Для Раймона напоминание отца Доменика, нового аббата монастыря святого Лаврентия, стало неприятным сюрпризом. Он уже и думать забыл об этом странном договоре, заключенном в Риме, не говоря уже о давно растраченных деньгах. Конечно, можно было бы рукой махнуть на слово, данное пятнадцать лет назад странному чужаку, но в данном случае напоминание прозвучало не из уст бека Карочея, давно уже, возможно, сгинувшего в своей Хазарии, а из уст посланца монсеньора Николая, которого многие прочили в преемники папы Григория. Ссориться с монсеньором Николаем графу Лиможскому не хотелось. Секретарь папской курии славился мстительным нравом, и, надо полагать, он найдет способ посчитаться с забывчивым сеньором и без участия бека Карочея.

Еще одной неприятной неожиданностью для Раймона стало известие о возвращении из дальнего похода ярла Воислава Рерика. Только этого человека сеньорам Западного франкского королевства сейчас и не хватало. Чего доброго, варяг вновь вмешается в дела, совершенно его не касающиеся, и разрубит мечом клубок интриг, в котором сеньоры уже окончательно запутали и короля Карла, и его малолетних отпрысков. Какое счастье, что императрица Юдифь умерла, иначе эта ведьма непременно вновь натравила бы варяга на своих врагов.

Поговаривали, что императрицу отравили. Очень может быть, но, во всяком случае, не Раймон Рюэрг всыпал яд в ее кубок. У Юдифи было слишком много могущественных врагов, чтобы она смогла без проблем дожить до глубокой старости. Впрочем, у графа Лиможского врагов не меньше, к тому же он мог нажить и еще одного, быть может, самого могущественного, что в будущем сулило ему массу хлопот.

– Аббат Доменик, передайте монсеньору, что граф Раймон Лиможский не бросает слов на ветер.

Это заявление было подтверждением обязательств, взятых на себя много лет назад, и Раймон отдавал себе в этом полный отчет. Надо полагать, и будущий папа понимает, какую ношу он взвалил на плечи графа Лиможского. Устранив девчонку, он наживет сразу двух лютых врагов: коннетабля Гарольда Рюэрга и ярла Воислава Рерика.

В свое время Раймон недооценил своего младшего брата. Гарольд оказался не так глуп, как он предполагал. За эти пятнадцать лет младший из Рюэргов вознесся так высоко, что имел все основания посматривать на старшего брата сверху вниз. И далеко не последнюю роль в его возвышении сыграла женитьба на Хирменгарде, вдове графа Гонселина Анжерского и старшей дочери коннетабля Виллельма. Этому браку не помешали даже весьма непристойные слухи, которые словно шлейф тянулись за новобрачной. Взять хотя бы ее старшего сына Олегаста, который ныне по милости короля Карла именуется графом Анжерским. И это притом, что только слепой не видит в нем сына ярла Драгутина, ибо Олегаст Анжерский как две капли воды похож на наглого варяга, многим в Париже и Нейстрии намозолившего глаза. Именно Хирменгарда родила эту самую Ефанду, которая ныне стала головной болью Раймона.

– Граф Эд уже покинул Лимож? – спросил Раймон у центенария Гуго, застывшего у стола в почтительной позе.

– Пока нет, сеньор.

– Пошли кого-нибудь за ним. Скажи, что я хочу его видеть.

Центенария Гуго граф Лиможский унаследовал от Бернарда Септиманского. После казни несчастного графа, потрясшей как Нейстрию, так и Аквитанию, Гуго сам напросился на службу к Рюэргу, и Раймон ни разу не пожалел, что пригрел старого интригана. Центенарий прошел хорошую школу при Бернарде Септиманском и без труда распутывал самые сложные петли, которыми многочисленные враги пытались удушить графа Лиможского.

Граф Орлеанский приезжал в Лимож неспроста. Хитроумному Эду нужен был еще один союзник в противоборстве с королем Карлом и королевой Тинбергой. Эта дамочка ловко попользовалась любвеобильным графом, но потом, когда нужда в нем отпала, выставила его за дверь, заменив более молодым и покладистым любовником. Над самолюбивым графом Орлеанским смеялись жители не только Нейстрии, но и Франкии и Аквитании. Немудрено, что граф Эд затаил злобу и на свою коварную любовницу, и на короля Карла, которого в данном случае вряд ли можно было хоть в чем-то обвинить.

Однако, по мнению сеньоров, король слишком многое позволял своей супруге, которую, между прочим, не без оснований обвиняли не только в супружеской неверности, но и в измене христианской вере и даже в участии в языческих мистериях. Впрочем, многие, и в их числе граф Лиможский, полагали, что именно это обстоятельство и сделало Тинбергу столь популярной среди простонародья, что с ней вынужден был считаться и король Карл.

– Ты изменил свое решение, граф Раймон? – спросил Эд Орлеанский, присаживаясь к столу напротив гостеприимного хозяина.

– Скажем так, изменились обстоятельства, – вздохнул Раймон. – Ты же слышал, что ярл Воислав захватил Фрисландию, а дурак Лотарь не нашел ничего лучше, как назначить его маркграфом Ютландским.

– Не такое уж глупое решение, – покачал головой граф Орлеанский. – Особенно если учесть, с кем ему приходится иметь дело.

– Пожалуй, – нехотя согласился Раймон. – Воислав Рерик ограбил более десятка богатейших арабских городов, и ему хватит золота, чтобы набрать целую армию.

– Так ты считаешь, что участь Лотарингии решена?

– Этому человеку нужна не Лотарингия, а империя. Ты, конечно, слышал о пророчестве грека Константина?

– В нем, кажется, речь шла о третьем Риме? – наморщил лоб Орлеанский. – Но ведь еще стоит первый Рим!

– Скажем так, едва стоит, – криво усмехнулся граф Лиможский. – Еще одно нападение арабов, и о Вечном городе можно будет забыть. К тому же пророчество Константина можно трактовать по-разному. Первой была империя Меровингов, второй – империя Каролингов, так почему бы не возникнуть империи Рериков-Рюэргов.

– Я что-то не пойму тебя сегодня, Раймон, – рассердился Орлеанский. – Ты что, предлагаешь мне стать вассалом императора Воислава Рерика?

Все-таки благородный Эд здорово постарел за эти годы. От былой красоты не осталось и следа. Немудрено, что разборчивая Тинберга выставила его из своей спальни. К сожалению, поблекла не только красота графа, но и его разум.

– Я что, похож на идиота, Эд?

– Но ведь ты сказал об империи Рериков-Рюэргов?

– Это не я сказал, граф, а грек Константин. После принятия королем Хлодвигом христианства царственный род Меровингов распался на христианскую и языческую ветви, после чего всю Европу охватила смута. И только снова соединив обе эти ветви, мы наконец обретем утерянное благолепие.

– И что будет венчать это единение и благолепие – крест или руны?

– В этом-то и весь вопрос, благородный Эд, – криво усмехнулся Раймон. – Константин считал, что это будет крест, а монсеньор Николай полагает, что руны. Пятнадцать лет назад я дал слово хазарскому беку Карочею, что роза Рюэргов никогда не будет принадлежать Рерикам, и сегодня мне напомнили об этой клятве.

– Но ведь у тебя нет дочери, Раймон.

– Зато она есть у Гарольда.

– Так ты имеешь в виду Ефанду?! – сообразил наконец Орлеанский.

– Ты сегодня удивительно догадлив, благородный Эд, – ехидно заметил Раймон.

До графа Орлеанского наконец стал доходить смысл странного поведения графа Лиможского, который сначала категорически отказался участвовать в мятеже против короля, а потом неожиданно изменил свое решение. Нет, этот человек не станет помогать ни Воиславу Рерику, ни своему брату Гарольду, ибо нет, пожалуй, в этом мире людей, которых Раймон Рюэрг ненавидел бы больше, чем их. Впрочем, ненависть эта взаимна, и, пожалуй, графу Лиможскому не остается ничего другого, как встать на сторону монсеньора Николая в этой борьбе за веру и императорскую корону.

Сам Эд в пророчество архиепископа Константина не верил. Хитрый грек просто бросил еще одно яблоко раздора сеньорам франкской империи, и без того раздираемой усобицами. К сожалению, в этом мире не все так умны, как графы Орлеанский и Лиможский. Чего доброго, многие воспримут весть о единении шестилетней Ефанды и пятидесятилетнего Рерика как знамение свыше. Правда, нареченной невесте еще нужно дозреть до ложа, но это лишь вопрос времени. И очень может быть, что ложе, на которое она взойдет, будет императорским.

– На чью поддержку мы можем рассчитывать, благородный Эд?

– Я думаю, нас поддержат Адалард Парижский, Роберт Турский, Руальд Неверский и епископ города Санса Венелон, лютый ненавистник королевы Тинберги.

– Думаешь, этого будет достаточно, чтобы захватить Париж? – спросил Раймон.

– Так мы уже в Париже, – усмехнулся Орлеанский. – Остается только взять под свой контроль королевский замок. Причем сделать это нужно внезапно. Иначе коронованная змея Тинберга чего доброго выскользнет из наших рук.

– Меня интересует не столько Тинберга, сколько Ефанда, – нахмурился граф Лиможский.

– Давай для начала возьмем замок, благородный Раймон, а уж потом каждый из нас будет решать свои задачи.

– А ты не боишься мести короля Карла? – спросил Раймон.

– Полноте, любезный граф, – усмехнулся Эд. – Карл нам будет только благодарен, если мы устраним ненавистную Тинбергу и ее щенка. Кроме того, у нас есть возможность нырнуть под крылышко Людовика Тевтона, который спит и видит себя императором.

Такое развитие событий Раймону пришлось не по вкусу. Не прошло еще двух месяцев, как он отбросил от стен Дакса армию баварцев, спешившую на помощь мятежным аквитанским сеньорам. Но Рюэрг надеялся на то, что до поклонов в сторону Тевтона дело у нейстрийцев так и не дойдет и они сумеют договориться с Карлом, который славится своей уступчивостью. Если дело будет так развиваться и дальше, то земли у Карла Лысого останется меньше, чем волос на темени.

В Париж граф Лиможский приехал в конце декабря, когда наступившие зимние холода подморозили осеннюю хлябь и сделали проходимыми дороги. Его появление с небольшой дружиной в сто мечников никого не насторожило, тем более что он не был единственным сеньором, решившим скоротать скучную зиму в большом городе. Вслед за графом Лиможским в столицу Нейстрии приехали и граф Эд Орлеанский, и граф Роберт Турский. Ждали здесь со дня на день и короля Карла, но тот задерживался, скованный по рукам и ногам викингами, которых никак не удавалось выбить с острова Нуарнья, расположенного в устье Луары близ Нанта, где морские разбойники создали хорошо укрепленную базу. В самой Нейстрии пока все было спокойно, и у парижан появилась надежда на то, что хоть нынешнюю зиму удастся провести в относительном покое, без набегов и графских усобиц.

Граф Лиможский остановился в собственном доме, доставшемся ему от отца, а в королевский замок отправился только на следующий день, дабы засвидетельствовать свое почтение герцогу Людовику и его матушке, королеве Тинберге. Раймон не рассчитывал на теплую встречу. Его визит наверняка насторожит не только королеву, но и коннетабля Гарольда, который не доверял брату и не находил нужным этого скрывать. Под рукой у коннетабля кроме собственной дружины в пятьсот мечников были еще и полторы тысячи дружинников герцога Людовика. Этого вполне достаточно, чтобы отразить нападение нурманов, но слишком мало, чтобы удержать в повиновении вассалов. Графы Адалард Парижский, Эд Орлеанский, Роберт Турский и Руальд Неверский, объединив усилия, без труда могли выставить втрое, а то и вчетверо больше людей.

– До меня дошли вести, что викинги высадились в Фрисландии, – пояснил цель своего приезда в Париж граф Лиможский. – Я полагал, что король Карл уже в Париже, ибо нельзя исключить того, что морские разбойники уже нынешней весной войдут в Сену.

– Вы волновались совершенно напрасно, дорогой Раймон, – томно произнесла Тинберга. – По моим сведениям, речь идет о Воиславе Рерике, ныне маркграфе Ютландском, которому король Лотарь поручил управление Фризией. Думаю, мы можем рассчитывать на его поддержку не только в случае нападения викингов, но и в противостоянии с непокорными вассалами, вообразившими, что они могут диктовать свою волю королю.

Нейстрийские сеньоры были недовольны решением Карла, приславшего своего сына Людовика присматривать за своевольными графами. В последние годы вассалы короля чувствовали себя полными хозяевами на вверенных им в управление землях и весьма болезненно воспринимали любое ущемление своих прав. В частности, граф Адалард считал Париж и прилегающие к нему земли своей сеньорией и дошел в своем самоуправстве до того, что принялся раздавать уделы своим ближникам, не считаясь с мнением короля. Появление в Париже Людовика Заики и королевы Тинберги явилось для Адаларда весьма неприятным сюрпризом, а все прочие графы расценили это как вызов.

Еще два года назад никто не посмел бы открыто возразить Карлу, ибо за ним была сила, но теперь ситуация изменилась. Карл потерпел несколько весьма чувствительных поражений от нурманов, и у сеньоров вновь появилась удобная возможность в полный голос заявить о своих правах.

Карл отнюдь не считал завершенным свой спор с сеньорами по поводу земель и соглашался на расширение их прав лишь в крайне стесненных обстоятельствах, но стоило ему только выскочить из очередной ловушки, как он тут же разрывал все прежние соглашения и навязывал непокорным вассалам свою волю. Граф Лиможский до сих пор сохранял верность королю, это именно он обуздал аквитанских мятежников и дал отпор зарвавшемуся Людовику Тевтону, так что его появление в Париже должно было подействовать отрезвляюще на нейстрийских сеньоров. Так, во всяком случае, думала королева Тинберга, и граф Раймон не стал до поры разочаровывать ее в этом приятном заблуждении.

– Король Карл знает о твоей поездке в Париж? – спросила Тинберга.

– Получив известие о высадке викингов в Фрисландии, я отправил гонца к королю. Кто же знал, что Воислав Рерик, пропадавший где-то целых двенадцать лет, возвратится в империю столь неожиданно и триумфально.

– Ты прав, благородный Раймон. Я отправила в Дуурстеде капитана Венцелина и жду со дня на день ответа от Рерика.

Именно капитан Венцелин заменил Эда Орлеанского в постели благородной Тинберги, из чего Раймон заключил, что королева обеспокоена ситуацией, сложившейся в Нейстрии, и ищет в лице варяга союзника, способного помочь ей обуздать беспокойных сеньоров, ибо рассчитывать в данной ситуации на короля Карла, похоже, не приходилось. Он и так сделал для своей неверной жены слишком много, даже пошел на ссору с графами, чреватую многими неприятностями, дабы ублажить эту ведьму и ее сына, прижитого невесть с кем. Прямо-таки неслыханное благородство.

Не исключено, правда, что благородство здесь совершенно ни при чем, и Карл просто подставил чужое отродье под удары мячей мятежных сеньоров. А те, между прочим, не настолько глупы, чтобы не воспользоваться столь удачной подставой. Во всяком случае, Раймон не дал бы в нынешней ситуации и денария за жизнь Людовика Заики. Тем не менее он счел своим долгом засвидетельствовать свое почтение юному герцогу и получил на это разрешение у Тинберги, которая тряслась над своим еще не оперившимся сыном как курица над цыпленком.

Пожалуй, только в этом Тинберга была похожа на императрицу Юдифь, прощавшую своему отпрыску все, даже измены. К счастью, Тинберге не хватало ума, чтобы вершить дела если не всей империи, то хотя бы Западного франкского королевства. Если бы не поддержка коннетабля Гарольда, который, впрочем, покровительствовал не столько королеве, сколько ее сыну, то Тинберга давно бы уже потеряла корону, а то и жизнь.

Герцог Людовик был красивым отроком с поразительно синими глазами и нежным, почти девичьим лицом. Раймон не видел его более года и вынужден был признать, что сын Тинберги и Лихаря Урса за это время здорово подрос и сейчас доставал Рюэргу почти до уха. В плечах Людовик тоже был неслаб и обещал года через четыре превратиться в незаурядного бойца, каким, кстати говоря, был его отец.

– Рад видеть тебя, граф Раймон, – любезно отозвался юный герцог на поклон Рюэрга.

Людовик слегка заикался, поэтому, видимо, предпочитал говорить нараспев и не произносить слишком длинных фраз. А заикой он стал лет семь назад, когда едва не угодил под меч нурмана. Спасать юного Людовика было некому, и он сам убил своего врага, метнув в него кинжал. Достойный сын своего отца-оборотня, ничего не скажешь. Франкские сеньоры допустят большую глупость, если позволят этому отроку стать мужчиной.

Рядом с Людовиком у приоткрытого окна стоял еще один юнец, облаченный в шитый золотой нитью камзол. Он был рыжеват, зеленоглаз и, если судить по усмешке на пухлых губах, дурно воспитан. Во всяком случае, на графа Лиможского Олегаст Анжерский смотрел без всякого почтения.

– Мне понравился твой конь, граф Раймон, но Олег углядел в нем сразу три крупных недостатка. Во-первых, он недостаточно резв, во-вторых, подсекает задней ногой, и в-третьих, у него слишком длинная шея.

– Мне трудно оспаривать мнение такого знатока, как граф Олегаст, – криво усмехнулся Раймон. – В следующий раз я обязательно выберу для визита к тебе, герцог Людовик, коня более совершенных пропорций.

– Я буду рад тебе, граф Раймон, даже если ты придешь ко мне пешком, – улыбнулся Людовик. – А на Олега я наложу штраф, чтобы впредь он с большим уважением относился к жеребцам влиятельных сеньоров.

– Я готов заплатить хоть тысячу солидов, Людо, но от своего мнения не откажусь, – упрямо тряхнул рыжеватыми кудрями Олегаст. – Конь плох, чего нельзя, разумеется, сказать о его хозяине. Поздравляю тебя с победой над баварцами, граф Раймон. Триумфатор битвы при Даксе может ездить даже на осле, и это нисколько не умалит его бесспорных достоинств.

Граф Олегаст Анжерский рос язвой. Таким же насмешливым и язвительным был и его отец боготур Драгутин, не к ночи будь помянут. Хорошо еще, что этих юнцов окрестили и тем, возможно, спасли от ада, в который мостили им дорогу их отцы-язычники и беспутные матери.

– Как поживает твоя матушка, граф Олегаст? – вежливо спросил гость.

– Благородная Хирменгарда здорова, граф Раймон.

– А твой отчим?

– Благородный Гарольд был ранен под Нантом, но, думаю, через неделю-другую он уже вновь сядет в седло.

Ранение Гарольда оказалось новостью для Раймона. Впрочем, в данном случае это скорее к лучшему. Графу Лиможскому оставалось пожалеть только о том, что меч неизвестного нурмана оказался короче, чем ему хотелось бы. Смерть Гарольда на поле брани облегчила бы благородным сеньорам решение многих проблем.

– Я навещу тебя перед отъездом, герцог, – сказал на прощание Раймон.

– Так ты уезжаешь? – нахмурился Людовик.

– Через три дня, максимум через неделю. Слишком много дел в Аквитании. Всего хорошего, сеньоры.

Все, что ему нужно было узнать в королевском замке, Раймон узнал, а потому визит можно было считать успешным. Осталось только поторопить других участников заговора, которые своей медлительностью могли накликать большую беду.

Эд Орлеанский был согласен с графом Лиможским, но стареющий Адалард Парижский сомневался и косил покрасневшими глазами на Роберта Турского. В сущности, графу Адаларду незачем было ввязываться в этот мятеж. Годами он уже перевалил на седьмой десяток, сыновья его умерли еще в младенчестве, а бить слабеющие ноги ради дорогих зятьев, Роберта Турского и Руальда Неверского, – благодарю покорно. И если бы не железная воля епископа Венелона, то этот разговор сеньоров, злобствующих на верховную власть, закончился бы ничем.

Венелон был дальним родственником епископа Эброина, убитого в королевском замке викингами пятнадцать лет назад. Но дело было, конечно, не столько в кровном, сколько в духовном родстве. Несколько раз он пытался убедить Карла отправить Тинбергу в монастырь. Король почему-то медлил с решением давно уже перезревшей проблемы, хотя всем было известно, что он терпеть не мог Тинбергу и души не чаял в прекрасной Володраде. Конечно, развод короля – дело не простое. Но ведь Венелон действовал не только от своего имени, но и от имени монсеньора Николая, который брался исхлопотать для Карла согласие папы Григория. Тем не менее, несмотря на все усилия епископа из Санса, королева Тинберга оставалась законной супругой одного из самых могущественных владык ойкумены. Более того, ее старший сын, рожденный от залетного оборотня, неожиданно для всех сеньоров получил в управление принципат Нейстрию, жемчужину владений, доставшихся Карлу от отца-императора, и это практически снимало все разговоры о будущем наследнике.

– Кто-нибудь может мне объяснить, чем его опоила эта ведьма? – вскипел Венелон, сухой, подвижный, невысокого роста человек с горящими, как у кота, почти желтыми глазами.

– Все дело в душе, – негромко отозвался со своего места Эд Орлеанский.

Разговор этот происходил в замке Вик, принадлежащем Адаларду Парижскому, с которым у многих присутствующих здесь сеньоров были связаны неприятные воспоминания. Особенно неприятными они были для Раймона Рюэрга, только чудом не потерявшего в ту ночь жизнь сначала возле этого замка, а потом на мостовой Парижа, залитой кровью. От мечей викингов его спасла добродетельная супруга капитана Труана, с которой Раймон с тех пор вот уже на протяжении пятнадцати лет поддерживал самые добрые отношения.

– А при чем здесь душа? – удивился Венелон. – И о чьей душе речь?

– Карл Лысый отдал свою душу в залог Великой Матери, а Тинберга выступила поручительницей. Она сама мне в этом призналась в одну из наших греховных ночей.

– Ты в своем уме, граф Эд? – удивился Венелон.

– Разумеется, монсеньор, – криво усмехнулся Орлеанский. – У Карла не было другого выхода. Либо сделка с языческой богиней, либо скорая смерть. Он выбрал первое, и я его за это не осуждаю. Самое скверное, что эта ведьма не только принудила его пройти довольно унизительный обряд, но и заставила закрепить договор на бумаге. Этот документ, как и произнесенная Карлом клятва, и стал гарантией благополучия Тинберги и ее сына Людовика.

– Почему же ты так долго молчал, граф Эд? – возмутился Венелон.

– У меня не было причин для ссоры ни с Тинбергой, ни с Карлом, – спокойно отозвался граф Орлеанский.

– Никто не вправе распоряжаться нашей душой, кроме Господа, – вскричал епископ Венелон.

– Что, однако, не мешает дьяволу собирать свою ежедневную жатву, – возразил ему Раймон Лиможский под сочувственные вздохи присутствующих. – Я думаю, мы заслужим вечную благодарность короля Карла, если освободим его от клятвы, данной коварной Тинберге. Но нам надо поторопится, сеньоры, ибо завтра будет уже поздно составлять заговоры. Королева послала капитана Венцелина к Воиславу Рерику, и, скорее всего, варяг охотно откликнется на ее призыв о помощи.

– Когда вы предлагаете начать, граф Раймон? – спросил Венелон.

– Завтра, монсеньор, ибо послезавтра будет уже поздно.