Глава первая

Император Александр Павлович приложил к выгнутой брови подзорную трубу, покрутил блестящий окуляр. Тонкомордый ахалтекинец под ним перебрал точеными ногами с белыми повязками и всхрапнул, заставив седока ткнуть его шпорами. С невысокого пригорка хорошо просматривалась столица Франции, город Париж, как бы подвешенный в сыроватом весеннем воздухе. На дворе был теплый туманный март 1814 года, предстоял последний рывок, чтобы добить врага в его же затейливых дворцах, и самодержец пристально оглядывал редуты неприятеля, выискивая в них слабые места, которых было много. Остатки армии Наполеона могли грозить союзным войскам лишь непредсказуемым броском умирающего зверя, поэтому Александр Первый не спешил посылать в бой свои доблестные войска, надеясь на скорую безоговорочную капитуляцию противника. Но ставка врага молчала уже несколько дней, противник затаился, продолжая устрашать нежданным и поэтому опасным ударом. Император опустил трубу, чуть развернулся к сопровождавшей его свите из боевых и штабных генералов и офицеров.

– Господа, я думаю, ждать больше нечего, – твердым голосом произнес он. – Парламентеров неприятель не выслал, белых флагов не выкинул.

– Ваше Императорское Величество, Наполеон Бонапарт рассчитывает на то, что коалиционные войска не посмеют нанести удар по центру мировой культуры, – откликнулся кто-то из генералов. – Прикрываясь этим да еще неопытными горожанами, занявшими места в боевых порядках, он полагает, что мы первые предложим ему мирный договор.

Самодержец покривил щеки, украшенные рыжими бакенбардами, почмокал губами. Затем он вскинул чисто выбритый подбородок и властно обозрел окрестности.

– Вот и не станем оттягивать знаменательного момента. Мы знаем, что прочный мир достигается только лишь через войну. – Сложив трубу, император натянул белые перчатки и взмахнул рукой. – К бою!

Всё вокруг немедленно пришло в движение. К полкам и дивизиям галопом понеслись адъютанты с приказами, пехотные и артиллерийские части начали выдвигаться на заранее оговоренные позиции, кавалерия, размещенная на флангах, подтянула свои ряды. Командиры вышли вперед, встали под хоругви, сжатые в руках знаменосцев. Ударила барабанная дробь, и тут же запели сотни медных труб. Под ритмичные звуки, будоражащие нервы, пехотинцы в высоких киверах и медных гренадерках, перекрещенные белыми ремнями, выбросили вперед длинные ружья с примкнутыми штыками и твердой поступью двинулись на врага, как это делали римские легионеры две тысячи лет назад. Они должны были пробить оборону неприятеля, чтобы в эту брешь могли хлынуть другие полки, находящиеся пока в засаде. Из-за спин солдат ударил артиллерийский залп медных мортир с чугунными пушками, тысячи белых облачков от сгоревшего пороха вознеслись над войсками в еще не выцветшее синее небо. Будто души уже приговоренных к смерти солдат, они закачались над землей, не спеша расставаться с нею. Пространство содрогнулось от просверливших его ядер, воины, раззявив глотки, подбодрили себя яростными проклятиями.

Битва за Париж началась. Сражение, последнее за почти два года смертельного противостояния двух величайших в мире армий, быстро набирало обороты.

На правом фланге русских войск пританцовывала на месте сотня терских казаков под началом сотника Назара Лубенцова, входящая в состав отдельного Кавказского корпуса. Всадники, одетые в черные черкески с газырями, за отворотами которых белели новые рубахи, подпоясанные тонкими ремешками с кинжалами на них, сдвинули на затылки черные папахи с белыми курпеями и зло посверкивали глазами в ожидании приказа. Над их головами качался лес острых пик.

– Опять нам достались лыцари в доспехах, – вглядевшись вдаль, сказал кто-то из конников. – Вон как панцири на солнышке засверкали.

– Кирасиры-то эти? Твоя правда, пока на них броню просечешь, весь потом обольешься, – согласился с ним сосед. – Сначала пусть пушки по ним поработают, а потом уж мы разберемся.

Станичники рука об руку прошли всю войну, законы битвы, позволяющие добыть победу и сохранить жизнь, они знали на собственном опыте. Тертые казаки старались оттеснить молодое пополнение в задние ряды, чубатые малолетки глазами загнанных бирюков озирались по сторонам. Теперь и они ощутили солоноватый запах крови, разлившийся в пространстве, ноздри молодых казаков раздулись, рты ощерились, обнажив крепкие зубы. Парни и вправду походили на бирюков-подростков, выведенных родителями-волками на первую в жизни охоту и сразу на крупную добычу.

– Чего папах на зенки надвинул? – ткнув казачка в бок ручкой нагайки, нахмурил брови урядник Дарган Дарганов. Сам пару лет как из малолеток, он успел пройти Крым, Рым и медные трубы. На груди у него сверкали два «Георгия», серебряная и медная медали. – Или смерти боишься? Так она метит только в тех, кто от нее по лумырям прячется.

– Я специально папах на чуб натянул, чтобы он не потерялся, – откликнулся парень. Завитки бараньего меха, откинутые со лба, открыли побелевшие глаза. – Дядюка Дарган, а что мне с французом-то делать? В капусту рубить?

– Ходи за мной, а то сам капустой станешь, – сурово приказал казак. – Когда в свару собьемся, будешь мне спину прикрывать.

– А если мусью побегут, тогда уж ты их не жалей, – подключился к нравоучению друг Даргана, поджарый казак Гонтарь, и поправил за плечами длинное ружье. – Полосуй супостатов по спинам, как тебя батяка розгами.

– С оттяжкой, чтобы наверняка, – оскалился Дарган.

– Слухаю, господин урядник.

В это время сквозь залпы орудий и барабанный бой послышалось цоканье копыт по мостовой. Самый крупный из отрядов корпуса менял дислокацию, продвигаясь по мощеной дороге, проходящей совсем рядом. Старые казаки переглянулись.

– Кубанцы подтягиваются, – распушив литые усы, проинформировал всех бывалый казак Черноус и осенил себя крестом. – Скоро и наш черед.

– Как бы в этот раз не мы первые в дело пошли, – поправляя на поясе кинжал, не согласился с ним широкоплечий Федул. – Кажись, кубанцы только перестраиваются, а мы начнем вместе с донцами. Они по левому флангу расставлены.

– Я слыхал, Его Императорское Величество лично наказ Платову давал, чтобы донцы к Триумфальной арке, что перед ихним Лувром стоит, прорвались первыми, – обернулся к говорившим казак Горобцов. – Подъесаул Ряднов так пересказывал, а он побывал аж в ставке главнокомандующего.

– Платов еще тот казак, из своих, не из московских, – согласился с ним казак, похожий на горца, как и большинство терцев. – Поможем ему славу добыть, так и сами той славы отхватим. Отцу и Сыну!…

Под всадниками заскрипели седла, широкие рукава черкесок взлетели вслед за руками, сотворявшими крестное знамение. В этот момент с неприятельской стороны докатился грохот ответной канонады, над головами казаков пролетели первые раскаленные ядра.

– Пора бы и нам начать, пока французы не пристрелялись. – Урядник Дарганов покосился на сотника Лубенцова, гарцевавшего перед строем, и добавил будто самому себе: – Если ядра начнут скакать между рядами, то строя мы не удержим.

– Дядюка Дарган, так я с тобой? – задрал голову кверху побледневший малолетка, провожавший глазами каждый огненный шар.

– Сказано уже, меня держись.

Ядра опустились ниже, со спины прилетели крики раненых пехотинцев из полка, построенного за конниками гренадеров. Наконец сотник развернул кабардинца мордой к казакам, выхватил из ножен шашку.

– Пики к бою-у-у, – донесся его зычный голос.

Лес торчащих вверх копий сверкнул наконечниками сбоку лошадиных голов, всадники напряглись, наклонились вперед. Кто-то торопливо проверял, удобно ли прилажена с левого бока шашка, кто-то сдвигал к середине пояса кинжал с обычным ножом за ним, кто-то нащупывал под рубахой нательную ладанку, в который раз кладя на себя объемный крест. Кони беспокойно забили копытами и замерли, будто учуяли опасность.

Дарган зыркнул исподлобья на малолетку, пригнувшегося к холке коня, и поудобнее перехватил деревянный черенок пики. Как всегда перед схваткой, по коже у него пошел гулять нервный зуд, а челюсти намертво стянулись.

– Лавою-у-у… пош-ше-ел-л! – гаркнул сотник.

Хорунжий вскинул над строем цветастое полотно и пустил скакуна мелкой рысью вслед за командиром. Знамя развернулось, заполоскалось на ветру, увлекая за собой ряды всадников. Дарган даже не пошевелил поводьями, его кабардинец сам перешел на тряский бег. Слева от сотни замелькали красные башлыки и лес пик кубанцев в белых папахах, остававшихся пока на местах. Их черед еще не пришел.

Кони выбежали на зеленый луг, прибавили ходу. Впереди, на склоне пологого холма, засверкали огоньки выстрелов, поднялись к небу комковатые клубы белого дыма от пушечных залпов. Нужно было за считанные мгновения проскочить открытое место, чтобы на полном скаку врезаться в ряды противника и заработать шашкой налево и направо. Без понуканий лошади перешли в галоп, вскоре от дыма и грохота глаза их вылезли из орбит, и они понесли всадников, не разбирая дороги. Ряды сломались, сотня рассыпалась по полю, как горох из мешка. Воздух прорезал пронзительный свист, которым терцы подбадривали себя вместо русского «ура».

Дарган обернулся на летящего за ним малолетку, хотел было напомнить ему о приказе, но увидел, как тот по-лошадиному вытаращил глаза и раззявил рот, крича что-то несуразное, и понял, что вразумлять казачка сейчас бесполезно. Он выругался и заметил вдруг, как сорвалась навстречу казакам лавина тяжелой кавалерии неприятеля. Вперившись в нее зрачками, Дарган отобрал жертву – огромного кирасира на могучем скакуне, похожем на лошадь былинного Ильи Муромца. Приподняв пику, он направил ее острие не на панцирь, а под подбородок противника. Бывалый казак помнил про толщину и прочность кирасы неприятеля, и теперь пойти напролом его не заставили бы никакие обстоятельства.

Сколько раз за последние два года наконечник его пики соскальзывал с вражеских доспехов, предоставляя жизни повисать на волоске, столько же раз Дарган снова и снова пытался проткнуть их, накапливая опыт и расплачиваясь за него рубцами на теле. Но всякий раз оказывалось, что французский доспех сделан на совесть.

Глаза казака видели только кирасира, уверенно несущегося на него, мир перестал существовать, он сузился до пятачка, уместившегося под вражьим шлемом с высоким гребешком. Когда до противника оставалось не больше двух с половиной сажен, Дарган повел копьем влево, а уздечку рванул вправо, заставляя коня завернуть голову едва не на собственную спину. Он знал по опыту, что конь, в спокойной обстановке выполнявший команды беспрекословно, в горячке боя мог его не послушаться, вгрызаясь зубами в груду тел и не ощущая собственной боли. Сейчас же он с жутким всхрапом прыгнул в сторону, и острие кирасирского копья, направленное в сердце казака, лишь порвало рукав на черкеске, зато широкий наконечник казачьей пики угодил как раз под квадратный подбородок француза, проткнул горло насквозь и выперся из затылка. Кавалерист вместе с русской пикой вылетел из седла и всем телом ударился о землю.

Дарган не оглянулся, он даже не чувствовал, что нервная дрожь, бившая его перед наступлением, уступила место звериному азарту, им овладела только жажда крови, жажда мести за погибших друзей, так и не увидевших стен знаменитого города Парижа. Выдернув из ножен шашку, он бросился на следующего противника, успев срубить ему голову раньше, чем тот его заметил. Но третий всадник в шлеме, разукрашенном перьями, наверное, старший офицер, а то и целый генерал, приготовился подравнять плечи ему. Попыхивая ослепительно сверкавшей на солнце сабелькой, француз упорно приближался на расстояние удара.

Вокруг вертелась настоящая карусель, не представлялось возможным разобрать, чья лошадь подталкивала родного коня на орущие и ржущие окровавленные обрубки, не было и мгновения, чтобы оглядеться вокруг и оценить обстановку. Дарган лишь интуитивно чувствовал, что следом упорно пробирается потерявший рассудок малолетка из пополнения, прибывшего из станицы Стодеревской, откуда был родом он сам.

А кирасирский военачальник напирал. Вероятно, он видел недавние подвиги казачьего урядника и во что бы то ни стало решил его уничтожить. Как бы походя он отхватил руку казаку, махнувшему в его сторону шашкой, срубил потерянного кем-то малолетку, не стал церемониться и с загородившей дорогу лошадью, полоснув ее лезвием по горлу.

Дарган принял вызов. Этот потомок русских старообрядцев, испокон веков живущих на левом берегу Терека, и дерзкого джигита из чеченского тейпа, посватавшего его прабабку, был заводным парнем. Зрачки его вспыхнули бешеным огнем, губы растянулись в белую линию, руки стали горячими от прилива силы. Он выбросил шашку перед собой и закрутил ею, создавая подобие сверкающего круга, чем возбудил противника еще больше. Тот заставил огромного коня грудью расшвырять лошадиные крупы с человеческими тенями на них и продрался на расстояние удара, поймал момент, приподнялся в седле, со свистом рассек воздух саблей.

Казак едва успел отклониться, светлая линия на миг отрезала его от мира, принудив по-иному взглянуть на действительность. С ответным ходом он тоже опоздал, противник снова был начеку. Будто издеваясь, кирасир закрутил саблей сплошной стальной круг, точно такой же, какой перед этим показал Дарган. Он джигитовал с такой ловкостью, словно всю жизнь прожил у подножия Кавказских гор, при этом улыбаясь во весь большой рот на красивом усатом лице. И это его умение вкупе с наглой усмешкой отрезвляло, призывая казака к проявлению не только смелости, но и разума. Дарган осознал, что с подобным врагом ему вряд ли удастся справиться, он зарычал по-звериному, извлекая из глубин души новые силы для защиты теперь уже собственной жизни.

Рослый кирасир явно измывался над противником, он видел, что тот не только слабее физически, но, может быть, сломлен и духовно. Скорее всего, он никогда раньше не ведал поражений – такими уверенными выглядели его действия. Как бы в подтверждение своего искусства француз резко качнулся в сторону, срубив голову еще одному терцу, и тут же сверкающий круг перед ним вспыхнул опять, подсвеченный посередине брезгливой ухмылкой, словно для издевки. Сплошное колесо стали неумолимо приближалось, и не было силы, которая остановила бы его вращение.

Дарган закричал, забил каблуками под брюхо коня, заставляя того ускорить смертельную развязку. В ярости он выхватил из ножен кинжал, метнул его в противника, прямо в его ухмыляющийся рот, и вдруг заметил, что ослепительный веер, которым как бы обмахивался кирасир, неловко сложился, враг левой рукой попытался вырвать кинжал, застрявший в скуле. Это продолжалось всего несколько мгновений, кирасир выдернул лезвие, отшвырнул его от себя и в бешенстве оскалил зубы. Прежде чем лишить врага жизни, он снова был готов поиздеваться над ним, но теперь с еще большим наслаждением.

Но он просчитался, именно этого моментального росчерка времени как раз и хватило Даргану, чтобы концом шашки дотянуться до холеного лица и полоснуть по нему ото лба до подбородка, а затем без замаха пустить лезвие под края медного шлема, как бы подравнивая впечатляющий выступ на широких плечах. Голова кирасира с удивленными глазами на мгновение задержалась на одном из эполетов, а потом скатилась по доспехам на холку лошади, заставив ту с утробным ржанием отпрыгнуть в сторону. Туловище врага еще качалось в седле, оно не спешило покидать пригретое место, но ярость Даргана была такой сильной, что он не мог оставить его в покое. Всадив в бока кабардинца каблуки сапог, он привстал в стременах и начал рубить мощное тело с плеча, стараясь развалить его до основания вместе с блестящей кирасой. Нанеся с пяток бесполезных уже ударов, он все-таки опомнился, смахнул рукавом черкески обильный пот и повел по сторонам вылезшими из орбит глазами.

А вокруг кипела битва. Казаки яростно уничтожали врага, которому не удалось преподнести им последний урок французской доблести. В лицах отборных конников непобедимой когда-то французской кавалерии уже отсутствовало былое нахальство, уже рубились они не за славный город Париж, а старались сохранить только свои жизни. И этот страх на самом деле дерзкого и беспощадного противника вызывал не великодушие к нему, теперь явно побежденному, а новые приступы бешенства. Зеленую траву окрасили ручьи крови, усеяли головы, руки и другие части человеческих тел, выглядывающие из-под лошадиных трупов. Метались осиротевшие кони, крики раненых перекрывали дикое ржание, а казаки и не думали прерывать бойню. Для них теперь имела значение только смерть врага.

Дарган поискал глазами приставленного к нему малолетку, среди верховых его не было видно. Тогда он опустил зрачки вниз, но в сплошном месиве плоти разобрать что-либо не представлялось возможным. Он снова поднял подбородок и увидел, как невдалеке не на жизнь, а на смерть дрался друг Гонтарь. Рослый кирасир, с которым он связался, не уступал тому, которого только что срубил он сам. Видно было, что Гонтарь напрягает последние силы. Рванув уздечку на себя, Дарган направил было кабардинца в ту сторону и понял, что не успевает. Казак Черноус, годами чуть постарше Даргана, похожий обличьем на озверевшего абрека, метнулся на помощь раньше, он полоснул по кирасирскому затылку шашкой, сверкнувшей ярким лучом, а когда тот откинулся назад, словно бритвой отделил ему голову от туловища. В сердцах Гонтарь срезал обезглавленному противнику золотой эполет и оба казака не мешкая переключились на других кирасир.

Прокладывал дорогу к вершине холма сотник Лубенцов, рядом с ним налево и направо короткими вспышками лезвия рубил врагов подъесаул Ряднов, его страховал похожий на сказочного великана дядюка Федул. Все были заняты противоестественным для человека делом, но такова она, война, на ней надо вести себя по-мужски. Как потом скажет один из русских офицеров – а ла гер комм а ла гер. Никто из терцев не будет знать перевода этого высказывания, но все поймут, что так оно и есть на самом деле.

Сбив на затылок съехавшую на лоб папаху, Дарган устремился в прорубленный казаками проход, рассудив, что дядюка Назар зазря потеть не станет. Видимо, станичники надумали добраться до вершины холма с белым пятном палатки на ней. Один раз такое было, там, в очищенных от французов просторах России. Тогда во главе с вахмистром Федулом они прорвались к ставке какого-то наполеоновского генерала и взяли его в плен, за что получили по кресту от самого фельдмаршала Кутузова. Главнокомандующий, царствие ему небесное, до битвы за столицу неприятеля не дожил, но врученные им кресты казаки считали высшей своей наградой.

– Даргашка, обойди мусьев с тылу, – крикнул сотник Лубенцов, успевавший отбиваться сразу от нескольких нападавших. – Отвлеки тех двоих, а мы ударим отсюда.

– Понял, дядюка Назар, – гаркнул казак, направляя коня в обход группы кирасир.

Он взобрался по склону выше, оглянулся, выбирая позицию для атаки, и вдруг увидел, что к основанию холма приближается лава кубанцев в красных башлыках и белых папахах. Надо было спешить, иначе кубанцы могли урвать солидный пешкеш раньше. По-разбойничьи свистнув, Дарган птицей налетел на всадников, на которых указал сотник. Оба француза не успели сообразить, откуда он взялся, одного он срубил сразу, а второму удар шашкой скользнул по плечу, защищенному панцирем. Кирасир пригнулся к холке лошади и сделал ответный выпад саблей, конец которой едва не срезал ноздри у казачьего скакуна. Кабардинец взвился на дыбы, выбросил длинные ноги и задробил копытами по обтянутой белыми панталонами ляжке всадника, по цветастой попоне на спине у его лошади. Он давно научился защищать себя. Материя окрасилась красным от брызнувшей через нее крови. Кирасир расширил глаза от боли, рванул поводья и помчался вниз по склону прямо в центр кубанской лавы.

Сотник с подъесаулом Рядновым и вахмистром Федулом опрокинули поредевших вражеских конников, с гиком понеслись к вершине холма. Когда до палатки оставались какие-нибудь двадцать сажен, казаки осадили скакунов. Над ставкой развивалось белое полотнище флага, выброшенное за мгновение до того, как они прорвали оборону неприятеля. Захватить очередного генерала на этот раз не получилось.

Терцы с трудом сдерживали распаленных битвой лошадей, гонявших по шкурам волны нервной дрожи, они и сами были похожи на вырвавшихся из ада дьяволов со звериными оскалами. Наконец хорунжий Горобцов подъехал к палатке вплотную, воткнул знамя между деревянными перекладинами.

– Кирдык мусьям, отвоевались, – обратил он к станичникам измазанную кровавыми разводами физиономию. – И этих бы порубить в капусту да поскорее по домам.

– Не замай, за неприятельскую верхушку пешкеш мы еще не получали. Одного важного петуха Даргашка уже срубил задарма, – шевельнул вислыми плечами Черноус. – Думал, конец пришел нашему уряднику, так француз ловко джигитовал.

– Какого такого?… – приподнял плечи Дарган. – Я положил их несколько.

– Да того, что в доспех нарядился.

– Все были в кирасах.

– А тот в доспехе золотом, с золотыми эполетами, – гоготнул Черноус. – Наверное, командир ихнего корпуса был, неужто ты не сообразил еще?

– Чего соображать, когда они все на одну морду, – сверкнул зрачками Дарган, вспоминая огромного красавца кирасира, вертевшего шашкой стальной круг.

– Даргашка, спешивайся и выводи мусьев на белый свет, – довольно жмурясь, приказал сотник и тут же витиевато и длинно выругался. – Да пошевеливайся, не то кубанцы дорогой пешкеш под себя подберут. Не чуешь, как они загикали?

– Нам бы парижскую арку не проморгать, а генералов мы уже брали, – заворчал польщенный Дарган, отдавая поводья взмыленного коня подскочившему Гонтарю. Поигрывая лезвием шашки, он крикнул в сторону входа в палатку. – Выходи на круг, ваши благородия, казацким судом будем судить.

– Ты это брось, – зная вспыльчивый характер станичника, нахмурился подъесаул Ряднов. – Их французские благородия есть кому судить, наше дело казачье – неприятелю шеи укорачивать.

– А генералы не враги?

– Самые первые, но они императором Наполеоном помазанные. Пусть наш самодержец с ними сам разбирается.

В этот момент изнутри кто-то откинул матерчатые полы у выхода из палатки, и наружу выбежал полноватый человек в генеральском кителе с золотыми эполетами и без головного убора. На его груди, словно кирасирский панцирь, сверкал звездный набор орденов с медалями. Обтягивающие ноги белые панталоны были заправлены в высокие ботфорты, на поясе висела сабля с золотым эфесом. Одернув хвостатый китель, генерал с явным пренебрежением обежал взглядом окруживших его казаков. За его спиной стала накапливаться пышная свита из старших офицеров, на лицах которых лежало то же самое выражение.

– Главное, что мы поспели вовремя, – сощурив черные глаза, с угрозой процедил сотник. – А эти барские физиономии нам ведомы. Гонор мы с них сотрем.

Со всех сторон уже накатывалась лава распаленных боем кубанцев, их атаман с вислыми усами, похожий на запорожца, выехал вперед, глянул и сразу все понял, досадливо пристукнул ручкой нагайки по луке седла. И тут же весело гаркнул густым басом:

– Любо, братья казаки! Любо!

– Слава терским казакам, – подхватили кубанцы.

– Слава, слава, слава! – откликнулись на доброе слово терцы.

Звуки боя начали затихать, пороховой дым, заполнивший долину между двумя холмами, стал осаживаться на зеленую траву, делая ее какой-то ядовитой по цвету. Сизые космы дыма уже не загораживали солнце, оно брызгало потоками света, словно пыталось доказать, что весну уже ничто не повернет вспять. Терские казаки спешились и заторопились к оставшимся на поле битвы раненым и убитым братьям. Кто-то из них лежал со вспоротым животом, у кого-то не было руки или ноги, а кто-то силился разодрать залитые кровью веки на разрубленном лице. Стоны были не такими громкими, как поначалу, воины успели притерпеться к боли или не приходили в сознание. Зато убитым было все равно, они лежали в различных позах, со спокойными уже лицами, с распахнутыми в небо глазами. Но потускневшие зрачки смерть словно повернула куда-то внутрь, они казались слепыми.

Дарган долго ходил между телами, выискивая своего малолетку. Он чувствовал неловкость за то, что не усмотрел за парнем, сыном станичника-соседа. В терских станицах почти все жители состояли в родстве, в кумовьях или в свадебных дружках. Редко кто из парней или девушек находил себе супруга на стороне, которого казаки все равно принимали как родного. Наконец его внимание привлекло нагромождение лошадиных трупов в заросшей лопухами канаве на середине холма. Несколько коней с разрубленными головами и порезанными шеями будто специально притащились сюда подыхать. Из-под них виднелись казачьи чувяки с натянутыми на голени ноговицами, сморщенными для форсу.

Дарган оттащил одну лошадь за ногу, вторую перекатил на дно канавы и попытался выдернуть тело из-под брюха третьей. Лица казака он не видел, голова раненого или убитого терца и его руки находились под длинной посеченной шеей коня. Это ему удалось, парень тряпичной куклой раскидался на траве, лохматый чуб прилип к лицу, не давая возможности приглядеться. В одной руке малолетка сжимал шашку, в другой была нагайка, видимо, он до последнего стремился пробиться вслед за старшими братьями. Нервно выбив пробку из бутыли, Дарган плеснул виноградного вина на волосы парнишки и попытался отодрать их от кожи. Казачок застонал, дернул ногами.

– Живой поди?… – обрадовался Дарган. – Ах ты, паршивец, сейчас я тебя приведу в чувства!

Он вылил вино на ладонь и принялся отмывать бурую корку с волосяными метелками с лица парня, с его подбородка и шеи, выдавил из ноздрей засохшую кровь. Казачок вздохнул, его надбровные дуги задрожали.

– Погодь чуток, я тебе зенки промою, – сказал малолетке Дарган и ногтями принялся выцарапывать темно-коричневую пасту из глазных впадин.

Он уже ощущал, как наливается силой тело парня, как расправляется его грудь. Ему не терпелось увидеть глаза покореженного войной юнца, но бурая масса не выковыривалась, ногти скользили по ней, словно она превратилась в свиную шкуру. Дарган вдруг сообразил, что это завернулась кожа, снесенная со лба станичника скользящим ударом сабли. Нащупав край, он приподнял большой ее кусок, промыл его и приложил на место. На мир взглянули светлые очи малолетки, приставленного к нему перед началом боя.

– Дядюка Дарган, а я за тобой как на привязи… – с треском разлепил тот синюшные губы.

– Прости ты меня, некогда было за тобой приглядывать. – Урядник провел по своему лицу каменной ладонью и вскинулся чубом. – Вставай, казак, хватит разлеживаться, наши уже настроились по улицам Парижа погарцевать.

– И я с вами, – живо подался вперед малолетка.

Казалось, что последнее сражение великой войны закончилось победой, оставалось отдать команду войскам войти в столицу поверженной империи и расположиться по квартирам. Император Александр Первый пересек поле битвы, не удосужившись остановиться у толпы пленных французов, понуро бредущих к приготовленному для них лагерю. У подножия отбитого у неприятеля холма он дал шпоры ахалтекинцу и птицей взлетел на вершину. За ним с улыбками на раскормленных лицах вознеслась свита, сверкающая шитьем мундиров.

Предстоял грандиозный прием в залах одной из королевских резиденций – в Лувре, в Версале, в Фонтенбло, неважно, где именно Наполеон примет условия победившей коалиции и признает законной власть короля Людовика Восемнадцатого, вернувшегося на престол Франции. Многие генералы уже сейчас готовили на мундирах место для новых орденов и медалей. Жадным на них, в отличие от батюшки Павла Первого, готового за мундир немецкого капрала променять всю Российскую империю, самодержец не был, чем вызывал благосклонность даже верхушки дворян, зарезавших Павла в его же покоях, как отбившегося от стада барана.

Между тем император выдвинул подзорную трубу и приложил окуляр под правую бровь. Он размышлял, решатся ли французы возводить баррикады на улицах города и драться до последнего или предпочтут выбросить белый флаг и окончательно сдаться на милость победителю. Почти двухлетняя война утомила и его.

Как ни странно, он любил терпеливый русский народ, но и уставал от этого терпения до нервных срывов. Один из припадков, приключившийся через одиннадцать лет после победы над Наполеоном в городе Таганроге, закончился тем, что император вырядился в рубище калики перехожего и оставил трон навсегда, чтобы умереть безвестным стариком. Что именно заставило его пойти на этот шаг – неизлечимые болезни или мысль о том, что терпеливых русских никто никогда не приблизит к нетерпеливой просвещенной Европе, как ни пытались это сделать Петр Первый с Екатериной Великой, или причина была более серьезная, – нам, потомкам, узнать, увы, не суждено.

Александр Первый навел резкость, медленно поводил трубой вдоль раскинувшихся внизу городских кварталов. Красота парижских улиц с громоздящимися на них дворцами его поражала, он знал наизусть историю каждого здания, но в который раз с удовольствием останавливал на них взгляд. На острове Ситэ посередине реки Сены, на который были переброшены несколько мостов, словно парил в воздухе собор Нотр Дам де Пари, будто сотканный из каменных кружев, за ним в небольшой балке впивался башнями в небо квадратный университет Сорбонна. По левому берегу реки чернел коническими вершинами Дворец правосудия Консьержери и воздушный Сен-Шапель, чуть дальше раскинулся Лувр, резиденция французских королей. Дворцы, дворцы… Подобных сооружений в России не было, даже в Санкт-Петербурге, возведенном на болотах гением Петра, не смогли построить ничего подобного, не говоря уж о насквозь азиатской Москве.

Император задержал трубу прямо перед собой, почмокав губами, обернулся к одной из сиятельных особ с немалым набором орденов на обшитом золотыми позументами мундире.

– Не могу не восхищаться мастерством французских зодчих, – с придыханием произнес он. – Каскад розоватых стен с колоннами и белоснежно-девственными или золотыми куполами над ними. Потрясающая картина.

– Простите, Ваше Императорское Величество?… – наклонился в седле начитанный придворный. – О каком именно из архитектурных памятников вы изволите говорить?

– Можно обо всех. Пантеон, собор Инвалидов, только что завершенная строителями церковь Ла-Мадлен в виде греческого храма… Это чудо рук человеческих, – вдохновенно перечислил Александр Первый, на время забыв, что русский царь в первую очередь обязан превозносить все русское, иначе чуткое окружение подумает о том, что яблочко от яблони недалеко падает. – Купола над церквами, – как опрокинутые половинки скорлупы от яиц, посаженные на окруженные колоннами стержни. А сверху простенькие кресты. Грандиозно.

– Ваше Императорское Величество, прямо перед нами возвышается знаменитый холм Монмартр с известнейшей площадью Пигаль, – подключился к разговору еще один сановник. – У этого места очень забавная история.

– Холм назван в честь шести мучеников, которым на нем отрубили головы, – попытался показать знание истории первый вельможа. – Все монахи были причислены к лику святых.

– Разве все они были простыми монахами? – обернулся к нему император. – Я слышал, что бывшему среди них епископу Дионисию удалось зажать отрубленную голову под мышкой и пробежать с нею несколько верст. На том месте поставили церковь, а сам епископ стал покровителем Парижа.

– Именно так, Ваше Императорское Величество, этот Дионисий как раз и есть покровитель французской столицы, – подтвердил второй собеседник и тут же подобострастно хихикнул. – Правда, святой в этот раз оплошал, оставил паству без своего покровительства.

– Или не соизволил помогать Наполеону, – поддержал коллегу первый из вельмож. – И теперь напомаженный Париж у ваших ног, Ваше Величество.

Александр Первый нахмурил брови, подняв подзорную трубу, еще раз долгим взглядом окинул величественный город. В его голове опять затеснились мысли о том, чего следует ожидать от французских солдат с горожанами. Неужели они примут решение забаррикадировать улицы и вести битву до последнего? Разве не жалко им отдавать на растерзание артиллерийским ядрам божественную красоту строений, возведенных гениями?

Император вспомнил, что среди пленных он только что заметил кучку высокопоставленных генералов, лица которых искривляла печать презрения. Ну конечно, новые варвары из заснеженных лесов пришли теперь разрушать просвещенную Европу, ворвались в самый центр ее. Как когда-то немецкие варвары растерзали колыбель демократии – столицу Римской империи священный Рим. Но разве кто-то звал эту Европу в дремучие леса и необозримые просторы России? Она нагрянула сама, не спросив разрешения, мало того, культурные нации вели себя по-варварски, разграбляя и разрушая все самое ценное, а в конце предали Москву огню. Неважно, кто поднес факел – французы или пришедшие с ними поляки, – но сожгли до основания. Значит, пришло время доказать европейцам в шелковых чулках, а вместе с ними и всему остальному миру, что рожденного в муках принца высоких кровей можно доверять заскорузлым рукам неграмотного мужлана, потому что сама природа вещей подсказывает именно такую модель развития общества. Лишь бы этот принц вел себя прилично и не гадил где попало. А если сам до этого не додумается, то можно и силу применить.

Император сложил трубу и тронул поводьями ахалтекинца, намереваясь спуститься с холма к своей ставке, перенесенной на другую его сторону. Когда была пройдена половина пути, он знаком подозвал штабного офицера и, не оборачиваясь, коротко приказал:

– Соберите захваченных в плен французских генералов и через час приведите к нам. Мы изъявили желание поговорить еще раз об окончании военных действий.

– Слушаю, Ваше Императорское Величество, – вытянулся в седле толстый штабник.

В этот момент у подножия холма показался всадник. Видно было, как он понукает коня, из последних сил стараясь удержаться в седле. Навстречу ему направился было один из офицеров свиты, но император знаком остановил его, он почувствовал, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Лошадь доскакала до свиты и, с хрипом вобрав в себя воздух, опрокинулась навзничь, едва не подмяв верхового, в последний момент успевшего выдернуть носки сапог из стремян. Кое-как удержавшись на ногах, вестовой приставил ладонь к головному убору и доложил:

– Ваше Императорское Величество, корпус уланов под командованием генерала Лефевра отказался выбросить белый флаг и продолжает вести боевые действия.

– Разве атаман Платов на левом фланге не разгромил уланов? – наморщив лоб, нарочито громко поинтересовался у сопровождающих его армейских чинов Александр Первый. Заметив, что вестовой может упасть, он тут же приказал: – Санитара сюда.

Когда окровавленного офицера уложили на носилки и унесли, император снова обвел хмурыми глазами пышную свиту, согнавшую с лиц радость, и поинтересовался:

– Нам доложили, что донские казаки напрочь разгромили уланов и первыми доскакали до вершины холма. Это так?

– Так оно и было, Ваше Величество. Речь здесь, видимо, идет о другом соединении, – выехал вперед генерал со звездой и знаком ордена Александра Невского на борту парадного мундира. – Простите, Ваше Императорское Величество, скорее всего, корпус этого Лефевра находился в засаде или был приставлен охранять подходы к городу Парижу.

Самодержец нервно подергал уголками губ, потеребил поводья пальцами в белых перчатках. Затем он снова посмотрел на Париж, раскинувшийся у его ног.

– Надо этого упрямого Лефевра немедленно разбить, чтобы еще кто-нибудь не последовал дурному примеру, – решительно сказал он. – Генерала Платова сюда.

– Он легко ранен, находится в санитарном поезде, – продолжил пояснения тот же армейский чин. – А донские казаки отошли за оборонительные редуты. Прикажете их поднять?

Император огладил подбородок, раздумчиво качнулся в стременах, затем сказал:

– Не надо, донцы отдых заслужили. Кто на данный момент не оставил передовых позиций?

– Кроме донцов и ходивших в лобовую атаку пехотных гренадеров, на местах остались все. В том числе и Кавказский корпус под командованием генерала Ермолова.

– Передайте Ермолову наше повеление, чтобы он немедля готовил конников в атаку, – император скрипнул кожей седла и, развернув ахалтекинца, вновь поскакал на только что оставленную им вершину холма, увлекая за собой всех присутствующих. Ветер подхватил длинные метелки разноцветных перьев, украшавших свиту, превратив их в мохнатый шлейф, заполоскавшийся в теплых струях воздуха.

Терские казаки еще не успели как следует перевязать боевые раны, когда в расположении их части самолично объявился генерал Ермолов. Осадив коня в середине лагеря, он поднял вверх руку. Сопровождавшие его офицеры молча выстроились за генеральской спиной.

Гонтарь, приводивший в порядок оружие, вскинул чубатую голову и сверкнул блестящими глазами на своего дружка, возившегося рядом.

– Слышь, Дарган, не иначе Ермолай-богатырь сейчас начнет нас уговаривать взять на аркан самого Наполеона Буонапартия, – почесал он затылок. – Как ты, согласный на то, чтобы поймать супостата и засунуть его в мешок?

– Под Наполеона донских казаков назначили, – втыкая шашку в ножны, откликнулся тот. – А нам выпал зверь помельче.

– А вот мы сейчас и послушаем.

Через несколько минут сотня терских казаков, ведомая Назаром Лубенцовым, в составе крупного кавказского отряда на полном скаку покидала временный привал, устремляясь в обход холма, только что взятого с боем. За спинами воинов крыльями трепыхались полы черкесок, взлетали помеченные кожаными крестами развязанные башлыки, над папахами вились белые курпеи. Гривы дончаков и кабардинцев стелились по ветру черным, коричневым, белым пламенем, за мельканием резвых ног невозможно было уследить – кони словно плыли по воздуху, неся на спинах невесомых всадников. Они походили на кучу облаков, гонимых теплым весенним ветром в сторону столицы разбитой Франции. Лишь блестевшие в солнечных лучах концы пик да эфесы шашек напоминали о том, что, несмотря на воздушность, облака эти были грозовыми.

За холмом, за которым открылась панорама города Парижа, уже кипела ожесточенная битва, из свалки выскакивали отдельные группы пеших гренадеров, перезаряжали ружья и снова приближались к великой толчее, стараясь пробить в ней проходы.

– Пики к бою! – на всем скаку сотник привстал в стременах, повернул лицо с разинутым ртом к летящим за ним всадникам. – Шашки во-он, в атаку галопом ма-арш-ш!

Сотня ощетинилась железными наконечниками, разбежалась веером вдоль внешнего фланга боевых действий для наиболее удачного броска. Каждый выбрал жертву, которую успел ухватить вспыхнувший огнем глаз. Когда до противника оставалось расстояние в несколько лошадиных корпусов, древки в руках конников пришли в движение, одни вознеслись в воздух, другие уперлись торцом в седло, чтобы удар получился весомее.

В этот раз Даргану не пришлось нашаривать брешь в панцире противника, потому что уланы относились к легкой кавалерии и доспехов не надевали. Они были затянуты в зеленые с красным мундиры с петлями из золотых веревочек. Заметив неприятельских всадников, окруживших кучку гренадеров, он направил кабардинца туда.

Солдаты подняли ружья вверх, стараясь защититься от шквала ударов острыми саблями, но длинные штыки стали бесполезными. Уланы сплеча секли головы так, как бабы рубят капусту. Отлетали охватывавшие приклады пальцы, падали на землю кисти и руки до предплечья. Это зрелище походило на сцены адских мучений, расписанные на потолках какого-нибудь монастыря. Там тоже под ножами чертей отскакивали головы и уши грешников.

Дарган направил копье на толпящихся уланов, наконечник по касательной порвал горло одному и воткнулся в висок второму. Дальше путь преграждало месиво из человеческих тел и лошадиных крупов, кабардинец осел на задние ноги, забил копытами в кровавую стену. Дарган дернул пику на себя и тут же вонзил ее в грудь очередного врага. Душа француза легко рассталась с его телом, он успел вцепиться в древко и замертво упал под ноги хрипящих коней. А казак уже рвал шашку из ножен, им снова владело бешенство, пришедшее на смену нервной дрожи.

Увидев казачьи черкески, воспрянули духом гренадеры. Они расстреляли последние заряды и повернули штыки против французов, стараясь проткнуть груди всадникам, животы лошадям и все, что попадалось под острие, с упорством приговоренных к смерти людей. Солдат с крестьянским лицом никак не мог пробить защитную бляху на груди у вражеского коня, он расставил ноги, с силой надавливая на приклад. Видно было, как ненавидел он в этот момент и саму лошадь, мужицкую кормилицу, и всадника на ней. Крепкий крестьянин тужился до тех пор, пока боровшийся с казаком улан с полным набором орденов на кителе не обратил на него внимание. Перекинув саблю в левую руку, он играючи отсек мужику лохматую голову и снова включился в драку.

Сцена эта, подсмотренная за мгновение боя, передернула Даргана от макушки до кончиков пальцев на ногах. Он протиснулся поближе к улану и так же походя полоснул того по затылку. Больше не оглядываясь, казак пошел рубить направо и налево, всякий раз оттягивая шашку назад за удобную деревянную ручку, чтобы рана оказалась смертельной. Жуткий хряск с дикими вскриками сопровождал каждое его движение, заставляя противников уворачиваться от поединка, искать спасения за спинами товарищей. Но и там их доставала смерть в лице вставшего на тропу войны терского казака, молодого парня, с молоком матери впитавшего в себя вечную борьбу за собственную жизнь в диких Кавказских горах.

Дарган очнулся тогда, когда вокруг вдруг образовалась пустота, он стоял в самом начале безлюдных улиц близкого каменного города. Впереди не осталось ни одного противника, никого, кто мог бы воспрепятствовать продвижению терцев. Держа наготове шашку, он крутнулся в седле и понял, что поза грозного воина ему лично больше не нужна. Но невдалеке все еще продолжали убивать друг друга кучки пеших и всадников, оттуда несло запальным дыханием и запахом смерти. Гвардейские драгуны, прискакавшие на подмогу, довершали начатое казаками дело.

Очередная бойня подходила к концу, вычерпывая из души все светлое, чем обязан жить человек, оставляя самое скверное, чего он должен был бы сторониться. Невдалеке старался прийти в себя друг Гонтарь, чуть подальше сотник Назар Лубенцов оглаживал задубелое лицо загрубелой же ладонью, рядом с ним опустил шашку неразлучный его товарищ подъесаул Ряднов. Привстав в стременах, Дарган метнул взгляд вокруг, выискивая кого-то еще, и тут же с облегчением опустился в седло. В этот раз малолетки с ним не было, тот зализывал в корпусном лазарете неопасные раны, полученные в первом в жизни бою.

– Даргашка, опять пешкеш не сорвал? – послышался густой бас казака в возрасте, вахмистра Федула.

– С кого, дядюка Федул? – устало откликнулся урядник.

– А с улана, который орденами играл.

– Зачем мне иноземные побрякушки, когда свои серебром звенят.

– Тогда на золотые награды натягивай.

– Тут уж как получится.

– Не горюй, сотник еще за первый бой побожился представить тебя к офицерскому званию и к ордену Святой Анны. Он уже и бумаги оформлял.

– Назар Лубенцов решил свое место тебе уступить, – подтвердил подъехавший на вороном дончаке хорунжий Горобцов. – Сказал, что среди казаков лучшего не разглядел.

– А сам-то он куда?… – негромко поинтересовался Дарган.

– Свято место пусто не бывает, – засмеялись станичники, которые давно уже признавали урядника своим атаманом. – Генерал Ермолов нашего сотника в старшины произведет, так надо полагать.

– Если бы да кабы, да во рту росли грибы, – тряхнул густым чубом урядник. – По совести говоря, мне и на своем месте неплохо, а с вами будет одна морока.

– О как, уже и отказ объявил, – грянули взрывом смеха казаки. Их нервное перенапряжение искало разрядки. – Не накаркай, Даргашка, иначе золотой эполет стороной обнесут…