Глава 25
Снова дом Трубецких, снова недоумённое лицо дворецкого Гаврилы. Нас здесь не ждали, а потому встретили со страхом и растерянностью, понимая, что мы тут неспроста.
Растерянный Гаврила сообщил, что барин изволит пребывать на службе, а барыня плохо себя чувствует и никого принимать не желает. Глаза его при этом по-кошачьи сверкнули.
Я вежливо улыбнулся и сказал:
— Ничего страшного, братец! Мы её беспокоить не будем. Ты нам лучше снова покои подготовь. Будем прислугу опрашивать.
— Нешто снова что приключилось? — изумился дворецкий.
Я едва удержался от того, чтобы щёлкнуть его по носу. Неуместное любопытство губило не только кошку.
— Ты, голубь сизокрылый, куда не надо не лезь. Сказано приготовить покои — исполняй. Когда закончишь, приходи с докладом. Тогда я тебе скажу, что ещё понадобится. И да: бумагу, чернила, перья… позаботься, чтобы нужды в том мы не испытывали. Свободен… пока! — многозначительно заключил я.
Камердинер нахмурился. На переносице возникли складки. Непривычно ему было такое грубоватое обращение. И ладно бы барин, но тут…
— Шевелись, шевелись, дружище, — подбодрил его я.
Гаврила кинулся выполнять поручения. Уверен, седых волос у него сегодня прибавилось.
По ступенькам лестницы дробно застучали босые пятки: мальчишка-казачок нёсся по своим надобностям, ничего не видя и не слыша. Иван, изловчившись, поймал его за воротник.
— Обожди, малой, не столь быстро.
— Дяденька, ты чего? Пусти! До ветру нужно, — заканючил казачок.
— Отпущу, не бойся, — засмеялся Иван. — Отведи товарища моего на кухню к повару.
— А Гаврила не заругается?
— Не заругается, обещаю. Отведёшь?
— Коли так. — Мальчишка кивнул.
Когда Елисеев отпустил, он плюнул на ладошку, провёл всей пятернёй по вздыбившимся волосам и важно сказал:
— Пойдём, барин.
Ещё вчера мы договорились о распределении ролей. Мне предстояло взять на себя разговор с княжеским поваром Жанпьеро. Его нервный срыв, случившийся так кстати для убийцы (как же, отвлёк на себя внимание многочисленной челяди дома и позволил беспрепятственно задушить горничную Варю), наводил на определённые мысли.
Напрашивались две версии: либо повар был сообщником убийцы, либо кто-то талантливо сыграл на чувствах иностранца. Предстояло проверить обе.
Казачок оказался словоохотливым собеседником, по дороге на кухню я выпытал у него несколько важных сведений. Похоже, ларчик открывался просто: Жанпьеро слетал с катушек, когда слышал упоминание о своей родине. У него тут же начинался острый приступ ностальгии, перераставший в буйный припадок. Заканчивалось всё весьма прозаично: его привязывали, обливали водой, а потом вразумляли через пятую точку. Какое-то время уроки действовали, затем итальянец снова срывался с цепи, и история повторялась по кругу.
Мы телепатически пообщались с Иваном на эту тему.
«Думаешь, повара использовали вслепую?»
«Похоже на то», — согласился я. — «Кто-то умело воспользовался его слабостью. Выясним, кто именно — найдём убийцу. А может и сообщника, если убийца был не один».
«Ты прав. Лишь бы нашему повару память совсем не отшибло».
«Ничего, восстановим» — заверил я.
Кухня у Трубецких содержалась в образцовом состоянии. Многие современные для меня рестораны высшей категории могли бы позавидовать царившим там порядку и почти стерильной чистоте. Сам Жанпьеро с поварёшкой кудесничал возле кастрюлек, изредко давая рекомендации двум дородным поварихам, бывшим у него в помощницах. На голове у него угнездился огромный поварской колпак. Могучие чресла обхватывал кружевной фартук, на котором не было ни одного пятнышка.
Что-то аппетитно булькало, по кухне плыл запах, заставляющий нервно глотать слюнки. Уверен на все сто: готовилось нечто необыкновенное! Пусть дворня и бурчит насчёт дурных барских пристрастий к иноземной кухне, но я-то родом из другого века, привык к разнообразию, а итальянская кухня, которая на самом деле отнюдь не сводится к классическим макаронам и пицце, была моей любимой.
Жанпьеро не признал меня. Собственно, в тот день, когда мы встретились, он вряд ли обращал внимание на посторонних. Однако, что значит Тайная канцелярия, итальянец уже понимал, потому легко позволил уговорить себя на небольшое «интервью».
Чтобы поварихи не таращили на нас любопытные глаза и не подслушивали, отошли в укромное местечко.
— Здесь можно поговорить без лишних ушей?
— Можно. Других свидьетелей не будет.
— Тогда приступим.
— Надьеюсь, вы пришли сюда не за тьем, чтобы упечь меня в вашу Сибьирь? — нервно усмехаясь, спросил он.
— Между прочим, там хорошо. Климат просто замечательный, — сказал я.
Глаза иностранца округлились. Он возбуждённо задышал.
— Так вы действительно собираетесь отправить менья туда?! В Сибьирь! Но за что?
Я посчитал про себя до трёх и продолжил:
— Успокойтесь: и в мыслях такого не было. Задам несколько вопросов и всё.
— Хорошо, задавайте ваши вопросы, — успокоился он.
— Меня интересует всего один день. Тот, когда погибла Варя.
— Вы подозреваете, что я был тем негодьяем, который её убил? — потрясённо воскликнул Жанпьеро.
Да что такое! Всё же горячая средиземноморская натура давала о себе знать!
Призвав на помощь всю силу воли, я максимально спокойно и вежливо пояснил:
— Перестаньте! Вас ни в чём не подозревают. И кстати, раз вы начали: вроде бы всем известно, что девушку задушил Антон.
Итальянец презрительно поморщился:
— Фи! Ваша польиция считает его убийцей. И это большая ошибка.
— Вы не верите, что Антон задушил Варю?
— Не верью! — буркнул Жанпьеро.
— Объяснить можете?
Я не ожидал, что сейчас сходу Жанпьеро назовёт мне истинного убийцу, но было интересно узнать ход его мыслей. Вдруг, мы что-то упустили, и нам прольют свет на эти обстоятельства.
Покосившись на меня, итальянец пробурчал:
— Всьё просто. Я — повар, очень хороший повар. Одьин из лучших. Я родился поваром, я был создан, чтобы стать поваром. Тьеперь вы — вы можете готовить, но настоящим поваром не станьете никогда. Нье суждено. Так и Антон. Он — актёр, который мог играть в жизньи всего одну роль. Антон был страдающим влюблённым и только. У него была грубая русская душа, он мало поньимал в прекрасном, но убийцей он нье был и ньикогда бы не стал. Польиция ошиблась.
— Допустим, — не стал спорить я, хотя мы с Иваном давно уже пришли к такому выводу, пусть исходя из других соображений, а не психологического портрета.
— Нье надо допускать! — воскликнул Жанпьеро. — Ищьите настоящьего убийцу. Он здьесь, он гдье-то рьядом. Это ньервирует и пугает менья. Сударь, я не храбрьец, я повар. Умольяю: найдьите его!
— Мы постараемся, — кивнул я. — Но для этого понадобится ваша помощь.
И тогда итальянец заговорил.
Я слышал его голос словно издалека, будто он был в другой комнате. В моей голове потихоньку складывалась картинка тех событий. Шаг за шагом мы восстанавливали её.
Тот день не предвещал ничего плохого, да и настроение Жанпьеро было лирически-возвышенным. Он готовил новое блюдо по собственному оригинальному рецепту. С его слов это был настоящий шедевр. Говоря это, итальянец закатывал глаза, вытягивал губы в трубочку, подносил к ним пятерню и издавал звук поцелуя. Мне стоило большого труда направить его мысли в нужную сторону.
Подручные поварихи вели себя выше всяких похвал. Разумеется, им далеко до маэстро кулинарии, но они быстро перенимают секреты мастерства.
Но вот на кухне появляется человек, общество которого Жанпьеро приходится терпеть. Они перекидываются несколькими общими фразами. Ничего конкретного, так пустяки… Человек ведёт себя немного странно, похоже, он нервничает. Жанпьеро это сразу бросается в глаза. Но он связывает беспокойство с недавней пропажей в доме хозяйских драгоценностей. Тогда пострадала вся прислуга, и выписанный из-за рубежа кулинар тоже попал под раздачу. Итальянец даже пошутил по этому поводу.
Перед тем как уйти, человек вдруг устраивает непонятный и, главное, обидный спор по какому-то зряшному поводу, ругательно проходится по родине Жанпьеро. Повар делает вид, что проглотил обиду, но она клокочет у него внутри, рвётся наружу, как лава из разбуженного Везувия.
Чтобы успокоиться, повар наливает себе вина («Ньемного, сударь, всего чють-чють»). Однако первая порция не помогает, наоборот — разжигает костёр обиды. Жанпьеро тянется за бутылкой. Всё!
Кровь застит ему глаза, начинается знаменитый срыв, к периодичности которых в доме уже привыкли.
Он яростно ругается, гонит прислугу прочь, сбрасывает кастрюли на пол, топает ногами и кричит. Жанпьеро плохо: он одинок в холодной России, устал, кругом грубые люди, которые никогда не ходили в театр, не слышали оперы. Здешнее солнце не греет, морские просторы суровы и не ласкают взор, кругом сплошные болота, никто не понимает его тонкой натуры!
Он зол и страшно обижен: за себя, за свою родину. Корит себя за то, что поддался на уговоры и поехал в Россию, так и не сумевшей заменить ему Италию.
Я дружески похлопал его по плечу, объяснил, что не всё так плохо, что красотой Петербург не уступает Парижу, а питерские каналы так походят на венецианские. Что скоро здесь будет не просто столица, а город-сад. Мысленно я возвращался к Петербургу будущего, черпая в его облике вдохновение.
— Будет тебе и театр, и опера с балетом, — утешал я. — И натуру твою найдётся кому разделить да прочувствовать. Ты, главное, терпи, хлопчик! Будет и на твоей улице праздник.
Увлажнившиеся было глаза Жанпьеро подсохли, робкая улыбка выступила у него на лице. Ещё немного, и он хохочет. Мешая русские и итальянские слова, что-то рассказывает о своих победах над прекрасными русскими феминами («а ведь тот ещё ходок», — думаю я), грозится устроить пир на весь мир и угостить меня таким яством, о котором во всех европах никто и слыхом не слыхивал.
Он снова начал вытягивать губы и издавать звуки поцелуев.
Мы расстались практически друзьями.
По дороге я отправил мысленный отчёт Ивану.
«Неужели он?» — удивился предок.
«А что — сразу не подумаешь?»
«То-то и оно, что не подумаешь».
У нас есть подозреваемый, и поступки его начали укладываться во вполне логичную схему. Неясным оставалось только одно — мотивы, которые им двигали.
Было уже понятно, что пропажа драгоценностей тут ни при чём, и вряд ли убийство можно объяснить ревностью. Это что-то другое.
Встретившись с Иваном, провел блиц-совещание. Мы прикинули возможные варианты: спешка в нашем деле не нужна. Поскольку не было определённости, в какую грязную игру мы вляпались, решили быть осторожными до предела.
Можно голубчика взять под микитки и отвезти в Тайную канцелярию. Там, на дыбе, под «ласковым» взором ката, от которого кровь стынет в жилах, он, безусловно, сознается. В России восемнадцатого века со сбором доказательств все было просто. Но пытки есть пытки. Человек запросто может взвалить на себя чужую вину или оговорить непричастных. А это никому не нужно, в первую очередь мне.
К тому же предполагаемый убийца может оказаться звеном невидимой цепочки. Об этом прямым текстом дал понять Иван. Я с ним согласился: чуйка у парня будь здоров.
Мы провели дотошный опрос прислуги барского дома, делая вид, что записываем показания. Опросили и того, кого считаем главным подозреваемым.
Глядя на его спокойное невозмутимое лицо сложно было понять, догадывается ли он о том, что у нас на прицеле.
Через несколько часов, изрядно устав и утомив других, объявили:
— Всем спасибо! Все свободны!
Мы покинули особняк Трубецких. За воротами уже ждали возбуждённые канцеляристы: Хрипунов и Турицын. За ними сгонял прикреплённый за нашей «летучкой» кучер и привёз минут двадцать назад.
Я объяснил диспозицию. Мы спрятались в разных местах, стараясь держать все входы и выходы под присмотром.
Визитом к повару-итальянцу я наверняка растревожил убийцу. Жанпьеро не производил впечатление человека, способного держать язык за зубами. Значит, обязательно проболтается.
Посмотрим, как поведёт себя подозреваемый. Если покинет дом, мы незаметно последуем за ним.
