Книга: Прощай, гвардия!
Назад: Глава 11
Дальше: Глава 13

Глава 12

Большой мороки с двумя пленными генералами не было. Слово чести они держали крепко и о побеге не помышляли, хоть и скисли преизрядно. Первые и — что самое обидное — крупные неудачи в войне смутили шведов куда сильнее, чем можно было предположить. Вот к чему может привести банальная переоценка собственных возможностей.
Все-таки Россия за очень короткий промежуток времени сделала огромный рывок вперед, став из державы второстепенной мощным игроком на политической арене. Разумеется, нам пока трудно тягаться с такими тяжеловесами, как Англия или Франция, но к нашему мнению начинали прислушиваться. А иногда нас и побаивались. Это свидетельствовало о многом, хотя бы о том, что мы движемся в правильном направлении.
Мой путь лежал в столицу. Она, подобно магниту, притягивала меня к себе. Лишь бы успеть к тому моменту, когда начнется новая игра, которой так опасаются Кирилл Романович и его таинственная контора.
Небольшой санный поезд, мчавший нас в Петербург, летел птицей не столько стараниями кучеров, сколько благодаря моей настойчивости. Я велел гнать лошадей без жалости.
— Быстрее, быстрее! — торопил я.
Промедление было смерти подобно. Дурное предчувствие росло по мере приближения к Питеру.
Ехали мы налегке. Из охраны были лишь самые верные и надежные гренадеры — Чижиков и Михайлов. На них я мог положиться, как на самого себя. С ними можно было не бояться лихих людей и прочих опасностей, подстерегающих на пути.
Давно мне не было так хорошо. Даже вечно красное лицо Михайлова вызывало во мне чувство умиления. Я крепко привязался к этим двоим. Из каких только передряг мы не выпутывались, сколько раз они спасали мою тушку от верной гибели, во время Крымского похода вынесли меня, тяжелораненного, с поля боя. Кто знает, опоздай гренадеры на доли секунды, и моя песенка была бы спета.
Только в мирные минуты, когда не оглядываешься по сторонам и не думаешь о том, доведется ли увидеть следующий день, можно оценить достоинства настоящей дружбы.
Новый чин делал пропасть между нами непреодолимой, но это лишь на первый взгляд. Плевать, что я лейб-гвардии майор, то есть по Табели о рангах целый армейский «енерал». Разве это помешает опрокинуть мне стопку-другую с ними, расспросить о житье-бытье, пообещать им отпуск и похлопотать об увеличении жалованья? В конце концов, герои мы или нет?
Наверняка награда за столь богатый улов тоже должна быть щедрой. Два генерала, два командира корпуса — не хухры-мухры. Даже не представляю, на что можно рассчитывать: орден, повышение в чине, новый титул, земли?
Пожалуй, я чересчур размечтался и поэтому был крайне удивлен, когда на въезде в столицу, прямо на заставе, меня задержали для выяснения неких обстоятельств. Что за ажиотаж возник вокруг моей персоны, я так и не понял. Твердили о каких-то таинственных списках и что скоро прибудет человек, который все объяснит.
Человек действительно объявился через пару часов.
На заставу прибыла кавалькада преображенцев. На рукавах их шинелей были белые повязки. Очевидно, это что-то означало, но что именно, я понять не мог.
У меня опять появилось нехорошее предчувствие.
Гвардейцы сразу направились ко мне. Лица у них были — как бы помягче сказать — недружелюбными.
— Кто-нибудь может объяснить, по какой причине нас не впускают в столицу? — спросил я, чувствуя, что начинается нечто странное. То, о чем предупреждал корректор реальности.
— Сержант Преображенского лейб-гвардии полка Грюнштейн, — представился рослый чернявый гвардеец с семитскими чертами лица.
— Сержант, немедленно прекрати этот бардак! Не заставляй искать на тебя управу. Да ты, верно, не сознаешь, кто я такой?!
Чернявый нехорошо усмехнулся:
— С чего вы так решили? Я прекрасно осведомлен о вас, господин фон Гофен. Мне известен и ваш чин, и ваше положение.
— Раз тебе все известно, наведи порядок. Я спешу.
— Простите, господин майор, но я вынужден арестовать вас и ваших людей и препроводить в крепость.
— На каком основании? — поинтересовался я, пытаясь понять, откуда ветер дует.
Кое-какие теории на этот счет у меня успели появиться, но мне хотелось подкрепить их фактами. Последующие события показали, что я не ошибся.
— На основании высочайшего указа императрицы Елизаветы Петровны, — объявил Грюнштейн. — Не вздумайте сопротивляться, господин майор. У меня четкие распоряжения насчет вас. При малейшей попытке сопротивления мы будем вынуждены применить силу.
Я завертел головой, оценивая обстановку. На заставе не меньше целого капральства — человек тридцать. Все поголовно с повязками, значит, люди Грюнштейна. Как назло, ни одного знакомого лица. На сочувствие рассчитывать нечего, на присягу давить бесполезно.
Ввязываться в драку с таким количеством крепких вооруженных солдат было бы чистым безумием. Теперь я на собственной шкуре ощутил, что чувствовал генерал Врангель, въехав в стены Вильманштранда.
Убивать меня вроде не собирались. Если бы хотели — шлепнули бы сразу.
Крепостные казематы тоже не сахар, но на данный момент они были предпочтительней верной смерти на свежем воздухе.
— Скажи, сержант, а когда это Елизавета Петровна успела стать императрицей? — обратился я к Грюнштейну.
— Нынешней ночью, — довольно осклабился тот. — Манифест о том сегодня будет отправлен в действующую армию. Вы, верно, в пути с гонцами царскими разминулись.
— Погоди, сержант. А Анна Иоанновна?
— Божьей милостью преставилась, — ответил сержант и отвел взгляд.
От меня его лукавое движение не ускользнуло. Грюнштейн явно опасался сказать больше, чем нужно.
— Перед смертию своей написала завещание, по которому передала корону российскую цесаревне Елизавете, — продолжил он.
— Ну, а меня-то за что арестовываете?
— То мне неизвестно, — снова соврал Грюнштейн. — Пущай в Тайной канцелярии разбираются.
— Где? — пораженный, воскликнул я.
— В Тайной канцелярии. Указание арестовать вас исходило от генерала-аншефа Ушакова. Матушка императрица лишь апробировала сие, — поделился со мной информацией сержант.
Это был гром среди ясного неба! Сказать, что меня это известие оглушило, — все равно что ничего не сказать. Я был повержен, раздавлен, морально уничтожен. Как же так — сам глава Тайной канцелярии, человек, стоящий на страже безопасности империи, генерал-аншеф Андрей Иванович Ушаков примкнул к заговорщикам и велел арестовать меня! Это просто не укладывалось в голове. Не так давно мы разговаривали. Он назначил меня командиром особого отряда. А до этого я выполнял его весьма непростые, но очень важные для страны поручения. Почему же он переметнулся к врагу?
Я бросил недоверчивый взгляд на сержанта, но на этот раз он не стал отворачивать лицо в сторону. Похоже, в этой части преображенец не лгал.
Сани с плененными генералами умчались. Грюнштейн велел отвезти шведов, чтобы «представить их пред очи государыни как доказательство мощи оружия российского». А тех, кто, собственно, этим оружием и был, то бишь меня, Чижикова и Михайлова, поволокли в Петропавловскую крепость. Сопротивление оказывать мы не стали. Хотя мне пришлось успокаивать гренадер.
— Ничего, как-нибудь выкрутимся, — говорил я им, не очень-то веря в свои слова.
Чижиков набычился, Михайлов угрюмо сопел, но в драку они все же не полезли.
Я попытался поговорить с Преображенским сержантом насчет арестованных гренадер. Каким бы опасным меня ни считали, они-то не имели к этому никакого отношения и не должны были лишаться свободы из-за меня.
Однако Грюнштейн ответил:
— Высочайше велено арестовать всех лиц, что с вами прибудут.
Дальше повторилась та же история, как в первый день моего пребывания в прошлом. Унизительная процедура обыска, во время которой меня раздели и в одном нательном белье затолкнули в тесную камеру-одиночку. Снова холод собачий, непроглядная темень, смешки караульных в коридоре. И ощущение полной безнадеги. Я не оправдал доверия. Облажался по полной программе.
Переворот все же случился, моя ставка оказалась битой. Если Кирилл Романович не ошибся, впереди нас ждут еще более дурные времена. Пусть не моя в том вина, но что теперь будет с «родиной и с нами»?
Глупее всего быть подбитым на самом взлете. Я многого добился, причем сам, благодаря уму, хватке, интуиции. Начинал с рядового, выбился за короткое время в высшие офицеры гвардии. Познакомился с двумя Биронами, Остерманом, Минихом. Подружился с Антоном Ульрихом. Участвовал в военной реформе, разрабатывал план успешной военной кампании, лез в самую горячку боя. И проиграл тому, кто за моей спиной тихой сапой обстряпывал грязные делишки, убивая невинных исподтишка.
Потом я стал думать о другом. В нашей стране хватает людей, мечтающих о возрождении монархии и «элиты элит» — дворянства. Если с первым я согласен, то второе вызывает у меня опасение. Обратившись к истории, можно обнаружить любопытную закономерность: почти всегда русские цари и императоры боролись с теми, кто вроде бы должен быть их столпом.
Иван Грозный, Петр Первый — кто им противостоял, кто мешал реформам? А кто в восемнадцатом веке устраивал бесконечную чехарду дворцовых переворотов?
Кто убил Павла Первого, обманом вывел солдат на Сенатскую площадь, покушался на Александра Третьего? Кем, в конце концов, был Ульянов-Ленин?
Почему Колчак и прочие вожди Белого движения безжалостно вычищали из своих рядов монархистов? Да-да, «белые» отнюдь не ратовали за царя на троне.
Ответ прост: самодержавие и дворянство в России всегда вели войну друг с другом. «Элите элит» смертельно опасна сильная царская власть, ей нужны шляхетские вольности. А там, где пан чувствует себя вольготно, какой еще чуб — у холопа все тело трещит!
Стоит где-то дать слабину, из-за рыцарской веры в человеческую порядочность проявить доверие, как «бедный Павел» и… вот она — кучка офицеров, топающих по лестнице Михайловского замка, и император, достойно принимающий кончину.
Коварный удар в спину, выстрел из-за угла, предательство того, кого считал другом.
Капиталист пойдет на любое преступление ради прибыли в триста процентов, но это ведь не человек, а механическое устройство для зашибания бабла, от которого не требуют наличия совести или души. С такого и взятки гладки.
Благородный дворянин, кичащийся знатным происхождением, знающий не понаслышке о том, что такое честь, убьет табакеркой императора, задушит шарфом или, в более позднее время, бросит бомбу.
Нет уж, если в России когда-нибудь восстановят монархию, то пусть позаботятся и о том, чтобы в ней не появилось даже намека на дворянство.
Только император и народ. Этого достаточно. И если кто-то думает, что царь не может быть социалистом, он ошибается.
В кромешной темноте секунды кажутся вечностью. Я так и не понял, сколько времени пробыл в камере до того, как дверь отворилась со скрипом, впуская двоих посетителей. Благодаря одному из них — канцеляристу Фалалееву — у меня до сих пор побаливают кости весной и осенью. Он немало поразвлекся, пока я висел на дыбе.
А вот второй… Сразу я его не признал. Да и трудно было опознать в этом высоком, щеголевато одетом дворянине в темно-сером, застегнутом до горла камзоле, маленьком немецком парике, дорогих чулках, с башмаками (не по погоде), украшенными золотыми пряжками, бывшего холопа и моего гренадера — Михая.
Он очень изменился с нашей последней встречи. Куда-то исчезли мужицкая робость, юношеское смущение, наивность и доверчивость. Он возмужал, окреп, остепенился, однако в его глазах по-прежнему были страдание и боль человека, который перенес муки унижения.
Фалалеев держался с ним заискивающе, лебезил. Михай смотрел на него с презрением.
— Вот он. В целости и сохранности доставлен, — держа фонарь в вытянутой руке, проговорил канцелярист. — Ни единого волоска с его головы не упало, как Андреем Ивановичем велено.
— Хорошо.
— Сейчас посидеть вам приготовят. Я ужо распорядился. Эй, Тягнищев, ты куда запропастился, дубина стоеросовая?!
— Несу, несу. Один секунд.
В коридоре затопали солдатские башмаки. Караульный внес в камеру раскладной стул, поставил перед Михаем.
— Холодно тут, — поежился Фалалеев. — Так я шубу принести велю. Чичас же согреетесь.
— Оставь нас, — велел Михай.
Фалалеев задергался. Он явно видел во мне нешуточную угрозу и остерегался оставить своего… даже не знаю, кем был теперь бывший крепостной пана Сердецкого, вот как высоко его занесло.
Собравшись с духом, канцелярист вопросил:
— Как же так, Михайло Иваныч?
— Оставьте! — раздраженно бросил Михай. — Со мной ничего не произойдет.
— Михайло Иваныч…
— Я сказал: вон!
Фалалеев пулей выскочил из камеры. Загрохотала дверь, оставляя нас наедине. Михай опустился на стул, поставил между нами фонарь. Я внимательно наблюдал за ним, гадая, что его сюда привело. Было ясно одно: чувствовал он себя не в своей тарелке.
Повисло тягостное молчание. Ему было мучительно неловко, а я до сих пор не мог отойти от шока. Ушаков, предавший императрицу, все равно что… я даже не знаю. Все аналогии псу под хвост.
— Михайло Иваныч? — наконец усмехнулся я, прерывая тягостную для обоих паузу.
— Простите меня, господин майор, — вдруг произнес он. — Не по моей воле вы тут, но все равно вину пред вами чую немалую.
— Погоди виниться, — прервал его я. — Ты мне сначала расскажи, что произошло. Мне Грюнштейн ничего толком не объяснил, да и то — врал больше.
— Грюнштейн? — Михай вскинулся. — Вы его знаете?
— А кто меня под стражу брал, как думаешь? Прямо на заставе арестовали.
— Грюнштейн — выкрест. Сын дрезденского жида-ювелира. Был сержантом гренадерской роты Преображенского полка. Елизавета Петровна обещала его назначить поручиком своей лейб-кампании. Указ уже готовится. Тыщу душ крепостных ему императрица дарует за заслуги оказанные.
Я кивнул. Выходит, никуда мы от лейб-кампании ни делись. Такое название получили триста архаровцев, которые возводили дщерь Петрову на престол. Исторические хроники, даже симпатизирующие Елизавете, в один голос описывают их как моральных уродов.
Это были скоты, дорвавшиеся до чинов и власти. Отморозки. Хамы, вошедшие в силу и почуявшие безнаказанность. Сама императрица опасалась их гнева, а они, почуяв слабину, окончательно распоясались. Правда, тот же Грюнштейн в итоге плохо кончил, но произошло это спустя несколько лет.
Жизнь его закадычного приятеля, лейб-кампанца Шварца, оборвали вилы простой крестьянки, на честь которой тот вздумал покуситься.
Таковы были эти люди, чьи штыки помогли Елизавете устроить дворцовый переворот.
Теперь эти козлы начинают наводить свои порядки по всей России. Пусть только-только, но в разгар сразу трех войн их действия более разрушительны, чем атомная бомба.
Грюнштейн… Судя по его видной роли в дворцовом перевороте — уж не он ли и есть тот самый Балагур, человек из будущего?
Я приступил к главному, задавая вопросы, сводившиеся в итоге к одному — судьбе законной императрицы:
— Где Анна Иоанновна? Что с ней? Она жива?
— Официальным манифестом Елизаветы объявлено, что царица умерла вчера ночью.
Меня это утверждение навело на ряд размышлений. В привычной истории императрица должна была скончаться через два года — в 1740-м. Не стану отрицать, мое вмешательство в обычный ход вещей многое изменило, но вряд ли в данном случае мы имеем дело с естественной смертью. Очевидно, я просто подтолкнул другую сторону к более активным действиям. Переворот начался намного раньше.
И тогда…
— Ее убили, да? — Мой взгляд заставил Михая опустить голову. — Не молчи, говори правду.
Поляк вскинулся, парик съехал набок:
— Не знаю, господин майор. Никто ничего не знает. Только Ушаков. Ему ведомо.
— Ушаков! — Я сжал кулаки. — Почему он? Чего ему не хватало?
— У них с Бироном нелады промеж собой вышли. Будто кошка пробежала. Императрица вдруг к нему охладела, с докладом до себя перестала допускать. Опалой повеяло. И Волынский, министр кабинета, нашептал, что Бирон с Остерманом ищут предлог, чтобы Ушакова в Сибирь на веки вечные отправить.
— За что в Сибирь? — поразился я.
— Мало ли за что, — пожал плечами Михай. — Был бы человек, а причина сыщется. И Анна Леопольдовна тоже к нему расположения не выказывала. Палаческим и постыдным называла ремесло его. Тогда генерал-аншеф и обратил взор свой на цесаревну Елизавету Петровну. Надежду в ней увидел на будущее свое. Она его и благословила. Денег французы со шведами дали изрядно. Много ртов ими закрыто было, много кого на сторону свою перетянуть удалось. Людишки к золоту завсегда жадные были.
— Не ожидал я от Ушакова. Скажи мне кто раньше — не поверил бы, — покачал я головой. — И как же ему удалось дворец захватить?
— После бесчинств, устроенных в столице Балагуром, он привел во дворец гренадер-преображенцев, будто бы караул усилить. Каждому золота насыпал полные карманы, чинов больших обещал. Ночью они разоружили роту дворцовой охраны и казаков.
Мое сердце сжалось. В горле появился тугой комок.
— И что, те не оборонялись, не сражались? Неужели они не стали оказывать сопротивление?
— Те, кто почуял неладное, взялись за оружие, но большинство ничего не поняло. Их обманули. Волынский, Ушаков и принц Гессен-Гомбургский — первейшие люди в государстве Российском — объявили, что императрица мертва. Потом во дворце появилась Елизавета. Солдатам было велено ей присягнуть. Чтобы никто этому не помешал, командира роты и всех офицеров взяли под арест. Их тоже держат в казематах крепости.
— А новая гвардия? — закричал я. — Измайловцы, как они? Их тоже обманули? Не могу в это поверить. Густава Бирона на такой мякине не проведешь. Он захотел бы во всем убедиться сам.
Михай пояснил:
— Измайловский полк в полном составе отправлен на войну. Чарторыжский осадил Смоленск и Брянск. Императрица отправила туда Миниха. Подполковник Бирон еще не знает, что в действующую армию отослано предписание на его арест.
— А ты откуда так много знаешь?
Поляк горестно вздохнул:
— Это предписание составлял я.
— Что?! — Меня до глубины души потрясло это известие.
— Многое изменилось, господин майор. Теперь я не крепостной. Ушаков выхлопотал для меня освобождение и личное дворянство. Нынче я его помощник и… раб. Моя жизнь зависит от одного мизинца Ушакова. Стоит ему его только согнуть, и все… Со мной, с Ядвигой будет покончено. Вы командовали особым отрядом и воевали с врагом внешним, я выполнял особые поручения и незаметно для себя и всех стал врагом внутренним. Я не возражаю. Это не моя родина и не родина моей любимой. Мы тут чужие. Но я не могу быть вашим врагом, господин майор. Мне горько тут находиться. Я желал бы встретиться с вами в другом месте и при других обстоятельствах, но я не властен над собой.
— Что ты собираешься делать?
— Следовать инструкциям Ушакова, господин майор. У меня не большой выбор. Ушаков не верит, что вы примете присягу на верность Елизавете. Он считает вас слишком опасным. Однако я убедил его дать вам шанс. Когда-то вы спасли меня от верной гибели. Я хочу вернуть долг.
— Прости, Михай. Ничего не выйдет: я не буду присягать, — твердо заявил я.
Михай грустно кивнул. Он все понял.
— Тогда мне приказано вас убить, — скорбно произнес поляк.
Назад: Глава 11
Дальше: Глава 13