В этот раз Полла не сбилась с дороги, и в лагерь Цезаря они успели добраться на другой день до темноты. Факелы зажгли, но лишь для того, чтобы их заметили издалека в начинавших сгущаться зимних сумерках. Лагерь стоял у реки, а чуть далее, за частоколом и деревянными римскими башнями, высились стены Самаробривы, города амбианов, сложенные из камня и древесных стволов.

Все же пришлось подождать, пока солдаты бегали докладывать Цезарю. Ворота наконец отворились, и гонцов впустили внутрь.

Клодия провели к императору. В деревянном претории было не слишком тепло, но возле стола горели сразу три бронзовых светильника. Цезарь просматривал какие-то записи. Без доспехов и палудаментума он выглядел как-то не воинственно. Длинные волосы поредели на висках, так что лоб, и без того большой, казался просто невозможно высоким, расчерченный наподобие буквы «Т» двумя вертикальными и двумя горизонтальными морщинами. Щеки сильно запали — не хватает зубов, предположил Клодий — и к тому же небриты — в знак траура. Скорее всего, небритость и длинные волосы — это траур по Юлии. Хотя странно, что мужчина так долго скорбит…

Цезарь отложил стило и поднялся встречать гостя.

— Далеко же ты забрался. Да и зима выдалась тревожной, — заметил император.

— Это точно, я не скучал в дороге, — признался Клодий.

— Я велел принести еды. Ты один?

— Со мной лишь проводник-галл.

— Вас разместят в палатке моей контубернии.

— Я сожалею о смерти Юлии…

— Разве у нас нет другой темы для разговора?

Слова императора, по меньшей мере, удивили.

Клодий был уверен, что Цезарь, потерявший единственную дочь, испытывает страшную боль, но всеми силами ее скрывает. Хорошо, не будем говорить о Юлии. Сенатор лишь кашлянул и протянул Цезарю запечатанные таблички.

— Что это?

— Мне удалось прорваться сквозь галльские позиции с письмом Квинта Цицерона. Он осажден нервиями в собственном лагере. Почти все его люди ранены. Запасы на исходе. Они едва держатся. Положение отчаянное.

Колон принес миску с горячей похлебкой, и Клодий набросился на еду. Вдруг разболелось горло, и стало трудно глотать. Этого только не хватало — здесь захворать.

Цезарь отложил письмо легата.

— Еще один лагерь… — проговорил император, глядя на огонь светильника и размышляя вслух. — Сейчас же велю готовиться к выступлению. Но добраться быстро не смогу — легионы не укомплектованы, так что двигаться надо с осторожностью. Придется ждать подкреплений.

— А что с лагерем Квинта? — спросил Клодий — горячая похлебка на удивление быстро кончилась. — Ему надо как-то сообщить, что ты идешь на помощь, иначе он подумает, что я не добрался, как и другие, и сдастся. Или солдаты так падут духом, что галлы возьмут лагерь штурмом.

— Да, гонца надо послать. Но кого? Никто не знает дорогу. Без проводника — верная смерть.

— Я знаю дорогу. Мне даже проводник не нужен.

— Ты сильно рискуешь.

— Я же Бешеный, должен рисковать.

— Хорошо. Я дам тебе письмо на греческом. Обернутый вокруг дротика папирус метнешь через стену. Так проще и безопаснее — тебе не нужно будет проникать в лагерь. И возвращайся в Самаробриву. К тому времени я уже выступлю.

Цезарь тут же взял лист папируса и стал писать.

— Ты слышал, что случилось с легионом и пятью когортами новобранцев Титурия Сабина и Котты? — спросил он.

— Да, знаю. Они угодили в ловушку и погибли. Их лагерь был в землях эбуронов. Сами галлы нам сказали об этом.

— Без подробностей, — уточнил Цезарь. — Мне сообщили кое-какие детали. Вождь Амбиориг доставлял поначалу им провиант, потом взбунтовался, перебил солдат, валивших лес, и хотел штурмом взять лагерь. Наши отбили атаку, и галлы отступили. Тогда Амбиориг пошел на хитрость — он вызвал Сабина на переговоры и стал клясться, что восстал против римлян не по своей воле, а потому, что все галлы восстали. — Рассказывая, он продолжал писать. — И вот Амбиориг предлагает из дружеских чувств Сабину с его людьми оставить укрепления и идти в лагерь Квинта Цицерона, до которого всего пятьдесят миль, или к Лабиену, до которого много дальше. Сам Амбиориг дает клятву, что беспрепятственно пропустит римлян через свои ряды. Сабин поверил… — На лице Цезаря мелькнула презрительная гримаса. Или это только померещилось Клодию в неверном блеске светильника? — Несмотря на протесты Котты — ибо Котта был против, Сабин повел на рассвете солдат вместе с огромным обозом из лагеря. Они тут же спустились в опасную котловину, и галлы их окружили. Атаковать не стали — обстреливали издали, чуть наши высунутся из рядов. Сабин совсем потерял голову, бегал и суетился. Решено было построить солдат в круг, а потом Сабин согласился ехать на переговоры, Амбиориг дал ему слово. Котта слову варвара не поверил и наотрез отказался покинуть солдат. Сабин же отправился к галлам. Амбиориг тут же велел убить Сабина и его людей. Как только эбуроны прикончили наших, они закричали: «Победа! Победа!» и кинулись на оставшихся. Котта погиб. Остатки легиона пробились в лагерь и здесь отражали штурм до ночи, а ночью покончили с собой. Лишь немногие во время схватки проскользнули сквозь галльские ряды и ушли лесом, им посчастливилось добраться до лагеря Лабиена. Лабиен прислал мне гонца с подробным рассказом. Пока не отомщу за их смерть, я буду носить траур. Так что траур по Юлии перешел в траур по моим соратникам.

— Кому будешь мстить?

— Эбуронам. Всему племени. Но лишь ему одному. Верные не должны пострадать. Как только мои легионы двинутся в их земли, эбуроны побегут в леса и болота. Идти туда мелким отрядам — смертельно опасно. Нет, я не буду посылать моих людей, я созову со всех сторон союзников и разрешу грабить эбуронов, продавать в рабство и убивать. Пусть в галльских лесах галлы убивают галлов. — Лицо Цезаря передернулось, но тростниковое перо продолжало скользить по папирусу. — Даже имени эбуронов не останется.

— Так можно? — спросил Клодий.

— Вполне. Я всегда был достаточно милосердным, и меня никто не обвинит в природной жестокости. Жестокость бессмысленна. Лишь только я вижу, что кто-то из вождей готов подчиниться, уступить, пусть после бунта или даже войны, я протягиваю такому руку. Пусть это будет новый способ побеждать — состраданием и великодушием. Насчет того, до какой степени это возможно, мне кое-что приходит на ум, и многое можно придумать. Я прошу всех подумать об этом. — Цезарь закончил письмо и отложил тростинку.

— А та деревня, где всем мужчинам отрубили руки? Это тоже милосердие?

— Они напали на наших фуражиров, но я сохранил им жизнь. Галлы просили защитить их от германцев, — продолжал Цезарь, — наши союзники просили. Долг перед союзниками, долг патрона нельзя забывать.

— Сами они не могли себя защитить?

— О, нет! Знаешь, чем галлы отличаются от римлян? Они не умеют сопротивляться бедам. Насколько галлы смело и решительно начинают любые войны, настолько же они слабохарактерны и нестойки в перенесении неудач и поражений.

О да, римляне обладают удивительной стойкостью — этого у них не отнимешь. Никто не верил, что после Канн Рим сможет устоять против Ганнибала. А он не только устоял, но и весь круг земной — или почти весь — привел под свою власть.

Цезарь взял пилум, обернул вокруг него папирус, запечатал своей печатью и отдал Клодию.

— Выеду завтра утром, — сказал Клодий.

Полла лежала на деревянной самодельной кровати, накрывшись солдатским походным плащом, — одну из постелей любезно уступил Клодию писец Цезаря.

— Друиды говорят, сами мы не умираем, — сказала девушка. — Умирают только тела. Наши души вновь возвращаются и проживают новые жизни. Ты веришь в это?

— Может быть и так.

— Я верю. Как думаешь, кем ты будешь в новой жизни?

— Я… — Он задумался. — Буду править Римом. Прекрасным городом, самым прекрасным в мире, куда краше Афин или Александрии.

— Странно. Ты об этом мечтаешь? А я мечтаю, что мы с тобой будем жить в Массилии, ты сделаешься торговцем оливковым маслом. Я буду твоей женой. У нас будет трое детей. Все трое — мальчики.

— Массилия мне не нравится. Туда уезжают наши ссыльные. Мне бы не хотелось каждый день вдали от Рима видеть их кислые рожи.

— Тогда у нас будет небольшое имение, и мы будем растить хлеб, — предложила Полла. — Ты будешь высекать из мрамора статуи и подписывать их каким-нибудь знаменитым греческим именем — так делает один римский изгнанник в Массилии. Я его знаю. Его Венеры и Марсы стоят почти в каждом атрии нашего города.

— Ну, не знаю, смогу ли выдать обрубок мрамора с греческим именем за творение Мирона. Этому надо учиться. Все, что я сделал в своей жизни, — это статую Приапа для своей Альбанской усадьбы.

— Ты не похож на других. — Она смутилась на миг, или, вернее, изобразила смущение. — Тут для тебя хлеб и сыр.

Она соскочила с постели, положила перед ним на дубовый чурбак, служивший столом, ломоть хлеба и половину головки сыра. Клодий не стал говорить, что уже поел. Отрезал кинжалом кусок сыра. Она смотрела, как он ест, почти восторженно.

— А ты сама? — Он подвинул в ее сторону кусок хлеба. Губы ее изломились — то ли улыбка, то ли плаксивая гримаса стянула лицо.

Он налил из кувшина в чашу разбавленное вино, протянул ей, она отпила.

— Никто не приметил, что ты женщина? Женщине в лагере быть нельзя.

Она затрясла головой.

— Ну и прекрасно.

Он лег на кровать, притянул ее к себе. Она не сопротивлялась.

Бросить просто так в лагере свою спутницу Клодий не мог — она оказала ему услугу, возможно, спасла жизнь не только ему, но и всему лагерю Квинта Цицерона. Клодий должен был вернуть благодеяние. Потому надо было спешно утром, до того, как поедет назад, найти для девушки пристанище в Самаробриве.

У всех городских ворот стояли римские караулы. Солдат в Самаробриву не пускали без пропусков. Таков приказ Цезаря: чтобы легионеры не проникали в город союзников и не безобразничали. Развлекаться солдатам позволялось за городской чертой. Тут уже построили несколько харчевен, лавок и лупанариев. Диплом сенатора, разумеется, открыл Клодию ворота Самаробривы.

Почти сразу удалось отыскать какого-то торговца из Провинции и снять в его доме комнатку для Поллы. Романизированный галл, правда, потребовал плату за полгода вперед и цену заломил совершенно бессовестную, как будто это была комната не в каком-то крошечном городке в Белгике, а в самом Риме. Но Клодий не торговался, ему хотелось устроить девушку и знать, что ей ничто не угрожает. К тому же времени искать другое пристанище не было. Полла относилась к его хлопотам равнодушно. Казалось, ее не занимало, будет ли у нее завтра крыша над головой, или ее бросят посреди дороги, как дешевую солдатскую потаскушку. Клодий отдал ей все золото, какое было при нем, все равно в пути к лагерю Цицерона и обратно оно не понадобится.

Прощаясь, крепко поцеловал девушку в губы.

— Мы еще увидимся, — пообещала она.