Часть вторая
ВЕЩИЙ

Великий князь киевский Дир ушел из жизни в холодный зимний день столь незаметно, что его не сразу хватились. Нельзя сказать, что великий князь не хворал, но ведь хворал он последние лет двадцать. Откуда же ближникам и челядинам знать, что обычный полуденный сон князя Дира обернется сном вечным.

Боярин Казимир, рискнувший потревожить правителя по неотложной надобности, нашел его на ложе недвижимым и бездыханным. На крик, поднятый боярином, сбежались едва ли не все, кто в этот печальный день находились в тереме. Увы, великий князь уже не нуждался в их помощи. Он отошел к пращурам в возрасте семидесяти семи лет, и в стольном граде Киеве не нашлось человека, бросившего ему вслед плохое слово. Добрым человеком был князь Дир, своей беспорочной жизнью он угодил и людям, и богам. А если и числил кто за ним что-либо нехорошее, тот помалкивал в этот день всеобщей скорби. И правильно делал. Горячие киевляне никогда не простили бы ему хулы в адрес князя, ушедшего в страну света.

Боярин Казимир горевал по поводу смерти Дира больше всех. И о своей ушедшей молодости он тоже горевал. Да что там молодость, когда жизнь, почитай, на исходе. Боярин был всего лишь двумя годами моложе князя и уже успел похоронить двух старших сыновей, а ныне хлопотал о внуках и внучках, коих следовало удачно женить и выдать замуж, дабы со спокойной душой уходить в иной мир.

Но пока боярину Казимиру выпал не вечный покой, а большие хлопоты. Не успел он прилечь на лавку после сытного обеда, как злой ветер с юга занес на его подворье гостей. Пришлось Казимиру кряхтя подниматься и встречать заздравной чашей дорогого братана гана Кончака, который не в добрый час приехал в Киев с сыном и сестричадом.

– Слышал уже, – печально вздохнул гость в ответ на причитания хозяина. – Какая потеря для славянского мира!

Садясь за стол, Кончак перекрестился, его примеру последовал и сын, носящий христианское имя Аристарх. А вот сестричад скифа Борислав всего лишь поклонился четырем углам. Для боярина Казимира ромейская вера не была в диковинку, ибо крещение принял и его младший сын Вратислав, и многие киевские бояре, желавшие угодить старому Аскольду, еще недавно – соправителю Дира, а теперь – великому князю.

Увы, у Аскольда не было наследника, что не могло не волновать бояр и простолюдинов. В будущем это могло обернуться великой смутой для Полянской земли. Пока что наследницей Аскольда считалась его внучка Добромила, дочь покойного Герлава, которая в крещении приняла имя Анастасия. В мужья ей прочили то Мечидрага Кривицког, то Богдана Радимицкого, но дальше разговоров дело не шло. Великий князь Богдан уже успел жениться, взяв за себя дочку русаланского князя Листяны, а князь Мечидраг в силу возраста и сомнительности своего положения шагу не мог ступить без разрешения новгородского князя Олега, чтоб ему пусто было.

– Люди говорят, что Олег доводится Мечидрагу родным отцом и совершенно открыто путается с вдовой князя Градимира, – поделился своей печалью с гостями боярин Казимир. – А ведь Милораду я сосватал великому князю кривичей.

– Кому ты это рассказываешь, братан, – усмехнулся в черные усы ган Кончак.

Боярин Казимир хлопнул себя ладонью по лбу. Старость не в радость. Как же он мог забыть, что именно Кончак сопровождал его в том многотрудном путешествии в Псков, когда они впервые познакомились с воеводой Олегом. Впрочем, нет, Кончак столкнулся с хитрым франком раньше, и эта встреча стала роковой для берестянского князя Стояна. Именно от Кончака Казимир узнал, что залетный Олег тесно связан с волхвами Волосатого.

– А ныне на киевском торгу говорят, что князь Олег – сын Велеса, посланный отцом, чтобы прищемить хвост хазарскому дракону.

– Положим, родился он не от Велеса, а от боготура Драгутина, – криво усмехнулся Кончак. – И тому во франкских землях есть свидетели.

– Разница-то невелика, – развел руками Казимир. – Ныне Драгутин стал кудесником Чернобога вместо опочившего Осташа.

Кончак поморщился. Весть, что и говорить, была неприятной. Влияние волхвов в землях славян по-прежнему велико, и если они объединятся вокруг новгородских князей Олега и Ингера, то Аскольду в Киеве солоно придется.

– А я что говорю, – вздохнул Казимир. – Рано великий князь в чужую веру переметнулся. Уж на что кудесник Даджбога Солох косо посматривал на варягов, а ныне и он заявил во всеуслышанье что враг-де у нас с ними общий. О кудесниках иных славянских богов и говорить нечего, они смотрят на Олега как на своего спасителя.

– Неспокойно, значит, в Киеве, – сделал правильный вывод из всего случившегося ган Кончак.

– Наследника нет у князя Аскольда, – закручинился Казимир. – Отсюда все наши беды.

После смерти Дира многие бояре как с цепи сорвались, в открытую стали кричать за новгородского князя Ингера. Мол, окрутим Добромилу с сыном Рерика, и будет у нас один великий князь на все славянские земли.

– А что Аскольд?

– Молчит пока. Отправил, правда, послов в Византию, к Василию Македонянину, но помощи от ромейского императора мы так и не дождались. Ромеи обещать горазды, а как до дела доходит, так они сразу в кусты.

– Я ведь не случайно в Киев приехал, – поделился с хозяином своей заботой ган Кончак.

– Догадался уже, – косо посмотрел на Аристарха Казимир. – Никак сына женить собрался?

Бедный Аристарх от такого предположения киевского боярина даже вином поперхнулся, пришлось гану Бориславу стучать братану кулачищем по спине. Этот Борислав был как две капли воды похож на своего отца покойного бека Богумила. Вот ведь Рюрикова порода, ничем ее не вытравишь!

– Сосватать я хочу вашу княжну Анастасию за княжича Андриана, младшего сына великого князя Биллуга.

Теперь уже пришла очередь перхать горлом боярину Казимиру, потому как ган Кончак не просто девку сватал за тмутараканского княжича, а предлагал союз между Матархой и Киевом с далеко идущими последствиями. Великий князь Биллуг принял христианство еще тридцать лет тому назад и с тех пор не скрывал своих симпатий к Византии. Вот только как этот союз воспримут в Итиле, где до сей поры косо посматривали на великого князя Аскольда? И не сочтет ли каган-бек Вениамин сближение Киева с Тмутараканью угрозой для Хазарии.

– Я говорил об этом с каган-беком, – спокойно отвел опасения боярина ган Кончак. – Вениамин благосклонно отнесся к предполагаемому браку. Более того, он готов оказать великому князю Аскольду поддержку в его борьбе с варяжским нашествием.

Вот ведь взрастил бек Карочей сына – из налимов налим! Боярин Казимир даже языком от восхищения цокнул. И веру поменял, и из Итиля в Матарху перебрался, а все одно ходит в доверенных лицах у каган-бека и его рахдонитов. Мать гана Кончака принадлежала к одному из самых знатных сефардских родов, и Вениамину о том, конечно, было ведомо. Да и дядья по матери, наверное, помогли Кончаку вернуть утерянное было доверие каган-бека, коего в Итиле ныне иначе как царем не именуют. А тот царь вчистую проиграл войну Воиславу Рерику, который, правда, заплатил за эту победу жизнью. Говорят, что после этого срама Вениамин изменил свое отношение к тюркским и асским ганам, вновь стал назначать их беками, чего прежде не делал. Что ж, иное поражение полезнее победы, ибо позволяет взглянуть на окружающий мир более трезвыми глазами.

– Если хочешь знать мое мнение, ган Кончак, то я за этот брак и разумом, и сердцем. Да и нет у князя. Аскольда иного выхода, как идти на союз с Тмутараканью, Византией и Хазарией, иначе собьет его со стола злобный франк, помяни мое слово. А сколько годков княжичу Андриану?

– Двадцать пять, – тряхнул седеющими кудрями Кончак.

– Значит, не сопливый мальчишка, а муж в силе и славе.

– А зачем нам на великом киевском столе слабый человек? – усмехнулся Кончак. – Аскольд ведь годами уже далеко не молод, и уход его не за горами.

Последнее замечание гостя Казимиру не понравилось, хотя Кончак сказал чистую правду. Аскольду минуло семьдесят лет, и пусть он пока не жалуется на здоровье, но о вечном наверняка уже задумывается. Земные дела все более становятся ему в тягость. А ведь противостоит-то великому киевскому князю человек в самом расцвете сил, готовый на все ради власти над славянским миром.

Весть о грядущей свадьбе тмутараканского княжича Андриана и княжны Анастасии в один день облетела Киев. И хотя сговор был предварительный, позволяющий сторонам в случае крайней нужды отказаться от данного слова, все, имеющие разум, понимали, что брак этот выгоден и Аскольду, и Биллугу. Не говоря уже о том, что намечающийся союз окончательно привязывал Киев к Царьграду при благожелательном отношении Итиля. Ведь недаром же сватом тмутараканского княжича выступил ган Кончак, сын небезызвестного бека Карочея, убитого в Итиле при темных обстоятельствах. Впрочем, самого гана Кончака этот факт, похоже, не смущал, так с какой же стати киевлянам по этому поводу головы ломать.

Воеводе Олемиру весть о предстоящей свадьбе принес Доброгаст, ладожский боярин, бежавший в Киев после неудачной замятии Вадимира против Воислава Рерика. За двадцать лет, минувших с той поры, Доброгаст обжился на Полянских землях, но покоя, похоже, так и не обрел. Покойный князь Дир привечал беглецов, а вот князь Аскольд в последнее время косо посматривал и на Доброгаста, и на иных выходцев из земель ильменских словен. Ладожане все как один были печальниками Перуна, а ныне среди крещеных ближников великого князя Ударяющий бог оказался не в почете.

В боярине Доброгасте многие христиане из окружения Аскольда видели тайного пособника князя Олега и Пересвета, кудесника Перуна, переметнувшегося на его сторону. Да что там ладожане, коли сам воевода Олемир, принадлежавший к одному из самых знатных Полянских родов, тоже был обойден расположением великого князя. Он не принял ромейской веры и остался печальником славянских богов, коим кланялись от сотворения мира его пращуры.

– Помяни мое слово, воевода Олемир, добром для Киева этот союз не кончится. Матарха платит дань Итилю, и нас хитрые беки заставят трясти мощной для своей пользы. А начнем людей на рать сзывать, так чьим именем прикажешь на вече клясться? Именем Яхве? Но разве тот бог чужой иудеям? А приносить жертвы славянским кумирам князь Аскольд ныне не велит. Его богу это, видите ли, противно. Мол, ладожане в Киеве пришлые, а ромеи, которыми он себя окружил, выходит, местные уроженцы? Князь Ингер, говорят, варяжской крови, а сам Аскольд откуда родом? А боярин Гвидон давно ли стал киевлянином? А княжич Андриан Киеву родной, что ли? У него мать из ромеев, он язык славянский уже забыл. Что для него наша правда, коли он чужое имя носит и чужому богу кланяется?

– А что ж ты тогда против Рерика восстал? – не удержался от едкого замечания Олемир, хотя, наверное, не стоило бы обижать и без того расстроенного гостя.

– Так потому и восстал, воевода, что он ряд, заведенный испокон веку, начал ломать, – горячо отозвался Доброгаст. – А ведь Рерик из славян, а нам, ладожанам, те варяги – братья родные. Но и обид между нами не мерено, как и между другими славянскими племенами. Ведь и вы с древлянами да северцами не всегда по-братски живете. А тут придут люди иной правды, иной веры и начнут вас по своему почину строить. Поверь мне на слово, Олемир, такое стерпеть трудно.

– И что ты предлагаешь, боярин Доброгаст? – нахмурился Олемир.

– Выдать княжну Анастасию за князя Ингера. Он хоть и моложе годами, но в возраст скоро войдет. И будет у нас один великий князь на все славянские земли, и не будет никто пальцем тыкать, вопрошая – киевлянин ты или ладожанин? Свой боги будут у нас и своя правда. Кто к нам тогда сунется? Своим умом будем жить, воевода Олемир.

– А как же князь Олег?

– Так ведь сильный человек при малолетнем князе не помешает, воевода, – понизил голос почти до шепота Доброгаст. – А как только Ингер войдет в возраст, мы того Олега в сторону отодвинем. Его власть на варяжских и фряжских мечниках держится. Ну и волхвы Велеса его подпирают. А у Ингера иного выхода нет, как на местных бояр опереться. Кудесник Перуна Пересвет к Ингеру вхож, княжич уже и жертвы Ударяющему богу приносит. Белые Волки за него встанут стеной. Да и средь варягов далеко не все в рот Олегу смотрят. Они ведь ротарии и клятву давали не Велесу, а Световиду.

– Аскольд не согласится отдать внучку за Ингера Рерика, – задумчиво произнес Олемир. – Она ведь христианка.

– А какое нам дело, какому богу эта девка кланяется? – удивился Доброгаст. – Тут важно, что в ней течет кровь Кия, внука Даджбога. Она сольется с кровью Меровеев, ведущих свой род от царей Трои, призванных богами править всем миром. Если есть империя ромейская, есть империя франкская, то почему бы не быть империи славянской, воевода Олемир?

– Ты не ответил, боярин Доброгаст, что нам делать с князем Аскольдом, – пристально глянул в глаза разгорячившегося гостя хозяин.

– Надо решать, – криво усмехнулся ладожанин. – Времени у нас в обрез, Олемир. Месяца через два княжич Андриан ступит на киевскую землю, а еще через седмицу он сядет рядом с Аскольдом на великий стол под восторженные крики ромеев и хазар. И тогда не только мне, но и тебе, воевода, придется испить горькую чашу изгойства.

Олемир нахмурился – слишком много правды было в словах ладожского боярина. Конечно, у Доброгаста в этом деле есть свой корыстный интерес. Помогая князьям Олегасту и Ингеру, он торит себе дорогу в родные места. Горек хлеб чужбины, что там ни говори, но еще горше, когда ты становишься чужим на родной земле, а воеводе Олемиру крещеные ближники Аскольда уже дали понять, что он в их кругу лишний. Словно это не Олемир ходил с Аскольдом на Царьград, словно это не он стоял насмерть под Смоленском, словно и не было той битвы с печенегами, где он спас великого князя от неминуемой смерти. Теперь любой молокосос, нацепивший на ворот чужую цацку, норовит сесть за стол выше старого заслуженного воеводы. А Олемира уже не на всякий пир зовут и норовят обнести княжьими дарами, ибо он человек чужой веры. Вот как ныне в Киеве.

Но ведь это не воевода отрекся от веры предков, а князь Аскольд и его расторопные ближники, возомнившие себя избранными на божьем пиру. Может, их новый бог и сильнее богов славянских, но это еще доказать надо. И доказать не только Киеву, но и воеводе Олемиру.

– Где сейчас находится князь Олег? – спросил у Доброгаста воевода.

– В Смоленске.

– Ну что ж, посылай к нему гонцов. И пусть свершится то, что задумали славянские боги.

Князь Аскольд едва ли не впервые за последние годы вышел из храма с просветленной душой. Хотя нет, был в его жизни еще один светлый день. Это случилось три года назад, когда он узнал о смерти своего заклятого врага Воислава Рерика. Радость была двойная, ибо в сражении, где пал Черный Ворон, были вдребезги разбиты хазары каган-бека Вениамина, еще одного недруга великого киевского князя. Аскольд получил передышку в несколько лет и сумел ею воспользоваться для укрепления истинной веры в Полянских землях.

Но в последнее время над Киевом вновь начали сгущаться тучи. Смерть князя Дира поставила Аскольда перед мучительным выбором. Пока в Киеве было два князя, вопрос веры мало кого волновал. Хочешь кланяться Христу – иди к Аскольду, хочешь сохранить веру пращуров – иди к Диру. А ныне многие бояре застыли в растерянности. Конечно, к Христовой вере их никто не собирается принуждать силой, но ведь любому дурню ясно, что, держась за старину, в ближники великого князя Аскольда не выйдешь.

Леонидас уговаривал Аскольда действовать увещеваниями и не гнать от себя бояр-язычников, ибо рано или поздно и на них найдет просветление, они отрекутся от ложных идолов и вознесут молитвы к истинному богу. Но Аскольду, ставшему единоличным правителем полянской земли, нужен был не совет умного ближника, а знак свыше, и неожиданно он этот знак получил.

Впервые на славянских землях княжич-христанин сватался к княжне-единоверке. Брак их будет заключен по христианскому обряду, а не по языческому, этот союз будет не земным, а небесным. Так как же не радоваться князю Аскольду, долгое время пребывавшему во тьме язычества, столь благодетельному решению всех проблем. Не пройдет и года, как он обретет наследника, рожденного во Христе. И это будет оправданием всему, что совершил Аскольд на этой земле, в том числе и его отступничества, когда ради власти он отрекся от бога. Выходит, все было не зря, в том числе и смерть сына Герлава. Так было угодно богу, возложившего на князя Аскольда высокую миссию крестителя Киева, ибо князь-христианин должен встать во главе крещеного народа.

– Я бы на твоем месте не торопился, – остудил пыл князя Аскольда боярин Гвидон.

– С чем не торопился?

– С крещением киевлян. Бояре и мечники – это другое дело, они должны составлять с князем единое целое, и как достичь такого единства как не в вере. А на народ должно сойти просветление ибо смена веры не сулит простолюдинам немедленных благ. Их доля не зависит от расположения князя, христианин он или язычник.

– Ты что же, советуешь мне пойти дорогой каганов, которые, поменяв веру, стали чужими народу? – нахмурился Аскольд.

– Время у нас есть, великий князь. Твой наследник еще не родился. А принуждение всегда порождает отпор.

Великий князь промолчал. Гвидону легко рассуждать, а Аскольд и без того ждал слишком долго. Да и возраст у него далеко уже не тот, чтобы откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. С народом можно, конечно, подождать, но бояр и мечников он непременно поставит перед выбором, а кудесника Солоха прогонит из Киева. Нельзя дальше терпеть, чтобы деревянные идолы преграждали путь людям к истиной вере.

Решение великого князя изгнать волхвов из стольного града вызвало глухой ропот среди киевлян, однако замятии, которой так опасались близкники Аскольда, не случилось. Кудесник Солох в сопровождении старцев, одетых в белое, торжественно прошествовал через торговую площадь мимо притихших киевлян, не сронив с посиневших от гнева губ ни единого слова. Лишь у самых ворот он остановился, развернулся в сторону детинца и начертил в воздухе тяжелым посохом знак, непонятный многим. Однако сведущие люди очень скоро объяснили всем, что Солох проклял и великого князя киевского, и всех его ближников, поменявших веру.

Чем обернется для Киева это проклятие, не знали даже дрогнувшие сердцем бояре. Иные, бросившиеся было в христианский храм, дабы угодить великому князю, остановились в раздумье. Среди них был и боярин Казимир, совсем уже было решивший поменять веру.

По Киеву прошелестел слух, что обиженные волхвы обратились за поддержкой к новгородским князьям Олегу и Ингеру. Малого сына Рерика киевляне вряд ли испугались бы, но князь Олег, коего многие называли Вещим, мог нагнать страх на кого угодно. Поговаривали, что этот человек, рожденный невесть в каких землях, и не человек вовсе, а сын самого Велеса, присланный отцом, дабы чинить спрос с отступников. Среди этих отступников первым называлось имя Аскольда. Возможно, киевляне и не спустили бы великому князю поношение славянской веры, но уж коли за волхвов вступился сам Чернобог, то, видимо, простым смертным не следует мешаться в спор между богами.

К немалому удивлению Аскольда, многие бояре и мечники не пожелали менять веру, а на гневные слова великого князя отозвались угрюмым молчанием. Гнать из Киева вслед за волхвами еще и упрямых бояр было бы слишком опасно. Многие их них принадлежали к родам, обосновавшимся здесь еще со времен Кия. Вряд ли их родовичи, составлявшие едва ли не половину населения стольного града, спокойно отнеслись бы к изгнанию своих старейшин.

Боярин Казимир попытался утихомирить расходившегося великого князя, но не нашел понимания ни у Аскольда, ни у его горделивых ближников. Даже сын Вратислав не захотел слушать родного отца, что же тут говорить обо всех прочих.

Между тем тревожные слухи катились по Киеву черным комом, и уже трудно было разобрать, что в них правда, а что выдумка встревоженных людей. Иные договорились уже до того, что стали пророчить конец света. Не пройдет-де и седмицы, как оскорбленный Даджбог остановит белых коней, влекущих сияющую колесницу, и вся земля погрузится во тьму.

Встревоженные киевляне нет-нет да поглядывали на солнце, но ничего необычного за ним не примечали. Как и положено от сотворения мира, колесо Даджбога выкатывалось из-за холма в свой срок, чтобы после долгого путешествия по небесному своду вновь скатиться в темные глубины. Сияло оно так, как и положено ему сиять в летнюю пору. Правда, над городом появилась стая ворон, предвестниц беды, но, во-первых, она была небольшая, а во-вторых, расторопные киевляне не позволили навьим птицам сесть на торговую площадь, отпугнув их криками и ударами в било. Более ничего существенного вроде бы не случилось, но напряжение в городе нарастало. А потом у известного в городе купца Гюряты пала белая кобыла. В другой раз никто бы на это внимания не обратил, но ныне любое лыко было в строку. И гибель белой кобылы, не сумевшей разродиться жеребенком, люди сочли дурным предзнаменованием как для Киева, так и для княжны Добромилы, которая, к слову сказать, ещё ходила безмужней.

– А при чем тут кобыла? – резонно возразил Казимиру Гвидон.

– Бес его знает, – вздохнул старый боярин. – Но сегодня ждали дождя, а он, видишь, не случился. Походили тучи по небу, а ни единой капли на землю не упало. Иные засуху пророчат. Воля твоя, боярин, но я бы принес жертвы Перуну и Велесу во избежание недорода.

– Ты что, боярин Казимир, княжьего гнева не боишься? – нахмурился Гвидон.

– Божий гнев пострашнее княжьего, – возразил Казимир. – Жертвы я в своей усадьбе принесу, а Аскольду знать об этом не обязательно.

– С огнем играешь, боярин, – попробовал урезонить упрямца Гвидон.

– Стар я уже, чтобы играть, – обиделся Казимир. – А князю скажи, что многие бояре им недовольны, а иные смотрят в сторону Новгорода и Смоленска. Как бы они нам беду не накликали.

– Обойдется, – махнул рукой Гвидон. – Никто их силком в христианские храмы не гонит.

– Силком не гонит, но и заздравной чаркой не чествует. Нельзя так, боярин. На пустом месте учинили раздор. Зачем вы волхвов прогнали из Киева?

– Волхвы заговор устроили против князя, – попробовал возразить Гвидон.

– Заговорщиков, боярин, судят и казнят, а гнать без вины не только волхвов, но и псов никто не вправе.

Гвидон не нашел, что сказать Казимиру. Как ни крути, а боярин был кругом прав. Кудесник Солох не любил князя Аскольда, но власть его признавал. Да и к ромеям он относился терпимо, не чинил им препятствий в исполнении христианских обрядов. Слишком уж круто Аскольд взялся за укрепление новой веры. Так круто, что пошатнул собственную власть, которую прежде никто даже не пытался оспаривать.