Епископ Драгон был взволнован не на шутку и потому, видимо, пригласил для совета двух самых умных в Нейстрии и Аквитании сеньоров, Септиманского и Орлеанского. Едва переступив порог дворца епископа, граф Бернард понял, что капитан Рюэрг сдержал слово. Дальнейший разговор только подтвердил его догадку. Побочный сын Карла Великого выглядел растерянным, что с ним бывало чрезвычайно редко. Тем не менее он нашел в себе силы, чтобы довольно связно пересказать историю, давно уже известную гостям во всех подробностях. Правда, он не назвал имя своего информатора, но графы в этом и не нуждались.

– Я не уверен, что должен рассказать об этом Карлу, – поморщился епископ Драгон.

– Если бы речь шла об обычной интрижке, то я бы без колебаний согласился с тобой, монсеньор. Но, к сожалению, дело куда серьезнее, – вздохнул Бернард Септиманский. – К тому же по Парижу поползли слухи.

– Быть того не может, – потрясенно воскликнул Драгон. – Я никому об этом словом не обмолвился.

– Увы, – развел руками граф Орлеанский. – Называют даже место, где все это произошло. Дом капитана Раймона Рюэрга.

Епископ промолчал, хотя осведомленность сеньоров его поразила. Густые брови Драгона сошлись у переносицы, а лицо стало суровым и неприступным. В такие минуты епископ становился похож на своего отца императора Карла Великого, которого граф Септиманский видел еще мальчишкой, но очень хорошо запомнил. Да и трудно было бы забыть великого вождя франков, завоевавшего полмира.

– Я слышал, что эта мистерия называется Белтайн, но не имею ни малейшего представления о том, в чем же состоит ее смысл, – граф Бернард вопросительно посмотрел на Драгона.

Епископ ответил не сразу. Видимо, он не был уверен в том, что ему следует посвящать в языческие таинства тех христиан, в чьем благочестии у него были причины сомневаться.

Однако ситуация требовала откровенности, и он вынужден был заговорить:

– Эта богомерзкая церемония проводится обычно в Троицын день. Якобы божок Бел сливается с богиней Дон, что способствует расцвету природы. Согласно языческим представлениям, в этот день они зачали своего сына, божка Гвидона, который потом облагодетельствовал всех кельтов, дав им знания. Бел нисходит к своей избраннице в образе жеребца, а та, в свою очередь, принимает его в образе кобылы. И все, кто в эту ночь предаются блуду вместе с ними, обретают счастье в своих детях. Прежде подобные языческие мерзости творились по всей Европе, ныне же здесь, в Нейстрии, мы почти свели их на нет, но кое-где, вдали от наших глаз, неразумные землепашцы еще кланяются своим старым идолам. Порой к ним присоединяются и знатные сеньоры, забывшие свой христианский долг.

Произнося последние слова, епископ Драгон неодобрительно глянул на графа Орлеанского, из чего Бернард заключил, что Эд в этом деле не без греха. Впрочем, и ему самому несколько раз довелось участвовать в обрядах, которые не одобрялись строгими ревнителями христианской веры. Но лучше погрешить против истинного бога, чем оставить землепашцев без урожая и вызвать народные бунты голодной зимой. Тем не менее граф Септиманский придал своему лицу благочестивое выражение и сокрушенно покачал головой.

– Однако у меня есть основания полагать, что в данном случае несчастная Тинберга жаждет вступить в связь с другим божком, именуемым Гвином, сыном Нудда Среброрукого, – сказал он.

– А чем знаменит этот божок? – полюбопытствовал Эд Орлеанский.

– Славяне называют его Ярилой. По их поверьям, он убивает своего отца Велеса, ставшего драконом, чтобы, оплодотворив Великую Мать, занять его место и повторить его судьбу.

– А зачем это нужно Тинберге?

– Именно Ярила-Велес или Гвин-Нудд считаются хозяевами подземного мира, владыками злых духов. Они способны наделить своих приверженцев магической силой. Именно Гвин явился матери Меровея Венделика в образе кентавра, чтобы зачать с ней великого царя. Однако, по другим источникам, это был Гвидон или Световид, как его называют славяне, который, по примеру своего отца Бела, решил породить мужа, способного просветить все окрестные племена и стать их великим вождем.

– Я все-таки не понял, кто же является отцом Меровея Венделика: Ярила или Световид, Гвин или Гвидон? – наморщил лоб граф Бернард.

– А какое это имеет значение, – в раздражении воскликнул епископ Драгон. – Ведь в том и в другом случае мы имеем дело с дьяволом, с драконом, с Люцифером! С тем самым Люцифером, который соблазнил Еву и тем самым обрек на греховную жизнь всех ее потомков. Женщина была, есть и останется сосудом сладострастия и мерзости.

– Но ведь и Христа родила женщина, – осторожно напомнил Эд Орлеанский.

– Есть разница, граф, между зачатьем непорочным и зачатьем греховным, между Святым Духом и Люцифером. Истинный христианин должен это знать! В первом случае женщина рожает истинного бога, во втором – дьявольское отродье.

– Выходит, у нас есть все шансы пожить под властью короля-дракона? – криво усмехнулся граф Септиманский.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурился Драгон.

– Хотя бы то, что Тинберга может забеременеть, и никто не поручится, что беременна она от Карла, а не от Лихаря Урса, которого считают оборотнем его собственные дружинники. Во всяком случае, мечник Удо сказал моему центенарию Гуго, что Урсы ведут свой род от Лесного бога, то есть от Велеса, которого они почитают в образе Медведя. Следовательно, этот русалан носит в своем семени магическую силу Чернобога.

Епископ Драгон был потрясен. Вид у него был такой, словно перед ним разверзлись ворота ада. Честно говоря, Бернарду тоже стало не по себе. Он и прежде не доверял женщинам, а уж ныне, в свете открывшихся знаний – тем более. Пока эти глупые гусыни рожают простых смертных, с ними можно как-то мириться, но, оказывается, иные из них в своей непомерной гордыне готовы произвести на свет нечто такое, что превратит жизнь обычных людей в ад. И этого ни в коем случае нельзя допустить. Надо полагать, истинный бог оценит старания Бернарда Септиманского и простит ему вольные и невольные грехи.

Графа так и подмывало рассказать епископу об участии в предстоящей языческой мистерии императрицы Юдифи, однако, взглянув в строгие глаза Эда Орлеанского, он сдержал свой разоблачительный пыл. Драгон терпеть не мог Герарда Вьенского, а потому не слишком благоволил к его дочери Тинберге. Но совсем иным было его отношение к Юдифи. Наверняка, узнав о ее намерении участвовать в колдовском обряде, он сделает все от него зависящее, чтобы удержать императрицу от опрометчивого шага. А это никак не в интересах сеньоров, которые намерены рассчитаться с коварной колдуньей раз и навсегда.

– Я думаю, что монсеньор Драгон должен поговорить с Карлом, – спокойно сказал Эд Орлеанский. – Но если обвинения в адрес Тинберги и других высокопоставленных особ подтвердятся, то нам не следует торопиться с оглашением приговора до окончания возможных военных действий, ибо суд над грешницами может внести смятение в наши ряды. И вообще, будет лучше, если приговор виновным вынесет синклит иерархов христианской церкви, а не один епископ из Меца. Все-таки речь идет о королеве, низложение которой способно породить великую смуту.

– А о каких высокопоставленных особах ты ведешь речь, граф Эд? – вскинул настороженные глаза епископ Драгон.

– Есть основания полагать, что в тенета язычников попала не только Тинберга, но и благородная Хирменгарда, дочь коннетабля Виллельма и жена Гонселина Анжерского, – поспешил на помощь союзнику граф Септиманский. – Слухи о ее связи с Драгутином уже давно ходят по Парижу. А этот Драгутин не скрывает своей близости к богу Велесу, о котором ты только что говорил, монсеньор.

Епископ сжал кулаки. Было ясно, что предстоящие разоблачения не добавят ему уважения иерархов церкви. Все-таки это Драгон пошел на поводу у коннетабля Виллельма и графа Вельпона и дал добро на союз с язычниками кагана Славомира. Правда, слабость он проявил в трудный для Нейстрии час, но вряд ли это обстоятельство послужит ему оправданием в глазах папы Евгения и епископов, поддерживающих его. Чего доброго, они потребуют от Драгона сложения сана и покаянных молитв в одном из отдаленных монастырей. Понятно, что поражение Лотаря неизбежно сделает папу куда более покладистым, зато победа императора станет для епископа из Меца подлинной катастрофой. Надо полагать, Драгон это понимает, а потому не станет поднимать шум в деле, где требуются недюжинная выдержка и осторожность.

Для неприятного разговора с племянником епископ взял с собой графа Септиманского. Все-таки Бернард был искушенным в интригах человеком и мог дать юному королю совет в весьма непростой ситуации. Карл не любил Тинбергу, но она была его женой, и наверняка эта темная история окажется для него неприятным сюрпризом. Одно дело, когда жена наставляет тебе рога с тем или иным мужчиной, и совсем другое, когда речь идет о нечистой силе. Понимая всю щекотливость ситуации, Драгон сделал упор на религиозный аспект проблемы.

Поначалу Карл, видимо, решил, что епископ намекает на его отношения с Володрадой, а потому покраснел, скорее от гнева, чем от смущения. Карл от природы был импульсивен и вспыльчив, что в будущем сулило ему немало бед. К тому же возраст мешал ему спокойно воспринимать дружеские советы, ибо молодость самонадеянна и не склонна внимать мудрости даже в самых непростых ситуациях.

– Так речь идет о Тинберге? – вскинул он на Драгона удивленные глаза.

– Увы, государь. Задета не только твоя честь, но и основы веры, иначе я никогда не осмелился бы начать с тобой этот разговор.

Бернард Септиманский с удовлетворением отметил, что Драгон выбрал верный тон для обсуждения щекотливой темы. В последнее время Карл стал очень чувствительным к выражению знаков внимания, обращенных к его собственной персоне. Мальчик превращался в мужчину, более того, в короля и очень хотел, чтобы это видели и чувствовали все окружающие. Его лицо, прежде круглое и смешливое, все чаще оставалось серьезным, а в глазах появилась надменность, не свойственная ему ранее. Тем не менее он выслушал епископа почти спокойно, проявив выдержку, которой прежде ему часто так не хватало.

– Но это может быть и навет, – нахмурился Карл. – Ведь случается, что лгут даже на исповеди.

– К сожалению, государь, ты прав, – не стал спорить с племянником Драгон. – Именно поэтому я призываю тебя к сдержанности. Пока мы не получим убедительных доказательств греховности Тинберги, ни светская, ни духовная власть не вправе выносить решение.

– Я не поверю, пока не увижу все собственными глазами! – Карл вскочил с кресла и заметался по залу.

Драгон и Бернард хотели было тоже встать в знак уважения к сюзерену, но молодой король, оценивший их готовность, упреждающе взмахнул рукой.

– Сидите, сеньоры.

– Наверное, в подобных обстоятельствах это самое правильное решение, – осторожно высказал свое мнение Бернард Септиманский.

– Но, быть может, есть люди, которым ты полностью доверяешь, государь? – попытался высказать свое мнение епископ.

– Я доверяю тебе, монсеньор Драгон, но ведь в данном случае мы судим с чужих слов. Все это может быть просто плодом больного воображения. Извини, монсеньор, но мне трудно поверить в то, что человек, которого я знаю, способен превращаться в медведя, а моя жена, пусть и нелюбимая, отдается то ли зверю, то ли дьяволу.

– Речь идет о языческой мистерии, государь. К тому же дьявол многолик, соблазняя грешниц, он может принять любое обличие.

– Но зачем грешнице отдаваться зверю, если к ее услугам тысячи вполне благообразных мужчин? – насмешливо спросил Карл.

– Вряд ли простой мужчина способен дать то, о чем, возможно, возмечтала Тинберга.

– О чем ты говоришь, граф Бернард? – король резко обернулся к графу Септиманскому.

– Я говорю о колдовстве, государь, следовательно, о той власти над ближними и дальними, которую оно дает. Случается, что магии не способна противостоять даже искренняя вера.

– Вера способна противостоять любому наваждению, – резко возразил епископ Драгон. – Но далеко не каждый христианин искренен в своем служении истинному богу.

– Так и я о том же, монсеньор, – пожал плечами Бернард. – Человек грешен, он очень часто поддается соблазну. Я знал немало христиан, в чьем благочестии почти ни у кого не было сомнений, но соблазн все-таки проникал и в их души.

Кажется, Карл догадался, к чему клонит граф Септиманский, и нахмурился. Надо полагать, до его ушей доходили слухи о коварной Юдифи, подчинившей своей воле благочестивого мужа средствами, которые христианская церковь не одобрила бы никогда. Карл, безусловно, уважал своего отца, но его привязанность к матери была куда сильнее. Возможно, эта привязанность со временем приобрела бы болезненный оттенок, но тут, на счастье младшего сына Людовика Благочестивого, в его жизни появилась Володрада. Странно, что Юдифь словно бы и не заметила соперницы. Или все-таки заметила?

По слухам, прекрасная Юдифь и при жизни мужа одаривала вниманием некоторых сеньоров, попадающих в поле ее зрения. Однако все ее связи были мимолетными. Единственной ее страстью был сын, ради которого она была готова перевернуть мир. Отчасти ей это удалось, что породило великую смуту во франкской империи. Но теперь в ее жизни появился другой мужчина, Воислав Рерик, и кто знает, как новая и все поглощающая страсть отразится на ее отношениях с сыном. Во всяком случае, по мнению графа Септиманского, Юдифь уже созрела для того, чтобы предать сына, но было бы совсем хорошо, если бы в этой мысли утвердился Карл.

– Ты хочешь сказать, граф Бернард, что Тинберга желает прибрать меня к рукам с помощью магических заклятий?

– Все может быть, государь. Но в этом ты должен убедиться сам.

– Каким образом?

– Спроси у капитана Раймона Рюэрга. Я думаю, он знает об этом куда больше, чем все остальные сеньоры королевства.

Карл бросил в сторону епископа Драгона вопросительный взгляд, и тот едва заметно кивнул в ответ.

Проводив гостей, Карл послал слугу за капитаном Раймоном Рюэргом и вернулся в кресло. Молодому королю было о чем подумать. Прежде он даже не предполагал, что измена Тинберги вызовет такую бурю в его душе. Карл не любил свою жену и не скрывал этого ни от себя, ни от окружающих, ни от самой Тинберги. Наверное, все дело было в возрасте.

Тинберга была старше мужа и с самого начала дала Карлу почувствовать свое превосходство. Это было ее главной ошибкой. Нельзя, унизив мужа и короля, рассчитывать впоследствии на его любовь. Впрочем, Тинберге не нужна была любовь Карла, но и к другим мужчинам до поры она никакого интереса не выказывала. До той самой поры, пока в замке не появился Лихарь Урс. Возможно, в другой ситуации молодой король употребил бы власть, но к тому времени в его жизни уже появилась Володрада.

Карл вздохнул и потянулся к кубку с вином. Развод с Тинбергой уж точно не покроет славой его имя, а досужие сплетники тут же окрестят его рогоносцем. Что ни говори, а для человека самолюбивого и гордого это большой удар. Однако в этой истории было одно обстоятельство, способное повернуть ситуацию в другое русло.

Тинберга изменила не столько Карлу, сколько истиной вере. На этом настаивал епископ Драгон, об этом же говорил граф Септиманский. Оба, между прочим, терпеть не могли Герарда Вьенского, отца Тинберги. Для Карла в этом не было ничего удивительного, ибо он и сам недолюбливал тестя и рад был бы избавиться от нелюбимой жены и ее докучливых родственников одним махом.

Правда, Герард Вьенский был не тем человеком, который прощает обиды даже королям, и если бы речь шла просто о любовной интрижке нелюбимой Тинберги, то Карл, скорее всего, закрыл бы на это глаза. Но Тинберга вступила в связь не с мужчиной, она спуталась с дьяволом, бросив тем самым тень не столько на мужа, сколько на свой род. И если подозрения подтвердятся, то вряд ли Герард Вьенский рискнет выступить против всего христианского мира в защиту разоблаченной язычницы. В этой ситуации уже не он будет угрожать государю, а государь вправе будет спросить с него.

Капитан Рюэрг возник на пороге и негромко откашлялся, дабы привлечь к себе внимание задумавшегося короля. Карл поднял голову и жестом пригласил капитана подойти поближе.

Раймон выглядел смущенным, видимо, он догадывался, о чем сейчас пойдет речь.

– Это я отправил Радегунду к епископу Драгону, – тихо произнес он.

– Значит, жена рассказала тебе все?

– Я был потрясен, государь, хотя до сих пор не могу поверить, что такое возможно.

– Следовательно, ты не веришь в колдовство?

Раймон вздохнул, потом перекрестился. Судя по всему, откровенный разговор с королем давался ему нелегко.

– Я усомнился, государь.

– И что послужило тому причиной?

– Мы взяли крепость Дакс за одну ночь, хотя многие говорили, что для этого потребуется много времени. А причиной нашего успеха были главные ворота. Лихарь Урс и Драгутин проникли морозной ночью в приворотную башню и перебили всех лангобардов, охранявших ее.

– А как им это удалось? – удивленно воскликнул Карл.

– Не знаю, – пожал плечами Раймон. – Я увидел их уже в крепости, причем обнаженными. Говорят, что одежда мешает превращениям.

– А дракон?.. – криво усмехнулся Карл. – Ты видел дракона, любезный Раймон?

– Дракон – это просто чучело. Ярл Воислав соорудил его, чтобы напугать лангобардов Ингоберта.

– Ты меня утешил, Раймон, – спокойно сказал молодой король. – Значит, ты не можешь с уверенностью утверждать, что твои хорошие знакомые являются оборотнями?

– Нет, государь. Но они язычники, и этим все сказано.

– Я не могу поверить на слово твоей жене, Раймон, – сокрушенно покачал головой Карл. – Я не могу поверить ни тебе, ни даже епископу Драгону. Я должен увидеть все своими глазами и только потом принять решение. Ты можешь мне помочь?

– Я попытаюсь, государь.

– Попытайся, Раймон. Обещаю, что если ты поможешь мне разоблачить Тинбергу, то я сделаю тебя графом Лиможским. А Лимож – очень богатый город, капитан.

– Я сделаю все, что в моих силах, государь.

Граф Септиманский знал дату предстоящей мистерии. Оставалось выяснить место, где враги христианской веры собирались провести свой шабаш. Центенарий Гуго буквально землю взрыл вокруг подозрительного дома и кое-что все-таки наскреб. Помогла ему в этом даровитая дочурка Анхельма, которой удалось втереться в доверие Хирменгарды, дочери коннетабля Виллельма. При этом барышне не удалось сохранить невинность, к великому огорчению отца.

Единственным утешением Гуго было то, что соблазнил его дочь не простой мечник, а ярл Сивар Рерик, внук ободритского князя Витцана. Тем не менее распутство язычника вызвало ярость у благочестивого центенария, и он поклялся отомстить соблазнителю и всем его родовичам за погубленную честь дочери. Впрочем, епископ Драгон лично облегчил страдания отца, отпустив его дочери все грехи и пообещав ей свое высокое покровительство.

Граф Септиманский на словах сочувствовал верному Гуго, но особенного огорчения по поводу конфуза, случившегося с дочерью центенария, не испытывал. Да и сама Анхельма отнюдь не выглядела убитой горем. А когда огорченный отец отвернулся, чтобы налить графу вина, его дочь стрельнула в графа такими бесовскими глазами, что Бернард в эту минуту усомнился – Сивар ли соблазнил Анхельму или Анхельма Сивара. Дочка у центенария Гуго была явно себе на уме. Видимо, далеко не случайно епископ Драгон проявил к ней такое участие. Правда, сам Бернард устоял, просто его сейчас волновали совсем другие проблемы. Граф Септиманский был абсолютно уверен в том, что с такими способностями это падшее создание не пропадет на этом свете.

– Итак, дитя мое, ты знаешь место проведения богомерзкой церемонии?

– Знаю, сеньор, – бойко отозвалась Анхельма. – Я звана на бесовской пир.

– Нет, – резко обернулся к дочери Гуго. – Ты туда не пойдешь.

– Как прикажешь, батюшка, – опустила очи долу скромная дочь строгого отца. – Только мое отсутствие может вызвать подозрения не только у Хирменгарды, но и кое у кого рангом повыше. К тому же монсеньор Драгон заранее отпустил мне грех, который я совершу сегодня ночью.

– Девушка, пожалуй, права, – ласково улыбнулся юной распутнице граф Септиманский. – Пострадать ради веры – долг каждой порядочной христианки.

Центенарий Гуго промолчал. Возможно, не последнюю роль в этом сыграла тысяча денариев, которые Септиманский отсчитал в качестве приданого его дочери. Денарии принадлежали епископу Драгону, но тот по каким-то причинам счел более приличным передать их девушке, оступившейся не по своей воле, через графа Бернарда.

– Ты уверена, что мистерия состоится именно в этой роще?

– Уверена, сеньор. Отец проводит вас туда, если, конечно, на то будет ваша воля.

– Хорошо, дитя мое, иди. И да пребудет с тобой Дева Мария в этот трудный для тебя час.

После ухода Анхельмы граф Септиманский призадумался. Мало знать место и время церемонии, надо еще суметь проникнуть туда так, чтобы не привлечь внимание сторожей. А они наверняка будут, ибо трудно предположить, чтобы императрица Юдифь, пускаясь в столь отчаянное предприятие, не озаботилась охраной.

– Я думаю, ты ошибаешься, Бернард, – покачал головой Эд Орлеанский. – Это далеко не первый Белтайн, который окрестные земледельцы отмечают под Парижем. Да и не только здесь.

– Неужели, Эд, ты в этом участвовал?!

– Если бы на твоем месте сидел сейчас епископ Драгон, то я бы, разумеется, ответил «нет», – самодовольно оскалился граф Орлеанский. – Но поскольку ты не кюре, граф Бернард, то я признаюсь тебе откровенно – да, участвовал, когда был помоложе и порезвее. И тем заслужил признательность простого люда.

Граф Септиманский собрался было ужаснуться, но потом понял, что это будет выглядеть слишком уж фальшиво, и просто махнул рукой.

– И что ты предлагаешь, Эд?

– Я предлагаю тебе последовать примеру самоотверженной Анхельмы, заранее получить отпущение грехов от епископа Драгона и принять участие в сельском празднестве.

– И это же самое ты предложишь сделать королю Карлу?

– А что еще остается делать, Бернард? Королю иной раз полезно побывать в шкуре простого серва, еще не потерявшего связи с матерью-землей.

– Значит, Эд, ты не веришь в колдовскую силу обряда?

– Я оставляю за собой право на сомнение, дорогой Бернард. Впрочем, когда дело касается Юдифи, я готов поверить во что угодно. Эта женщина представляет угрозу не только для нас, но и для своего сына.

К удивлению графа Септиманского, Карл без колебаний принял столь сомнительное предложение. А вот епископ Драгон впал в смущение. Похоже, он не считал, что разоблачение одной грешницы стоит грехопадения стольких сеньоров, включая юного короля Карла.

– Мы не собираемся принимать участия в обрядах, – утешил епископа Карл. – Но я должен увидеть все собственными глазами.

– Это опасно, государь, – покачал головой Драгон. – Один удар кинжала в спину, и все будет кончено не только для тебя, но и для Нейстрии.

– Со мной будут графы Септиманский и Орлеанский, а также капитан Рюэрг, которому я верю как самому себе. По-моему, ты преувеличиваешь опасность, монсеньор.

Маскарад удался на славу. Сеньоры, одетые в простую холстину, смотрелись последними мужланами. Если бы Бернард встретил графа Орлеанского на дороге, одетого в такой наряд, то непременно вытянул бы его хлыстом вдоль хребта. Шутка, что и говорить, была грубоватой, но Эд не обиделся. Да и некогда уже было предъявлять претензии друг другу.

Четыре всадника выехали из скромного охотничьего домика, расположенного в предместье Парижа, на проселочную дорогу, ведущую к реке. Центенария Гуго граф Септиманский решил с собой не брать. Верный помощник Бернарда был слишком религиозным человеком и мог случайно выдать своих спутников каким-нибудь благочестивым жестом или поступком.

Ночь уже вступала в свои права. Было почти по-летнему тепло, земля, истомившаяся за долгую зиму, благоухала, как девственница перед первой брачной ночью. Во всяком случае, именно такое сравнение пришло на ум Бернарду Септиманскому, и он подивился своему мечтательному настроению.

Место для празднества было выбрано далеко не случайно. Где-то здесь, под ногами путников, которые уже слезли с коней и взбирались теперь на холм, заросший березами, находился языческий храм, посвященный Великой Матери. Так, во всяком случае, утверждал Раймон Рюэрг. Впрочем, граф Бернард ему не слишком верил, ибо сам капитан, по его же словам, в этом храме никогда не был, а только слышал о нем из уст язычницы Сенегонды.

В священной роще уже зажигали костры, что существенно облегчило путь благородным сеньорам, не привыкшим к пешим прогулкам, особенно в ночную пору. Вокруг костров ходили люди, мужчины и женщины. По виду это были обычные простолюдины, если и посвященные в какие-то таинства, то, вероятно, в самые непритязательные. Ничего греховного в их поведении сеньоры пока что не углядели. Не считать же за оскорбление христианской веры хороводы, которые они водили вокруг костров, хотя, возможно, епископ Драгон и нашел бы это невинное зрелище предосудительным.

– По-моему, нам следует разъединиться, – предложил Карл. – Если мы будем бродить между костров вчетвером, то наверняка привлечем к себе внимание.

Селяне, судя по веселым и возбужденным лицам, были настроены мирно, а потому граф Септиманский счел разумным предложение молодого короля. Бернард и Эд отстали на несколько шагов от Карла и капитана Рюэрга, которые спустя какое-то время были вовлечены в хоровод вокруг самого большого костра. Видимо, графам Септиманскому и Орлеанскому надо было бы последовать примеру короля, но сеньоры предпочли отступить под сень березы, растущей неподалеку.

– Я разочарован, Эд, – вздохнул граф Септиманский. – Все это слишком похоже на обычные деревенские церковные празднества, на которых Карлу наверняка уже доводилось бывать.

– Не торопись с выводами, Бернард, – спокойно отозвался граф Орлеанский. – Все еще только начинается.

– Надеюсь, все обойдется без человеческих жертв.

– Обычно в праздник Белтайн в жертву приносят белую кобылу, но не раньше чем в ее лоно будет вброшено божественное семя.

– Ты меня пугаешь, Эд.

– Ты испугался бы еще больше, Бернард, если все это происходило лет триста тому назад. В ту пору в связь с кобылой вступал либо верховный жрец, либо вождь, который олицетворял бога в этой забавной церемонии. Но в нынешние времена место невесты на брачном ложе заняла женщина, а для кобылы осталась лишь незавидная роль жертвы.

– Ты находишь подобные зрелища забавными, дорогой Эд?

– Не придирайся к словам, Бернард, – отмахнулся граф Орлеанский. – Видишь котлы, в которых сейчас закипает вода? Именно в них и сварят несчастную кобылу.

– А в чем сакральный смысл мистерии?

– Божественное семя попадает в желудки всех, кто участвует в поедании несчастной кобылы, а также в землю, поскольку ее кости и внутренности разбрасываются по окрестностям.

– Но ведь ты же сказал, что на брачном ложе кобылу заменяет женщина.

– Предполагается, что несчастную кобылу покрывает либо сам Бел, либо один из его сыновей или внуков. А все люди, присутствующие на поляне, должны своим любовным пылом разбудить желание бога и заставить его оплодотворить землю, которую олицетворяет кобыла в данной мистерии. Чем больше знатных мужей и женщин, ведущих свой род от языческих богов, выйдут сейчас на эту поляну, тем больше пыла проявит их небесный прародитель, тем щедрее одарит земля своих нынешних доброхотов.

– Откуда ты все это знаешь, Эд?

– Моя нянька была язычница, – криво усмехнулся Орлеанский. – Да позаботятся о ней ее боги.

– А что с ней стало?

– Ее сожгли по приказу моего отца, когда мне было четырнадцать лет. За связь с Люцифером. Так решил архиепископ Эббон Реймский, старая сволочь!

Бернард Септиманский бросил на соседа удивленный взгляд, но тот больше ничего не сказал, возможно, просто не успел. Рожки загнусили громче, но хоровод, вместо того чтобы ускорить свой бег, неожиданно остановился и распался. Все замерли в предвкушении чуда.

Граф Септиманский подался вперед, чтобы лучше видеть. На всякий случай он отыскал глазами Карла. Однако юный король казался спокойным. Как и все прочие, он с любопытством смотрел на белую кобылу, которую вел под уздцы обнаженный мужчина. Бернард без всякого удивления узнал в нем Воислава Рерика. А Карл, если судить по его враз изменившемуся лицу, узнал и женщину, сидевшую на спине кобылы.

Центр поляны заполнился обнаженными телами. Бернард увидел Анхельму, устроившуюся на плече Сивара Рерика, и Тинбергу, при которой кавалером, скорее даже жеребцом, состоял Лихарь Урс.

Трудно сказать, видел ли Карл в этот момент свою жену. Глаза его были устремлены на мать, которую он никак не ожидал здесь встретить. По притихшей толпе словно прошла волна, смывшая с плеч людей одежду, возбуждение нарастало вместе с рокотом беснующихся барабанов. Бернард застыл словно парализованный, и если бы не помощь Эда Орлеанского, силой оттащившего его назад, то он так и остался бы стоять на поляне, привлекая посторонние взоры. Карл тоже куда-то исчез, во всяком случае, Бернард не видел его среди впадающей в экстаз толпы. Мистерия вступала в свою решающую фазу. Граф Септиманский увидел искаженное страстью лицо Юдифи и невольно прикрыл глаза.

– Жалко Карла, – сказал за его спиной Эд Орлеанский. – Боюсь, это зрелище надолго западет ему в память. Такое не забывается.

Бернард был согласен с Эдом, а потому, круто развернувшись на каблуках, почти побежал вниз с холма, объятого греховным экстазом. Гнусавая музыка рожков еще долго звучала в его ушах, и казалось, что этот бесовский то ли смех, то ли плач, не умолкнет никогда. Опомнился он только тогда, когда рука его утонула в гриве жеребца. В седло он, однако, не сел, поджидая графа Орлеанского.

– Вот уж не думал, Бернард, что тебя способно смутить подобное зрелище.

– Считай, что я спасал свою душу, Эд, – глухо отозвался граф Септиманский. – Но какова Юдифь! Ты и сейчас будешь утверждать, что она не ведьма?

– Все может быть, Бернард. Есть люди, которые считают, что власть важнее, чем спасение души.

– А ты, Эд, тоже так считаешь?

– Во всяком случае, я готов рискнуть многим и на этом свете, и на том.

– Что ж, в таком случае нам с тобою по пути.

Карл вернулся, когда над холмом уже забрезжил рассвет. Ни слова не говоря обеспокоенным сеньорам, он упал в седло и с места погнал гнедого.

Тем не менее граф Септиманский успел спросить осунувшегося капитана Рюэрга:

– Он видел все?

– Похоже, он видел даже больше, чем сможет вынести его душа.