XX
Ливилла уже неделю не выходила из своих покоев. Ей было страшно оказаться лицом к лицу с насильником, а пожаловаться брату она не решилась. И все из-за вспыльчивой Агриппины, с которой она и так была уже довольно долго в ссоре.
В голове у нее царил страшный сумбур из-за произошедшего, она не могла избавиться от мысли, что ей понравилось, когда Лепид овладел ею, и, может быть, напрасно тогда она убежала. Размер его плоти намного превосходил размер плоти Виниция, и несравненным удовольствием было почувствовать подобную мощь. Ливилла пила вино, много вина, чтобы не думать о том, что ей давно уже пора признаться себе, что она влюбилась в Лепида, влюбилась в тот миг, когда увидела выражение его лица тогда, на пиру, когда Агриппина стояла перед ним на коленях. Столько мужского превосходства отражалось в его победной улыбке, что девушке захотелось, чтобы и ее он так же принудил к подобному безумству. Почему она не такая отчаянная, как ее сестры? Агриппина и Друзилла всегда бросали вызов обществу и, прежде всего, своим мужьям. Друзилла зашла даже слишком далеко, выставив напоказ связь с родным братом.
Мысли Ливиллы путались в пьяном угаре, она ласкала свое тело, даже не понимая иногда, чье лицо она представляет перед собой: Эмилия Лепида или Калигулы? Так не могло долго продолжаться, ей помнилось, как Виниций заходил к ней в кубикулу и зло что-то говорил, но, одурманенная вином, она в краткие моменты просветления не могла припомнить, о чем именно. Он тряс ее за плечи, она слабо отбивалась, и он отшвыривал ее точно тряпичную куклу и уходил, а ей хотелось больше всего на свете, чтобы он повалил ее на ложе и грубо овладел, заставив закричать от боли и наслаждения.
Тяжкий сон сморил ее за полночь, когда она вялой рукой отбросила пустую чашу, убедившись, что кувшин на этот раз слуги не стали наполнять вином. И она не смогла уже ничего потребовать заплетающимся языком, лишь упала на постель и уснула.
Ее разбудило ласковое поглаживание по щеке. С трудом разлепив распухшие веки, она увидела, что над ней склонилась Агриппина.
— Не пора ли прийти в себя, сестричка? Я сменила гнев на милость, узнав, как тяжело ты переживаешь нашу досадную размолвку. Ни к чему мне было так ругать тебя.
Ливилла попыталась пошевелить распухшим языком, но не смогла. Агриппина с ласковой улыбкой протянула ей чашу.
— Вот, глотни! Это поможет снять последствия твоего затяжного пьянства. Ты переполошила своим поведением весь дворец. Наш брат лично отругал меня из-за тебя, а Виниций вне себя от гнева. Ты совсем забросила мужа, он чувствует себя одиноким.
Ливилла с радостью осушила чашу, несмотря на противный травяной вкус, и тут же ее вывернуло буквально наизнанку рядом с кроватью. В ужасе она закричала:
— Ты отравила меня?
— Как ты была с детства глупа, такой и осталась, — вздохнула Агриппина, придерживая сестру за плечи во время последовавшего второго приступа тошноты. — Лекарь сделал этот отвар, чтобы очистить твое тело от избытка вина. К вечеру тебе полегчает, вернется здоровый цвет лица, и ты сможешь поесть. Не волнуйся, я не брошу тебя здесь одну, пробуду с тобой весь день, чтобы тебе не было одиноко. Может, Эмилий тоже зайдет тебя поддержать…
Ливилла подняла на нее испуганный взгляд:
— Не надо, прошу тебя! Я не хочу его видеть! Пусть лучше Марк придет ко мне. Я хочу извиниться перед ним.
— Виниций только что отбыл по делам императора в Сиракузы и вернется не скоро, он оставил тебя на наше попечение.
Ливилла без сил опустилась на подушки и закрыла глаза.
— Но я все равно не хочу видеть Эмилия Лепида, — твердо произнесла она.
— Но почему, сестренка? — сладким голосом пропела Агриппина. — Что плохого он сделал тебе? И ничего удивительного нет в том, что он возжелал тебя. Ты очень красива и соблазнительна. Вы бы прекрасно провели время, доставив друг другу несравнимое удовольствие.
Ливилла оторвала голову от подушки и с удивлением посмотрела на сестру. На миг ей показалось, что Агриппина не в своем уме.
— Но вы же любовники! Или он бросил тебя из-за меня? Тогда чего ради ты о нас так хлопочешь? Объяснись, Агриппина, мне непонятны эти хитросплетения.
— А что тут не понятного? — вздохнула девушка, пожимая плечиками. — Лепид все так же страстно любит меня, как и любил. Но он влюблен и в тебя. Мы с тобой очень разные, вот он и запутался, желая обладать и мной, и тобой. Ты — нежная, я — порывистая, ты — дивный белый лотос, я — алая роза. Ты же сорвешь и тот, и другой цветок, потому что они оба прекрасны.
Ливилла отвернулась. Как воспринимать слова Агриппины? Делить с Лепидом ложе, зная, что ее же сестра придет следом за ней? Какой-то бред. Скорее всего, Агриппина опять над ней издевается. И пора положить этому конец! К чему она бередит незажившую рану? Неужели Ливилла как-то дала ей понять, что сама влюблена в Эмилия? Не может быть!
— Послушай, сестра! — сердито сказала Ливилла. — Я запрещаю тебе надо мной издеваться и шутить на эту тему. Ты не заставишь меня поверить в подобное!
Агриппина совершенно искренне удивилась:
— Ата туманит твой разум, и Вакх ей помогает. Неужели ты думаешь, что я стану насмехаться над тобой? Лепид может и сам повторить тебе то же. Он сейчас ждет у твоих покоев, полный раскаянья и любовного томления. Я не ревную его, ты же моя сестра, моя плоть и кровь. Что в том дурного, если мы разделим одного мужчину на двоих. Это так возбуждающе интересно. Любовный треугольник, но заполненный внутри не ревностью и терзаниями, а безграничной любовью и наивысшим наслаждением.
Ливилла откинулась на подушки. Сладкие речи Агриппины смутили ее. Она всегда была добродетельна, даже в мыслях. А тут родная сестра предлагает ей такое! Супружеские измены в Риме — явление настолько обычное, что мужчины из этого даже тайны делать не будут, и частенько закрывают глаза, если у жены появляется любовник. Лишь бы он делал ей достойные подарки, которые как бы идут в погашение долгов.
И что теряет она сама, кроме никому не нужной чести? Виниций уехал, она свободна, к тому же трещина в их браке становится все шире и глубже. Он даже ничем не помог ей, не спросил, что заставило ее пить каждый день и отчего понадобилось впадать в пьяное забытье? Марк бросил ее одну с проблемами, даже не постаравшись узнать об их причинах.
И все же Ливилла попыталась использовать последний довод:
— Сестра, но что понуждает тебя уговаривать меня стать любовницей твоего возлюбленного? Неужели это не унизительно для тебя? Упрашивать другую разделить с ним ложе? Что происходит с тобой?
— А ты не видишь, что я люблю? Люблю безумно, безрассудно. Когда-то я так любила Агенобарба. Эти мужчины смогли укротить мой нрав, подчинить своей воле. А что может быть слаще, чем быть рабой любви и творить ради нее безумства? Если ты нырнешь за мной в этот омут, возврата не будет и тебе, но ты познаешь наивысшее наслаждение покоряться тому, кто может тебя покорить. Приласкать, а через мгновенье ударить? Заставить сделать то, чего ты не хочешь или не можешь? И когда ты пройдешь этот путь со своим любовником от величественной царицы до грязной рабыни, ты поймешь, каким волшебным может быть такой союз.
Ливилла задрожала, рисуя в воображении картины, описанные сестрой. Что ее жизнь? Скука, однообразие добронравия в то время, когда ее сестры и брат властвуют над чувствами и творят, что хотят. И вдруг все ее сознание заполнил образ темной прекрасной богини, и она узнала, чей это лик. Сама Юния смотрела на нее и улыбалась. Ливилла сморгнула это странное наваждение, и лик растаял. Но разум ее наполнился новым смыслом, а сердце распахнулось навстречу еще неизведанными чувствам.
Агриппина внимательно наблюдала за ее лицом, понимая, какая происходит в ней внутренняя борьба, и уже не сомневалась в ее исходе. Ведь в жилах Ливиллы течет та же кровь, что будоражит сознание Калигулы, жжет и делает такой безрассудной и необузданной ее саму и толкала на безумства Друзиллу.
— Пусть Эмилий зайдет! — с усилием проговорила Ливилла, и хотя румянец стыда не замедлил окрасить ее щеки, вдруг улыбнулась: — Ой, нет! Подожди! Мне надо предстать пред ним красивой и соблазнительной.
Июльские иды ознаменовались окончанием игр Аполлона, которые особым эдиктом Калигула продлил на два дня, подарив Риму веселье, азарт и бесплатные раздачи хлеба и зрелищ.
Везде, где бы ни появлялся император, его окружали любовь и всеобщее поклонение, переходившее в настоящее исступление. Восторженная толпа оттесняла рабов — носильщиков, и носилки с гордо восседавшим цезарем, римляне передавали с плеча на плечо, крича приветствия и пожелания счастья. Калигула купался в народной любви. Но сообщения вольнотпущенников, ведавших государственной и императорской казной, становились день ото дня все тревожнее. Гай Цезарь с возмущением выслушивал эти отчеты и неизменно приказывал разослать приказы проконсулам в провинция усиливать сбор налогов. Какое ему было дело до подвластных племен и народов? Все они должны обеспечивать Рим деньгами, рабами, гладиаторами, зверями для травли, а также провизией. Его распоряжения неуклонно выполнялись, а значит, так будет и впредь.
Однако он уже приглядывался к тем сенаторам, что выражали на заседаниях недовольство его расточительством, их слабые голоса пока еще тонули в большинстве тех, кто славословил его и почитал богом. И весы Фемиды должны были вскоре склониться не в пользу этого меньшинства. Доносители, изгнанные из Рима в начале его правления, уже получили негласное разрешение вернуться.
Германика Гемелла закрутил водоворот дворцовой жизни. Он и опомниться не успел, как оказался загружен новой работой: повсюду сопровождать Гая Цезаря и записывать его мысли, высказывания и различного рода пожелания, сортировать все это и напоминать императору о том, что тот собирался сделать, но позабыл. Это занятие оказалось не особо обременительным, но зато Германик под именем Фабия Астурика теперь присутствовал на всех пирах во дворце, располагаясь рядом с цезарем, консулами и прочими знатными людьми. Вскоре он знал каждого в лицо, запомнил их имена и всех старался очаровать своей обходительностью и внимательностью. Он слушал и подслушивал, так как был уверен, что в случае успешного исхода заговора это ему пригодится. Особенно он старался наладить дружбу с Кассием Хереей, легатами, центурионами и прочими офицерами, появлявшимися во дворце по долгу службы.
В короткое время он сумел очаровать всех приближенных цезаря, его клиентов и даже некоторых сенаторов и всадников. Уже прошел слух, что, если твое прошение взялся передать цезарю сам Астурик, то оно непременно и очень скоро будет рассмотрено. Причем, Фабий это делал совершенно бескорыстно, с неизменной улыбкой отвергая все подарки и подношения. Он быстро схватывал премудрости судейских тяжб, урывками стараясь изучать законы XII таблиц и манипуляции судейских, для этого он в утренние часы ходил в базилики форума поприсутствовать на заседаниях и записывал все речи: обвинительные и защиты, а по ночам совершенствовал почерк и много читал. Такой образ жизни уже через месяц привел его к переутомлению, он несколько занемог, и сам Гай Цезарь велел Ливилле поухаживать за своим любимцем.
Агриппина и Ливилла уже давно сошлись во мнении, что Астурик им не нравится. Вернее, они прислушались к суждениям Эмилия Лепида. Он считал, что новый любимчик Калигулы оттеснил его в глазах Гая, и никакие доводы сестер, что это не так, не могли убедить Лепида в обратном. Эгоист по природе, он хотел быть единственным и неповторимым для всех. Поэтому Эмилий при каждом удобном случае ставил ему палки в колеса, острил на его счет и пытался очернить в глазах Гая, но Калигула лишь добродушно отмахивался и говорил, что Астурик — племянник его дорогого друга, и поэтому он готов закрыть глаза на все его промахи, которых, кстати, становилось все меньше. Фабий несомненно был обаятелен и талантлив.
Ливилла со вздохом подчинилась требованию своего брата и взяла под свой контроль, как и чем потчует Астурика дворцовый лекарь. Она досадовала, что ей приходится сидеть у постели больного и кормить его с ложечки целебным бульоном. Больше всего ей хотелось присоединиться к сестре и их общему любовнику, с которыми она целыми днями разъезжала по театрам, торговым рядам и баням. Жизнь текла весело и беззаботно, девушка была счастлива, оттого что решила поддаться соблазну и уговорам Агриппины и ни разу об этом не пожалела. Виниций за месяц написал ей из Сиракуз три коротеньких письма, последнее она даже читать не стала, и свиток валялся в ее покоях нераспечатанным. Ливилла уже решила, что, едва он вернется, будет просить его о разводе.
Вот и сегодня она сидела у постели больного и смотрела, как на его щеки постепенно возвращается румянец.
— Скоро ты будешь совсем здоров, Астурик, — равнодушно произнесла она дежурную фразу и с удовольствием потянулась, расправляя затекшую спину.
— Я и сейчас здоров, моя красавица, — мило улыбаясь, ответил ей Фабий. — Просто за всеми своими обязанностями я позабыл, что нужно есть и спать.
— О, Венера, — Ливилла улыбнулась ему в ответ. — Но, похоже, твоя должность тут ни при чем. О пище и сне забывают лишь те, кого поразил стрелой Амур. Признайся, кто же эта девушка, ради который ты обрек себя на голодную смерть?
Фабий стыдливо опустил глаза:
— Признаться тебе? Ни за что! Ты слишком хорошо с ней знакома. Заинтригованная Ливилла тут же попалась на эту приманку и принялась требовать у юноши назвать имя.
— К чему тебе ее имя? Ведь она совсем не замечает меня. Какие б знаки внимания я ей ни оказывал, она не придает им значения. Она удостаивает меня лишь легким кивком прелестной головки, когда я, сталкиваясь с ней во дворце, произношу слова приветствия.
— Не может быть! — возмутилась Ливилла. — Ты очень красивый, статный, тебя ждет большое будущее, у тебя такие восхитительные волосы цвета золота и ярко — синие глаза, как васильки в саду. Ты — мечта любой девушки! А твоя улыбка сияет и завораживает. В тебя невозможно не влюбиться!
Астурик с притворным удивлением посмотрел на девушку.
— Очень странно! — нараспев произнес он. — А я-то, глупец, считал, что она меня не замечает.
До Ливиллы не сразу дошел смысл его слов, а затем она вспыхнула и убежала. Астурик, глядя ей вслед, искренне надеясь, что рыбка попалась на крючок, а если так, то осталось лишь подсечь половчее. Порог кубикулы переступил новый посетитель.
— Ой, дядя Клавдий! Как я рад тебя видеть! — воскликнул Фабий.
— Я беспокоился, до меня дошли слухи о твоем нездоровье, — сказал старик.
— О, пустяки! — махнул рукой Фабий. — Надо было лишь выспаться и вдоволь поесть.
— А тебя что, не кормят и спать не дают? — удивился Клавдий.
— Ну что ты! Я просто стремился поскорее вникнуть в жизнь Рима, ведь я толком-то нигде и не был. А тут столько лиц, событий! Не хотелось терять понапрасну время на сон и еду.
— Я рад, что твоя болезнь оказалась простым переутомлением, — с облегчением вымолвил Клавдий. — По пути сюда я столкнулся с Юлией Ливиллой. Она, мне показалось, была чем-то расстроена.
Фабий мечтательно улыбнулся.
— Я просто признался ей в любви, дядя Клавдий. И она убежала.
— А ты и вправду влюблен в нее? Астурик фыркнул.
— Вот еще! Она мне противна. Подбирает объедки за своей сестрой и бегает на ложе к Лепиду, едва Агриппина покидает дворец. Один раб мне даже сказал, что они частенько занимаются любовью втроем, причем Ливиллу заставляют смотреть, как совокупляются ее сестра и Лепид, или же делать совсем непотребные вещи, о которых мне лучше промолчать. Никогда не думал, что бывают такие гадости. Но ты велел мне соблазнить ее, вот я этим и занят.
Клавдий ласково потрепал его по плечу.
— Ты умно поступаешь, Германик Гемелл, что слушаешь умные советы и держишь истинные чувства в глубине души. Брак с Ливиллой — это то, к чему ты сейчас должен стремиться. И пусть тебе примером будет сам Лепид. Этой весной Калигула насильно, шутки ради, поженил их с Друзиллой, и она вскоре скончалась. Но, кто знает, не извел ли он ее ядом, разыгрывая роль заботливого мужа? Зато теперь он живет как хочет, и творит что пожелает. Он член императорской семьи и любимец цезаря. А если его позиции пошатнутся, то он быстро женится на одной из сестер. Хотел бы я, — Клавдий усмехнулся, — чтобы ему досталась бешеная Агриппина, она с ума сведет каждого, кто сблизится с ней. Очень уж несносная и отвратительная особа!
Астурик рассмеялся, поскольку уже успел в этом убедиться, на каком-то обеде, проявив долг вежливости к сестре императора, он хотел поухаживать за ней, а она выплеснула ему в лицо вино из чаши под громкий смех присутствующих. Если б он тогда не сумел достойно ответить ей, то, наверное, не смог бы завоевать всеобщее уважение. Фабий тогда заплатил Мнестеру и его товарищам — актерам, чтобы они тут же разыграли ателлану, где была подобная сцена, но все действо оканчивалось избиением строптивой розгами.
Над Агриппиной в открытую начали насмехаться, мол, если она задумает повторить подобное, то у Астурика будут все права поступить с ней так же за это унижение, причем сам Калигула пригрозил сестре и потребовал вести себя скромнее. Этого гордая Агриппина вынести не смогла и сбежала с пира.
— Ты уже видел Валерию Мессалину? — поинтересовался Клавдий. Юноша грустно опустил голову.
— Она всякий раз ускользает от меня. Я видел ее мельком два раза, она ехала в носилках вместе с отчимом, и приблизиться было невозможно. Она — скромная и добропорядочная девушка, ее оберегают от ненужных знакомств. Вероятно, она уже помолвлена с каким-нибудь знатным и богатым господином. К чему ей такой неудачник, как я?
Клавдий хитро прищурился.
— Ты прав, Германик! Выбрось ее из головы, она даже внимания не обратит на тебя с ее красотой, молодостью и богатством, а ее отчим никогда не примет твою кандидатуру на роль жениха. Лучше полностью сосредоточься на Ливилле. Ведь и эта пташка может упорхнуть, если Лепид окажется расторопнее тебя. Он ведь еще не совсем потерял разум, чтобы жениться на Агриппине. Вскоре кроткая Ливилла покажется ему привлекательней на роль жены, и он бросит ее сестру без сожалений.
Гемелл брезгливо передернул плечами, и гримаса отвращения исказила его лицо.
— Даже не представляю, как я заставлю себя прикоснуться к Ливилле после того, что слышал. От нее к тому же несет вином, как от пьяницы! Как страшна и несправедлива жизнь, если чистую и невинную девушку придется забыть ради грязной подстилки, и лишь из-за того, что вторая — сестра самого императора. Но я смирюсь, дядя Клавдий! Главное, стать тем, для чего я был рожден твоей сестрой и сыном Тиберия!
Клавдий с облечением улыбнулся и распрощался. Он был несказанно рад, что юноша внимает его советам без раздумий и излишних сомнений. Безусловно, из него получится хороший император Рима.
Эмилий Лепид шел коридору, насвистывая песенку, как вдруг столкнулся на повороте с Ливиллой.
— Куда спешит моя красавица? — спросил он, заключая ее в объятия.
— Да никуда особенно, — смущенно ответила она, обвивая руками его шею. Они слились в жарком поцелуе.
— У меня есть немного времени, — сказал Эмилий. — Не соизволишь ли пройти со мной? Мне нужно сказать тебе что-то очень важное.
Они углубились в сад, где нашли пристанище на мраморной скамье среди цветов. Ливилла принялась жарко целовать любовника, но он отстранил ее.
— Послушай, Юлия, мне нужно поговорить с тобой.
Ливилла протестующее приникла поцелуем к его губам, заставляя молчать. Лепид сердито оттолкнул ее и схватил за руки.
— Немедленно прекрати! Разговор настолько важен, что не терпит отлагательств. Ну, не плачь, любовь моя, — смягчился он, видя, как ее голубые глаза наполняются слезами. — Мне и впрямь нужно кое-что узнать от тебя.
— Ну ладно, я и не думала сердиться, — Ливилла улыбнулась.
— Скажи мне, что ты думаешь о Фабии Астурике?
Девушка усмехнулась, припомнив его недавнее неловкое признание в любви.
— Да ничего я о нем не думаю. Обычный юноша, хочет добиться расположения брата и получить какую-нибудь хлебную должность, — пожала она плечами. — Не пойму, чем он так мог заинтересовать тебя.
— Я ведь рассказывал вам с сестрой об убийстве гетеры Пираллиды.
— Конечно, я помню, как торжествующе хохотала Агриппина, рискуя навлечь гнев богов. Она ненавидела эту женщину.
— Так вот. С места преступления я унес то, что могло бы указать на убийцу гетеры. В ее пальцах были зажаты волосы. Судя по их длине, они были похожи на женские, хотя до сих пор в Риме есть мужчины, предпочитающие отращивать их и завязывать сзади в хвост на старинный манер. Бывший муж Друзиллы Кассий Лонгин долго носил подобную прическу.
Ливилла начала ерзать на скамейке от нетерпения, не понимая, к чему этот странный разговор.
— Но цвет этих прядей столь необычен, что когда я заглядываю в ларец, где храню их, то вижу перед собой будто расплавленное золото. А у Фабия Астурика, несмотря на короткую прическу, видно, как вьются у него волосы и, самое главное, цвет у них такой же. Я сравнил эти пряди с каждым, кого знаю, лишь у него волосы напоминают расплавленное золото. Я подозреваю, что он убил Пираллиду.
Ливилла в ужасе вскочила.
— Нет! Не может быть! Он мил и очарователен. И он — племянник Фабия Персика! К чему ему было бы убивать какую-то гетеру, которую он даже не мог знать? Астурик совсем недавно в Риме! К тому же ты говорил, что в доме гетеры убийц было двое.
— Какая разница, двое или трое, глупая гусыня, — рассердился Лепид. — Я говорю тебе, что волосы одинаковые. И я уверен, что Пираллиду придушил, а потом повесил этот Астурик! И не такой уж он милый! Втерся ужом в доверие к нашему императору, стал авральским братом, теперь ходит за ним по пятам, прислуживает, желая стать незаменимым.
— Ты просто ревнуешь его к Гаю. Боишься, как бы он не стал ему ближе, чем ты. Ты же в курсе этих слухов, что он намерен тебя объявить своим наследником, если у него не появится ребенок мужского пола.
Лепид наотмашь ударил ее по щеке, да так, что Ливилла затылком стукнулась о спинку скамьи. Она сжалась и широко раскрытыми от ужаса глазами уставилась на своего обидчика. Эмилий замахнулся:
— Заткнись, курица! Правду говорят, что у тебя нет мозгов! Я изобью тебя, если посмеешь еще мне перечить. Не смей защищать убийцу, иначе я предъявлю цезарю это доказательство и скажу, что убивал он гетеру по просьбе твоей сестры.
От этого наглого вранья Ливилла обомлела.
— Ты не посмеешь, — прошептала она. — Что плохого сделала тебе Агриппина? Я думала, ты любишь ее.
Эмилий расхохотался, и страшен был этот смех.
— Твоя сестра узнает, что именно ты донесла на нее. И гнев ее будет страшен. Она лично свернет тебе шею. А уж потом Калигула придумает и ей кару. А я останусь единственным его любимцем. Неплохо придумано?
Ливилла была на грани обморока. Неожиданно Лепид резко привлек ее к себе и осыпал поцелуями.
— Испугалась, моя птичка? Я пошутил. Я люблю вас обеих, но ты иногда своим упрямством доводишь меня до исступления.
Ливилла дрожала от страха, и он, чтобы успокоить ее, прибег к испытанному мужчинами способу. Страстная любовь после побоев. Через полчаса она уже рыдала у него в объятиях и клялась в верности.
— Я хочу, чтобы ты сблизилась с Астуриком и узнала для меня, кто он на самом деле. Мне слабо верится в его родство с Павлом Фабием Персиком.
Эмилий не хотел быть до конца откровенным с недалекой девушкой. Ведь только слово Клавдия Тиберия сыграло свою роль, чтобы Калигула поверил, что Астурик — родственник его любимого друга. А именно Клавдия видел тогда Лепид выходящим из дома Пираллиды. Он уже составил списки тех, за кем нужно пристально наблюдать. Фабий Астурик, Ирод Агриппа, Невий Серторий Макрон и Клавдий Тиберий. Инстинктивно он чувствовал витающую в воздухе угрозу, но не мог понять, от кого именно она исходит и в чем может обернуться для Гая Цезаря.
Если он будет начеку, то упредит удар и не даст заговору разрастись. К тому же не имея на руках доказательств наличия такового, он не сможет донести ни о чем императору. К тому же Клавдий — дядя Калигулы.
Лепид оставил Ливиллу в саду и ушел. Приближалось время начала скачек в Большом цирке, а у него было сделано несколько ставок.
Первой мыслью Ливиллы, едва затихли шаги ее любовника, было кинуться в свои покои и успокоиться, налив в чашу прохладного вина. Но она сдержалась. До ее ушей уже начали долетать чужие шепотки о том, что она превратилась в пьяницу. В Риме никто не уважал матрон, которые злоупотребляли вином, а она ведь сестра императора. Что будет, когда и до Гая дойдут эти нелицеприятные слухи? Гнев будет страшен и необратим.
Щека горела от удара, Ливилла хотела окликнуть кого-нибудь из рабов, чтобы они принесли что-нибудь холодное, но постеснялась. Опять пойдут кривотолки. Многие же видели, как она с Лепидом выходила в сад.
Впервые мужчина поднял на нее руку и грязно оскорбил. Раньше ругательства в ее адрес могли отпустить сестры, но Юния Клавдилла заставила всех ее уважать, одарив своей дружбой и доверием. Ливилла не могла понять, почему она позволила Эмилию так с собой обращаться?
Марк Виниций всегда был с ней обходителен, окружал ее заботой и вниманием, даже голоса никогда не повысил. Ей вспомнились недавние слова Астурика о том, что она прелестна, и говорил он это так нежно. Так почему же Эмилий Лепид так груб с ней и бесцеремонен? Да, он приводит ее в трепет и неистовство, она жаждет близости с ним, но должна ли она подвергаться унижению за свою слабость?
А как неприступно держала себя Клавдилла! Мужчины падали ниц к ее ногам, она сводила их с ума, манипулировала, толкала на безумства, кружила им головы. И уж вряд ли позволила бы кому-либо из них поднять на себя руку! Ни у кого даже и мысли б не возникло попробовать приручить ее подобным образом. Это Агриппина — любительница подобных эскапад, ее драки с Агенобарбом смаковал весь Рим, а они оба от этого получали извращенное удовольствие. Эмилий Лепид, хотя ему и далеко до дикого Домиция, тоже укрощает ее порой побоями и заставляет унижаться при людях, чего только стоит подсмотренная сцена на пиру.
Ливилла уже давно догадалась, что для Эмилия она просто прихоть, мимолетная цель, он попользовался ею и решил, что она теперь станет его рабой, как Агриппина, но, смотря правде в глаза, он ценил ласки сестры намного больше, их совокупления отличались необузданностью и страстностью, а с Ливиллой он занимался любовью как будто впопыхах, лишь бы сделать ей одолжение.
Обида захлестнула девушку. Она достойна лучшего, чем оскорбления и побои! Первым порывом, сразу подавленным, было устремиться вслед за Виницием в Сиракузы, попробовать начать сначала, но потом перед ее глазами предстало красивое лицо Фабия. А почему бы не попробовать обрести с ним себя, а значит, и новое счастье, новую судьбу? Сердце подсказывало, что с Марком все кончено, их союз изжил себя, ведь она так и смогла родить ему ребенка, хотя он так долго этого ждал.
Пора разорвать узы гибельной страсти! Ни к чему было слушать сладкие речи сестры и кидаться, очертя голову, в чужой омут. Ливилла тряхнула длинными волосами и поднялась со скамьи. Но потом снова присела, задумавшись. Поспешное признание Фабия в любви вдруг показалось ей неискренним. Не пытается ли и он воспользоваться ею, как Эмилий? Ах, лишь в одном была она сейчас уверена: от Лепида нужно держаться подальше и не позволять ему помыкать собой.
