10. Кровь богов
Золото люди узнали раньше железа. И раньше меди. Раньше огня и камня, раньше света.
Слепив людей, боги вдохнули в них жизнь. А в золоте люди узнали вкус их дыхания, их кровь. Потому захотели золота, потянулись к нему, ценя его превыше всего на земле, вымеряя золотом ценность пищи и жизни. Научились чуять золото. Угадывать, где россыпи его и где лежит оно среди твёрдого камня и песчаных отмелей.
Серый мир мёртвых и небо проросли Великим древом, несущим и наш мир. У мёртвых – его глубинный корень, у светлых – листья, пьющие солнце. Но подобно тому, как у ясеня корни тянутся и под самой почвой, под дёрном, готовые впитать влагу, так и верхние корни Великого древа пронизывают срединную землю. И течёт по ним сок, который пьют боги. Сок этот шумит в их крови и становится кровью. А когда корни трескаются, сок течёт в наш мир, умаляясь и врастая в песок – но оставаясь гладким и чистым. Его не смеет тронуть смертное время, и воды этого мира, разлагающие плоть и рассыпающие сталь ржавью, бессильны перед ним.
Но кровь богов тяжела и страшна. Она тянет к себе людскую, тянет жадней, чем полуденное солнце воду. Иссушает душу, выцеживает рассудок.
Люди пустыни, живущие от караванов с золотом, презирают и боятся его. А благороднейшие из них, имохары, повелевающие мечами и тропами через равнины раскалённых камней, стыдятся прикоснуться к нему. Прикоснувшись нечаянно, обжигают и омывают осквернённое место. На мечах и сёдлах этих людей – белый чистый металл. Новорождённым они дарят браслеты из камня и серебра, новобрачным – серебряные ожерелья. Золото, проходящее через их владение, несут икланы, чёрные рабы, за поколения рабства забывшие, откуда они, и готовые умереть за хозяев.
Золото даётся чёрным. Люди, пронесшие закон бога пустыни всюду, где растёт виноград, думали: чёрные происходят от солнца. Мир делится на семь климатов. Разум родится в средних климатах, в крайних же – варварство и дикость. В первом климате – лёд и люди с кожей белее снега. В седьмом – лютое солнце, жгущее кожу и разум. Оттого рассудки и души чёрных скудны и малы, и, подобно детям, то и дело бросаются они в пляс, то поют, то плачут, а в невежестве своём свирепы и едят подобных себе. Только вера в Единого бога способна облагородить их умы, оградить от невежества, приблизив к людям умеренности.
На самом же деле – в душах чёрных смеётся кровь богов. Здесь реки несут её, земля полна ею. Там, где земля отдаёт её, – чёрные безумны и не истребляют друг друга лишь потому, что безумие их само по себе обрело видимость разума – так живут муравьи, бессильные и неспособные ни к чему поодиночке, но могучие все вместе. Потому и жидкое серебро, медленная отрава, рождённая алым камнем, не вредит им.
Безумных никто не покоряет и не пытается покорить. Если на их земли приходят с железом, живущие подле золота чёрные, дикие племена лам-лам, разбегаются, бросая утварь, хижины и жалкий скот, и гибнут в лесах, но не придают этому значения, ибо безумны. Золото становится некому добывать, и пришлецы, побродив по золотым полям, отправляются восвояси и расплачиваются за дерзость тем, что на несколько лет после набега приток золота скудеет и приходится ждать, пока чёрные расплодятся и примутся вновь за привычное дело. А дело их – золото. Они родятся и умирают рядом с ним. За золото покупают они жидкое серебро и, дробя золотоносную руду, блестящей жижей забирают из неё золото, а затем на железных сковородах греют жижу, чтобы упарить золото, сделать твёрдым. Оттого глаза чёрных красны, и от смеха их женщины рожают до срока. Яд проникает в их мозг и пальцы, кровавит губы и сообщает ногам неистовую дрожь. Они всегда в рабстве у самих себя, и самые знатные из них потеют и стонут, собирая золото. Кроме жидкого серебра, покупают они просо и соль, немного железа и разноцветные стеклянные бусы, ибо их женщины хотя и ходят нагими, но украшают себя ожерельями и браслетами. Имея золота больше всех во всём срединном мире, они ужасающе нищи и не умеют употребить золото для торговли, не зная его настоящей цены. Если бы не вожди, забирающие добытое золото, чёрные всё его отдали бы за пригоршню соли и странные орехи, называемые «акан». Соль чёрные употребляют, чтобы не загустела от жары кровь. Кладут куски соли на отвислые губы, как ребёнок медовое лакомство, и сосут. А орехи приносят с полудня, из леса, где скользят тени с человечьими лицами и тяжко топочут великаны, разучившиеся говорить. Орехи эти горьки на вкус, но пьянят и дурманят голову весельем, лишают сна и сообщают мышцам холодную силу. Воины чёрных, отправляясь в набег, жуют их и бегут днями напролёт по дикому лесу. От орехов акан дёсны превращаются в сырое мясо, а зубы чернеют. Кожа иссыхает, покрывается сетью мелких морщин, и дожившие до старости чёрные похожи на высохший бычий пузырь, висящий на костях.
Все лам-лам, кроме вождя и его воинов, обречены добывать золото. Тот, кто имеет лодку и считается знатным, ищет золото в речном песке. Рыхлит его мотыгой, взбивает, пускает муть по жёлобу, через шкуры козлов. Затем шкуры отряхивают, собирая золотую пыль. Но это приносит мало золота. Низкие родом чёрные долбят землю, роются в ней как кроты, дробят камни. Волокут из нор корзины с рудой, крошат её в пыль, дышат пылью и выхаркивают на неё лохмотья лёгких. Самые же презренные жгут костры и соединяют с рудным песком жидкое серебро. Эти чёрные живут не дольше речной рыбы. Когда безумие завладевает ими настолько, что они теряют речь и не могут ступить шагу, не танцуя, их прогоняют от костров. Но тогда они в безумном жизнеустройстве лам-лам становятся самыми важными и почтенными. Все им уступают дорогу, все их кормят, вожди вешают им бусы на шею и дают священные орехи. А когда безумцы умирают, хоронят их в болоте, чтобы вода забрала из тел золото, собравшееся за годы работ.
Праздники лам-лам – неистовство умалишённых. Множество барабанов: из дерева, тыквы и больших орехов, обтянутых шкурами и рыбьей кожей, больших, малых, крохотных и в человеческий рост. А ещё ряды плоских палочек, а под ними – сухие тыквы, хватающие звук и извергающие его странно искажённым. Повсюду – костры, и курятся на них травы, чей дым одуряет и рождает в мозгу щекотку. Всем раздают толчёные орехи с известью, завёрнутые в пальмовый лист, и по щекам танцоров, неистово скачущих в дрожащем сумраке, течёт алая слюна. Среди пляшущих есть те, чьи щёки окрашены белой глиной – в знак одержимости богом. Под вой остальных они совершают нечеловеческое: поднимают дюжину людей зараз, ломают копья голыми руками, совокупляются перед всеми с женщинами и животными и, содрогаясь, изливают семя на землю. А прочие стоят кругом, подпрыгивают, бьют в ладоши, голося вразнобой, но на диво складно, и слышится в их гомоне странная, неровная песня.
Жалкие, пропащие люди – но Инги не хотелось уходить от них. Среди них жили боги – будто хозяева больших усадеб, выезжающих за пределы владений богато одетыми, со свитой, оружием и чванством, но среди домочадцев, за привычными стенами – свои, нестрашные и обыкновенные. Инги видел богов. Вот Одноглазый, хохоча, притопывает ногой, отхлёбывая из глиняной чаши мутное пальмовое вино. Вот Льдянолицая, забыв про суровость, кошачьи ухмыльнулась, глядя на крепкие срамы чёрных, подпрыгивающие в такт танцу. А Рыжебородый-то, не иначе, завалил лиловую красотку в тростниках и трудится, отмахиваясь от злющих комаров.
Боги смеялись тут, выпивая человечьи жизни, а людям было всё равно, и они смеялись тоже, едва продохнув от непосильного труда.
Инги было хорошо здесь. Если б остаться… обзавестись дюжиной толстушек, откормленных козьим молоком и просом, пить вино и, набежав на соседнее племя, медленно резать пленникам глотки над золотыми норами. А заодно вырезать всех вождей несчастного этого народа, неминуемо восставших бы против власти страшных чужаков цвета глины, и метаться, отбиваясь от соседей, прослышавших, что первейшие люди племени истреблены и оно ослабело. И в конце концов, погубив всё и вся, удрать, огрызаясь, к тем, кого лишил золота и дохода, или сдохнуть с отравленной стрелой в боку, загнанным в глухой болотный угол.
Чужим не место в хлеву богов. А ведь как понравилось здесь Мятеще – будто в родном дому. Он тут самый нормальный и умный. Здешние колдуны – уродцы с резаными носами, растянутыми ушами до плеч, в зубастых масках – приняли его как своего и для утоления смертной жажды выдали ему молодую рабыню. Сами танцевали и пели вокруг, пока Мятеща, подвывая и исходя слюной, утолял жажду плоти и смерти.
Даже Хуан, хоть кривился поначалу, – идальго среди дикарей, надо же, – через день уже хохотал заливисто, окружённый стайкой девчонок с едва проклюнувшимися грудями.
Впрочем, на Хуана здешние лам-лам поглядывали подозрительнее всего. Они редко принимают чужих. Даже с теми, кому долгие годы отдают своё золото, не хотят видеться. Все дела ведут через странное племя диула, колено людей мандинга, знаменитое честностью, не забывающее ни единого обещания. Диула, гоня вереницы ослов и невольников, кочуют через все границы, говоря и с единобожниками, и с лам-лам, и с лютыми человекоядцами, и никто не тронет их, не покусится на их поклажу, разве что совсем уж неразумные и впавшие в злобу. Но тогда все поднимутся на таких злодеев, и одни они останутся против всех.
Лам-лам не принимают и людей из Текрура. А когда выпадает вести с ними дело, не выходят к ним, но ждут, пока текрурцы не уложат свои товары на краю леса и не удалятся, а тогда выходят осторожно, кладут подле каждого понравившегося товара кучку золота и снова прячутся. Затем приходят текрурцы и, если обмен им понравился, забирают золото, а если нет, то оставляют и уходят. Подождав, пока текрурцы скроются, выходят лам-лам, и забирают товар, против какого не видят своего золота, а к прочим кучкам добавляют, и опять прячутся – и длится такая нелепая торговля порою с утра до заката.
Когда Инги вызвался везти ртуть сам, без диула, великий амрар Кайеса только хмыкнул. Он был очень неглупый человек и вождь племени, проигрывающего третью войну подряд. Ал-мурабитун вырезали половину его племени, а вторую половину заставили принять веру бога пустыни и оттеснили к самому краю его мёртвых владений. Потом пришли арабы, могучее племя бени хассан, прошедшее огнём и мечом по всему Магрибу, оставившее пепел и песок на месте рощ и полей. Бени хассан выгнали остатки племени амрара на южный берег великой пустыни. Судьба не дала обнищавшей ветви санхаджа умереть – страна Текрур захлёбывалась мелкой враждой своих хозяев, готовая упасть к ногам. А затем пришёл народ волоф, сильный скотом и всадниками, но изгнанный с излучины великого Нила яростью новых хозяев Уагаду и злобой хитрых фульбе. Дед великого амрара только скривился бы презрительно в ответ на предложение союза с чёрными. А великий амрар протянул им руку и стал господином большой страны и невероятных сокровищ. Амрарский двор в Кайесе был завален золотом. Самородки с голову взрослого мужчины лежали у ворот, скованные цепью, главная зала была обита золотым листом сверху донизу, и когда от гор Фута Дъяллон приносило ливень, капли, пробившись сквозь подгнившую солому кровли, щёлкали по золотым брускам на полу. Но улыбка судьбы снова превратилась в оскал. По северному берегу Сахары пришли новые стаи аравийских разбойников, бени хиляль и бени хашим, вцепились в мувахиддинов, новых хозяев Феса и Марракеша, и перекрыли срединный путь через пустыню. Ободрённые доблестью арабов, восстали подвластные бени хассан племена санхаджа, из-за них встал западный путь. А восточный путь, через Канем, путь долгий и опасный, давно уже не использовался из-за смуты в некогда великой стране Уагаду. На неё восстали неистовые чародеи соссо, крови народа манде, но ненавидящие веру бога пустыни. Теперь то, что позволило выжить прадедам великого амрара, сыграло с ним злую шутку – для соссо он был мусульманин.
Соссо не торопились, не устраивали дерзких набегов в сердце вражьей страны, но забирали один пограничный город за другим, обращали в пыль мечети и казнили на кострах всех чёрных, принявших веру пророка Мухаммеда. Великий амрар выиграл лихим наскоком пару сражений – но потерял при том половину и без того невеликого войска и теперь надеялся лишь на чудо. Верблюды не хотели жить на влажной земле, не хватало даже мелких здешних коней, а кони исконной породы, кони с предгорий Атласа и приморских равнин, вырождались и болели здесь. Из близких лесов прилетали ядовитые живородящие мухи, умерщвляющие всякое животное, пришедшее из-за пустыни. Ни волоф, ни тем паче зенага не умели и не любили сражаться пешком, а на войско текрурцев надеяться не стоило – они охотно перебрасывались копьями и стреляли из луков, но в рукопашной свалке никуда не годились. Соссо же, швырнув копья, бежали вперёд и кидались рубиться тяжёлыми тесаками и топорами, завывая от ярости. По слухам, вождь соссо, старый чародей Балла Канте, выдувал на ветер слюну и семя бешеных псов, и оттого его воинами владело неистовство, исцеляемое лишь победой и смертью. А ещё соссо носили доспехи из кожи, железа и бронзы и могли выстоять под дождём стрел.
Великий амрар принял чужеземных гостей с распростёртыми объятиями: может, они и есть новая улыбка судьбы? Мало ли что привиделось Сиди Огбе, за скудоумное своеволие и отправленному сторожить западный край страны. Где это видано, чтобы люди креста и правоверные плыли вместе с чародеями-язычниками? Если и так, что с того? У великого иси старший сын – правоверный, а младший – колдун, отдающий духам человечину. Каждой земле – свой бог. А гости – богаты и страшны в бою. Все в железе с головы до ног, высокие и сильные. И кузнецы. Великий амрар, бормоча дедовский заговор, сам пришёл посмотреть на их первую сталь – и после, отважившись подхватить щипцами свежекованый клинок, сунул его в кислую воду.
Пусть живут, пусть покупают золото, пусть делают сталь, плетут шуршащие железные рубашки – великий амрар с радостью принял такую в подарок. Лёгкая, прочная, и стрелам не проткнуть её, ножу не раздвинуть. Время идёт, вождь соссо не делается моложе. Как знать, что предначертано человеку? А если чужие гости сумеют открыть морской путь – хозяин Текрура станет сильнейшим из сильных. И санхаджа, и бену хассан лягут перед ним в пыль. Главарь пришлых, гигант с белыми волосами и глазами как угли, странен. Наверное, он и вправду чародей. Его душа помрачена золотом. Амрар видел таких и среди чёрных воинов, и среди белых купцов, приходящих из-за песка. Они ели бы золото и дышали бы им, если б могли. Золото им дороже женщин и власти. Им всегда мало золота, и, если б могли, они закопались бы в золото целиком и из золотой груды кричали бы: «Ещё, ещё!» Вот и беловолосый захотел идти туда, где родится золото. Пусть идёт. Он вернётся, поняв, что сила золота рождается не там, где его извлекают из земли. Да и не примут его лам-лам. Они бегут даже от текрурцев, хоть те и родичи им. Что уж говорить про страховидных чужаков, похожих на ожившие трупы. Убегут лам-лам от них, попрячутся по лесам, нацелят отравленные стрелы.
Но амрар ошибался. Извлекающие золото лам-лам, живя в безумии, перестали замечать границу между мирами мёртвых и живых. Да и в самом деле, отравленный жидким серебром, облысевший и серый, трясущийся скелет с вылезшими ногтями – в каком он мире? Он ещё ест, он скачет под барабанный ритм, пуская жёлтые слюни, но глаза его глядят уже на страну белой глины, душа его уже растеклась по ней. Белые души предков приходят к кострам, мёртвые едят с живыми. Дым от жареного мяса и горечь акан веселят и тех и других. Мёртвые белы, а живые черны – как день и ночь, и нет страшного в их смене.
Увидев кучки золотого песка на краю леса, Инги велел людям ждать, а сам вышел вперёд и, утвердившись над золотом, раскинул руки и запел на ожившем в памяти языке. Не понимал слов, и узор песни, выброшенной из закромов памяти запахом зелёной гнили, шелестом ветра в диковинных листьях, казался чужим, диким. Слова будто ложились на ветки, отзывались птичьим крикам, прорастали в бедную землю, жадно пили влагу и силу. Один за другим перепуганные, серолицые воины лам-лам выбирались из лесу и, дрожа, падали на колени, роняя копья.
Никто из них так и не осмелился обратиться к Инги. Глядели ему в лицо, говорили, показывали жестами лишь колдуны и вождь, облечённый правом говорить с богами и мёртвыми. Увели к себе белолицых, задобрили пищей и плясками, священными орехами и золотом. Приняли от них жидкое серебро, вкусную соль, а взамен дали много золота – пусть несут в страну мёртвых, радуют предков. А провожая, брызгали вслед пальмовым маслом и водой, настоянной на пепле, – как на могилы.
Инги же покинул землю лам-лам, хотя и вздыхая о ней, но твёрдо уверившись: место силы золота и богов – не там. Желающий набрать воинов не станет искать их в женском доме среди ползающих карапузов. Ищущий силу богов не станет искать её там, где готовится их пища и укрываются их нечистоты. Мощь мышц происходит из того, что, перемешанное со слюнями, движется по кишкам, превращаясь в кал, – но нелепо искать силу среди кала.
Инги по-прежнему чувствовал, как сила золота, будто солнечный свет, давит на лицо, светит сквозь прикрытые веки, влечёт и тянет. Так близко было место, где кровь богов соединялась с их силой в человеческом мире, что Инги готов был с мечом в руке прорубаться к нему, идя напролом, полагаясь лишь на чутьё, а не на глаза и рассудок.
Но знамение для глаз и рассудка не заставило себя ждать. На обратном пути караван попал в засаду. В ложбине между холмов из пожухлой травы вдруг встали воины. Много воинов – больше полусотни. Полетели копья и стрелы. Вождя текрурцев, вояку с золотым щитом и тремя кисточками на браслетах, проткнуло как курицу. Копьё вошло ему под ключицу и вышло у крестца. Вождь шлёпнулся на спину, замычав, и задрыгал по-птичьи ногами, загребая воздух. Погонщики, ослы, кони, растерянная охрана – как просмотрели они, верховые, засаду у себя под носом? – завывающие, набегающие чёрные, размалёванные, оскаленные, колющие, секущие.
Инги приказал своим воинам спешиться и встать щит к щиту. Кольчуги не у всех, и лучников лишь трое. Одна надежда на спасение: если чёрные бросятся на стену щитов, желая разом сокрушить и смять, а не выбивать обороняющихся одного за другим издали. Чёрные бросились. Напоролись на копья, отхлынули, оставив россыпь тел, и бросились снова! Тут выяснилась причина упорства: с дюжину рослых чёрных – не в перьях, а в рубахах с бронзовыми бляхами, в железных шлемах, налокотниках и поножах, со щитами в человеческий рост – мерным шагом шли навстречу. За десяток шагов побежали, наставив копья. Ударили. Вломились в строй, выхватили тесаки. И развалили бы стену, рассеяли, а скачущие размалёванные перекололи бы в ноги, в спины – если бы не Инги с Мятещей. Инги сёк двумя мечами, разрубая щиты и древки, бронзу и шкуры. А Мятеща хрипел и клокотал слюной, сшибая с ног, мозжа черепа и раскалывая щиты. Из доспешных чёрных никто не бросился наутёк, спасаясь, – все легли на истоптанную траву. Последнего Мятеща щитом свалил с ног, размозжил обухом лицо и, отодрав голову, принялся лакать брызжущую из жил кровь. Раскрашенные, вопя, кинулись удирать – а двое уцелевших лучников уложили десяток их. Хуан, вспрыгнув на бесхозного коня, хотел в погоню – но Инги, схватив за узду, остановил. Показал рукой на вершину восточного холма: смотри, вон там, в кустах. А там стоял, глядя вниз, огромный воин в доспехах, и ветер шевелил конский хвост на его шлеме.
– Проклятые соссо, – пожаловался глава каравана, второй племянник амрара, держась за проткнутое стрелой плечо. – Гнусные воры! Они и так забирают три четверти золота Бамбуру и всё золото Акана! Они ещё и нашей доли хотят!
– Они хотели не золота, – объяснил ему Инги. – Они хотели испытать нас.
– Испытать?
– Да. Скажи своему повелителю: пусть собирает войско. Теперь хозяин этих чёрных медлить не станет.
Новость прилетела в Кайес раньше, чем потрёпанный караван прошёл сквозь равнины серой травы, ломкой от полуденного солнца. Соссо двинулись с востока. Теперь они не брали городки и деревни, но двигались прямо в сердце Текрура. Великий иси закрылся с сыновьями во дворце, принося жертвы духам. Все знали: белых вождь соссо мог и отпустить. Чёрным же, изменившим старым богам, спасения не было. Амрар приставил ко дворцу иси людей, чтобы следили и ежечасно докладывали, и разослал гонцов по всей стране, надеясь собрать пятьсот всадников.
А затем амрар призвал Инги.
На глинобитных стенах Кайеса копошились люди – тянули корзины со смесью, лепили, крепили балки. Тащили связки дротиков, короба с камнями. У ворот чёрный в перьях, потрясая копьём, кричал что-то толпе таких же оперённых, отвечавших ему вразнобой. Завидев Инги и его людей, чёрные замолчали, сбились плотнее. Стражи у ворот – двое рослых волоф с копьями и двое зенага – замешкались, но путь преградить не решились. Да и как тут отважишься, в самом деле, когда идёт на тебя, лязгая и грохоча, стена железа?
В зал амрара вошли пятеро: купец Нумайр, Инги с Хуаном, Мятеща да тихонький Сахнун-переводчик, служка местного кади, не знавшего, чем маликиты отличаются от йеменитов. Мятеща был в шлеме с личиной, закрывавшей изуродованное лицо, и от неё казался ещё ужаснее и мерзее. У левой стены сидели на бычьих шкурах волоф, у правой – зенага. Великий амрар расположился на помосте у дальней стены, под грубым подобием дерева, выкованным из меди и золота.
На приветствие он ответил, но вставать не стал, и сесть подле себя не предложил. Сказал хмуро:
– Злое летит впереди тебя, чужеземец.
– Я привёз тебе много золота, великий амрар. Много больше, чем любой до меня, – ответил Инги хмуро.
– И на что мне теперь золото? Мне некому продать его! Чародей придёт с востока и заберёт всё! А накликал беду ты!
Волоф заголосили, зазвенели чашами. Сын великого иси вскочил, замахал руками, залопотал, тыча пальцем в Инги. Племянник амрара, ходивший за золотом вместе с Инги, процедил что-то презрительно на языке волоф. Чёрные не умолкали. Тогда он ухватил здоровой рукой чашу и швырнул, рассыпав брызги по золотому полу. Сын иси схватился за нож.
Иси и амрар вскочили одновременно, подняв руки, – и чёрные умолкли, недовольно переглядываясь.
– Он колдун, – прохрипел иси на языке зенага и закричал на своём языке, показывая то на амрара, то на соломенную крышу, то на Инги.
– Твой сын тоже колдун, – крикнул племянник амрара. – Лучше принеси в жертву его!
– Успокойся, Муса! – приказал амрар. – Великий иси, да продлятся его дни, говорит правду: боги его сына – боги нашей земли. Они сыны Аллаха и не повредят нам. Боги же этого человека – враждебны и холодны. Они ищут погубить нас.
Тут не выдержал Нумайр, богословие презиравший, но настолько дикое богохульство не вытерпевший. Отпихнул задохлика Сахнуна и заорал, топорща бороду, мешая берберский с арабским:
– Вы, называющие себя правоверными! Да как ваши языки поворачиваются говорить такое! Аллах един, нет у него сына и отца. Тьфу на вас, многобожники, мулахиды!
– Ты мне говоришь о моей вере, ты, преломляющий хлеб с колдунами? – спросил амрар, и в зале стало очень тихо.
Но повисшую тишину прервал голос Инги – спокойный и негромкий:
– Простите его, господин. Он не привык к вашей вере и вашей мудрости. Но он готов пролить кровь ради вас. Мы уже её пролили. Трое моих людей отдали её всю за вас, великий амрар. Мы встанем рядом с вами, когда придут враги.
– Они уже здесь! – крикнул иси.
И тут Мятеща захохотал. До того стоял, глядя на золото пола, равнодушный, как вол. Для него не переводили. Он и родную речь понимал не всегда, но на удивление хорошо разумел, чего от него хотят, по наитию – на арабском ли к нему обращались, на тамашеке ли. Так боги дают бессловесным тварям, прижившимся подле человека, способность угадывать желания хозяев. Мятеща вытянул из-за пояса огромный топор, размахнулся и засадил в золото пола по обух! И захохотал – клокоча, хрипя, подсвистывая, брызжа слюной сквозь дыры в личине.
С иси сделалось удивительное. Он вдруг присел, закрыв голову руками, и, по-утиному переваливаясь, на корточках заковылял к своему месту! Взвизгнув, залился хохотом Хуан. За ним заухал Нумайр, затрясся, захлопал по брюху, чуть стоя на ногах. А Мятеща ржал – не как безумец, а как сытый, пьяный гуляка на свадьбе ржёт, глядя на ряженых, хватающих друг дружку за срамы, заразно и неудержимо. Чёрные вдруг принялись класть руки на голову – правую прямо на бритую макушку, левую – на рот. Из зенага первым захохотал раненый племянник амрара. А за ним залились остальные – даже амрар, прикрывавший рот рукой, прыснул вдруг, затрясшись, схватился за живот.
Старший сын иси схватил отца за плечи, поволок прочь. За ним кинулись толпой, толкаясь у двери, раздавая и получая удары, падая, вскакивая – но беззвучно. В зале остались лишь зенага и люди Инги – единственного, кто не рассмеялся.
А Инги выдрал топор из пола вместе с пробитым золотым листом и сунул Мятеще в руки. Тот вдруг смолк. И стих хохот, будто вышибли дно у бочки, собравшей заклятие, и оно, растекшись, ушло в пыль.
– Уходите, чужеземцы, уходите! – простонал амрар, схватившись за голову.
Но ушли не чужеземцы. Ушли волоф – воины и женщины, торговцы и кузнецы. Забрали полосатые палатки из шкур, коней и калебасы, копья, железо и орущих детей. Опустел рынок, исчезли с улиц торговцы водой. Даже птицы перестали кричать – будто гора отяжелела от дождей, вот-вот сорвётся с неё напитанный водой склон, и бегут уже по дернине трещины, и медленно, тяжко хрустят камни, раздираемые непомерным бременем.
Инги знал это чувство обвальной беды. Видел много раз – в любом месте, где оставался подолгу. И потому чуял: скоро покинет это место, чтобы никогда не вернуться, уйдёт после боя и крови, унося память о том, что от его же рук и канет в прошлое. Люди глинобитных хижин под соломенными крышами – как и люди бревенчатых изб, как и люди камня, врубившие жилища в склоны горячих гор, – затаятся в жилищах, слушая шорохи, и забегают мышами в коробе, когда хлипкие двери их жилищ вышибут ногами чужаки. Когда вломятся внутрь – победительные, пережившие резню и свалку и теперь жаждущие смыть страх кровью слабых. Город Кайес хорошо загорится. Соломенные крыши, стены из смешанной с глиной соломы, из прутьев, из пальмовых листьев. Пища пламени. Город спасся бы, если б ушли зенага. Но они не уйдут. Им некуда идти.
По рыжей глине крепости амрара змеятся трещины – сверху донизу, от балки к балке. Крошатся, осыпаются зубцы. К ступенькам уже прицепилась колючая трава, пахнущая полынью. Зенага не строят крепостей и не умеют их оборонять. Они выйдут за стены и умрут. Не все, конечно. Те, кого вынесут кони, пришлют послов со скудной данью и обещаниями покорности в обмен на жизнь. И наверное, получат её от великодушного победителя.
А он придёт с востока, из-за гряды рыжих приречных скал, из-за холмов. Река обрывается там водопадом, бежит, крутясь и швыряясь пеной, в теснинах. Дальше по реке дороги нет. Раньше там тоже была страна золота. Но то ли всё его вымыли из речного песка, то ли чёрные, повздорив, прокляли друг друга. Чёрные верят в проклятия.
Скоро здесь начнётся время дождей. С океана придут брюхатые тучи, повиснут над серой степью, над колючими кустами. Правый берег позеленеет лишь у самой воды. Дальше начинается сухое море – Сахара. А левый взахлёб зальётся зеленью, трава попрёт – сочно, мясисто, жадно.
Откуда приходит это знание? Ведь никогда не видел здешнего времени дождей. Будто лестница в память сама собою уходит всё глубже и глубже, и расступается время, освобождая новые слова и краски. Пыльное солнце над головой, прогретая глина, мерное жужжание мух – всё разное, но странно похожее на тусклый север, где плещет о берег стылая вода и гнус, взлетая из потревоженного мха, висит над тобой, как беда. Моя кровь уже была здесь. Знала крики и жар, тёплый прибрежный глей, гребенчатых зверей на отмелях, смуглую кожу с бисеринками пота. У этой земли вкус изначального.
– Тебе нравится моя страна, – выговорил амрар, стараясь отдышаться. По меркам своего народа, редко доживающего до пятидесяти, он был уже глубокий старик.
– Она хороша, великий господин, – подтвердил Инги.
– Не называй меня так… это арабы придумали: титулы, завитушки речи. Моё имя – Аламин аг-Госси. Сильному не нужны величания.
– Ты прав, великий господин Аламин аг-Госси, – подтвердил Инги. – Слабость любит длинные слова.
Амрар нахмурился, но предпочёл на дерзость не отвечать. Отёр пот со лба и пожаловался ворчливо:
– Хороший отсюда вид, да. Я частенько сюда забирался, когда моложе был. За то башню эту каждый год и ремонтирую. А она всё равно разваливается. Тут всё такое – одна грязь. Пни – и рассыплется.
– Тут есть золото.
– Есть, есть. А толку? На него ни людей нанять, ни стали наделать. Надёжных союзников тут только за сталь можно купить да за соль. А где взять-то? Там и тут резня…
Он снова отёр пот со лба.
– Я старею. И сыновей у меня нет. Прежний вождь волоф говорил: это потому, что мне нечего будет им оставить. А его самого скормили крокодилам. Ну, эти чёрные. Колдуны все сплошь, и бабы, и вояки, но ничего почти не могут. А колдовства боятся до дрожи. Я тебя зря не убил, купец. Мне Сиди Огба прислал слова. Написал: убей, а то хуже будет. А я не убил.
– Теперь уже поздно, – заметил Инги равнодушно.
– Не поздно. – Амрар ухмыльнулся. – Знаешь, зачем я тебя позвал на самую верхушку самой высокой башни в полдень? Потому что…
– Потому что здесь нет тени. Тебе сказали колдуны чёрных, что моя сила – в тенях и в ночи. Они не нарочно обманули тебя, великий господин. Для них белый цвет – цвет смерти. А мертвые обитают среди теней. Я видел твоих лучников во дворе. Ты уже приказал им убить меня.
– Зачем же ты пришёл сюда, колдун? – прошептал амрар.
– Затем, что тобой руководила мудрость твоего бога, хотя ты этого и не понимал. Ты призвал меня туда, где небо ближе. Настоящий твой бог – небо. Твои предки веками жили, не преграждая ничем дорогу между своим богом и собой. И были сильными. А ты пришёл на тучную землю травы и воды, ушёл под крышу – и стал слабым. Я скажу тебе больше, амрар: твоя душа лежит на моей ладони. Ты пришёл не убить меня. Ты пришёл молить меня о спасении. Ты хочешь, чтобы я спас твою слабость, – и готов угрожать мне ради неё.
– Ты чудовище! Твою кровь растопчут кони, и чары твои развеются. И тогда…
– И тогда волоф вернутся? – Инги рассмеялся.
Амрар покачнулся, скрючился, охватил уши ладонями.
– Они не вернутся. Они подождут, пока соссо истребят твоё племя, и вернутся снова владеть Текруром, но уже как данники соссо. Они давно искали повод изменить тебе. И вот он пришёл, повод, – вместе со смехом безумца. Не смешно ли? Только я могу спасти тебя, великий амрар, и ты это знаешь. Вопрос лишь в одном: отважишься ли? Воины соссо – всего лишь люди. То, что делает непобедимыми их, может сделать непобедимыми и нас. Решайся, Аламин аг-Госси!
– Я согласен, колдун, согласен. Только не смейся, прошу, – прошептал амрар.
Узнав о том, что великий амрар пришел к согласию с пришлым чародеем, из города бежали все, держащиеся за веру бога пустыни, и чёрные, и белые. Удрал кади, оставив вместо себя бедолагу Сахнуна. А того поймали у ворот и плетьми погнали назад, во дворец. Но ушла и добрая половина зенага – ночью, снявшись неслышно, оставив скот и утварь. За ними потянулись и местные чёрные. Уплывали на лодках вниз по реке, прятались среди травы, ожившей от первых дождей. Войско чёрных тоже потихоньку таяло. Как только уходил глава очередного рода, исчезали все его кровные.
Но великий амрар не обращал внимания. Днями торчал на башне, мок под дождём, оплывал потом под солнцем. То смеялся, то бормотал молитвы – и богу пустыни, и старым богам своего детства, сторожам уже забытых пастбищ и родников. Амрара не трогали. Оставшиеся зенага стали под руку амрарова племянника, быстро оправившегося от раны. Инги сделал для него мазь, перевязками вытянул гной и лихорадку из тела. Теперь племянник клялся именем пришлого колдуна и обещал вырвать сердце у вождя соссо. Верили ему немногие, а после Ночи молений осталось их вовсе жалкая горстка.
Ночью молений чёрные отмечали приход влажного времени, поры расцвета и плодоношения. Выставляли под дождь плоды земли, танцевали у шипящих, плюющихся от дождя костров. Пили старое вино – его всё следовало выпить этой ночью, а после обильно оросить поля тем, что выпускали опьянелые тела. Весёлая ночь.
Чужаки омрачили её. Привели горбатого смрадного зверя, на каких ездят по мёртвому песку. Стали вокруг, заголосили-завыли угрюмо, забренчали железом. Потом их главный, беловолосый гигант с лицом как топор, принялся говорить, хотя горбатый зверь человеческой речи не понимает и ответить не может. Но гигант говорил и говорил, а вместо зверя отвечали приспешники беловолосого, такие же дикие и страшные. Наконец гигант махнул мечом, и голова зверя шлёпнулась в грязь. Но тот не упал, а принялся скакать на раскоряченных, прямых как палки ногах, брызгая на всех кровью из рассеченной шеи. Всем было мерзко, а чужаки хохотали, плескали кровь на себя, а когда безголовая тварь наконец упала, принялись рвать труп на части и хватать сырое мясо, будто гиены. Брызгали кровью на костры, на приношение духам дождя. Люди уходили, плюясь. Главный чужак, стоя в крови, поднял руки и говорил с темнотой, а из темноты кричали птицы, будто отвечая, и до того было жутко, что те, кто из любопытства да из жадности ещё оставался – вина-то сколько не допили! – бросились наутёк и кидали за спину пепел, чтоб отпугнуть духов.
Когда настал день битвы, дождя не было. В густом небе, напитанном влагой, лучилось ровным жаром округлое, спокойное солнце. Трава под ним казалась живым зелёным камнем.
Они появились из-за низких кустов на гребне холма. Сперва рассыпались охотники – налево, направо, на дно ложбины – проверить, нет ли ловушек и не прячется ли кто в травах, поджидая. Затем неторопливо, погромыхивая при каждом шаге, вышли сильные: ряд за рядом рослых, одетых в железо и бронзу воинов, укрытых огромными щитами, с длинными тяжёлыми копьями, с перьями на высоких шлемах. Будто из дурного сна, полного чужих пылающих городов и полей, заваленных трупами, пришли они, печатая шаг, – невозможные, невероятные в земле нагих людей в перьях и крошечных коней.
– Это их обещал победить твой бог? – прошептал племянник амрара, бледнея.
– Мой бог даёт победу сильным, – ответил Инги, глядя на гребень холма.
Оттуда появлялись всё новые и новые ряды. Должно быть, властелин соссо привёл сюда всё войско. Сколько их? Три тысячи? Десять? А над ними в жарком мареве, в солнечном блеске, соткалось лицо – бронзовое, холодное. Инги подумал: этого и стоило ждать. Отец битв привык предавать тех, кто поверил ему. Привык забирать в расцвете сил – ему, в его холодных чертогах, нужна свежая кровь. Ну что ж, умереть так, чтобы чёрные запомнили смерть на века, – тоже неплохо. Не это ли и говорил он в душной ночи, принимая жертву?
Чёрные строились: ряд к ряду, у каждого полка – щиты своего цвета, с особым узором. Встали стеной от края до края холма – неколебимый лес лезвий, молчаливые, грозные.
– Мы бросимся на них! Мы победим! – закричал племянник амрара, дрожа. – Мы…
– Стой! – приказал Инги. – Ты со своими людьми будешь стоять на месте и смотреть. А мы пойдём вперёд, к ним. Когда увидишь, что даст нам Отец побед, – тогда и решишь, биться или сохранить воинов. Стой и смотри!
Сотня воинов – жалкая горстка в сравнении с закрывшим землю полчищем чёрных – двинулась вниз по склону холма, топча пышную траву. Инги был спокоен. Чувствовал: его спокойствие передалось всем, даже морякам из ал-Мерии, отважившимся встать рядом с людьми полночи.
Спустились на дно ложбины между холмами. Размякшая земля чавкала под ногами. Всё же не настолько мягкая, чтобы не выдержать коней.
Чёрные не шелохнутся. Стрел не мечут. Конечно, расступятся, пропустят вглубь и возьмут в кольцо, чтобы перебить или захватить всех. Но тогда у зенага будет время ударить в бок чёрным, смять строй. Говорят, зенага бешены в бою. Может, эти чёрные грозны лишь на вид и, чуть что, побросают щиты и наутёк? Купец Нумайр говаривал, что берберы чёрных презирают и ходят на них с плётками, а не с мечами. Правда, он теперь не выглядит беззаботным. И в руке стиснул не плётку, а кордовскую саблю серой стали.
Нелепость. Это рассудок, привыкший рассчитывать удачу, делает обычное. А душа – смеётся над ним. То, что будет здесь, решит не сила рук и не смётка.
Чёрные расступились. Горстка северян ступила в открывшийся проход. По-прежнему ни стрелы, ни дротика. Расступилась и вторая линия. А впереди на склоне вспыхнуло солнце – золото на щитах, на шлемах, на остриях копий.
Сердце Инги сжалось в колючий комок. Сюда, к этому блеску, он шёл всю жизнь. К этой силе, слепящей глаза и пьянящей разум. Здесь и сейчас перед ним искрилась живая кровь богов, и они, усмехаясь, смотрели на своих детей, повелевающих землёй.
Из ряда золотых выступил огромный – вровень с Инги – воин с конским хвостом на шлеме.
– Здравствуй, чародей полночи, – сказал он, и голос его, гулкий и зычный, заполнил мир. – Я ждал тебя семьдесят лет.
