Глава 12
Утро было пронизано серостью и хмарью, не спасали ни цветные лампочки на столбах, ни отсыревшие гирлянды, ни унылый фанерный Дед Мороз на фасаде кинотеатра напротив (краска поползла, нос разбух, точно у пьяницы со стажем). Хотя, возможно, дело не в температуре и влажности воздуха — просто окружающий мир имеет странное свойство точно копировать человеческое настроение. Майя нехотя взглянула в окно: свинцовые тучи над головой, серый снег на крышах домов и машин на стоянке во дворе. Только Севушкин БМВ сладко дремал в персональной «ракушке».
— Проснулись?
О черт! Майя в мгновение ока нырнула в постель и натянула одеяло до подбородка. «Как же я могла забыть…»
— Я сварил кофе.
— Спасибо, — сухо сказала она, стараясь не смотреть на поднос с рогаликами и дымящейся кружкой. Кофе в постель ей подавали впервые в жизни. — Я не слышала, как вы встали.
— Я встаю рано. Я вообще жаворонок.
— Да? — Она с сомнением оглядела массивную фигуру школьного директора, облаченную в ее махровый халат для ванной. — Выйдите, мне нужно одеться.
Он молча развернулся и исчез, тактично прикрыв дверь. Майя запустила руку под подушку, нащупала теплую рукоять пистолета и слегка успокоилась — наивно, конечно: что мешало ему придушить ее подушкой во сне, или ударить по голове бошевской кофеваркой, или воткнуть в горло кухонный нож… Вместо этого школьный директор, как хорошо выдрессированная собака, провел ночь на кухне, где жестокосердная Майя постелила ему коврик (раскладушки в хозяйстве не нашлось). Удивительная деликатность для маньяка. Впрочем, тут же призналась она себе, я уже не уверена, что он маньяк. То есть он мог состряпать себе алиби (пообещать завхозу Еропычу место завуча или новенькую «Волгу» в подарок), однако…
Однако такая предусмотрительность плохо вяжется со всем остальным: убийством мальчика (ведь он выдавал себя с головой!), совсем уж никчемным побегом, визитом ко мне — и тем объяснением, которое он в конце концов нашел: «Я хочу, чтобы вы мне помогли».
— В чем?
— Доказать мою невиновность.
Она усмехнулась:
— Вы с ума сошли.
— Почему?
— Во-первых, я не следователь. То есть не профессионал…
— Профессионал уже управился: натравил на меня всю городскую милицию…
— Во-вторых, чтобы что-то пытаться доказать, надо быть уверенным самому.
— Опять двадцать пять! Вы все еще сомневаетесь?
— В-третьих, я должна работать. Зарабатывать хлеб насущный. Тем более что вы, кажется, предлагаете мне вас кормить. Денег ведь у вас нет.
— Я отработаю, — буркнул Гоц.
— Каким образом?
— Прибью вешалку в прихожей. Починю бачок в туалете.
— Вы просто кладезь талантов…
— Кстати, а чем вы занимаетесь?
— Даю частные уроки английского. (Завтра после обеда придут ученики, вспомнила она вдруг. Двое абитуриентов, один румяный работяга из вечерней школы и две школьницы старших классов, мечтающие о карьере секретуток в богатом офисе.)
— Даете уроки? Здесь? — озадаченно спросил Гоц.
Майя посмотрела на свою неубранную постель.
— Ну, не конкретно здесь. За столом в гостиной.
Он огорчился.
— Это плохо.
— Вам что-то не нравится? Идите в милицию, вас там примут с распростертыми объятиями, — зло сказала она, неожиданно поняв, что без боя сдала свои позиции. Не ради, конечно, полузнакомого алкоголика в бегах — просто оставалась нераскрытая тайна, которая будоражила воображение (слишком живое) и вызывала зуд в кончиках пальцев… И — смерть мальчика, гномика в желтом трико и капюшоне, не давала покоя. Это было не по правилам: оставлять его смерть неотмщенной.
Завтракали они молча, сидя друг против друга за кухонным столом и тщательно глядя каждый в свою тарелку, точно пожилые супруги после ссоры — уже присмиревшие, но еще не отошедшие от взаимных копеечных обид. Так же молча, без понуканий, Гоц собрал грязную посуду, уволок в раковину и включил воду. Майя несколько минут наблюдала за ним, потом прошла в прихожую и принялась одеваться, удивившись про себя: «Странно, после всего, что произошло за истекшие сутки, я еще способна совершать обычные бытовые действия. Есть рогалики, пить кофе, укрывать у себя преступника (или не преступника, или преступника, но очень хитрого, сумевшего все-таки проделать брешь в моей уверенности), смотреться в зеркало…» Впрочем, нет. К зеркалам она с некоторых пор стала испытывать необъяснимое отвращение. Словно боялась увидеть в них нечто — то, что не должно было там отражаться…
— Куда вы собрались? — спросил Гоц из кухни.
— На похороны, — сухо ответила Майя. — Сегодня хоронят Гришу.
Он подошел, прислонился к дверному косяку, сложив мощные руки на груди. Потом спрятал их за спину, потом сунул в карманы — он явно не знал, куда их девать.
— Если вы так твердо уверены, что я убийца, то почему не сдадите меня органам?
Она задумалась.
— Есть одна маленькая деталь… Вернее, не деталь, а так, странность…
— Какая?
— Вы говорили, будто кто-то рассмеялся в подвале. Там, где вы наткнулись на мертвого мальчика. Даже не рассмеялся, а…
— Хихикнул, — подтвердил Гоц. — Будто пытался подавить истерику.
— Я слышала нечто подобное. В школе, за несколько минут до пожара. Я вошла в пустой класс, чтобы взять вино, и прикрыла дверь за собой — боялась, как бы Эдик не застукал. И услышала в коридоре шаги и смех.
— И вы до сих пор молчали…
— Про шаги я сказала следователю — кажется, он не поверил. А смех мог мне почудиться: дверь-то была закрыта. — Майя помолчала. — Если бы не этот смех — я бы даже доносить на вас не стала. Просто пристрелила бы.
Василий Евгеньевич опасливо покосился на ее сумочку и нерешительно спросил:
— Может, отдадите пистолет? Не будете же вы вечно таскать его с собой — тяжелый, неудобный, того и гляди выпадет. Я ведь не собираюсь вас убивать. И не собирался — только припугнуть…
— Не факт. Хотя, вы правы, лучше я оставлю его в тайнике. На нейтральной территории.
— В каком тайнике?
— Какой найду. Чтобы ни у кого не возникло соблазна.
— Только не под лестницей и не в мусорном бачке, пацаны в момент найдут. — Гоц очень серьезно посмотрел на нее. — Возвращайтесь. Я буду ждать.
— Ладно, — вздохнула она, застегивая пуговицы. — Хлеб в буфете, пельмени в морозилке, так что смерть от голода вам не грозит. Не забудьте: за вами унитаз и вешалка.
С давних времен, когда Майя была похожей на куклу Мальвину с голубыми волосами, а худющая Ритка — на обезьяну Читу, полгода просидевшую на голодном пайке в муниципальном зоопарке, у них существовало тайное место, куда можно было прятать все что угодно: кирпич в стене, на лестничной площадке первого этажа, чуть ниже почтовых ящиков. Кирпич свободно вынимался, образуя нишу, и совершенно скрывал ее от посторонних глаз, вставая на место. Сейчас Майя вспомнила о нем.
Недобрым словом помянув тьму в подъезде, она нашла нужный ориентир, опустила в тайник пистолет, завернутый в тряпочку (так ей казалось безопаснее), и поставила кирпич обратно, для верности проведя рукой по стене: гладко, ни малейшей неровности. Вовек никто не догадается. Какая-то размытая тень — черное пятно в черном мире — пискнула и шарахнулась за угол. Майя вздрогнула. Наверное, кошки занимались любовью, а я их спугнула. Дом, который почтил своим проживанием народный избранник и заступник Сева Бродников, был настоящим раем для бродячих кошек.
Она вышла из автобуса на знакомой остановке, прямо у ворот школы, и прошла по тропинке внутрь квадратного дворика — оттуда намечался вынос.
Она никогда в жизни не видела столько цветов сразу.
Даже городской ботанический сад, куда ее гоняли на практику в студенчестве, выглядел бы по сравнению с сегодняшним зрелищем жалким запущенным огородом. Цветы были всюду: они пестрым холмом покрывали ограду и маленький белый памятник в форме бумажного кораблика, они ковром устилали утоптанный снег в радиусе нескольких метров и даже дорожку от самых ворот кладбища. А цветы все несли и несли — построенные парами встревоженные первоклашки, не совсем понимающие, что происходит вокруг, пяти-шестиклассники, впервые увидевшие и осознавшие смерть, верзилы обоих полов из одиннадцатого, способные отпускать тяжеловесные казарменные шуточки по какому угодно поводу — будь то гигиенические прокладки или ограниченный ядерный конфликт… Но сегодня и они были серьезны, даже суровы.
Из цветочного холма, с большого портрета, перевязанного черной шелковой ленточкой, улыбался Гриша Кузнецов, маленький гном, сбежавший из сказки Андерсена… Собственно, это был не совсем портрет — скорее моментальная фотография, где он сидел на диване в обнимку с любимым плюшевым зверем, средних размеров собакой с желтой спинкой, белым брюшком и немного грустной трогательной мордашкой, на которой поблескивали умные, почти живые глаза-пуговки. Собака пережила своего хозяина. Она так и не покинула его — кто-то принес ее с собой и посадил на могилу, рядом с портретом.
Оркестр отыграл свое и степенно ушел за ворота, к автобусу с черной полосой на боку, рабочие — четверка пугающего вида упырей — исчезла в каптерке, греться и поминать очередного новопреставленного, а школьники не расходились, окружив свежую могилу — молча, кусая губы и не вытирая слез, больно прилипавших к щекам на холодном ветру…
— Майя Аркадьевна, — вдруг окликнули ее сзади.
Она оглянулась и увидела Николая Николаевича Колчина. Тот стоял рядом, сунув руки в карманы дешевого пальто и подняв воротник. Ни дать ни взять разведчик-интеллектуал из «Мертвого сезона» — нежнейшего черно-белого фильма времен Майиной молодости…
— И вы здесь? — Она почувствовала безотчетное раздражение. — Наблюдаете за подозреваемыми, да? Ждете, что у убийцы не выдержат нервы и он начнет кататься по земле?
— Вы насмотрелись триллеров, — мягко ответил Колчин, с великолепным спокойствием проигнорировав Майин выпад. — Хотя в жизни преступники тоже, бывает, приходят на кладбище. Только по земле никто из них не катается и волосы на себе не рвет. Странно, вы не находите? Ведь убил, пролил кровь невинного — впору самому застрелиться… Ан нет, живет. И очень удачно маскируется под окружающих, — он указал взглядом на толпу. — Не отличишь… Кстати, а почему вы так выразились?
— О чем вы?
— Ну, будто я наблюдаю за подозреваемыми. Подозреваемый у нас только один — Гоц, он должен был интересовать вас в первую очередь. А вы о нем даже не упомянули…
— А какой смысл? — сухо возразила она (осторожно, Джейн: иногда, чтобы проговориться, достаточно просто промолчать…). — Вы здесь — значит, Гоц пока не пойман. Я права?
— Правы, — покаянно кивнул Колчин. — И между прочим, вина его до сих пор ничем не подтверждается, кроме факта побега. Ну и того, что в обоих случаях он оказывался в непосредственной близости от места преступления. А материальных-то улик по-прежнему ни одной…
— А тот кусочек картона, что я вам отдала? Который был в руке Гриши…
Колчин флегматично пожал плечами:
— Посторонних отпечатков на нем нет, если вы это имеете в виду. Да и быть не могло. Вот если бы мы нашли у Гоца остальное — то есть упаковку с оторванным краем…
— Да неужели он будет хранить у себя такую улику?
— А это уж зависит от его сверхзадачи, Майя Аркадьевна. Если принять версию о его психической неуравновешенности, то вполне может хранить. Как боевой трофей. Только, мне кажется, эта версия вам не по душе, верно?
— Верно, — согласилась Майя, припомнив глаза школьного директора, когда он сидел на кухне, прислонившись к батарее, глядя прямо перед собой и даже не обращая внимания на наведенный на него пистолет… Тоскливая злость, усталость и безысходность — но никак не безумие. Смех в подвале — тоже не безумие (а если и безумие, то коллективное), как и посох Деда Мороза без малейших следов крови… Да вообще безо всяких посторонних следов.
— Значит, в той коробке был ваш подарок Грише?
— Бэтмен, — сказала она. — Игрушка довольно противная, но популярная. И по сюжету вроде бы борется со злом. Я купила его в киоске по дороге…
— По дороге? Что же вы заранее не озаботились?… Впрочем, извините.
— Да ведь Гриша не хотел, — сбивчиво пояснила Майя. — То есть сначала просил Артура купить (тот пообещал, если будет «пятерка» по русскому). А потом, в магазине, вдруг потерял интерес.
— Вы уже рассказывали…
— В самом деле, — она нахмурилась. — Просто я вдруг подумала: что, если для Гриши эта игрушка имела какой-то скрытый смысл?
Губы следователя чуть дрогнули.
— Летучая мышь — маска — маскарад — убийство на маскараде. Довольно прозрачно, но слишком сложно для девятилетнего мальчика. А вот для убийцы… Однако он в бегах, его не спросишь.
— И что вы намерены делать?
— Нужно попробовать зайти с другого конца. Роман Ахтаров дал приблизительный перечень экспонатов для музея. Список не так уж внушителен, однако работы хватит. — Он сделал паузу и признался: — Притом что версия, которую я сам же и выдвинул, более чем завиральная.
— Вы сказали, приблизительный перечень. Разве не существует подробной описи?
— Конечно, был специальный журнал, но он сгорел в пожаре. Да и экспозиция только готовилась, половина экспонатов была расставлена на столах, а половина сложена в кучу…
— Роман торопился, к ним в школу обещало нагрянуть телевидение…
— Я в курсе. Что поделаешь, таковы условия муниципальной средней школы: все наспех, все на бегу.
— Да уж, — согласилась Майя, с содроганием припомнив собственный прошлый опыт.
— Честно говоря, я рассчитываю на вашу помощь, — неожиданно сказал следователь. — Журнал учета утерян, а необходимо установить хозяев всех экспонатов. Мы работаем над этим… Да, собственно, уже почти закончили. Осталось несколько невыясненных моментов.
— Дневник? — вдруг вырвалось у Майи помимо воли.
Колчин посмотрел с интересом.
— Совершенно верно, дневник Аристарха Гольдберга, главы контрразведки в Боевой организации эсеров. Конкретнее — в «Летучем отряде» Всеволода Лебединцева по кличке Карл. Неординарная, скажу вам, была личность… Ваш приятель Роман Ахтаров рассказывал о нем с большим воодушевлением, даже меня сумел заразить. А почему вы вспомнили о дневнике?
Майя задумалась.
— Я увидела тетрадь, когда Рома показывал мне музей. Взяла в руки, пролистала…
— И что?
— Не знаю… Странное было ощущение: чужие жизни, чужие тайны, предательство, любовь, страсть… Они все — все эти люди — давно умерли, а я будто слышала их голоса. Только не примите меня за сумасшедшую.
— Я и не принимаю. Видите ли, этот дневник — единственный документ из экспозиции (по крайней мере, единственный нам известный), который содержит в себе некую криминальную загадку. И хозяин которого, кстати, так и не объявился.
— «Дорого я дал бы, чтобы узнать, кто скрывается под этим псевдонимом — наверняка ведь кто-то из наших, из особо проверенных. Возможно, тот, с кем я здороваюсь за руку и приветливо улыбаюсь при встрече…» — задумчиво процитировала Майя.
— У вас прекрасная память, — серьезно сказал следователь. — Завидую. Мне-то все приходится записывать, а потом все равно теряешь блокнот… Будьте добры, передайте Артуру Дмитриевичу мои соболезнования.
Майя долго смотрела ему вслед. Потом подошла к Артуру — тот стоял возле самой ограды, с непокрытой головой, не замечая снега, не тающего в волосах, — и сжала его локоть.
— Простудишься, — мягко сказала она.
— На войне люди не простужаются, — проговорил он, почти не двигая губами — будто говорил не он сам, а некое механическое устройство внутри. — И когда хоронят близких. Организм выделяет какую-то гадость, вроде сильного антибиотика. Не дает заболеть. И плакать тоже не дает, сволочь.
Леру Кузнецову она увидела чуть в стороне, в окружении одноклассниц — маленькую, всю в черном, под черным старушечьим платком, поддерживаемую под локоть верной Валей Савичевой (остальных девочек Майя видела раньше, но не знала по именам). Лики среди них не было — видимо, Сева исполнил свою угрозу и посадил родную дочь под замок от греха подальше…
— Как она? — спросила Майя, имея в виду Леру.
— Держится, — выдал механизм внутри Артура. — Пытается еще и меня поддержать… Но ведь она сама ребенок, куда ей.
Он протянул руку, поправил веночек из белых пластмассовых лилий и осторожно, с нежностью, на какую только был способен, коснулся лица Гриши на фотографии. Теперь он будет видеться ему часто — каждый день, в любом встречном малыше, бегущем из школы с ранцем за плечами, и он будет стремительно оборачиваться на детский смех, где бы тот ни раздавался. А потом долго стоять, мучительно приходя в себя…
— Знаешь, иногда я чувствую убийцей себя самого, — тихо сообщил он.
— Артур, не надо…
— Я не должен был соглашаться на этот идиотский эксперимент.
А ведь он считает меня виновной, вдруг поняла она. Меня — наравне с собой: я, по сути, была инициатором эксперимента (следователь лишь поддержал мою мысль), а Артур дал согласие. И все произошло именно там, в вестибюле, солнечным зимним утром, при большом скоплении народа: свидетель и убийца посмотрели друг другу в глаза. И настал момент истины…
Она запрокинула лицо, вглядываясь в небо, будто надеясь увидеть там знак, ощутить чье-то ласковое прикосновение, понять, что ее простили — пусть не здесь, на земле, но хотя бы там…
И заплакать наконец.
Не дождалась. Не заслужила ты еще отпущения грехов, Джейн. Не заслужила — коли убийца, истинный убийца, был на свободе. На аллее, возле самых ворот, их нагнали Лера и Валя, обе согнутые, будто вдруг постаревшие сразу лет на тридцать. Нагнали и пристроились рядышком. Дальше они шли вчетвером, молча, думая о своем и отбрасывая на твердый снег длинные гротескные тени.
— Келли говорила, что он, может быть, экстрасенс, — подала голос Лера. — Я читала, что маньяки все обладают… некой скрытой энергией, как черные маги в древности. Он мог загипнотизировать Гришу и уволочь…
— Лера, — укоризненно прошептала Валентина.
— Возможно, дело в другом, — задумчиво сказала Майя, вспомнив глаза школьного директора — умоляющие, отчаянные. — Мы все, и Гриша в том числе, сосредоточились на Гоце как на главном злодее (он следил за нами через витрину магазина, помнишь?). А убил Гришу совсем другой человек…
— Это Гоц вам сказал? — тихо спросила Валя. — Вы ему верите?
— Он еще и не то скажет, — зло процедила Лера. — Жаль, его нельзя будет повесить, когда поймают. Я бы точно повесила. А то адвокат на суде обязательно отмажет: ах, мой подзащитный не отвечал за свои действия, ах, ему нужен врач, ах, у нас гуманные законы… Ненавижу. Ненавижу, ненавижу!
Ненавижу.
Так думали сейчас они все, весь город, каждая бабулька, лузгающая семечки на скамейке и приглядывающая за шалопаем-внуком (вот не будешь слушаться…), каждый участковый, по десятому разу проверявший вверенные ему подъезды, каждый оперативник и добровольный помощник милиции, торчащий в засаде на возможных точках появления «объекта»… Только Майя стояла в вечной оппозиции к общему мнению, как стойкий оловянный солдатик. Наверное, поэтому обложенный со всех сторон Василий Евгеньевич и пришел к ней, как к последней надежде.
Чтобы разрядить обстановку, она спросила у Вали:
— Скажи, Роман Сергеевич просил тебя принести что-нибудь для своего музея?
— Меня уже спрашивали в милиции, — отозвалась она и с огорчением добавила: — У нас ничего не нашлось. Все старые альбомы потерялись при переезде. Мама говорит, их стащили рабочие, только зачем им?
— Артур, а к вам домой Роман не приходил?
— За экспонатами? — растерянно переспросил он. — Не помню.
— Ну как же, пап, — возразила Лера. — Ты отдал снимок прадеда, тот, что на корабле.
Он чуточку подумал.
— Да, было дело. Дедовская фотография, сорок второго года — он служил на линкоре во время войны.
— Он погиб?
— Умер в девяносто первом, от атеросклероза. А на что тебе?
— Чтобы восстановить экспозицию.
— Ты можешь сейчас об этом думать?
— Я хочу найти убийцу.
Дорога домой пролегала мимо стеклянных дверей универсама, пережившего на Майиной памяти несколько исторических циклов-превращений: из грязного гастронома с унылыми пустыми прилавками — в цыганский базар под крышей, шумный и крикливый, где продавалось все, от сомнительных шуб из кролика до вздувшихся рыбных консервов. Пару лет назад какой-то богатый нувориш купил помещение на корню, сделал капитальный ремонт и превратил во вполне европейский супермаркет со вполне европейскими суперценами (впрочем, раз в квартал можно и раскошелиться).
В высоких витринах сияли новогодние гирлянды и серебрились искусственные елочки, покрытые кусками ваты, имитирующей снег.
— Зайдем? — хмуро спросил Артур.
Он не собирался ничего покупать, к поминкам все было давно готово, но — Майя поняла — именно здесь они были с Гришей в последний раз. И это место стало святыней.
Стеклянный прилавок напротив отдела «Мясо, рыба» был отдан на откуп дешевым китайским сувенирам и игрушкам: заводным автомобилям, плюшевым собачкам (ни одна из них и сравниться не могла с той, что осталась среди океана цветов, на памятнике-кораблике) и пистолетам, стреляющим разноцветными шариками. Юная продавщица, сама похожая на игрушку из секс-шопа, оживилась при их приближении.
— Что вас интересует?
— Автогонки, — сказал Артур. — Вон те, в большой коробке.
Продавщица буквально расцвела.
— Прекрасный выбор. У вас мальчик?
— Мальчик.
Артур несмело поднял глаза на Майю и ответил на ее немой вопрос:
— Он просил. Если будет «пятерка» по русскому.
Она хотела что-то сказать ему. Не утешить (как тут можно утешить?), но хотя бы… Однако не успела: устрашающих размеров бабища с двумя сумками наперевес врезалась в нее, точно рефрижератор-дальнобойщик на полном ходу, отшвырнула в сторону, бросив через плечо: «Смотреть надо, раззява!», и унеслась прочь, сверкнув габаритными огнями.
Охая и держась за ушибленную печень, Майя опустилась на корточки и принялась собирать мелочь, рассыпавшуюся из кошелька. Артур пристроился рядом и стал шарить рукой по полу, близоруко щуря глаза. Помнится, именно это сочетание: атлетическое тело, твердый подбородок и мягкие глаза профессора математики — совершенно поразили ее в их первую встречу.
— Несчастная женщина, — пробормотал он.
— Она-то? — Майя даже поперхнулась, посмотрев вслед «рефрижератору» через окно, но не увидев за высоким европодоконником. — Ее муж, между прочим, владеет мясными рядами на центральном рынке. Она процветает, будь уверен.
— Я и говорю: несчастная.
Наконец мелочь была собрана. Артур встал, отряхнул брюки и протянул Майе руку:
— Идем?
Она будто не услышала. Он тронул ее за плечо. Плечо было как каменное — она сидела на корточках на заплеванном полу, уставясь в никуда, в пространство, толпы обтекали ее, словно волны — гранитный утес. Иные оглядывались — кто с недоумением, кто с легкой брезгливостью — наклюкалась, кошелка, в честь праздника, а с виду вполне нормальная…
— Что случилось? — встревожился Артур.
Она медленно поднялась, по-прежнему глядя на улицу сквозь витрину, не веря себе, своему случайному открытию, мимо которого проходила, наверное, десятки раз. И прошептала:
— Убегает…
— Куда? — встрепенулся Артур. — Кто убегает?!
Он посмотрел сквозь витрину, прижав очки к переносице, как это делают все близорукие, надеясь разглядеть что-то вдали, не разглядел и требовательно спросил:
— Кто там был? Не молчи!
— Гоц.
— Как? — Артур стремглав рванулся к выходу, но Майя удержала.
— Не сейчас, тогда… Гриша увидел на улице школьного директора и сказал: «Удирает…» Помнишь?
— Помню, — мрачно ответил Артур.
— Но ведь Гоц никуда не убегал. Он стоял неподвижно и смотрел на нас сквозь стекло. А потом — уже потом, через несколько секунд! — повернулся и ушел. Ушел, а не убежал.
Артур стоял, нахмурившись, засунув руки в карманы и покачиваясь на носках.
— Ты хочешь сказать, что Гриша увидел на улице не директора, а кого-то еще? И этот кто-то успел скрыться, прежде чем мы с тобой…
— Нет, — сказала Майя. — Он не мог видеть никого вообще. Он не мог никого видеть: здесь слишком высокие подоконники. А Гриша был маленького роста.
