница?

Единственное, что казалось Сати совершенно необычным в потоке пропаганды, непрерывно изливаемой Министерствами информации и поэзии, — это неизменная парность героев во всех без исключения нравоучительных телеисториях; это всегда были брат с сестрой, жених с невестой, двое супругов и т, п. Если героев связывала любовь, то она всегда носила отчетливый гетеросексуальный характер. Аканское правительство прямо-таки ненавидело всяческие «отклонения». Тонг сразу предупредил ее об этом: «Придется приспособиться. Без лишних вопросов и обсуждений. Здесь все, что можно счесть сексуальным домогательством в отношении лица того же пола, считается тяжким преступлением и карается смертью. Как это скучно и как печально! Несчастный народ!» И бедный Тонг тяжело вздохнул, испытывая самое искреннее сострадание к этим неведомым его родной планете фанатикам и пуританам, к жертвам и вершителям бессмысленной жестокости…

Сати вряд ли нуждалась в его предупреждении, поскольку имела слишком мало личных контактов с отдельными людьми, однако, естественно, приняла это во внимание, и именно это было одной из причин ее первых жестоких разочарований и даже полной обескураженности. Старинные аканские обычаи и древний язык, который она учила на Земле, давали отчетливое представление о некоем достаточно свободном обществе, обладающем весьма малым гендерным предпочтением.

Зато общество у нее на родине было настолько изуродовано социальными кастами и половой иерархией, что под воздействием женоненавистнической политики юнистов совсем закоснело. Ни одна страна на Земле так и не вышла полностью из той черной тени. И именно по этой причине, в частности, Сати решила специализироваться по культуре и языкам планеты Ака, когда они с Пао прочли в первых отчетах Наблюдателей, что аканское общество не имеет гендерной иерархии и гетеросекусальность не воспринимается им как обязательная или предпочтительная. Однако вскоре все изменилось, изменилось до основания — и лишь за те годы, что потребовались ей на перелет с Земли! Прибыв на Аку, она вынуждена была вспомнить былые предосторожности, снова подавлять собственное «я» и снова приучать себя к постоянной опасности.

Ну и что? С какой стати тогда все эти люди стремятся ее завербовать? Или просто использовать? Вряд ли она такое уж сокровище в здешних условиях.

С первого взгляда ей показалось, что Тонг преследует очень простую цель: он ухватился за первую же возможность послать кого-то из Наблюдателей за пределы столицы, а ее, Сати, выбрал потому, что она знает древние аканские языки и старинную письменность и сможет сразу понять, ЧТО именно нашла — если, конечно, найдет. Но если она действительно что-то найдет, что ей с этим делать? Не увозить же контрабандой! Ведь все, что касается старины, запрещено законом.

Тонг сказал, что тогда она поступила правильно, стерев из памяти своего компьютера переданные с помощью ансибля фрагменты старых книг. А теперь он хочет, чтобы она добыла аналогичную информацию… Странно…

Ну а Советник, разумеется, служит Корпорации и прямо-таки с восторгом, будучи всего лишь чиновником среднего звена в департаменте Культурной Корректности, воспринимает порученное ему дело: выйти на контакт с НАСТОЯЩЕЙ инопланетянкой, да еще и постоянно СОВЕТОВАТЬ ей, Наблюдателю Экумены, как себя вести! «Вам не следует общаться с паразитами на теле нашего общества… Обо всем докладывайте местным властям…»

А Аптекарь? Она не могла отделаться от ощущения, что он прекрасно знает, кто она такая, и что подарок его имел какое-то особое значение, что это не было простой любезностью. Но что означает этот его поступок?

Господи, как же мало она все-таки знает! А если кто-то станет ею манипулировать, если она кому-то это позволит, то наделает немало бед. Равно как и в том случае, если попытается по собственной инициативе предпринять какие-то решительные действия. Нет, действовать нужно осмотрительно, неторопливо. Нужно ждать, наблюдать, учиться.

Тонг назвал ей пароль для экстренной связи с ним в случае особой ситуации: «Передаю полномочия». Но вряд ли он действительно ожидал от нее сигнала тревоги. Аканцы просто обожают своих инопланетных гостей: это ведь настоящие дойные коровы! Они чрезвычайно полезны, особенно в том, что касается высоких технологий. Нет, здесь ей никогда не позволят попасть в опасную ситуацию! Так что нечего сковывать себя излишней осторожностью в поступках.

Невнятные намеки Советника на жестокие нравы диких горных племен — всего лишь примитивный способ запугивания. Окзат-Озкат — место совершенно безопасное, даже какое-то трогательно беззащитное. Маленький небогатый провинциальный городок, который Корпоративное правительство и столица волокут за собой по ухабистой дороге аканского прогресса, а он все отстает, все продолжает цепляться за прежнюю жизнь, за прежнюю цивилизацию. Возможно, Корпорация и позволила ей, инопланетянке, приехать в эти живописные места, потому что в такой глубокой провинции вообще никогда и ничего не случается. А Тонг просто пошел на поводу у своей тайной надежды на то, что Сати все же сумеет отыскать в провинциальной глуши хоть какие-то следы национальных особенностей аканцев, хоть что-то сумеет узнать об истории этой планеты, о борьбе ее народов за существование — то есть обо всем том, что так ценно для историков Экумены и о чем аканское Корпоративное государство столь сильно желает забыть. Забыть, спрятать, запретить, похоронить… Вряд ли здешним властям понравится, если Наблюдатели что-нибудь раскопают. С другой стороны, времена, когда заживо сжигали последователей старой культуры, вроде бы миновали. Или нет? Этот Советник может волосы на себе рвать от злости, может сколько угодно пугать ее, но что он может с ней СДЕЛАТЬ? Практически ничего! Зато тем, кто с ней разговаривает, может навредить, и очень сильно.

Затаись, — сказала она себе. — Затаись и слушай. Слушай внимательно то, что они пытаются тебе сказать.

Город был расположен на большой высоте, и воздух здесь был разреженный и сухой, холодный в тени и горячий на солнце. Сати, бредя по солнцепеку, устала и, купив в кафетерии возле Педагогического колледжа бутылочку сока, присела за столик снаружи. Как всегда, из громкоговорителей доносилась бравурная веселая музыка, перемежавшаяся привычными лозунгами, сообщениями о перспективах на урожай, информацией из области производственной статистики и советами медиков. Нужно как-то научиться слышать то, что скрывается за этим шумом, научиться улавливать тайный смысл умолчаний и произнесенных вполголоса слов…

А что, если весь смысл именно в непрерывности шума? Что, если аканцы попросту боятся тишины и молчания?

Посетители кафе, похоже, не боялись вообще ничего на свете. В основном это были студенты в зеленовато-ржавой форме Министерства образования. И, по большей части, явно местные жители — такие же невысокие, хрупкие и круглолицые, как и те прохожие, что заговорили тогда с ней на улице. Только эти ребята были покрепче и посильнее, а в глазах у них прямо-таки светилась доверчивость. Они болтали и смеялись, словно не замечая присутствия Сати. Да, собственно, для них любая женщина старше тридцати была, в сущности, инопланетянкой.

Заказывали они примерно такую же еду, которую ей приходилось есть в столице; это была тщательно упакованная, в меру сладкая и в меру соленая ПИЩА с повышенным содержанием белка и витаминов. Молодежь пила в основном акакафи — местный вариант кофе, получивший здесь второе крещение и полуземное имя. Принадлежавшее Корпорации предприятие по производству акакафи пользовалось маркой «Звездный напиток», и его реклама была поистине вездесущей. Горьковато-сладкий горячий акакафи содержал весьма активную смесь алкалоидов, стимулирующих веществ и депрессантов. Сати этот напиток терпеть не могла; к тому же у нее при первых же глотках немел язык, однако она научилась пить акакафи и теперь проглатывала его залпом. Научиться этому было просто необходимо: если тебя на Аке приглашали выпить акакафи, это означало чуть ли не единственную возможность пообщаться с данным человеком в неформальной обстановке; это был один из последних ритуалов, чудом уцелевший в безумной суете будней. «Чашечку акакафи?» — предлагали тебе, стоило войти в дом, в офис, на собрание. Отказаться — значит обидеть. Даже оскорбить. Большая часть сколько-нибудь содержательных разговоров происходила исключительно за акакафи; часто говорили, например, о том, где можно купить приличный молотый акакафи (ну что вы, не «Звездный напиток», разумеется!), где выращивают самые лучшие сорта, как молотый акакафи хранить и какие существуют способы его приготовления. Люди так хвастались тем, сколько чашек акакафи они могут выпить за день, словно эта разновидность «мягкой» наркомании заслуживала похвалы. А уж юные «будущие педагоги» пили акакафи просто литрами.

Сати с сознанием старательно выполняемого долга слушала их болтовню об экзаменах, о наградных листах', о поездках на каникулы. Никто не говорил о книгах или о каких-то особенно интересных лекциях; только двое студентов, сидевших неподалеку, яростно спорили о принципах воспитания дошколят и о том, как следует учить их пользоваться туалетом. Юноша настаивал на том, что самое лучшее и самое сильнодействующее средство — это стыд. Девушка же упорно повторяла: «Нет, лучше самому подтереть лужу за ребенком, а потом просто ему улыбнуться», — чем ужасно раздражала своего оппонента; он даже прочел ей небольшую лекцию о том, что к аккуратности нужно приучать с раннего возраста, а также о постановке перед ребенком этических задач и о борьбе с «гигиенической расхлябанностью».

А что, если культура Аки, думала Сати, вообще является культурой виновности, культурой стыда или какого-то иного чувства, заставляющего все население поголовно стыдиться своего прошлого и стремиться к некоему единому будущему, совершенно с этим прошлым не связанному? Причем стремиться в одном и том же направлении, говорить на одном и том же языке, верить в одно и то же? Отчего их души снедает такой страх перед возможностью быть иным, жить «не правильно», быть не таким, как все?

Ну вот, она и здесь столкнулась со страхом. Впрочем, это скорее ее проблема, не аканцев.

Хозяйка гостиницы сидела на крыльце в своем огромном кресле, и обе женщины быстро обменялись тем самым запретным приветственным жестом — сложили руки под сердцем и поклонились друг другу. Желая завязать разговор, Сати сказала:

— Мне очень нравятся те травяные чай, которыми вы меня угощаете! Гораздо больше, чем здешний акакафи.

Видимо, в ответ на это крамольное заявление Изиэзи сперва хотела, как и Аптекарь, шлепнуть одной рукой по подлокотнику кресла, а второй — себя по губам, но воздержалась, хотя рука ее все равно предательски вздрогнула, и промолвила лишь:

«Ax!» — с тем самым, уже знакомым Сати, выражением, с каким это «ах!» произносили и Акидан, и Аптекарь. Затем, помолчав, Изиэзи осторожно заметила, несколько редуцировав неуклюжее словечко:

— Но ведь акафи привозят из вашей страны, верно?

— Да, у нас на Земле, то есть на Терре, многие пьют нечто подобное. Но у меня на родине люди предпочитают другие напитки.

Изиэзи явно была озадачена, и взгляд у нее стал напряженным. Видимо, тема акакафи была чрезвычайно опасной.

Господи, да здесь говорить почти на любую тему — все равно что ходить по минному полю, подумала Сати. Что ж, придется разговаривать между взрывами. И она спросила:

— Но ведь и вам, похоже, этот напиток не слишком-то нравится?

Изиэзи только поморщилась и воздела очи к небесам. Потом довольно долго молчала и наконец, словно решившись, честно ответила:

— Людям он вреден: жизненные соки высушивает, нормальное кровообращение нарушает, работе желудка тоже мешает… Людей, которые пьют акафи, сразу видно: руки дрожат, сердце колотится. Да, впрочем, они и сами в этом признаются. Во всяком случае, раньше признавались. В прежние времена. Еще моя бабушка об этом говорила. Но теперь все только его и пьют. Это же одно из первых правил, вы ведь знаете… И правила эти не вчера ввели. Только старики акафи не пьют. А современным людям он нравится.

Говорит осторожно, чуть смущенно, но убеждена в своей правоте, думала Сати.

— Мне тоже сперва не понравился тот чай, который вы мне на завтрак подали. Но потом я его распробовала — и он оказался очень приятным. Как он называется? И какое действие оказывает?

Лицо Изиэзи прояснилось, и она с явным облегчением сказала:

— Это безит. Благодаря ему в организме начинается движение жизненных соков, объединяются защитные силы, а кроме того, он очищает печень от шлаков.

— Так вы… хорошо знаете травы? — догадалась Сати, не знавшая слова «травник».

— Ах!

Мина взорвалась совсем рядом; она, правда, была небольшая, но все же довольно опасная. Что ж, предупреждение получено.

— Людей, которые хорошо знают травы и умеют их использовать, у меня на родине очень уважают и ценят, — сказала Сати. — Многие из них считаются редкими специалистами и успешно лечат людей.

Изиэзи не ответила, но лицо ее еще больше просветлело, морщины разгладились.

И, когда Сати уже отвернулась от нее, собираясь войти в дом, она вдруг сказала:

— Через несколько минут у меня занятия…

— Занятия? — Сати удивленно смотрела на неподвижные ноги Изиэзи.

— Если у вас есть свободное время и вы хотели бы к нам присоединиться…

Корпорация уделяла огромное внимание физической культуре «производителей-потребителей» своего государства. Каждый житель Довза-сити посещал какой-нибудь гимнастический зал или фитнес-клуб. Несколько раз в день из динамиков раздавалась громкая ритмичная музыка, и бодрый голос начинал командовать: «Раз-два!» — и тотчас рабочие заводов и фабрик, чиновники различных учреждений, творческие работники и учащиеся заполняли улицы и дворы и все вместе начинали прыгать, приседать, делать наклоны и вращать бедрами в такт музыке. Будучи инопланетянкой, Сати всегда старалась избегать этих упражнений, но сейчас, глянув на Изиэзи повнимательней, она сразу же ответила:

— Да, конечно, с удовольствием!

И прошла в дом, чтобы водрузить на самое почетное место в ванной комнате прелестный маленький горшочек, подаренный ей Аптекарем, и сменить плотные легинсы на свободные шорты, более подходящие для спортивных занятий. Когда она снова вышла на крыльцо, Изиэзи как раз пересаживалась с помощью костылей в маленькое кресло на колесах, снабженное электромотором. Это было, разумеется, изделие все той же марки «Марш к звездам» Сати похвалила дизайн, но Изиэзи заметила пренебрежительно:

— Да, на ровных местах едет неплохо, — и двинулась вверх по щербатой мостовой. Кресло подозрительно поскрипывало и покачивалось на ходу, и Сати старалась вовремя подтолкнуть его, как только встречалось очередное препятствие, а препятствия здесь попадались буквально через каждые два шага Вскоре Изиэзи остановилась перед невысоким строением с узкими окнами под крышей и огромными двустворчатыми дверями. Одна створка была красной, вторая синей, а наверху было нарисовано нечто вроде облаков; собственно, о том, какой краской были выкрашены двери когда-то, можно было лишь догадываться: сейчас она просвечивала призрачным розовым и серовато-синим сквозь несколько слоев грубо положенной побелки. Изиэзи распахнула двери настежь и въехала внутрь. Сати последовала за ней.

Разумеется, после яркого солнечного света ее со всех сторон обступила густая, как в колодце, тьма, но она уже начинала привыкать к этим неожиданным переменам в освещении и специально немного помедлила у порога, чтобы глаза успели привыкнуть к полумраку. Потом она заметила, что Изиэзи тоже остановилась и жестом показывает ей, что нужно снять обувь и поставить ее на полку, где уже красовался длинный ряд одинаковых черных матерчатых туфель фирмы «Марш к звездам». Затем Изиэзи, ловко съехав по пологому пандусу, остановила кресло у стоявшей вдоль стены скамьи, пристегнула его к стене, а сама пересела на скамью. Прямо от скамьи начиналось огромное пространство зала с полом, сплошь покрытым спортивными матами; дальняя стена зала терялась во мгле.

Сати с трудом различала силуэты людей, сидевших на матах со скрещенными ногами, точно они готовились к медитации. Рядом с Изиэзи на скамье был только один человек — какой-то одноногий мужчина. Изиэзи, явно сосредотачиваясь, некоторое время молчала, потом отложила в сторону свои костыли, посмотрела на Сати и похлопала рукой по мату рядом с собой. Сати успела заметить, как дверь снова быстро приотворилась и тут же закрылась — видимо, вошел кто-то еще, и по лицу Изиэзи вдруг промелькнула улыбка. Оказалось, что улыбка у нее просто прелестная и какая-то трогательная.

Сати уселась, скрестив ноги, и положила руки на колени. Довольно долго вокруг не происходило ровным счетом ничего. Это было совсем не похоже на «зарядку», которую ей неоднократно доводилось наблюдать в Довза-сити. Люди продолжали приходить — по одному, по два. Когда глаза Сати окончательно привыкли к темноте, она увидела, что помещение очень просторное и находится, видимо, существенно ниже уровня земли, скорее всего это нечто вроде полуподвала. Длинные узкие окна, расположенные практически у самого потолка, были из толстого голубоватого стекла, которое плоховато пропускало свет. Потолок вздымался куполом; Сати с трудом различила нескольких арочных конструкций, темные балки и, стараясь унять собственное любопытство, перестала смотреть по сторонам, сосредоточилась и стала дышать ровно и глубоко, прилагая максимум усилий, чтобы не заснуть.

К сожалению, начиная медитацию, она всегда погружалась в некое подобие дремоты, и когда она заметила, что сидевший к ней ближе других мужчина начинает то увеличиваться, то уменьшаться, как те идеограммы на стене у Аптекаря, это ее почти не удивило. Стряхнув сонное оцепенение, она села попрямее и увидела, что этот человек, делая равномерные вдохи и выдохи, медленно поднимает над головой руки так, что они в итоге соприкасаются тыльными сторонами ладоней. Изиэзи и некоторые другие в зале делали то же самое и примерно в том же ритме. Эти спокойные бесшумные движения были похожи на пульсацию медуз в темной воде аквариума. Сати тоже стала поднимать и опускать руки. И повсюду в зале люди вразнобой начинали делать те же упражнения, каждый в соответствии со своим ритмом дыхания, но все одинаково неторопливо. Затем следовали периоды краткого отдыха, и снова начинались пульсирующие движения — спокойно распрямиться, расслабиться, расправить все тело и вновь собраться в комочек… Фигуры людей в полумраке действительно то уменьшались, то увеличивались, покачиваясь в собственном ритме, точно водоросли, но тем не менее следуя все же какому-то общему ритму, какой-то тихой мелодии или песне без слов, песне-дыханию, вообще, казалось, не имевшей конкретного источника звука. Вдруг на другом конце зала одна из фигур стала медленно расти, расти, белая, волнистая… Кто-то (мужчина или женщина?) поднялся на ноги, продолжая делать все те же движения руками и одновременно наклоняясь всем туловищем вперед и назад, вправо и влево. Еще двое или трое поднялись, изгибаясь и извиваясь так, словно были лишены костей, но ни разу не оторвав ног от пола и еще больше напоминая водоросли или загадочные морские существа анемоны, а едва слышное бесконечное пение пульсировало, точно шепот морской пучины, точно набегающие и отступающие от берега волны…

В глаза вдруг ударил резкий белый свет, послышался громкий шум, грохнула дверь — словно ураганом снесло крышу. Под потолком вспыхнули голые странной прямоугольной формы лампочки, свисавшие с запыленных балок. Сати испуганно замерла, а остальные, наоборот, повскакали на ноги и принялись прыгать и скакать под чью-то громкую команду: «Раз-два! Раз-два!». Сати оглянулась в поисках Изиэзи и увидела, что та по-прежнему сидит на своей скамье и тоже дергается, как марионетка, ударяя воздух стиснутыми кулачками: «Раз-два! Раз-два!» Команды подавал тот одноногий, что сидел на скамье рядом с Изиэзи; он же отбивал ритм, колотя по скамье своей культей.

Перехватив растерянный взгляд Сати, Изиэзи жестом велела ей встать.

Сати встала, послушная, но исполненная отвращения. Достигнуть такой красивой групповой медитации и вдруг все разрушить этим идиотским кривлянием! Да что же это за народ такой?!

По пандусу спускался какой-то мужчина в сопровождении двух женщин; все трое были в одинаковой сине-коричневой форме. Советник! И смотрел он прямо на нее.

Она так и застыла; и люди вокруг нее тоже стояли абсолютно неподвижно, но дышали все еще тяжело.

Никто не проронил ни слова.

Запреты на «рабские» приветствия, на любую нормальную фразу, которая как бы отмечает твой приход или уход, оставляли этакие дыры в ткани общественного развития, даже не дыры — пропасти, которые можно было преодолеть лишь с огромным усилием. В городах аканцы давно — уже несколько поколений — взрослели в условиях этого искусственного отчуждения и теперь, без сомнения, даже его не ощущали, но Сати чувствовала это отчуждение постоянно; и люди в этом зале, кажется, тоже. Неловкая пауза, напряженное молчание, возникшее из-за появления в зале троих в сине-коричневой форме, свидетельствовали об этом. Люди не знали, как нарушить эту странную тишину. Первым опомнился одноногий; откашлявшись, он бодро сообщил:

— Видите ли, мы занимаемся по учебнику аэробики, исключительно заботясь о здоровье производителей-потребителей нашего Корпоративного государства!

Женщины, сопровождавшие Советника, с кислым видом переглянулись: «Ну-что-я-тебе-говорила!» — а Советник, продолжая стоять на пандусе и возвышаясь над залом, обратился к Сати:

— Значит, вы приехали сюда, чтобы аэробикой заниматься?

— У меня на родине есть очень похожий курс гимнастических упражнений, — спокойно ответила она, вложив в это деланное спокойствие все презрение, которое в данный момент испытывала к Советнику, — и я была очень рада, когда обнаружила, что эта группа производителей-потребителей занимается по той же программе. Физические упражнения, как известно, приносят наибольшую пользу, когда их делают вместе, при наличии общей заинтересованности в результатах. Во всяком случае, у нас на Терре это именно так. А кроме того, я надеялась выучить здесь некоторые новые для меня движения, которые любезно показали мне эти милые и доброжелательные люди.

После минутной паузы Советник, так ничем и не выразив своего отношения к словам Сати, повернулся и двинулся вверх по пандусу следом за женщинами в сине-коричневой форме. Он остановился только в дверях; обернулся и посмотрел в зал, явно желая знать, что она будет делать дальше.

— Продолжаем! — крикнул одноногий. — Раз-два! Раз-два! — И все с удвоенной энергией принялись лупить кулаками невидимого врага и лягать его ногами. Это продолжалось минут пять или десять. Сати прямо-таки задыхалась от злости, но постепенно, в результате этих дурацких упражнений, ярость ее выкипела без остатка, и ей захотелось смеяться, чтобы смех уничтожил последний отвратительный привкус пережитого унижения.

Когда занятия закончились, Сати вкатила кресло Изиэзи по пандусу, отыскала свои башмаки и обулась. Советник все еще стоял в дверях, и она улыбнулась ему.

— А вы не хотите к нам присоединиться? — любезно предложила она.

Он посмотрел на нее — невозмутимо, оценивающе. Ее предложения он будто вовсе не слышал. Сейчас на нее смотрела сама Корпорация.

И Сати почувствовала, что ее собственный взгляд непроизвольно меняется, что она смотрит на Советника не с веселым равнодушием, а с откровенным презрением и недоверием, даже, пожалуй, с отвращением, словно перед ней этакий небольшой, но удивительно мерзкий монстр, точнее монстрик, не очень страшный и довольно примитивный. Ох, снова ошибка! Так нельзя! Но было уже поздно, и ей ничего больше не оставалось, как пройти мимо Советника на улицу, уже полную вечерней прохлады.

На обратном пути она сама толкала кресло Изиэзи, старательно объезжая все неровности на довольно-таки крутом спуске. Ей хотелось отвлечься, забыть о той оплошности, которую она допустила. Разве можно было показывать этому типу ненависть, которую он пробудил в ее душе!

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили, что оно неплохо по ровной местности ездит, — заметила Сати, толкая кресло.

— Да нет… здесь… никакой… ровной местности, — странно запинаясь промолвила Изиэзи, качнувшись вперед и, чтобы удержаться, схватившись за подлокотники. И, не найдя слов, лишь указала Сати на уходившую в невидимые выси, сиявшую белым и золотым отвесную стену Силонг, вздымавшуюся над крышами и холмами, уже тонувшими в густеющих сумерках.

Когда они поднялись наконец на крыльцо и закрыли за собой дверь, Сати сказала:

— Надеюсь, что вскоре снова смогу принять участие в ваших занятиях.

Изиэзи только слабо махнула рукой, что могло быть истолковано и как вежливое согласие, и как безнадежная попытка извиниться.

— Мне, правда, тихая часть урока гораздо больше понравилась! — улыбнулась Сати и, не получив в ответ ни слова, ни улыбки, сказала уже серьезно:

— Я действительно хочу научиться делать эти упражнения. Они просто прекрасны! И у меня такое ощущение, что в них есть некий скрытый смысл…

Изиэзи не отвечала.

— А может быть, — продолжала Сати, — у вас есть книга, в которой эти упражнения описаны? Я бы с удовольствием потренировалась. — Ее вопрос, она это чувствовала, звучал одновременно и до смешного осторожно, и до неприличия грубо.

Изиэзи лишь молча обвела рукой свою гостиную: стандартный неовизор тупо глядел на них из угла; рядом с ним были стопкой сложены видеокассеты, издаваемые Корпорацией в дополнение к учебным пособиям, комплект которых каждый год выдавался заново; все это порой доставлялось просто к дверям — поток общеобразовательной информации, полной предостережений и разнообразных лозунгов и призывов. Служащих и учащихся часто подвергали различным проверкам, экзаменуя по материалу, содержащемуся на этих кассетах, для чего довольно регулярно устраивались специальные сессии — порой прямо на рабочих местах — в учреждениях и учебных заведениях. «Болезнь не извиняет невежества!» — вещал хорошо поставленным, «корпоративным» голосом диктор, например, в телепередаче для больниц, предлагая госпитализированным чиновникам «в свободное время» заняться, скажем, отливкой пластиковых форм. «Здоровье — это работа, а работа — это здоровье?» — пел хор на видеокассете под названием «Труд с большой буквы». Большая часть литературы, которую Сати удалось изучить, состояла из дидактических отрывков художественной прозы и такой же поэзии, так что она недобрым взглядом окинула стопку кассет в гостиной Изиэзи.

— У меня есть только руководства и учебники из Министерства здравоохранения, — еле слышно пробормотала Изиэзи.

— Нет, я имела в виду книгу, которую могла бы почитать у себя в комнате перед сном, — пояснила Сати.

— Ax! — На этот раз мина взорвалась прямо под ногами. Воцарилось молчание. — Йоз Сати, — прошептала потрясенная Изиэзи, — но книги…

И снова повисло тяжкое молчание.

— Не бойтесь, я совсем не хочу подвергать вас ненужному риску, — прошептала в ответ Сати, удивляясь тому, что и сама испуганно шепчет.

Изиэзи только плечами пожала: риск? ну и что? все на свете — сплошной риск!

— Этот Советник, похоже, меня преследует! — сердито пожаловалась Сати.

Изиэзи, молча покачала головой: ах, нет, нет!..

— Они часто приходят на наши занятия, — сказала она уже громче. — Но это ничего. У нас есть человек, который следит за дверями и вовремя включает свет. И тогда мы сразу… — Изиэзи устало взмахнула руками и пару раз ударила кулачками несуществующего врага: раз-два!

— Скажите, йоз Изиэзи, а каково наказание?

— За что? За то, что мы делаем старинные упражнения? За это могут отправить на профилактику. Или лишить лицензии. А может быть, просто заставят пойти в Префектуру или в школу и засесть там за учебники.

— А если книгу найдут? Если узнают, что ты читаешь книги?

— Э-э-э… Старые книги?

Сати кивнула.

Изиэзи отвечать не спешила; долго сидела в своем кресле, нахохлившись и глядя в пол, потом наконец прошептала:

— Могут быть большие неприятности. Сати стояла с нею рядом. Свет за окнами уже померк, и лишь отвесная стена Силонг светилась на фоне темных небес приглушенным ржаво-оранжевым светом. А над этой стеной высилась, все еще ярко горя золотым огнем, острая вершина великой Горы.

— Но я знаю старинную письменность и умею читать старинные книги! — страстно заверила Сати свою хозяйку. — И я очень хочу побольше узнать о ваших старинных обычаях и многому у вас научиться. Но я, разумеется, совсем не хочу, чтобы вы из-за меня потеряли лицензию! Может быть, вы могли бы послать меня к такому человеку, для которого риск не столь велик? Который не является, скажем, единственным кормильцем в семье? Которому не нужно содержать юного племянника?

— Акидан? — с каким-то странным выражением переспросила Изиэзи и как будто встрепенулась. — О, Акидан может отвести вас прямо к самым корням! — И тут она все-таки хлопнула одной рукой по подлокотнику кресла, а другой — себя по губам. — Слишком уж много всего запрещено! — пробормотала она, не отрывая пальцев от губ и посматривая на стоявшую рядом Сати почти лукаво.

— И забыто?

— Люди помнят… Люди знают, йоз. Но сама я почти ничего не знаю. Сестра моя знала. Она была образованная. Я — нет. Но я знаю кое-кого… из образованных… Вот только как далеко вы хотите пойти?

— «Куда бы милостивые провожатые мои ни повели меня», — сказала Сати. Это была фраза не из «продвинутого курса» грамматики, а из той книги, от которой при пересылке осталось всего несколько страниц, с той самой страницы, на которой изображен был человек, удивший рыбу с горбатого мостика, а под рисунком сохранились стихотворные строчки:

— Ax! — промолвила Изиэзи. Нет, это не «мина» взорвалась: она просто протяжно вздохнула.