LXVIII

Тоска навалилась тяжким бременем, сковывая волю. Сегодня он опять пропустил заседание сената. Уже третье за две недели. И хотя к его мнению по-прежнему прислушивались, но отчуждение с каждым разом ощущалось все сильней. Император относился к нему с холодным уважением, продиктованным лишь родственной связью, и нарочито показывал заинтересованность в его вердиктах. Именно Силану доверил он собрать комиссию по розыску ранее уничтоженных постановлением того же сената сочинений Тита Лабиена, Кремуция Корда и Кассия Севера. Силан с блеском выполнил поручение молодого императора, лично следил, чтобы оставшиеся свитки этих авторов были размножены на хорошем пергаменте и заняли надлежащие места в библиотеках. Калигула мотивировал свое решение важностью сохранения для потомков даже малейшего события в жизни Рима.

И именно Силан с целым штатом помощников писал отчеты о состоянии империи, которые ранее издавал Август, а Тиберий перестал. Эти отчеты вывешивались на форуме и главных площадях Вечного города.

Но уже ничто не радовало и не интересовало старика. Обязанности, возложенные императором, он старался переложить на плечи других, но так, чтобы никто не заподозрил его в неисполнительности.

Свою дочь он видел крайне редко, сталкиваясь с ней на общественных играх или в театре, который Клавдилла часто посещала вместе с сестрами Калигулы. Приглашения из Палатинского дворца уже не приходили, да он и сам был виноват, что всегда их игнорировал, ссылаясь на нездоровье. Эмилия с ним не разговаривала, он почти не встречался с ней в огромном доме, ему сообщали о ее неразумных тратах, но Марк Юний сквозь пальцы смотрел на счета супруги, его баснословное богатство позволяло любые расходы.

Он предпочитал теперь роль стороннего наблюдателя, а не действующего лица, как ранее при Тиберии. Калигула, отказавшийся от всех почетных титулов, что поспешили навесить на него льстивые «отцы отечества», оставив себе лишь звания императора и народного трибуна, дал торжественное обещание делить высшую власть с сенаторами и быть их верным слугой. И Силан не без оснований подозревал, что такое настроение императора может продлиться весьма недолго, поэтому все чаще избегал дебатов и ссылался на нездоровье.

Единственный поступок Гая Цезаря вызвал у него искреннее восхищение. Накануне майских ид на форум с Капитолия спустилась торжественная процессия во главе с императором и его супругой на золотой колеснице. Калигула с ростральной трибуны лично обратился к народу, объявив, что собирается сжечь на глазах у всех все документы по делу его матери и братьев. Он поклялся всеми богами, что ничего не читал. Этим он навечно хотел успокоить страх свидетелей и доносчиков. Под оглушающие аплодисменты около трибуны был разожжен большой костер, и он сам кинул в него все свитки, до последней искры наблюдая, пока они не сгорят.

Никому в голову не могло прийти, что сожжены были копии, а подлинники, по совету Клавдиллы, задумавшей это благородное деяние, надежно спрятаны на Палатине.

Отцу с дочерью довелось пообщаться в годовщину свадьбы. Этот торжественный день отмечали жертвоприношениями во всех римских храмах. Как и год назад, в небо запускали белых голубей. Для плебеев устроили пиршество прямо на форуме и главных площадях, бесчисленное количество сестерциев было роздано. Огромные амфоры вина, зажаренные кабаны, множество дичи, хлеба, сыра – столы ломились от всевозможной снеди. Римляне гуляли всю ночь, позабыв, как год назад их несчастные собратья гибли в огне авентинского пожара.

В Палатинском дворце собралась блистательная знать. Во главе роскошного стола возлежали виновники торжества в белоснежных одеждах, расшитых золотом. По правую руку разместился префект претория, советник императора, с прелестной Эннией по левую – отец Юнии с женой. Эмилия, мило улыбаясь, без конца лезла всем на глаза, стараясь подчеркнуть свое родство с императрицей.

Далее следовали ложа сестер цезаря. Ливилла с Виницием, одинокая Агриппинилла, что, впрочем, не помешало ей отлично повеселиться, и далее всех – Друзилла и Кассий Лонгин, приехавшие из Капуи на торжество. Юния доверительно шепнула отцу, что Друзилле пришлось долго ползать на коленях, прежде чем она даровала ей свое прощение за отвратительную выходку. По торжествующим глазам Друзиллы ясно читалось: больше из Рима она не уедет. Лонгин грустно щурился и старался не обращать внимания на поведение супруги, которая общалась со знакомыми с таким явным высокомерием, будто носила титул Августы, не меньше.

Клавдилла поначалу молчала, не обращаясь к отцу, и лишь изредка кидала в его сторону недовольные взгляды. Она до сих пор не могла простить ему выступление в сенате в пользу Гемелла. Конечно, ему было невдомек, сколько усилий приложила она, чтобы убрать с дороги этого юнца, а он вдруг проявил ненужную более преданность умершему императору.

Но понемногу лед растаял в темных глазах, она призналась не без робости, что скучала по отцу, и на душе у Силана потеплело. Он сразу заметил, как изменилось и отношение к нему окружающих. Тут же стали подниматься чаши за здравие отца молодой жены цезаря. Сам Калигула снизошел до милостивого разговора. Это окрылило опального сенатора.

Гемелл тоже присутствовал на обеде, но на него подчеркнуто не обращали внимания. Он еще более сутулился, лицо покрывали воспаленные прыщи, глаза он все время держал опущенными, изредка вскидывая их на жену императора. Робким испугом вспыхивал его взгляд, если их глаза случайно встречались. Он болезненно вздрагивал, когда его нечаянно задевал чей-то локоть, и сжимался еще больше. Он не прикоснулся ни к одному блюду, ни разу не отпил из своей чаши и изредка покашливал, закрываясь рукавом своей юношеской тоги. Силан видел, как хмурится Калигула, когда Гемелл отсылал прочь кравчих с новыми блюдами. «Неужели юнец боится, что его отравят прямо на пиру на виду у всех?» – невольно подумалось Силану, и он тихо поинтересовался у дочери причиной странного поведения Гемелла.

– Он совсем помешался. Потихоньку пьет противоядия, – шепнула она. – Харикл наблюдает его, говорит, что мозг его воспален и он везде видит для себя опасность насильственной смерти. Все знают об этом и уже перестали обращать внимание на эти чудачества. Подумать только, Тиберий хотел, чтобы он правил вместе с Гаем! А ты, упрямый, еще защищал его наследственные права в сенате! Вот уж достойный был бы правитель Рима!

Силан замолчал, но подозрения невольно закрались в душу. Он пристально вгляделся в лицо Гемелла. Взгляд его был разумен, но было заметно, что он чем-то сильно напуган.

Эти подозрения, давшие ростки в душе на пиру в честь годовщины свадьбы дочери, укрепились окончательно, когда Марк Юний через три дня добился разрешения у Калигулы навестить Тиберия Гемелла. В покои к юноше никого не пускали, угрюмые рабы, охранявшие вход, неизменно отвечали, что он отдыхает или мучается очередным приступом головной боли. Но пергамент с оттиском императорской печати открыл перед сенатором двери.

В тесной кубикуле было темно и мрачно. Плотный занавес закрывал маленькое окно под потолком, а в углу тлел единственный светильник. Силан не сразу разглядел, что из-за кровати торчат босые ноги. Юноша сидел на полу за кроватью, в самом углу. Перед ним стояла глиняная ваза, и он сосредоточенно, с высунутым от усердия языком водил по выпуклому боку тонкой кистью, время от времени опуская ее в сосуд с черной краской.

– Здравствуй, Тиберий Гемелл! – как можно ласковей произнес Силан, остановившись напротив.

– Кто ты?! – испуганно вскрикнул юноша, нервно откидывая со лба спутанные волосы и всматриваясь в фигуру гостя.

– Я – Марк Юний, отец Клавдиллы. Я пришел навестить тебя. Все говорят, что ты болен. – Силан заметил, как съежился в углу худой силуэт. – Не возражаешь, если я впущу немного солнца в твою кубикулу?

Тиберий робко кивнул. Сенатор решительно потянул занавес, и поток лучей залил комнату. Стараясь не делать резких движений, он приоткрыл отверстие на потолке, забранное решеткой, чтобы впустить свежий воздух в помещение, где дышать было невозможно от духоты и вони ночного горшка. Никто из рабов не потрудился опорожнить его утром, а Гемелл, похоже, предпочитал вообще не выходить из своего убежища.

– Встань с пола, Гемелл! Даже слабый ветерок может принести для тебя простуду, но необходимо избавиться от этих ужасных запахов. Ты завтракал сегодня? – спросил Силан, участливо разглядывая худую фигуру затворника.

– Пил воду, – ответил тот.

– Давай поедим вместе, признаться, я голоден, – мягко сказал сенатор. – Я буду пробовать то, что ты захочешь съесть.

По его требованию рабы принесли оливок, козьего сыра, паштет, жареную утку, свежих булочек и кувшин вина. Силан на глазах Гемелла попробовал все блюда, и лишь тогда Тиберий жадно набросился на еду.

– Смотрю, ты расписываешь вазы. Можно посмотреть твои работы? – поинтересовался Юний.

С набитым ртом Гемелл согласно кивнул и указал на ширму.

Более сотни запыленных ваз стояло там. Силан пришел в ужас, оглядывая художества цезарева внука. Кроме черной краски, Гемелл не писал никакой другой. Жуткие псы с огромными клыками, река с лодкой Харона, мрачные фигуры, задрапированные с ног до головы в плащи, и самый частый сюжет: черная богиня, держащая факел и связку ключей от подземного мира, – сама Геката.

Силан отвернулся. В Александрии он часто слышал о страшных жертвоприношениях черных жрецов. Странная смесь религий и образов богов, египетских, восточных и греческих, сказалась на образе жизни горожан, и едва ли не в каждом доме одинаково рьяно служили и светлым, и темным божествам.

Значит, справедливы слухи, что Гемелл – последователь черного культа Гекаты, и правда то, что темная богиня свела его с ума. Бедный мальчик! Кто-то заманил его на черное сборище, кто-то внушил ему, что это верный путь – быть на стороне темной силы. Кто мог так ненавидеть несчастного ребенка? Его слабый разум не выдержал кошмара видений, что насылает Геката своим приверженцам.

Неожиданно Марку вспомнился предсмертный бред Клавдии, его давно покойной первой жены. Она металась по кровати и умоляла Гекату о помощи. Почему Гекату? Силан и тогда задавал себе этот вопрос. Сегодня он опять всплыл в его памяти. Бледное лицо, горящий взгляд, руки, заломленные в бессильной мольбе…

– Мне никто не верит, Юний Силан, – как сквозь сон неожиданно долетел до него голос Гемелла, вернув к действительности. – Все во дворце считают меня ненормальным из-за странных припадков. Я знаю, я сам виноват в том, что темная богиня прокляла меня. А вчера ночью… – Гемелл вдруг расплакался, как маленький мальчик, и замолчал.

– Что случилось вчера ночью? – ласково спросил Силан, стараясь не показать взволнованности.

Но юноша втянул голову в плечи, и рыдания его переросли в такие жуткие пронзительные крики, что напуганный до смерти Силан, даже не попрощавшись, выбежал из кубикулы, будто за ним гнались злобные псы богини.

Лишь на выходе он успокоился и устыдился своего невольного бегства. Конечно же, Гемелл – не сумасшедший, просто чем-то до смерти напуган. Его не надо лечить и запирать в одиночестве. Ему нужно вновь посещать школу, общаться со сверстниками, заниматься гимнастикой, упражняться в верховой езде, чаще смеяться, чтобы позабыть о ночных видениях.

Но вопрос, который он хотел для себя прояснить в этот день, так и остался без ответа. Кто тот человек, кто опутал его сетями безумия богини перекрестков? И Силан поклялся памятью Тиберия, что сделает все, чтобы спасти его внука и вернуть ему то, что отнял Калигула. Власть и богатство.

Оставшись в одиночестве, Гемелл сразу успокоился и принялся за прерванную работу. «Любопытного старика удалось напугать, – размышлял он, вырисовывая профиль богини. – Зачем он приходил? Думал, что, прикинувшись моим другом, выведает, какие тайны открылись мне этой ночью? О, никто не узнает об этом. У меня был уже настоящий друг. Эта красивая девушка, его дочь. Я даже немножко был влюблен в нее. Она обманула меня, использовав мою неопытность, заставила поверить, что лишь я спасу ее от опасности. И я попался в ловушку, сам, глупец, накликал на себя проклятье злобной богини. Будь проклята ее лживая доброта, что ввела меня в заблуждение. Я верю, настанет час, когда Юнии воздастся за ее козни».

Гемелл еще долго бормотал замысловатые проклятия жене императора и ее нерожденному ребенку, пока злобная пелена безумия не заволокла его разгоряченный разум, и события прошедшей ночи предстали пред ним наяву.

…Сон одолел Гемелла, когда тот, по обыкновению, разрисовывал очередную вазу. Внезапно громкий шорох заставил его очнуться. Кто-то в черном плаще стоял у окна. Низко надвинутый капюшон скрывал лицо.

– Приветствую тебя, внук Тиберия! – Голос говорившего был тих и едва слышен. Невозможно было понять, кому он принадлежит – мужчине или женщине.

– Кто ты? – шепотом спросил Гемелл, пытаясь стянуть простыню с кровати и закрыться.

– Не бойся, я не причиню тебе вреда. Тебя ведь посещают страшные видения по ночам? В моей власти избавить тебя от этих кошмаров и подарить покой, – ответила черная фигура. – Ты хочешь этого?

– Да, – нерешительно прошептал в ответ Гемелл. – Но кто ты? Бог или человек? Не сама ли Геката, повелительница темных сил?

Фигура быстро кивнула. Охваченный суеверным ужасом, Гемелл пал ниц, ударившись лицом о пол.

– Забери свое проклятье! Прошу, забери! – умоляюще забормотал он. – Отдай его той, у кого я перенял этот ужас.

– Ты должен поведать мне, как случилось, что ты вобрал в свою душу предназначенное не тебе.

Сбивчиво и торопливо Гемелл поведал, не поднимая лица, как познакомился он с прекрасной отзывчивой девушкой и впервые ощутил чувство дружбы, как горячо она молила о помощи, как они совершали жертвоприношение в темной роще, как затем хладный ужас поселился в его душе и стал преследовать по ночам. Темная богиня молча внимала проклятиям, что слал он обманувшей его, но когда он решился поднять голову, то увидел, что черная фигура уже исчезла…

Гемелл боязливо спрашивал себя: явится ли Геката сегодня? Он надеялся, что богиня одобрит его отказ рассказать что-либо любопытному гостю. Расписывая очередную вазу, он очень старался, в надежде, что его работа, дававшая выход безумной боязни, понравится повелительнице мрака. Он даже не заметил, как ослабли солнечные лучи, впущенные незваным посетителем, о котором он уже позабыл, и на землю опустился сумрак. И только почувствовав усталость от неудобного сидения, он залез на кровать и крепко уснул. А наутро понял, что первую ночь его не мучили кошмары мрачного Стикса, не гнались черные псы с оскаленными клыками, и он пробудился с улыбкой, осознав, что богиня вняла его страстной мольбе и избавила от проклятия ужаса.

И все обитатели Палатинского дворца безмерно удивились, когда на следующее утро он в светлой тунике вышел в триклиний и впервые приказал подать себе на завтрак не пустую воду, а обильных яств и вина.

Когда об этом доложили Клавдилле, она не на шутку встревожилась, приписав такие перемены посещению ее отца.

Полуодетая, она бросилась в таблиний к Калигуле. Она застала его с Каллистом, проверяющем счета.

– Звездочка моя! Рад видеть тебя! – вскричал он, довольно улыбаясь. – Ты не хотела просыпаться, когда поутру я целовал твои нежные щечки. Подготовка к Секулярным играм, посвященным Прозерпине, окончена, послезавтра я объявляю об их начале. Уже прибыли животные для травли и свежие гладиаторы.

– Каллист, оставь нас! – сказала Юния. – Продолжите после нашего разговора.

Едва казначей вышел, она рассказала о переменах с Гемеллом. Калигула удивился.

– Однако теперь мы хоть избавимся от подозрений, что хотим его отравить. Он долго портил аппетит нашим гостям, – сказал он.

– Как бы его выздоровление не дало повод сенату вспомнить, что он – твой сонаследник в равной степени. Мой отец может вернуться к обсуждению этого вопроса. Он был у него вчера, и мальчишка наутро разом переменился, – грустно сказала Юния. – А на пиру в честь годовщины нашей свадьбы Силан только и расспрашивал меня о Гемелле, жалел его. Неспроста все это!

– Я знаю, как можно пресечь попытки вернуть Гемеллу власть, – решительно ответил Гай. – В начале лета ему исполняется восемнадцать. Пора тоге совершеннолетнего лечь на его плечи. И в этот день я торжественно объявлю его главой юношества и усыновлю.

Юния восторженно обняла супруга.

– Пусть послужит тому примером усыновление Августом Тиберия. Хорошо, когда есть повод сослаться на поступок божественного родственника. Это заткнет рты всем, кто в душе верен старому цезарю.

Так и случилось. Накануне нон шестого месяца в праздник Геркулеса Охранителя Калигула устроил грандиозный праздник с гладиаторскими боями и скачками в честь совершеннолетия Тиберия Гемелла. Калигула произнес в сенате проникновенную речь, вызвавшую единодушное одобрение и пожелание, чтобы она навечно была начертана золотом на слоновой кости и помещена в храме Венеры, прародительницы Юлиев.

– Я хочу, чтобы тот, в ком течет кровь моего дяди, в соответствии с желанием Тиберия, разделил со мной императорскую власть, – говорил Гай Цезарь в пурпурной тоге перед сенаторами. – Однако вы видите сами, что ему необходимы наставники, учителя, педагоги. Также очевидно, что нет ни одного человека, который взял бы на себя столь тяжкое бремя воспитания, что, впрочем, не умаляет нашей ответственности. Что касается меня, стоящего над педагогами, учителями и воспитателями, то я провозглашаю себя его отцом, а его – своим сыном.

Здесь Калигула сделал паузу, и сенат разразился бурной овацией в честь оратора. Гемелл с безучастным лицом, пряча за спиной руки с изгрызенными до мяса ногтями, стоял рядом с курульным креслом императора. Дождавшись, когда умолкнут рукоплескания, Гай продолжил:

– В связи с этим я назначаю нашего дорогого сына главой юношества.

Опять грянула овация, но стоило ей утихнуть, как неожиданно вверх потянулась рука. Марк Юний Силан поднялся и попросил слова. Калигула с затаенной злобой кивнул.

– Наш император говорил, что едва ли найдется человек, взявший бы на себя тяжкое бремя воспитания молодого принцепса. Но это не так. Я прошу оказать мне милость и назначить меня воспитателем Тиберия Гемелла, чтобы освободить нашего императора для более важных дел империи.

Думая, что это часть хорошо отрепетированного спектакля, сенаторы вновь разразились аплодисментами. Калигуле пришлось проглотить недовольство, и он согласно кивнул, добавив, что более не задерживает отцов-сенаторов. Силан торжествовал.