Картина VII. Марк Антоний, старый друг, новый враг
Да, мы заключили с Цезарем договор, но я ни на палец не верю императору. Каждый из нас будет держаться соглашения лишь до той поры, пока это выгодно. Он милосерден не потому, что добр от природы, — о, нет! Он считает, что милосердие привлекает к нему сердца народа. Так что не стоит полагаться на милосердие человека, который добр по расчету разума. Но пока он присылает мне золото, я — его союзник. Каждый из нас задумывает свое. Вопрос лишь в том, кому улыбнется Фортуна. Пока я прикроюсь этим союзом, как щитом, и слава Цезаря станет моей славой.
Теперь я почти уверен — у Цезаря нет никакого плана насчет Республики, кроме плана получить огромную, неограниченную власть. Прежде всего, власть над десятками легионов, чтобы завоевать весь мир.
Выборы на следующий год уже вот-вот начнутся. Я поддерживаю кандидатуры Публия Плавтия Гипсея и Квинта Метелла Сципиона. Они не слишком большие друзья Цезаря — и Плавтий, и Метелл близки к Помпею, но для меня теперь главное, чтобы Милон не прошел. А поскольку эти двое — мои друзья, то против Цезаря они не будут выступать, если я не подскажу.
Оптиматы совершенно обессилели — они лишь цепляются за условности, за свои оскорбленные чувства, за незыблемые традиции, за семейные культы, за громкозвучность имен, за право урвать кусок, за право грабить провинции, за право грызться друг с другом в сенате.
Теперь в Городе схватки происходят чуть ли не каждый день. Без охраны не выйти из дома. Но скоро все кончится. Скоро. Надо лишь убрать Милона.
Из записок Публия Клодия Пульхра
Конец июля 53 года до н. э
I
По возвращении из Галлии он уже не застал в живых сестру Клодию. Теперь Публий, при жизни бывший ее опекуном, улаживал финансовые дела покойной. Он продал сестрину виллу в Байях, о которой ходило столько мерзких слухов, и купил себе новый дом на Палатине — роскошный особняк Марка Эмилия Скавра, за четырнадцать миллионов восемьсот тысяч сестерциев. Дом этот огромными своими помещениями и крикливой роскошью походил на дворец какого-нибудь царька — чего стоил один атрий, украшенный восемью колоннами из черного, без единого пятнышка, лукулловского мрамора. Колонны эти, тридцати восьми футов высотой, привез Марк Эмилий в год своего эдилитета для временного театра. Театр тот простоял один месяц, а потом увеселительное заведение разобрали, и восемь самых больших черно-мраморных колонн Марк Эмилий потащил в свой новый дом на Палатин. Когда смотритель клоак увидел такое безобразие, тут же запретил перетаскивать колонны и стоял на своем, пока не получил поручительство на все расходы по ремонту канализации, если непомерная тяжесть проломит своды подземных стоков.
В принципе, особняк этот был Клодию не нужен — у него был уже новый дом на Палатине, стена к стене с восстановленным домом Марка Цицерона. Но, узнав, что продается дом Скавра, Клодий не мог устоять. Почему — и сам не знал. Он купил этот дом, потому что должен был его купить. И слово «должен» выдавало весь характер тяжкой неволи, в которую он угодил. Милон швырял деньги направо и налево, и Клодий, соревнуясь с Милоном, должен был превзойти его во всем, и в безумствах — тоже. Прежний дом пришлось продать, чтобы хоть как-то покрыть непомерные расходы на новое жилище.
Новый дом стал символом его превосходства, залогом победы на предстоящих выборах. Клодий не сомневался, что получит должность претора. Это была не самая сложная задача. Куда труднее было не допустить Милона до консульской власти. Клодию быть претором при консуле Милоне? Нет, это невозможно!
Но Клодий не сомневался, что одолеет, ибо он найдет силы, которые сломят Милона. Он прибегнет к оружию, которого римляне боятся как огня, боятся больше, чем наводнения, больше, чем нашествия галлов.
— Что скажешь, если я предложу освободить всех рабов, а потом и рабов, и вольноотпущенников уравняю в правах с римскими гражданами? — спросил Клодий однажды утром у Зосима.
Тот не знал, что и ответить.
— Рабов нельзя сразу превратить в граждан, — сказал Зосим наконец.
— Ты — сторонник рабства? — изумился Клодий.
— Нет. Но многих рабов и так через шесть лет отпускают на свободу, — проговорил Зосим не очень уверенно. Ему было обидно, что сам он выслуживал свою вольную потом и кровью в смысле самом прямом, а другим свобода достанется просто так, даже если они были трусами, лентяями и предателями.
— Обычно! — передразнил Клодий. — Обычно, но не обязательно. Даже совсем не обязательно. Эти люди — наш последний резерв. Других нет. Как говорится, дело дошло до триариев.
— Дело может кончиться хаосом, — предрек осторожный Зосим.
— Или тиранией. Но придется рискнуть. Когда Рим доходит до самого края, он всегда сулит свободу рабам — во времена Ганнибала из них формировали легионы, Сулла отпустил тысячи рабов на свободу, и все эти новоявленные Корнелии стояли за него горой. Теперь вновь настал час опасности и смуты. Воображаю, как будет кричать Цицерон, какие проклятия сыпать на мою голову.
— Я все эти годы думаю и не могу понять… — начал и замолчал Зосим.
— Что не можешь понять?
— Из-за чего вы поссорились.
— Теперь это не имеет значения. Мы лишь считаем обиды.
В тот же день Клодий объявил, что, сделавшись претором, добьется, чтобы вольноотпущенники получили право голоса не только в городских, но и в сельских трибах. Это был дальний расчет, с прицелом на консилий: Клодий заранее обеспечивал себе значительную долю голосов, ибо вольноотпущенники составляли примерно четверть населения Республики. Да, Клодий знал, что рискует: пока что это заявление не могло принести ему голосов ни плебса, ни аристократов, зато злило и тех, и других. Но Клодию было плевать на опасности, он шел к цели. Дорога сворачивалась перед ним спиралью, и он шагал по ней, забирая все круче и круче. У него были планы насчет рабов, и хотя он не готовил еще законодательных предложений, но говорил открыто, что в будущем ограничит срок рабства десятью годами, подавая надежду тем, кто этой надежды был лишен. И рабство как таковое скоро кончится само собой, и всем от этого будет только благо, потому что вместо рабства будет просто десятилетний контракт на работу, а раб всегда трудится без охоты, и римляне сами это скоро поймут. А еще он даст рабам право голоса, и с согласия своего господина рабы будут голосовать в трибе хозяина. Клодий, говоря это, внутренне улыбался — он-то знал, что слово «согласие» — оружие обоюдоострое. Свобода — странная богиня. Если она томится в неволе, надо очень плотно закрывать двери и навешивать один замок за другим. А если приоткроешь щелку — она вмиг вырвется, улетит, и тогда никакая сила ее не удержит!
Клодий, принимая бесчисленных гостей в своем огромном атрии, украшенном сверкающими черными колоннами, рассказывал о своих безумных проектах, ни минуты не сомневаясь, что его все равно изберут, потому что Клодий не может провалиться на выборах.
А он, все такой же красивый, как и много лет назад, с шапкой каштановых кудрей, с точеными чертами и бледной кожей, голосом порой резким, порой чарующим, требовал от Рима невозможного. Слушатели зачастую его не понимали, но кивали в ответ. Стоило кому-нибудь упомянуть при нем имя Помпея — он начинал насмешничать, стоило сказать доброе слово о Милоне — он начинал язвить. Он заказал карикатурные статуэтки Милона и Марка Туллия и выставил в своем атрии на видном месте.
На салютации по утрам к нему всегда являлись сотнями, так что огромный атрий едва вмещал желающих; плебс на улицах приветствовал его неизменно восторженными криками; толпа следовала за ним по пятам, куда бы он ни шел; он по-прежнему был для них народным трибуном, хотя срок его полномочий давно истек. Зосим или раб-номенклатор, если Зосима рядом не было, записывал на вощеные таблички просьбы и имена просителей. К толпе неимущего свободного люда теперь прибавились еще и рабы. Невольники показывали сенатору свои рубцы от плетей и клейма, выжженные за малейшие провинности. Одни просили защитить от жестокости хозяев, другие — снять с них металлические ошейники.
«Подождите, — говорил он им, — скоро вас сможет наказывать только суд и только за преступления, а у каждого в суде будет защитник, как закон требует этого для римских граждан».
Его слова тут же передавали из уст в уста и немилосердно искажали; ему целовали руки; его имя благословляли и проклинали одинаково горячо. Почти никто из аристократов не верил, что Клодий ведет эти речи всерьез, зато рабы верили безоглядно. Но кое-кто из знати догадывался, что он не шутит, — и ненавидели люто.
Странно, но он так сумел повернуть дело, что, при всей дерзости его предложений, в сенате у него тоже появились сторонники. Видимо, кое-кому нравилась мысль привести к избирательным урнам своих вольноотпущенников и рабов. Клодий умел не только убеждать, он умел очаровывать. Не испытывая больше недостатка в деньгах; он многим помогал, но именно помогал, а не подкупал. В курии теперь с ним здоровались почтительно, ибо знали, что на выборах от этого человека будет зависеть получение должности претора или консула; и те, кого он открыто поддерживал, чувствовали себя уже почти что избранными. Если рядом оказывался Цицерон, то сенаторы непременно отводили Клодия в сторону, чтобы перемолвиться с самым таинственным видом о какой-нибудь безделке, но при этом дружески похлопывали Бешеного по плечу. Эти маленькие комедии лицемерия были призваны одновременно польстить Клодию и позлить Цицерона.
Марк Туллий при виде этих изъявлений в дружбе бледнел, потом зеленел и бежал писать жалобные письма Аттику. Клодий ощущал почти физическую боль, которую испытывал этот человек. И еще ненависть — неистребимую ненависть к своей персоне. Казалось, эта ненависть лишь усиливалась от того, что «Спаситель отечества» теперь числился среди друзей Цезаря и вынужден был, изнывая от отвращения, защищать в суде мерзавца Ватиния, давнего Цезарева услужника. Ну, как же, великий оратор! Кто еще сможет убедить суд, что Ватиний невиновен? Все равно что доказать, будто в полдень не светло. А Цицерон способен доказать все что угодно. Во всяком случае, судьи сделают вид, что поверили.
Но какое дело Клодию до Ватиния или Цицерона? У него своя дорога, и он шел по ней, не оглядывался, чтобы проверить, кто следует за ним.
Квинтилий был месяцем событий, а сказать точнее, месяцем грома, который рокочет сам по себе, ибо молний не видно. Наконец были избраны консулы на этот год — а до того целых полгода Город и вся Республика жили безвластно под бессильной опекой интеррексов, каждый из которых правил пять дней и, значит, не правил вовсе. После многочисленных подкупов и скандалов ставленники Цезаря и Помпея провалились, и к власти прорвались оптиматы. Клодий не препятствовал. Напротив, он постарался получить как можно больше денег во время этой кампании. Пусть сенаторы считают его своим — пока. Пусть опустошают свои кошельки — он наполнит свой. Богатство само по себе привлекательно.
А потом раскатом грома небывалой силы накрыло Рим. Пришли известия совершенно чудовищные, в которые никто не хотел поначалу верить, — будто Красс потерял всю армию и убит во время переговоров, и сын его Публий погиб в бою. Молодой Красс оказался совершенно беззащитным со своей легкой галльской конницей против тяжелой кавалерии парфян и парфянских лучников. Публий Красс пытался занять оборону на холме, но римлян засыпали стрелами, и молодой легат, раненный, с перебитой рукой, уже не в силах сражаться, велел прикончить себя, лишь бы не попасть в плен живым.
Красс-отец, уже видевший голову младшего сына насаженной на вражеское копье, уже осознавший, что разбит и надеяться почти не на что, отправился к парфянам на переговоры. Назад он не вернулся. Уцелел лишь квестор Гай Кассий Лонгин с небольшим отрядом конницы.
Рим застыл, пораженный… А потом… Нет, Рим не стал посыпать голову пеплом, он просто отвернулся от Востока и стал смотреть в сторону Галлии, ожидая, что Цезарь обрадует сенат и римский народ известиями о небывалых победах. Победы были, но Галлия продолжала бурлить.
Ну что же, Цезарь, у тебя еще будет возможность разбить парфян и затмить всех Катонов, Фламининов, Сципионов, Эмилиев Павлов, Клавдиев, Фабиев и Камиллов величием своей одинокой фигуры. Но, скорее всего, если тебя, Цезарь, до этого не убьют, ты сложишь голову там, где сложил ее Красс. А побежденная армия ни на что не может претендовать.
И тогда Рим достанется Публию Клодию Пульхру. Сенат будет отстранен, власть перейдет к народному консилию. Кто сказал, что Республика не дает насладиться властью всласть? Просто вы не знали, как ею пользоваться.
II
Клодий увидел знакомые носилки на Священной дороге, возле книжной лавки. Он не мог обознаться — то была лектика его сестры Клодии, теперь принадлежавшая ему. Да и рабы — бывшие сестрины носильщики. Клодий помнил этих рослых здоровяков — сестра жаловалась, что они съедают в день на три асса мяса каждый. У него вдруг возникла странная мысль, что там, в носилках, может быть умершая Клодия. Он ее любил, несмотря ни на что, он тосковал по ней; она снилась ему ночами.
Нелепая догадка вдруг обернулась уверенностью вопреки всякой логике. Там она, прекрасная Лесбия поэта, его Волоокая!
Он пока не видел, кто сидит внутри, — лишь занавески колебались, и абрис неверной тени можно было угадать сквозь белизну тончайшей ткани. Возле носилок стоял здоровяк с бычьей шеей — Марк Антоний — и любезничал с сидевшей в носилках женщиной. Теперь Клодий слышал женский голос, но не мог понять, кому тот голос принадлежит. Он хотел услышать голос Клодии. Он должен был услышать ее!
Марк Антоний захохотал и попытался схватить женщину в носилках за руку. Клодий сделал несколько шагов и разглядел ту, что сидела внутри. Это была его жена Фульвия. Глаза ее блестели, щеки раскраснелись. Она кокетливо выдергивала ручку из лапищи Марка. Троица праздных шалопаев, из тех, что вечно слоняются под рострами, глазели на занятную сцену во все глаза.
— Рад видеть тебя, женушка, — сказал Клодий ледяным тоном.
Фульвия игриво хихикнула.
— Я тут беседую с Марком Антонием о поэме Лукреция. Ему не нравится. — Ее трудно было смутить. Вернее, ее невозможно было смутить. Марк Антоний глупо улыбался, как будто поэма Лукреция была чем-то веселым.
— Не знал, что Марк у нас поклонник поэзии, тем более такой, — съязвил Клодий. — Может быть, он даже заучил какой-нибудь стих наизусть?
— Он сказал мне, — с восхитительной наглостью продолжала Фульвия, — что ему нравятся такие строки:
«Так весь мир обновляется вечно;
Смертные твари живут, одни чередуясь с другими,
Племя одно начинает расти, вымирает другое,
И поколенья живущих сменяются в краткое время,
В руки из рук отдавая, как в беге, светильники жизни».
— Замечательно, — поддакнул Марк Антоний.
— Значит, ты не веришь, что душа твоя бессмертна? — спросил Клодий.
Антоний беспомощно глянул на Фульвию.
— Душа? — переспросила она и изумленно вскинула подведенные сурьмой брови. — Неужели ты, Клодий, когда-нибудь думаешь о душе? Ты!
Марк Антоний вдруг разразился гомерическим хохотом, найдя слова Фульвии забавными.
— И вообще, мне душно. — Матрона демонстративно провела ручкой по лбу. — Домой! Скорее! — прикрикнула она рабам.
Носильщики тут же припустили со всех ног.
— Тебе что, мало твоей актерки Кифареды, что ты решил приударить за моей женой? — Клодий повернулся к Марку.
Тот был на голову его выше и раза в два шире в плечах. О физической силе Антония ходили легенды.
— А, Клодий, вождь рабов, решивший всех нас сделать клеймеными, — отвечал Марк Антоний, нагло ухмыляясь.
— А, Марк Антоний! Знаменитый оратор! Говорят, ты собирался вчера держать речь на форуме, но вместо слов из твоих уст полезла блевотина, потому как ты перебрал накануне неразбавленного вейского вина. Хорошо, что кто-то из друзей подставил тебе свой плащ, а то бы весь форум оказался заблеванным.
Марк Антоний побагровел, выдернул меч и кинулся на Клодия. Но тому удалось ускользнуть. Клодий взлетел по ступеням ближайшей книжной лавки и встал в узком проеме, выставив вперед меч. Марк Антоний ринулся за ним, надеясь на свою бычью силу. Но сила в этот раз не помогла. Клодий отбил удар, нацеленный ему в живот, и сам сделал выпад, Марк Антоний отшатнулся и слетел вниз. Поднялся, покосился на свой меч. От клинка осталась ровно половина. Клодий привез свой меч из Галлии, он был длиннее, и, главное, металл был куда лучше римского.
Марк Антоний выругался.
— Тебя все равно прирежут, как жертвенную свинью, — крикнул он так, чтобы услышали зеваки.
— Твой конец будет не лучше, — посулил Клодий.
Марк Антоний зарычал и вновь кинулся в атаку.
И вновь его клинок укоротился вдвое, а сам он опять очутился внизу.
— Я еще буду трахать твою жену! — пообещал он и удалился с гордым видом.
III
Вернувшись домой, Клодий даже не пожелал разговаривать с Фульвией. Он прошел в таблин, затянул занавеску и долго сидел в одиночестве, читая. Потом что-то писал.
Когда Зосим заглянул в таблин, его патрон сворачивал свиток. Зажав конец пергамента под подбородком, Клодий наматывал рукопись на скалку, вращая рожки из слоновой кости. Зосим, как завороженный, наблюдал за действиями патрона. Свитки Клодий спрятал в футляр. Футляров было два, свитков — восемь.
— Мои записи за шестнадцать лет, — сказал Клодий. — Кстати, ты написал свою историю Рима, как собирался?
Зосим отрицательно мотнул головой.
— Что так? Недосуг?
В ответ — неопределенное пожатие плеч.
— Все пишут нынче, — усмехнулся Клодий, поглаживая красный сафьян футляра. — Мир рушится, и все торопятся что-нибудь сочинить напоследок. Лукреций — поэму о природе вещей, Катулл — стихи о моей сестрице, Цицерон — философские трактаты, Варрон — научные труды, Цезарь — записки о Галльской войне. Вот и мы с тобой сочиняем. Тебя это не смущает?
— Нет, доминус.
— Почему?
— Когда человек пишет, он соревнуется сам с собою, а не с кем-то другим.
— Утешил, ничего не скажешь! С собой соперничать хуже всего — тут никогда не победишь. — Клодий хитро прищурился. — Хочешь, подарю тебе свои записи?
— Доминус!
— Ну, конечно! — Мысль подарить записки Зосиму показалась удачной. — Вот! — Он вложил оба футляра вольноотпущеннику в руки.
— Зачем? — Зосим не знал, чего в этом подарке больше — доверия или насмешки.
— Как — зачем? Ты выскоблишь в пергаментах все, что не понравится, и напишешь на них свою историю Рима, как давно мечтал. Экономия материала. Палимпсест. Вся наша жизнь, вся наша история, в конце концов, только палимпсест.
— Я не могу.
— Что не можешь? Написать историю?
— Соскоблить твой текст. Ведь ты столько лет писал!
Клодий пожал плечами:
— Это сейчас тебе кажется, что не можешь. Но потом ты это сделаешь, я знаю. И долго не раздумывай. — Клодий похлопал вольноотпущенника по плечу. — Я чту старое правило: патрон должен помнить услуги клиента. И я помню. Так что, Зосим, как только мы расправимся с Милоном, я куплю тебе уютный домик с садом где-нибудь недалеко от Рима, ты женишься, будешь жить в тишине и покое и писать свою историю, книгу за книгой.
Зосим охнул, как от боли.
— Не хочешь, чтобы я больше служил тебе? — воскликнул с упреком. Но патрон лишь сильнее сжал плечо вольноотпущенника.
— Ты же мечтаешь об этом, знаю.
— Я хочу лишь служить тебе, доминус.
— Что ж получается? Ты второй раз отказываешься от тихого сидения в библиотеке?! — Клодий рассмеялся.
— Получается так, доминус, — улыбнулся Зосим и в эту минуту вдруг сделался необыкновенно похож на патрона. С годами сходство меж ними только росло. Даже раны они порой получали схожие, манера говорить, манера держать голову — все больше и больше Зосим копировал брата.
— Кстати, ты не слышал, в Городе еще не говорят о консилии?
— Насколько я могу судить, пока ничего.
— Отлично, просто отлично! Я кое с кем поделился своими планами. Боюсь, рановато. Сначала мы должны подготовить сторонников в провинции, а потом уже в Городе объявить о проекте нового закона. Но надо действовать быстро, пока оптиматы пребывают в растерянности, пока никто из народных трибунов не осмелится наложить вето. О, боги! Иногда мне кажется, что не кровь стучит у меня в висках, а время. Я сумею разорвать его круг. Я превращу его в дорогу. И я пройду… Ты понимаешь, Зосим, я пройду там, где время останавливается! — Клодий вскочил и сделал по таблину несколько шагов.
Потом вновь сел. Зосим ничего не ответил, лишь в знак верности коснулся правой руки патрона.
— Знаешь, я по несколько раз в день прикидываю, что бы было, если бы я погиб в Галлии? Наверняка начались бы беспорядки, поджоги, Помпей воспользовался бы ситуацией и постарался захватить власть. Цицерон был бы наверху блаженства. Но вышло так, что мне выпала как бы вторая жизнь. Я родился заново. И вот, все еще страдая от ран, я вершу дела совершенно удивительные. — Клодий улыбнулся.
Он вновь поднялся и прошелся по таблину.
— Как только я стану претором, предложу народному собранию утвердить пост префекта ночной стражи. И назначить этим префектом тебя. Нынешнюю службу надо реорганизовать. Набрать куда больше людей — вольноотпущенников и государственных рабов, организовать пожарные команды и отряды для охраны в ночное время. Мне нужен порядок в Городе. И городские когорты одни с этим не справятся. Ну как, возьмешься?
— Да, доминус.
Разве верный Зосим мог ему отказать? Он как вьючный мул потянет любую поклажу, не требуя ни славы, ни награды. А впрочем, почему его не наградить? Всем, всем надо воздавать за доблесть, никого не забывая. Клодий повернулся и глянул на золотой ларец, стоящий на ларе с книгами, — подарок Птолемея Авлета. Не раздумывая, он взял ларец, отпер и подошел к Зосиму.
— Подставь руки, — приказал Клодий.
Вольноотпущенник спешно положил свитки на пол и протянул руки, патрон высыпал ему на ладони все, что оставалось в ларце, — жемчужины, золотые украшения с инкрустацией из цветной смальты, золотые монеты. Часть просыпалась на пол.
— Это твое, — сказал Клодий кратко. Потом поставил рядом с Зосимом ларец. — Он тоже твой.
— Зачем было тогда высыпать? — пожал плечами Зосим и принялся собирать с пола монеты и жемчужины. Подумал и положил свитки в ларец — место истраченного золота заняли рукописи.
— У нас с тобой еще очень много дел, Зосим, — принялся перечислять задачи Клодий. — Во-первых, создать консилий, затем — сократить выдачи хлеба. С появлением консилия нам не нужны будут эти тысячи паразитов в Городе. Устроим римские колонии в Карфагене и Коринфе, выведем туда тысячи неимущих — пусть работают, торгуют, богатеют, а не шатаются с утра до вечера по форуму. — Он бессовестно крал чужие идеи, и это ему нравилось. — А самая сложная задача — заставить Цезаря переправить свои легионы из Галлии прямиком в Сирию, на покорение Парфии.
— Такое возможно? — усомнился Зосим.
— Вполне. — Клодий улыбнулся. — У меня есть заклинание, которое подействует на Цезаря безотказно.
— Какое? — спросил Зосим. Он знал, что патрон ждет этого вопроса.
— Слава Александра! Слава Александра заставит Цезаря отправиться в Египет и Парфию. И, возможно, в Индию. И я в этом ему препятствовать не буду. О, наши недруги на Востоке еще рано хоронят Рим. У нас еще столько сил! — Клодий сжал кулаки.
IV
Уже когда Зосим ушел к себе в комнату, в таблин влетела Фульвия.
— Я не позволю тебе так со мной обращаться! — Кулачки ее были сжаты, глаза горели.
— Как — так? — Клодий казался невозмутимым.
— Ты относишься ко мне, как к пустому месту! Ты же видел меня и Марка…
— Ты хочешь, чтобы я тебя ревновал?
— А ты что, не ревнуешь?
— У меня есть повод?
— Опять ты все перевернул!
— Так есть у меня повод или нет?
Он подошел к ней вплотную и на всякий случай взял ее за руки, чтобы она не вцепилась ногтями ему в лицо.
— Ты хочешь развестись со мной и жениться на Октавии, на этой дурочке, что находится с Цезарем в родстве.
— Октавия уже просватана.
— Ну и что? Цезарь разорвет помолвку.
— Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы я женился на Октавии?
— Прекрати! — Она клацнула зубами. — Или я тебя укушу.
— А ведь Марк Антоний — родственник Цезаря. Может быть, это ты решила породниться с императором? А?
Фульвия попыталась вырваться, но безуспешно.
— Ты — мерзавец! Мерзавец! — закричала она.
— Или тебе нравятся такие мужчины? Громоздкие? Тяжелые?
Она задохнулась от ярости и попыталась пнуть мужа коленом в пах, но тот успел согнуть ногу, и ее коленка пребольно ударилась о его. После чего Клодий наконец разжал руки. Фульвия упала на стул и разрыдалась.
— Мне больно, — запричитала она.
— Больно? Неужели? А я был уверен, что тебе нравится, когда тебе причиняют боль. Знаешь, милашка, у меня в Альбанской усадьбе есть два раба — Грил и Посидоний. Они вращают мельничный жернов уже несколько лет. Так вот, милочка, если ты мне изменишь, если я поймаю тебя с этим бугаем Марком, — тут лицо его страшно исказилось, — то я отдам тебя сначала на потеху этим двум рабам, а потом велю им перемолоть тебя на мельнице вместо зерна.
Слезы на глазах Фульвии высохли.
— Ты шутишь… — только и сумела она выдавить. На мужа в этот миг она смотрела с восторгом: его ярость и его жестокость действовали на нее возбуждающе.
Клодий скривил губы:
— Если подобная перспектива тебя веселит, то считай мое обещание шуткой.
