Глава 11

— Боже мой, какой олух! — в сердцах ругался Елисеев после разговора с дворецким.

Так обнадёжить и тут же опустить с небес на землю!

Непонятно с какой стати Гаврила вывалил перед канцеляристом щедрую россыпь тайн «мадридского» двора. Что одна из незамужних сенных девок забрюхатела, а от кого именно — досконально понять невозможно: девка путалась сразу с тремя одновременно. Что барский камердинер не дурак выпить «вина горячего», и ладно б пил в меру («Интересно, сколько это?» — удивился канцелярист, пристально разглядывая сизый нос дворецкого), так ведь не знает удержу, скотина этакая. Что садовник умудрился погубить дивное и редкое растение, выписанное аж из Голландии специально для оранжереи князя и бывшее предметом его гордости перед гостями.

— Таперича барин ругается и хочет яво в солдаты отдать, — неторопливо со всеми подробностями повествовал Гаврила.

Елисеев чувствовал, что закипает.

— Я тебя, дубину стоеросовую, об чём спрашивал?! А?!

— Дык о пропаже княжеской…

— Именно! Рази о том, что ты мне чичас талдычишь?

Гаврила потупился, поняв, что хватил лишку.

— Простите, сударь. Виноват. Не серчайте.

Иван нетерпеливо дёрнул головой и спросил, перебивая:

— Так узнал что-нибудь по пропаже — вещам алмазным?

— Никак нет. Будто в воде растворились, — понурено сказал Гаврила.

— Всё, хватит воду в ступе толочь, — взорвавшись, канцелярист едва не пустил «петуха». Проклятый голос подвёл в последний момент.

Прокашлявшись, Иван продолжил:

— Решил я сначала обыск учинить. Показывай, где ценности держали.

— Воля ваша, сударь, — пролепетал Гаврила.

В доме сиятельного князя Елисеев пробыл до самого вечера. Первым делом осмотрел опочивальню Анастасии Гавриловны — дражайшей супруги влиятельного вельможи (спали муж и жена отдельно). Именно в её покоях почему-то хранились пропавшие украшения.

Не было такого уголка, куда бы ни заглянул дотошный канцелярист, в душе надеявшийся, что драгоценности случайным образом были утеряны: закатились, к примеру, под тот тяжёлый шкап или забились под персидский ковёр. Но чуда не случилось. В опочивальне Анастасии Гавриловны обнаружилось изрядное количество женских предметов деликатного свойства, способных одним только видом ввести в смущение молодого мужчину, но того, что он искал, не было.

Тогда Елисеев приступил к поиску в других комнатах. Если бы не грозный оклик сиятельного князя, которому надоело чужое присутствие, он бы перевернул дом вверх дном, столько в юноше было рвения, сочетавшего с истинно христианским усердием.

Самой хозяйки в тот день Елисеев так и не увидел. Горничная, убиравшаяся в её комнате, сказала, что барыня отъехала с визитом к старой подруге и вернётся не скоро.

— Барин, наверное, уже почивать ляжет.

— Часто ли княгиня отлучается до столь позднего времени? — зачем-то спросил канцелярист.

Горничная потупила глазки и тихо-тихо, будто мышка, пропищала:

— Частенько, сударь. Почитай в неделю раз, не меньше.

Канцелярист немало тому удивился. Мужняя жена в его представлении должна наносить визиты в сопровождении супруга. Хотя, чего тут попишешь: столица, здесь нравы иные.

Сама горничная выглядела юной и свежей, будто цветок, и чем-то напоминала Екатерину Андреевну Ушакову.

Нет, одёрнул себя копиист, Екатерина Андреевна не в пример красивше будет. Однако и эта девка весьма хороша. Та, словно почуяла его мысли, зарделась маковым цветом и выскользнула из комнаты под благовидным предлогом. Не устоявший перед искушением канцелярист проводил её ладную фигурку взглядом, в котором смешалось как плотское, грубое, так и достойное романических историй чувство.

Дворецкий, присутствовавший при сём конфузе, не преминул заметить:

— Ох, до чего ж ладная девка! Понятно, почему барин её привечает.

Иван вздрогнул. Суровая проза жизни (ему сразу представился князь Трубецкой с вожделением тискающий красивую, но всё ж дворовую девку) снова вернула его к обыденности.

— Тут я закончил. Идём дальше, — велел он.

Горничная больше на глаза ему не показывалась.

Отужинать канцеляристу в доме князей Трубецких не предложили. Совсем оголодавший Елисеев пешком отправился в крепость для доклада Ушакову, пообещав Гавриле назавтра вернуться с расспросами. Дворецкий был немало расстроен этим известием, но вида старался не показать.

Начальник Тайной канцелярии слушал доклад внимательно, ни разу не перебив. Лишь в конце отметил:

— Говоришь, две недели тебе князь Никита Юрьевич отмерил, а потом жалиться государыне-императрице будет?

— Истинно так, — подтвердил Елисеев.

— Егор-Егор! — покачал головой Ушаков.

— Кто, простите, ваша светлость? — не понял копиист.

— Да прозвище таковое промеж нас у князя Трубецкого. Токмо не вздумай сиё при нём упомянуть. Битым будешь.

— Как прикажете, ваша милость.

Ушаков подошёл к печке и, грея руки, произнёс:

— Прикажу я тебе следующее: не подведи меня, голубчик. Уложись в срок. Княженька наш хучь и кажется тряпка-тряпкою, однако зело злопамятен. Повод подгадить ни за какие коврижки не упустит. Ступай, Елисеев. Завтра снова жду тебя с докладом. Смотри, не оплошай!

После такого напутствия Иван отправился на поиски Васьки Турицына. Тот сегодня был на дежурстве. Арестованных могли привезти в крепость в любое время суток, и кто-то из канцеляристов всегда находился на службе: хоть днём, хоть поздней ночью.

Васька сидел, обложившись бумагами, и зачем-то смотрел в потолок.

— О, явился! — обрадовался он появлению Елисеева. — Смотри, скока работы привалило. Хучь кажинный день ночуй здесь.

— Помочь? Я всегда пожалуйста…

— Сам справлюсь. Мне сии труды в удовольствие. Ты внимания не обращай: люблю поворчать-пожалиться. Метода такая: вроде как потом лучше становится.

— Умно придумано.

Елисеев перекинулся ещё несколькими ничего не значащими фразами, однако вдаваться в подробности расследования не стал. Если начальство велело считать поручение секретным, так тому и быть. Васька не настаивал, у него и других забот хватало.

— Я токмо утром приду, так что фатера всецело в твоём распоряжении. Хучь девок приводи. В обиде не буду.

— Скажешь тоже, — смутился Елисеев.

— Брось, Ваня. Я ж сам молодой. Знаю, что телу потребно.

— Тело телу рознь.

— Нет, Ваня. Носи всё в себе, коль скрытный такой, токмо меня не обманешь. Маешься ты без девичьей ласки.

— Может, и маюсь. Но без любви не могу.

— Э-э-х! Бесполезно с тобой разговаривать, — махнул рукой Васька. — Когда тягло супружеское на шею себе повесишь, будешь меня вспоминать да плакать, что не уговорил тогда.

— Сначала дожить надобно.

— Доживёшь, Ваня. Долгий у тебя век будет, не сумлевайся.

Перед уходом прямо на крыльце Иван столкнулся с Хрипуновым. Тот явно ждал его и потому околачивался поблизости.

— Удачно сходил?

— Да так… — уклонился от прямого ответа Елисеев.

— Не хочешь говорить — не надо, — согласился Хрипунов. — Я тут ещё немного о князе разузнал. Помочь — не поможет, но хоть поймёшь, с кем хороводишься.

— Спасибо! — поблагодарил Иван.

Хрипунов вызвался проводить Елисеева до дома и по дороге рассказывал:

— Душа у его сиятельства просто золотая.

— Почему? — удивился Иван.

— Да потому, что окромя золота ничего не любит.

— Мало ли что люди наговаривают, — отмахнулся Елисеев.

— А ещё сказывают, что супруга явойная дражайшая добродетелью никогда не отличалась. Молодой князюшка Иван Долгоруков ещё во времена его императорского величества Петра Второго с женой Трубецкого путался и без всякой закрытности с нею жил, но при частых съездах с другими своими младыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицером кавалергардов, имеющего чин генерал-майора и с терпением стыд свой от прелюбодеяния жены своей сносящего. Да и не он один на прелести княгинины льстился.

— Вот оно что, — протянул Елисеев.

По всему выходило, что был сиятельный князь преизрядным рогоносцем.

— Как-то раз проигрался в пух и прах князь Трубецкой. В полном расстройстве чувств заходит в опочивальню, а там супруга не таясь с князьком Андреем Гагариным махается. Лежат на постельке тёпленькой… Никита Юрьич раньше может и стерпел бы, да тут не выдержал: «Что творите, охальники! Как так?! Стыд на всю фамилию! Мне теперь одно остаётся: убить тебя, князь Гагарин, аль выкуп взять». Гагарин возьми, да спроси: «Какой выкуп? Во сколько оцениваешь?» «Да за такую конфузию не менее трёх тыщ! И чтоб никто о позоре том не ведал». Гагарин кошель развязал, грит: «Тут у меня шесть тыщ. Бери их, но токмо нам до завтра не мешай». Взял князь деньги, да поехал партию доигрывать.

— Прямо так и взял? — не поверил Елисеев.

— Ага.

— Покладистый, — хмыкнул Иван.

— Чрез то наш сиятельный князь немало потерпел. Единожды чуть было живота не лишился.

— Нешто дуэлировать возжелал? — заинтересовался Елисеев, тайно надеясь, что хоть таким способом князь попытался восстановить утраченную дворянскую честь.

— Если бы! — засмеялся Хрипунов. — До того дошло, что Иван Долгоруков будучи в доме сего князя Трубецкого, по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец выкинуть его в окошко, и если бы Степан Васильевич Лопухин, свойственник государев по бабке его, Лопухиной, бывший тогда камер-юнкером у двора и в числе любимцев князя Долгорукова, сему не воспрепятствовал, то бы сие исполнено было.

Немного помолчав, Хрипунов добавил:

— Только впоследствии припомнились кошке мышкины слёзки. Когда Никита Юрьевич в фаворитет у матушки-императрицы вошёл, так быстро с обидчиком своим разобрался. Ничегошеньки не забыл. Будь осторожен, Иван.

И они расстались.

Путь на съёмную фатеру не отнял много времени, и Елисеев не преминул в душе обрадоваться, что с жильём ему повезло — далеко идти не надо. Прав Васька оказался.

Темнело. Солдатские наряды обходили улицы, стараясь избегать опасных мест. Если б не они, город казался бы вымершим.

Елисеев отпёр входную дверь, повозившись в темноте, зажёг свечу в плошке, с ней вошёл в свою комнатку и едва сдержал удивлённый крик: пламя высветило совершенно незнакомого человека, лежавшего на его постели. Был этот незнакомец одет в одну лишь ночную рубаху белого цвета.

Услышав приглушённый звук, человек встал с кровати и, подойдя к Ивану, протянул руку с бесцеремонными словами:

— Ну, дедуля, давай знакомиться!