Картина VI. Те же и Клодия, по прозвищу Квадрантия, возлюбленная поэта
Глаза сестрицы завораживают. Особенно их странный блеск. В них хочется смотреть часами. За один ее взгляд можно простить все: измену, вранье и злую шутку. А она любит причинять боль.
Из записок Публия Клодия Пульхра
11-12 января 59 года до н. э
I
Клодий поутру послал Полибия узнать, ушел ли консуляр Метелл Целер из дома или все еще принимает клиентов.
Полибий вскоре прибежал с сообщением, что Целер отбыл на форум в сопровождении толпы паразитов. Путь свободен, идти недалече: вся знать селилась на Палатине, стена к стене.
— Госпожа ждет тебя в малом атрии, — сообщила служанка и бросила на Клодия влюбленный взгляд — хоть сейчас хватай девчонку и веди в спальню. И не боится сестрица держать подле себя таких милашек! Да ничего она не боится! Красавицу Клодию ненавидят, ей завидуют, многие утверждают, что презирают ее. Но все только о ней и говорят. Сколько молодых римлян от нее без ума!
— Привет, братец! — Супруга Метелла изобразила улыбку. — Как поживает консул, жену которого ты соблазнил?
Она рассматривала разбросанные на ложе отрезы дорогих тканей — серийский шелк и тончайшая шерсть — решала, какой подойдет для нового наряда. Накидывала ткань на плечи и тут же бросала на пол, ей все не нравилось: шерсть казалась старомодной, шелк — слишком легким для нынешнего холодного времени. Служанка поворачивала большое серебряное зеркало и притворно ахала от восторга, когда хозяйка драпировалась в новую ткань.
— Сестричка! — Клодий поцеловал ее в губы. — Надо полагать, ты интересуешься, как поживает Цезарь!
— Иди! — бросила она служанке. — И не смей подслушивать за дверью.
Нелепое предупреждение. Кто же из слуг не прикладывает ухо или глаз к любой щелке?
— Так ты о нашем герое! Видишь ли, сейчас в Риме есть только один человек, с которым можно иметь дело, — это Цезарь. Остальные ни на что не пригодны. Пусть оптиматы воображают себя лучшими, теперь нет ни лучших, ни худших, все одинаково продажны и бездарны. Неподкупный Катон так хотел, чтобы Цезарь не прошел в консулы, что подкупал избирателей в пользу Марка Бибула. Говорят, Катон испытывал страшнейшие муки совести по этому поводу, и ему являлся призрак его предка, того Катона Цензора, чья совесть чиста, если не считать, что на ней — все убитые при штурме Карфагена и разрушенный цветущий город. Мне всегда было жаль честных людей — они так долго терзают себя, прежде чем продаться, и делают это так неумело, что не получают никакой выгоды от своего падения и — что еще печальнее — никакого удовольствия.
— Мне тоже жаль честных, — улыбнулась Клодия. — Я давно заметила, что матроны, которые слишком дорожат своей репутацией, всегда заводят самых подлых и уродливых любовников.
Клодий хмыкнул:
— Так что честным лучше не пользоваться оружием подлецов и оставаться всегда честными. Я записал все соображения по этому поводу и послал Катону целый свиток. Он при встрече обозвал меня мерзавцем. Вот и делай после этого людям добро. Кстати, как поживает твой муженек? Что-то он не торопится отбыть в Галлию и оставлять тебя в Риме одну.
— Он собирается взять меня с собой! — гневно нахмурила брови Клодия. — Я сказала, что хочу остаться, а он — в крик… — Она поджала губы. Да, скандал вышел ужасный. Кто бы мог подумать, что Метелл еще способен ревновать! Она была уверена, что после стольких лет брака он смирился с тем, что подле жены постоянно вьются два или три молодых и пригожих шалопая.
— Да ну! Какой нехороший. В прошлый раз ездил в Галлию без тебя — и был доволен. Галлия — не слишком богатая провинция, но, уверен, тебе там понравится. Правда, мужу твоему нельзя будет ездить в Италию дальше речонки Рубикон, как наместнику провинции. А тебя одну любящий муж вряд ли отпустит — времена нынче неспокойные, незачем красивой молодой женщине разъезжать по дорогам. Но это не важно, я буду писать тебе письма, рассказывать, что творится в Риме, все последние новости: что сказал Цицерон, что ему ответил Гортензий Гортал. Тем более что я собираюсь сделаться народным трибуном. — Сестрица в ярости стиснула зубы. — Я вышлю тебе все тексты моих речей.
— Заткнись. Вместо того чтобы издеваться, сделал бы что-нибудь! — Клодия упала на стул, на глаза навернулись слезы, губы задрожали. Да ну! Неужели эта женщина способна плакать? Кто бы мог подумать!
— Я же предлагал тебе, и не раз: уговори Метелла отказаться от провинции. Но ты меня не слушаешь. Ну что ж, поживешь немного в Галлии. К сожалению, в провинции нет лавок с дорогими тканями, как на Тусской улице, — Клодий поднял отрез серийской ткани, прижал к щеке, улыбнулся и выпустил струящийся шелк из пальцев, — и лавок драгоценных камней.
В соседней комнатке послышался шорох. Клодия сделала вид, что ничего не слышит. Значит, там не служанка, иначе бы сестрица побежала проверять, не разбила ли неловкая девчонка драгоценную вазу или статуэтку.
— Говорят, уроженки Галлии очень даже ничего, белолицые и все сплошь блондинки с голубыми глазами. Твоему мужу они понравятся, — продолжал невинным тоном Клодий; при этом он взял руку сестры и перебирал ее пальчики, унизанные дорогими кольцами.
Красавица была в бешенстве. Грудь ее под тончайшей шерстью так и вздымалась.
— Я бы хотел помочь тебе, сестрица, — шепнул Клодий. — И, кстати, кто там в спальне? Служанка? Или ухажер? Говорят, у тебя появился новый воздыхатель-поэт? Подожди-ка, я вспомню его имя. А, ну да! Катулл! Гай Валерий Катулл из Вероны.
— Ну и что? Не все ли равно, кто пишет в мою честь стихи?
— Конечно, все равно! Тем более что в стихах он называет тебя вымышленным именем Лесбия. Не особенно, на мой взгляд, удачное имя, но поэты — народ странный. Так что пусть пишет. Только вот что, дорогая сестрица… — Клодий наклонился, взял ее за подбородок и заглянул в глаза. Дерзкие, прекрасные черные глаза — они умеют лгать, как никакие другие. Кроме прозвища Квадрантия, у Клодии есть куда более благозвучное прозвище — Волоокая. Волоокой Гомер называл Геру. Наверное, у ревнивой и жестокой Геры были точь-в-точь такие же глаза. — Я не хочу, чтобы разговор слышал твой поэт. Так что я загляну на кухню, посмотрю, что готовит на обед твой сирийский повар, а ты вели стихоплету удалиться. Если не хочешь, чтобы его прикончили как ненужного свидетеля.
— Но я… — Глаза, устремленные на Клодия, были полны такого неподдельного изумления.
— Мне нравятся его стихи, дорогая сестрица, не будем лишать римлян лучшего поэта.
И Клодий удалился, бормоча:
«Горькой влагой старого Фалерна
До краев наполни чашу, мальчик!»
Когда он вернулся, сестрица, как прежде, сидела на стуле и делала вид, что читает свиток, лежащий у нее на коленях. Клодий внимательно осмотрел малый атрий, заглянул в экседру за занавеску и затем уже — в спальню к сестре. Катулл убрался. Теперь можно поговорить.
— Дело вот чем, дорогая сестрица; может быть, ты даже слышала об этом: сенат решил, что нынешний наш консул Гай Юлий Цезарь должен по окончании своего консулата заниматься присмотром за лесами и дорогами. Я понимаю, что на всех бывших консулов не хватает провинций. Но Цезарь, надзирающий за лесами! Это даже не смешно.
— Не слишком удачное назначение, — понимающе кивнула красавица.
— Мелкая месть оптиматов. Так вот, — Клодий улыбнулся самой обворожительной улыбкой, — мне стало известно, что Гай Юлий не прочь отправиться в Цизальпинскую Галлию, куда посылают твоего муженька. Он готов взвалить на себя этот тяжкий груз.
— Какой самоотверженный!
— Если бы твой Метелл отказался от назначения, сославшись на внезапное нездоровье… к примеру, то Цезарь бы поехал вместо него. И ты бы осталась в Риме.
— А те богатства, которые мой муж получил бы в Галлии?
— О! Прости. Я и не знал, что ты так обеднела!
— Говорят, Цезарь подарил своей любовнице Сервилии жемчужину удивительной красоты и заплатил за нее шесть миллионов. — Клодия будто ненароком тронула золотую серьгу в виде милашки-дельфинчика.
— Цезарь щедр, сестрица. — Клодий поцеловал ее в губы — едва коснулся. — Думаю, ты сможешь уговорить супруга, не так ли, душа моя?
— Мне придется очень постараться. Метелл не упускает своего.
— Как все римляне, — уточнил Клодий.
— Ты — как все?
— Конечно. Но я блюду меру.
— Врешь. Врешь, подонок! — Она улыбнулась. Лживые глаза обещали куда больше, чем лживые губы. — Ты самый большой проходимец из всех проходимцев.
— Спасибо за комплимент. Но, сестрица… ты забыла об одной вещи: нынче не меняют наместников провинций каждый год. Твоему Метеллу продлят полномочия еще на год, потом еще. Возможно, тебе придется провести вдали от Рима пять лет.
Клодия приложила руку к груди, как будто брат вонзил ей в сердце остро отточенный кинжал.
— Пять лет! — беззвучно шевельнулись ее полные, созданные для поцелуев губы.
— Ну да! В сенате все говорят, что Галлию надо давать в управление на пять лет. Разве Метелл тебе это не сообщил? Через пять лет тебе будет сорок, — прошептал он в розовое ушко и коснулся губами мочки там, где впивалась в нежную кожу золотая проволока сережки.
— Убирайся, — прошептала она.
В вестибуле Метеллова дома Клодия поджидали его верные слуги Полибий и Зосим. А на улице, на другой стороне, завернувшись в плащ, расхаживал взад и вперед Катулл. Поэт был смуглолиц и светлоглаз, порывист и необыкновенно неловок. Он то смущался, то был вызывающе дерзок, как истинный провинциал. Пока он двигался вдоль глухой стены дома на восток, лицо его изображало надменность, но стоило повернуть на запад, как он тут же терялся и потуплял взгляд. И даже с шага сбивался.
Едва патриций вышел из дома, как поэт кинулся к нему:
— Правда ли, ты можешь помочь, и моя Лесбия не уедет из Рима?
— Я-то при чем? — Клодий пожал плечами. — Сестричка обожает провинциальные забавы — ездить верхом, облачившись в панцирь и напялив на голову шлем. Еще ее любимое занятие — метать пилум. — Катулл изумленно распахнул глаза. — Неужели ты не знаешь об этих увлечениях милейшей нашей Квадрантии? — Катулл отрицательно мотнул головой. — Весь Рим знает. Ах, ну да, ты же недавно в Городе. Подари моей сестричке пару пилумов — это ей понравится. Она будет их метать в цель на отдыхе в Байях. Ах, нет, теперь она будет отдыхать в твоей родной Вероне.
— Не может быть, — выдохнул Катулл.
— Хорошие стихи ты пишешь, Гай. Я их выучил даже наизусть:
«Да. Ненавижу и все же люблю. Как возможно, ты спросишь?
Не объясню я. Но так чувствую, смертно томясь».
Ненавижу и люблю. Как странно! Разве можно ее ненавидеть? Хотя она способна причинять боль.
— Боль… — повторил поэт. Что-то дрогнуло в его лице. — Я боюсь ее. Боли боюсь. И боюсь потерять. Моя Лесбия, — добавил шепотом, — она такая… В моей Лесбии все совершенно.
«Лесбия — вот красота: она вся в целом прекрасна, Лесбия всю и у всех переняла красоту».
Клодий невольно улыбнулся. А ведь поэт прав. Красота Клодии удивительно гармонична — Пракситель не нашел бы в ней изъяна.
— Ты сам не сочиняешь стихов? — подозрительно и ревниво покосился на Клодия Катулл.
— Нет! — рассмеялся Клодий. — Я ничего не понимаю в твоих гекзаметрах.
— Но кто ты?
— Сенатор. То есть почти никто. Но в будущем году буду народным трибуном.
— Ты — народный трибун? — изумился Катулл. — Защитник народа?
— Сомневаешься в моих способностях?
Катулл не ответил, он вдруг кинулся бежать вдоль улицы. Так бежал неведомо от кого и куда Луций Сергий Катилина.
II
Помпей принял приглашение Цезаря без особого восторга. Было ясно, что консул хочет обсудить с ним некоторые политические вопросы наедине. Наверняка речь пойдет о ветеранах из распущенных войск, которые так и не получили землю, как было обещано лично Помпеем. Да, Цезарь может помочь. Но неясно, чего потребует взамен. Игры форума были для Помпея куда сложнее, чем сражения с пиратами или Митридатом. Помпей даже подумывал, не начать ли ему брать уроки ораторского мастерства, чтобы каждый досужий острослов не вгонял его в краску.
Вот и перед этой встречей Помпей тревожился. Ему не нравилось, что Цезарь пригласил его не в регию, а в тот дом, в Субуре, где были осквернены таинства Доброй богини. Как будто до сих пор на этом доме лежало пятно. Нет, Помпей не придавал особого значения выходке Клодия, но было неприятно думать, что здесь…
Он вошел. В просторном атрии, освещенном зимним холодным светом — проем в потолке не был затянут — за старинным ткацким станком стояла девушка и ткала. Две служанки были заняты прядением. Если кого и ожидал увидеть в атрии Помпей, так это Аврелию, мать консула. Вместо старухи увидел дочь Юлию. Несколько мгновений полководец стоял и смотрел на нее, не в силах ничего произнести, и только чувствовал, как щеки его заливает краска. Так что к концу нелепой паузы Помпей был красен, как широкая кайма на его сенаторской тоге.
Тут Юлия, наконец, его заметила. То есть он был уверен, что она заметила его раньше, но делала вид, что не замечает, надеясь, что он заговорит первым. Но, поскольку молчание сделалось совершенно неприличным, она повернулась к триумфатору.
— Если ты здравствуешь, Гней Помпей Магн, то это хорошо. Отец мой тебя ждет. Я сейчас пошлю служанку сказать, что ты пришел.
— Ты ткешь свадебное платье… — выдавил он. Голос у него стал хриплым, будто он целый день выкрикивал команды своим легионерам.
— Нет, Великий. Хотя я помолвлена с Сервилием Цепионом.
— Когда же свадьба?
— В мае.
— Счастливец твой будущий супруг.
Юлии было уже двадцать три года, но замуж она должна выйти в первый раз. В таком возрасте римские женщины успевали овдоветь и найти нового супруга. Но эта девушка могла не переживать, что задержалась со свадьбой, — Помпей был готов поклясться любыми богами, самим Юпитером Всеблагим и Величайшим или Святой Венерой, что прекраснее Юлии девушки в Риме нет. У нее были живые глаза и белая кожа, как у ее отца; и тонкий, вернее, тончайший профиль; алые губы, которым не нужна никакая краска. Он вдруг заметил, что она перестала ткать, а просто стоит, склонив голову, и пальцы ее касаются основы. Наверное, она смутилась. Но не покраснела — ее отец очень редко краснеет. Красавица! Даже под толстой тканью зимней туники можно заметить, как высока ее грудь, тонка талия, а ноги… Помпей совершенно бесстыдно скользнул взглядом по складкам ткани и уставился на щиколотки.
— Извини, что немного задержался. — Цезарь взял гостя за локоть. Помпей от неожиданности даже вздрогнул — он не слышал, как Цезарь подошел. — Юлия, душа моя, оставь тканье служанкам, лучше прочти нам те заметки о летнем путешествии, что ты мне читала вчера. Там была одна милая фраза. Я запомнил. Вот она: «Слова в садах звучат, как стрекот кузнечика».
Юлия, ничуть не ломаясь, оставила атрий.
— Я заказал ее бюст одному латинскому художнику. Не греку, а именно римлянину, что известен своими посмертными масками.
— Можно взглянуть? — спросил Помпей. Ни о чем и ни о ком больше он сейчас говорить не мог — только о Юлии.
— Конечно. Бюст здесь, в таблине.
Консул провел гостя в таблин. Римский художник был, разумеется, не Фидий, но бюст поражал сходством. Помпей смотрел и не мог отвести глаз.
— Нельзя ли заказать этому художнику копию? — спросил он вдруг.
Пришла Юлия, вместо свитка для чтения она принесла кратер греческой работы. Служанка поставила на столик две чаши.
— Это фалерн, — сказала Юлия.
— Тебе нравится твой жених? — вдруг спросил Помпей.
Она бросила на него взгляд и опустила глаза.
— Юлия — послушная дочь, — заметил консул. Но при этом смотрел не на дочь-невесту, а на гостя.
Помпей вышел в атрий и стал мерить его широким шагом старого солдата.
— Твои ветераны до сих пор не получили землю, которую ты им обещал, — проговорил Цезарь, следя за Помпеем.
Тот остановился.
— Сенаторы уперлись, как ослы! — Почти детская обида отразилась на лице триумфатора. — На те сокровища, что я привез с Востока, можно купить сколько угодно земли! Хоть всю Италию! Но отцы-сенаторы хотят просто-напросто золото присвоить!
— Я бы мог провести закон о земле для ветеранов через комиции. — Цезарь погладил Юлию по голове. — Если твои ветераны явятся голосовать в народное собрание.
— Они придут. — Помпей скорым шагом вернулся в таблин.
Юлия серебряным киафом наполнила чашу и протянула полководцу. При этом — намеренно или нет — рука Помпея коснулась ее пальцев. Девушка так вздрогнула, что расплескала вино.
— Замечательно, — задумчиво произнес Цезарь, — просто замечательно. — Он продолжал держать чашу в руке, но до сих пор даже не пригубил. — А ведь она в тебя влюбилась, Гней! — произнес он еще более задумчиво.
Помпей, в тот миг осушавший чашу, поперхнулся и закашлялся. Юлия вскочила и гневно свела брови, но в ее гневе явно было одно притворство.
— Если сказать честно, то Сервилий Цепион мне не особенно нравится. Не самый лучший жених для моей красавицы, — продолжал все так же задумчиво консул, как будто не заметил ни «гнева» Юлии, ни смущения Помпея. — Особенно если уеду на пять лет наместником в Галлию.
— Галлия отдана Метеллу Целеру, — растерянно пробормотал Великий.
— Но ведь он еще не уехал. Так ведь? — Консул доброжелательно улыбнулся. Невыносимо доброжелательно. — Я слышал, Метелл болеет.
— Да, я тоже, тоже попробую… Я поговорю с ним. Метелл прислушается к моему мнению. Ему лучше остаться.
— Твои ветераны проголосуют за мое назначение.
— За любые твои законы я выступлю не только со щитом, но и с мечом.
— О!.. — Цезарь посмотрел на Юлию, которая по-прежнему стояла, разглядывая свой собственный бюст и кусая губы. Потом медленно перевел взгляд на Помпея. — Кстати, из Испании я привез тебе подарок, Гней. Один миг!
Цезарь встал и быстро вышел. При этом демонстративно задернул занавеску таблина.
— Один миг, — раздалось из-за занавески, и послышались удаляющиеся шаги.
Глаза Юлии были полны слез. Помпей шагнул к ней, обнял, прижал к себе. Она не сопротивлялась, приникла покорно, будто искала защиты.
— Отец твой получит Галлию, Иллирию, легионы. Уж не знаю, что он еще хочет получить! Но ты будешь моей! Моей! — Он запрокинул ее голову и стал покрывать поцелуями ее лицо и шею.
— Гней, — повторяла она, как заклинание. — Гней…
Он разжал руки, и она спешно отступила, пригладила ладонями волосы. Но одна прядь выбилась из прически, и она этого не заметила.
А Цезарь уже отодвинул занавеску таблина.
— Вот мой подарок. — Консул протянул Помпею кинжал. — Мне сказали, что именно этим кинжалом был убит Серторий.
Великий взял странный дар.
— Квинт Серторий… — Помпей вынул клинок, осмотрел, как будто рассчитывал обнаружить следы крови. Кинжал был начищен и сверкал. — Серторий был лучшим воином, с которым мне приходилось сражаться. И не только в Испании. Вся беда в том, что он сражался против Рима. И он получил то, что заслужил. Никому не желаю такой судьбы.
III
Метелл Целер вставал рано и требовал, чтобы супруга поднималась вместе с ним. А Клодия любила понежиться в постели, и эти ранние вставания приводили ее в ярость. Но этим утром она поднялась раньше супруга и приняла участие в приготовлении завтрака, чего с нею никогда не бывало. Собственноручно Клодия подала супругу сыр, разбавленное вино и хлеб, смоченный в вине. Метелл даже не заметил любезности, лишь глотнул вино и проворчал:
— Опять меда переложили! Сколько раз говорить, что от меда у меня тошнота.
Однако ж, морщась, он осушил чашу.
— Ты уже собрала вещи? — спросил он, вставая из-за стола. — Мы через три дня выезжаем в Галлию.
— И не собираюсь!
— Значит, поедешь без вещей! — рявкнул Метелл и отправился в атрий, где его ждали клиенты.
За полчаса он принял почти всех, оставались лишь два человека. Но вдруг взревел от боли, согнулся и, чтобы не упасть, вцепился в стоящего рядом клиента. Тот тоже закричал.
Рабы и клиенты, что стояли поодаль, ничего не поняли. В первый миг показалось, что посетитель всадил нож в бок патрону. Все кинулись к Метеллу. Но крови на тоге не обнаружили. И ножа тоже. Патрон по-прежнему стоял, согнувшись, вцепившись пальцами в плечи клиента, и уже не кричал, но лишь стонал сквозь зубы. Наконец он поднял белое, все в крупных каплях пота лицо и выдохнул:
— Воды…
Один из рабов кинулся исполнять приказание, в то время как двое других помогли хозяину разжать пальцы. Незадачливый клиент, в которого так внезапно вцепился Метелл, предусмотрительно отступил подальше, растирая онемевшие плечи. Хозяина посадили на скамью.
— В спальню… прилечь… — пробормотал Метелл.
Его подняли и повели. Он едва двигал ногами. Лег на кровать в спальне, как был, — в тоге. Боль отпустила, но навалилась какая-то совершенно немыслимая слабость. Трудно было шевельнуть пальцем, разлепить губы. Раб принес воды. Метелл выпил. Не потому, что хотел пить, а потому, что надеялся — от воды станет легче. Но легче не стало — боль тут же вернулась. В спальню заглянула Клодия, брезгливо скривила губы и вышла, приказав кликнуть медика-грека, что жил рабом у них в доме. Тот прибежал — испуганный, бледный; осмотрел хозяина и спешно направился в соседнюю комнату, где сидела Клодия, читая таблички со стихами Катулла. Врач что-то возбужденно зашептал хозяйке на ухо, указывая на дверь хозяйской спальни. Клодия ничего ему не ответила.
Метеллу становилось все хуже. Днем он попросил молока. А когда выпил, то стал рычать и рвать зубами подушки. Клодия, чтобы не слышать его криков, ушла в малый атрий и села писать письмо брату. К вечеру медик-грек приготовил питье, от которого Метелл впал в беспамятство. Но боли все равно его мучили. Он стонал, скреб ногтями живот, оставляя на коже кровавые полосы. Лицо больного посерело и менялось на глазах, будто невидимая рука сдергивала покровы с тела, освобождая душу для дальнего пути.
Медик шепнул доверительно двум-трем клиентам и слугам, что больной не доживет до утра. Слух о болезни Метелла распространился по Городу, многие присылали узнать о его здоровье, лично не явился никто. Клодий тоже не пришел — прислал Зосима. Того провели в комнату Клодии.
— Печень, — кратко объяснила Волоокая, протягивая Зосиму письмо для брата.
Клодий, прочтя послание, не стал разравнивать воск. Он отправился на кухню и бросил деревянные таблички в огонь.
