ПЯТЬ

Дарлина за стойкой бара разливала воду по отполовиненным бутылям с напитками.

— Эй, Дарлина, послушай только, какое говно, — скомандовала Лана Ли, сворачивая газету и придавливая ее пепельницей. — «Фрида Клаб, Бетти Бампер и Лиз Стил, все проживающие по адресу ул. Св.Петра, 796, прошлой ночью были арестованы в салоне „Эль Кабалло“, дом 570 по улице Бургундии, и оштрафованы за нарушение спокойствия и создание угрозы общественному порядку. По словам офицеров полиции, производивших арест, инцидент разгорелся, когда одной из женщин сделал предложение неопознанный мужчина. Две спутницы женщины ударили мужчину, который бежал из салона. Женщина по фамилии Стил швырнула табурет в бармена, а две другие угрожали посетителям салона табуретами и разбитыми пивными бутылками. Посетители салона утверждают, что на сбежавшем мужчине были туфли для игры в кегли.» Ну что ты тут скажешь? Вот такие типы и похабят весь Квартал. Какой-нибудь честный Джо хочет позажигать с такой коблой, а они его за это лупят. Было время, когда тут все славно и правильно было. А теперь — одни коблы с педиками. Не удивительно, что бизнес завонялся. Терпеть не могу кобел. Просто не перевариваю!

— А к нам по ночам таперича одни шпики и ходют, — сказала Дарлина. — И почему только шпиков на таких баб не насылают?

— Да это заведение уже просто в чертов участок превратилось. Я тут сплошной благотворительный концерт устраиваю для Ассоциации Полицейского Человеколюбия, — с отвращением произнесла Лана. — Пустой зал, да кучка легавых знаки друг другу подает. И полдороги за тобой следи, за недоумью, чтобы ты им бодяги не впарила.

— Ну, Лана, — взмолилась Дарлина. — Ну откуда ж мне знать, кто из них легавый? По мне так все едины. — Она высморкалась. — Я ж заработать на жизнь стараюсь.

— Легаша по глазам вычислить можно, Дарлина. Они очень самоуверенны. Я в этом бизнесе слишком долго. Я каждый легавый прихват знаю. Купюры меченые, костюмчики липовые. Если по глазам не можешь, смотри на деньги. На них полно черточек карандашных — крапленые.

— А как я деньги должна видеть? Тут так темно, что и глаз не разглядишь.

— Ну, нам с тобой что-то нужно будет делать. Я не хочу, чтобы ты у меня тут на табуретках рассиживала. Попробуешь как-нибудь вечером толкнуть двойной мартини начальнику полиции.

— Тогда дай я на сцену выйду и станцую. У меня потрясный номер есть.

— Ох, да заткнись же ты! — заверещала Лана. Если Джоунз прознает о полиции в заведении по вечерам — прощай, швейцар за полцены. — Послушай сюда, Дарлина, только не говори этому Джоунзу, что у нас тут вдруг весь департамент по ночам обретается. Ты же знаешь, как цветные на фараонов реагируют. Он может испугаться и сбежать. В смысле, я паренька выручить хочу, чтоб по улицам не околачивался.

— Ладно, — ответила Дарлина. — Только я так ни шиша не заработаю, если бояться буду, что чувак на соседней табуретке — из полиции. Знаешь, что там тут надо, чтоб бабок заколотить?

— Что? — зло осведомилась Лана.

— Нам тут надо животное.

— Что? Господи Иисусе.

— Ни за какими животами я тут подтирать не собираю, — высказался Джоунз, шумно стуча шваброй о ножки табуретов возле стойки.

— Иди сюда и хорошенько посмотри под этими табуретками, — позвала его Лана.

— О! В-во! Это где я кусок прохлопал? Эй!

— Посмотри в газету, Лана, — продолжала Дарлина. — Почти в каждом клубе на всей улице есть себе животное.

Лана перелистнула газету на страницу развлечений и сквозь туман Джоунза вгляделась в объявления ночных клубов.

— Ну, у маленькой Дарлины винтики заработали. Тебе бы, наверное, хотелось управлять этим клубом, а?

— Нет, мэм.

— Так вот, запомни, — произнесла Лана, пробегая пальцем по рекламам. — Смотри сюда. У Джерри завели себе змею, в 104 — голубков, тигренок, шимпанзюк…

— И вот туда-то люди и ходют, — сказала Дарлина. — Нужно же ж равняться на других в таком бизнесе.

— Большое спасибо. Поскольку это твоя идея, то предложения у тебя есть?

— А я предлагаю голым совать одногласно против того, чтоб зоопарк тута не заводить.

— Занимайся полом, — велела Лана.

— Можно взять моего попугайчика, — предложила Дарлина. — Я с ним такой убойный танец репетировала. Птичка очень умненькая. Послушали б, как она разговаривает.

— А в цветных барах народы всяко птицев вовнутрь не пускают.

— Ну пожалейте птичек, — взмолилась Дарлина.

— В-во! — произнес Джоунз. — Гляди-ка. Ваш дружок-сиротка тока подкатил. Пора гуманитарнось разводить.

Джордж сутуло протиснулся в дверь — мешковатый красный свитер, белые джинсы и бежевые цыганские сапоги с заостренными приплюснутыми носами. На обеих руках у него виднелись татуировки кинжалов, нарисованные синим пастовым карандашом.

— Извини, Джордж, для сироток сегодня ничего нет, — поспешно сказала Лана.

— Вишь как? Сироткам таперича лучше в Единенный Фон поддавать, — вымолвил Джоунз и подул дымом на кинжалы. — У нас и так финанцы поют романцы. Благодарительнось дома начинается.

— Чо? — переспросил Джордж.

— В наше время в приютах кого тока не держут, фулиганов всяких, — заметила Дарлина. — Я б ничего им не давала, Лана. Он там какие-то шашли-машли крутит, точно тебе говорю. Если этот пацан — сиротка, то я — королева Англии.

— Поди сюда, — велела Лана Джорджу и вывела его на улицу.

— Чё такое? — спросил тот.

— Я не могу разговаривать, когда эти придурки рядом, — ответила Лана. — Слушай: наш новый швейцар — совсем не то, что было раньше. Этот умник у меня выспрашивать про сироток начал, как только тебя увидел. Я ему не верю. У меня уже и так с мусорами дела.

— Так возьми себе нового. Вон сколько чуваков вокруг.

— За те башли, что я ему плачу, я б даже слепого эскимоса нанять не смогла. Я с ним типа договорилась, как бы со скидкой. И он думает, что если попробует ноги склеить, его загребут за бродяжничество. Такая вот у нас сделка, в общем, Джордж. В смысле, в моем бизнесе всегда нужно ухо востро держать насчет выгоды. Понял?

— А чё со мной?

— Этот Джоунз уходит на обед с двенадцати до полпервого. Поэтому ты приходи без четверти час.

— И чё я должен делать с этими пакетами весь день? Я ничё не могу сделать до трех часов. И не хочу это барахло с собой повсюду таскать.

— Сдай на автостанцию. Мне наплевать. Только сделай так, чтоб с ними ничего ни-ни. До завтра.

И Лана снова зашла в бар.

— Хорошо, если ты дала этому пацану от ворот поворот, — сказала Дарлина. — Сдать бы его в Бюро по Улучшению Бизнеса.

— В-во!

— Ну давай же, Лана. Дай же ж нам с птичкой выступить, а? У нас такая хохма.

— Было время, когда «киванисам» [Члены международного клуба «Kiwanis International», сообщества бизнесменов и профессионалов, созданного в 1915 году в Детройте, Мичиган, для поддержания близости его членов и оказания различных услуг обществу. Название образовано от фразы североамериканских индейцев, означающей «собираемся вместе, шумим». В настоящее время клуб состоит из более чем 9,000 организаций на 6 континентах, насчитывающих более 300 000 человек.] старой школы нравилось приходить и смотреть, как симпатичная девчонка слегка потряхивает делами. Теперь же надо, чтоб какое-нибудь животное было. Знаете, что с людьми сейчас происходит? Они болеют. Трудно человеку честный бакс заработать. — Лана прикурила и выдула свое облако против облака Джоунза. — Ладно. Устроим птичке прослушивание. Наверное, тебе безопаснее будет с птичкой на сцене, чем с легавым у стойки. Тащи свою проклятую птицу.

Мистер Гонзалес сидел около своей маленькой грелки, прислушиваясь к звукам реки, и его мирная душа зависала в нирване где-то гораздо выше двух антенн «Штанов Леви». Чувства его подсознательно впитывали крысиную возню, запах старой бумаги и дерева, а также то самообладание, что придавала ему собственная пара мешковатых штанов Леви. Он выдохнул тоненькую струйку фильтрованного дыма и, точно меткий стрелок, нацелил сигаретный пепел точно в середину пепельницы. Случилось невозможное: жизнь в «Штанах Леви» стала еще лучше. И причиной послужил мистер Райлли. Какая добрая фея обронила мистера Игнациуса Ж. Райлли на стертые и полусгнившие ступени «Штанов Леви»?

Он был четырьмя сотрудниками в одном. В умелых руках мистера Райлли систематизация документов, казалось, исчезла. Кроме этого, он был довольно-таки добр по отношению к мисс Трикси; в конторе едва ли остались какие-то трения. Мистер Гонзалес был тронут тем, что увидел вчера днем: мистер Райлли, опустившись на колени, менял мисс Трикси носки. Мистер Райлли, сплошное доброе сердце. Нет, отчасти, конечно, и клапан. Но с постоянными разговорами о клапане можно смириться. Это единственный недостаток.

Довольно оглядываясь, мистер Гонзалес отметил в конторе результаты рукоделия мистера Райлли. Над столом мисс Трикси была прикноплена большая табличка с надписью «МИСС ТРИКСИ» и старомодной бутоньеркой, нарисованной карандашами в одном углу. К его столу крепилась другая: «СЕНЬОР ГОНЗАЛЕС», — украшенная гербом короля Альфонсо. К конторскому столбу было прибито сложносоставное распятие, и надписи «ТОМАТНЫЙ СОК ЛИББИ» и «ЖЕЛЕ КРАФТА» еще виднелись на двух его секциях, ожидая, по уверению мистера Райлли, покраски в коричневый цвет с несколькими черными мазками, чтобы подчеркнуть текстуру дерева. В нескольких коробках из-под мороженого на конторских шкафах бобы уже пустили крохотные вьющиеся побеги. Лиловые занавеси из рогожки, висевшие на окне возле стола мистера Райлли, создавали в конторе созерцательную атмосферу. Там же солнце омывало сиянием кларета трехфутовую гипсовую статую Св. Антония, стоявшую рядом с мусорной корзиной.

Таких работников, как мистер Райлли, еще надо поискать. Он так предан делу, так заинтересован в предприятии. Он даже планирует посетить фабрику — как только клапану станет лучше, — чтобы посмотреть, как можно будет улучшить условия там. Другие работники всегда были так равнодушны, так неаккуратны.

Дверь медленно приоткрылась, и мисс Трикси, предваряемая большим пакетом, совершила свой каждодневный заход внутрь.

— Мисс Трикси! — сказал мистер Гонзалес тем тоном, который для него звучал непривычно резко.

— Кого? — неистово вскричала мисс Трикси.

Она опустила взгляд и заметила свою драную ночнушку и байковый халат.

— Ох, батюшки, — прохрипела она. — То-то я думаю, почему на улице похолодало.

— Ступайте домой немедленно.

— На улице холодно, Гомес.

— Вам нельзя оставаться в таком виде в «Штанах Леви», извините.

— Я уже на пенсии? — с надеждой вопросила мисс Трикси.

— Нет! — пискнул мистер Гонзалес. — Я просто хочу, чтобы сходили домой и переоделись. Вы ведь живете сразу за углом. Поторопитесь.

Мисс Трикси прошаркала за дверь, захлопнув ее за собой. Затем вернулась за пакетом, оставленным на полу, и хлопнула дверью снова.

К тому времени, как час спустя прибыл Игнациус, мисс Трикси не вернулась. Мистер Гонзалес прислушивался к тяжелой, медленной поступи мистера Райлли по лестнице. Дверь распахнулась от тычка, и появился изумительный Игнациус Ж.Райлли — вокруг шеи обмотан шарф из шотландки, огромный, как шаль, один конец его заткнут в куртку.

— Доброе утро, сэр, — величественно произнес он.

— Доброе утро, — с восторгом отозвался мистер Гонзалес. — Вы хорошо сюда доехали?

— Всего лишь средне. Я подозреваю, что водитель оказался латентным автогонщиком. Я вынужден был непрерывно его предостерегать. В действительности, мы расстались с определенной долей враждебности с обеих сторон. Где наш женский член коллектива сегодня?

— Я вынужден был услать ее домой. Она сегодня пришла на работу в ночной сорочке.

Игнациус нахмурился и произнес:

— Я не понимаю, зачем ее услали. В конечном итоге, мы все здесь довольно неформальны. Мы — одна большая семья. Я лишь надеюсь, что вы не нанесли урона ее моральному состоянию. — Он наполнил в питьевой колонке стакан, чтобы полить свои бобы. — Возможно, вас не удивит, если однажды утром я появлюсь в своей ночной рубашке. Я нахожу это одеяние довольно комфортабельным.

— Я определенно не намереваюсь диктовать, что вам следует носить, — встревоженно ответил мистер Гонзалес.

— Мне следует надеяться. Нашему с мисс Трикси терпению может прийти конец.

Мистер Гонзалес сделал вид, что ищет что-то у себя в ящиках стола, чтобы только избежать ужасного взора, вперенного в него Игнациусом.

— Я завершу распятие, — наконец, произнес Игнациус, извлекая из мешкообразных карманов куртки две кварты краски.

— Это чудесно.

— Распятие в настоящее время — наш самый первый приоритет. Систематизация, алфавитизация — все должно подождать, пока я не завершу этот проект. Затем, по окончании распятия, я намереваюсь посетить фабрику. Подозреваю, что эти люди просто криком исходят, желая довериться сострадательному слуху, преданному вожаку. Я могу оказаться в силах помочь им.

— Разумеется. Не давайте мне собою помыкать.

— Не буду. — Игнациус уставился на управляющего конторой. — Наконец-то, мой клапан, кажется, позволяет мне нанести визит на фабрику. Я не должен упускать такой возможности. Если я помедлю, он может запечататься на несколько недель.

— Тогда вам следует идти на фабрику сегодня, — с энтузиазмом подхватил управляющий.

Мистер Гонзалес с надеждой посмотрел на Игнациуса, но ответа не получил. Игнациус систематизировал свою куртку, шарф и шапочку в один из шкафчиков и приступил к распятию. К одиннадцати часам он покрыл его первым слоем краски, тщательно размазывая ее маленькой акварельной кисточкой. Мисс Трикси по-прежнему пребывала в самоволке.

В полдень мистер Гонзалес поднял голову от стопки бумаг, над которыми работал, и произнес:

— Интересно, где может быть мисс Трикси?

— Вы, вероятно, сломили ее дух, — холодно отозвался Игнациус. Он мазал кисточкой неровные края картона. — Тем не менее, она может появиться к обеду. Вчера я сообщил ей, что принесу бутерброд с мясным рулетом. Я обнаружил, что мисс Трикси находит мясной рулет довольно аппетитным деликатесом. Я бы и вам предложил такой бутерброд, однако боюсь, что хватит только нам с мисс Трикси.

— Не стоит беспокоиться. — Мистер Гонзалес выдавил изнуренную улыбку и стал смотреть, как Игнациус разворачивает жирный бумажный пакет. — Я все равно собирался работать весь обеденный перерыв и закончить эти ведомости и счета.

— Так и нужно. Мы не должны позволить «Штанам Леви» отстать в борьбе за выживание сильнейшего.

Игнациус вознил зубы в первый бутерброд, раздирая его напополам, и некоторое время удовлетворенно жевал.

— Я очень надеюсь, что мисс Трикси все же придет, — произнес он, разделавшись с первым бутербродом, и выпустил очередь отрыжек, звучавших так, точно расстреливали весь его пищеварительный тракт. — Боюсь, мой клапан не вынесет мясного рулета.

Как раз когда он отдирал зубами от хлеба начинку второго бутерброда, вошла мисс Трикси: зеленый целлулоидный козырек ее смотрел назад.

— Вот она, — сообщил Игнациус управляющему конторой сквозь большой лист вялого салата, свисавший у него изо рта.

— Ох, да, — немощно произнес мистер Гонзалес. — Мисс Трикси.

— Я воображал, что мясной рулет активизирует ее способности. Сюда, Мать Коммерция.

Мисс Трикси столкнулась со статуей Св. Антония.

— Я так и знала, что у меня на уме что-то было все утро, Глория, — сказала мисс Трикси, вцепившись когтями в бутерброд и уволакивая его к своему столу. Игнациус завороженно наблюдал за сложным процессом приведения челюстей, языка и губ в действие каждым куском бутерброда.

— Вы очень долго переодевались, — сказал управляющий мисс Трикси, с сожалением отмечая, что нынешний ее ансамбль лишь ненамного презентабельнее халата и ночнушки.

— Кого? — переспросила мисс Трикси, высунув язык, на котором громоздился пережеванный мясной рулет с хлебом.

— Я сказал, что вы долго переодевались.

— Я? Я только что вышла.

— Будьте любезны, прекратите третировать ее, — рассерженно вмешался Игнациус.

— Не было совершенно никакой надобности задерживаться так долго. Она живет где-то рядом с причалами, — ответил управляющий и вернулся к своим бумагам.

— Вам понравилось? — осведомился Игнациус у мисс Трикси, когда последняя гримаса сошла с ее губ.

Мисс Трикси кивнула и прилежно взялась за второй бутерброд. Но съев, наконец, половину, вдруг откинулась на стуле.

— Ох, я уже наелась, Глория. Очень вкусно.

— Мистер Гонзалес, не хотите ли кусочек бутерброда, который мисс Трикси уже не съесть?

— Нет, спасибо.

— Лучше, если б вы его взяли. Иначе крысы кинутся на нас штурмом ан масс [Искаж. фр. en masse — в массовых количествах].

— Да, Гомес, возьмите, — настойчиво произнесла мисс Трикси, роняя влажную половину недоеденного бутерброда прямо на кипу бумаг на столе управляющего.

— Ну посмотрите, что вы наделали, старая идиотка! — заорал мистер Гонзалес. — Черт бы побрал миссис Леви. Это же ведомость для банка.

— Как смеете вы совершать нападки на сам дух благородной миссис Леви, — загрохотал Игнациус. — Я доложу о вас соответственно, сэр.

— Я готовил эту ведомость больше часа. Посмотрите, что она сделала.

— Я хочу той пасхальной ветчины! — прорычала мисс Трикси. — Где моя индюшка на День Благодарения? Я бросила чудесную должность кассирши в синематографе, чтобы прийти работать в эту компанию. Теперь я, наверное, так и помру в этой конторе. Должна сказать: к работникам тут относятся подло. Я ухожу на пенсию прямо сейчас.

— Почему бы вам не сходить вымыть руки? — предложил ей мистер Гонзалес.

— Это хорошая мысль, Гомес, — согласилась мисс Трикси и галсами пошаркала в дамскую уборную.

Игнациус чувствовал себя обманутым. Он надеялся на сцену. Когда управляющий конторой начал переписывать ведомость, он вновь обратился к кресту. Однако, сначала следовало поднять на ноги мисс Трикси, уже вернувшуюся из уборной: теперь она стояла на коленях непосредственно под распятием и молилась — как раз там, где Игнациус красил крест. Мисс Трикси висела у него над душой все время, отходя лишь для того, чтобы заклеить мистеру Гонзалесу конверты, несколько раз в уборную, да вздремнуть. Единственный шум в конторе издавал своей пишущей машинкой и арифмометром управляющий — и то, и другое Игнациус находил слегка отвлекающим. К половине второго крест был почти завершен. Недоставало только букв из золотой фольги, гласивших БОГ И КОММЕРЦИЯ, которые Игнациус собирался приклеить к нижней части распятия. Когда девиз утвердился на месте, Игнациус отошел на шаг и сообщил мисс Трикси:

— Дело сделано.

— Ох, Глория, как красиво, — искренне ответила мисс Трикси. — Вы посмотрите, Гомес.

— Какая красота, — сказал мистер Гонзалес, изучая распятие усталыми глазами.

— Теперь — к систематизации, — деловито произнес Игнациус, — а потом — на фабрику. Я не могу терпеть социальной несправедливости.

— Да, вам следует сходить на фабрику, пока у вас еще функционирует клапан, — подтвердил управляющий.

Игнациус зашел за стенку конторских шкафчиков, взял в руки скопившуюся стопку еще не разложенного по папкам материала и швырнул ее в мусорную корзину. Заметив, что управляющий сидит за своим столом, прикрыв глаза ладонью, Игнациус вытащил первый ящик с папками и, перевернув его, вывалил все его алфавитное содержимое туда же.

А после этого затопотал к фабричной двери, прогрохотав мимо мисс Трикси, снова молившейся на коленях перед распятием.

Патрульный Манкузо в попытках задержать кого-нибудь — хоть кого-нибудь для сержанта — пробовал левачить. Высадив тетушку возле дома после кегельбана, он решил самостоятельно зайти в бар и посмотреть, не перепадет ли ему чего-нибудь. Перепали же ему лишь три жуткого вида девахи, которые его же и побили. Он поправлял повязку на голове, входя в участок, куда его вызвал сержант.

— Что с тобой стряслось, Манкузо? — заорал сержант при виде повязки.

— Упал.

— Очень на тебя похоже. Если бы ты хоть что-то соображал в своей работе, ты бы сидел в барах и подавал нам информацию о таких субчиках, как те три девки, которых мы привезли сюда вчера вечером.

— Есть, сэр.

— Я не знаю, какая шлюха навела тебя на эту «Ночь Утех», но наши парни проводят там почти каждую ночь, и ничего им еще не попалось…

— Ну, я думал…

— Заткнись. Ты дал нам липовую наводку. А ты знаешь, что мы делаем с людьми, дающими нам липовую наводку?

— Нет.

— Мы отправляем их в комнату отдыха автобусной станции.

— Есть, сэр.

— Будешь дежурить там в кабинках по восемь часов в день, пока не приведешь нам кого-нибудь.

— Ладно.

— Не отвечай «ладно». Отвечай «есть, сэр». А теперь убирайся и загляни по дороге в свой шкафчик. Ты сегодня фермер.

Игнациус раскрыл «Дневник рабочего парнишки» на первой чистой странице «Синего Коня» и с нажимом выдвинул стержень. Кончик шариковой ручки «Штанов Леви» дал осечку при первом щелчке и скользнул обратно в пластиковый корпус. Игнациус пощелкал энергичнее, но кончик непослушно прятался. Яростно треснув ручкой по краю стола, Игнациус схватил с пола один из карандашей «Венера-Медалистка». Потыкал грифелем воск в ушах и начал соредотачиваться, прислушиваясь к тому, как мать собирается на весь вечер в кегельбан. Из ванной доносились дроби шагов, что, насколько он знал, означало одно: мать пытается завершить несколько фаз своего туалета одновременно. Затем раздались звуки, к которым за много лет он уже привык, — они сопровождали всякий выход матери из дома: щетка для волос плюхнулась в раковину, о пол ударилась пудреница, неожиданный вскрик смятения и хаоса.

— Ай! — в какой-то момент раздался материнский вопль.

Игнациус расценивал приглушенный одинокий шум в ванной как источник раздражения: хоть бы она закончила побыстрее. Наконец, щелкнул выключатель. Она постучалась к нему.

— Игнациус, лапуся, я ухожу.

— Хорошо, — ледяным тоном ответствовал сын.

— Открой дверь, малыш, выйди чмокни меня на прощанье.

— Мамаша, я в данный момент довольно-таки занят.

— Ну не будь же ж таким, Игнациус. Открывай.

— Бегите к своим приятелям, я вас умоляю.

— Ой, Игнациус.

— Вот нужно же отвлекать меня на всех уровнях. Я работаю над одной вещью, имеющей чудесные перспективы для кинематографа. В высшей степени прибыльный проект.

Миссис Райлли пнула дверь кегельной туфлей.

— Это так вы портите ту пару абсурдной обуви, которая была приобретена на мои сбережения, заработанные потом и кровью?

— А? Что такое, сокровище?

Игнациус извлек из уха карандаш и открыл дверь. Материнские волосы цвета свеклы были взбиты ввысь надо лбом; скулы багровели от румян, нервно размазанных до самых глазных яблок. Одно дикое дуновение пудры выбелило лицо миссис Райлли, перед ее платья и несколько отбившихся свекольных прядей.

— О, мой Бог! — вымолвил Игнациус. — У вас пудра по всему платью, хотя, возможно, вы следуете одному из косметических советов миссис Батталья.

— Ну почему ты всегда так тюкаешь Санту, Игнациус?

— Ее, кажется, жизнь и без меня тюкала предостаточно. Но скорее вверх, чем вниз. Однако, если она когда-нибудь приблизится ко мне, направление т ю ка может измениться.

— Игнациус!

— А кроме этого она вызывает в памяти вульгаризм «тютьки».

— Санта уже бабуся. Как не стыдно?

— Хвала Всевышнему, что грубые вопли мисс Энни тем вечером восстановили мир. Ни разу в своей жизни не видел столь бесстыдной оргии. И это — в моей собственной кухне. Если бы тот человек являлся хоть каким-то подобием стража законности, он бы арестовал бы эту «тетушку» на месте.

— И Анджело не тюкай. У него трудный путь, мальчик. Санта грит, он весь день просидел в уборной на автобусной станции.

— О, мой Бог! Верю ли я своим ушам? Я вас умоляю — бегите скорее вместе со своими пособниками из Мафии и оставьте меня в покое.

— Не относись так к своей бедной мамочке.

— Бедной? Я не ослышался — бедной? Когда доллары от моих трудов буквально рекой льются в этот дом? И вытекают из него еще быстрее.

— Не надо снова начинать, Игнациус. Я у тебя тока двадцать долларов же взяла на этой неделе, да еще и чуть не на коленках пришлось упрашивать. Посмотри тока на все эти штукенции, которые ты себе покупаешь. Посмотри на эту кинекамору, что сегодня домой приволок.

— Кинокамера вскоре найдет себе применение. А гармоника была довольно дешева.

— Я ж так же ж никогда с этим человеком расплатицца не сумею.

— Это едва ли моя проблема. Я не вожу машину.

— Да, и тебе наплювать. Тебе всегда наплювать было, мальчик.

— Мне следовало предвидеть, что, всякий раз открывая дверь этой комнаты, я буквально открываю ящик Пандоры. Разве миссис Батталья не желает, чтобы вы поджидали их с ее растленным племянником на обочине, дабы ни одно бесценное мгновение игры в кегли не было упущено? — Игнациус изрыгнул газ дюжины шоколадных пирожных, пойманный в ловушку его клапаном. — Предоставьте мне хоть капельку мира. Неужели недостаточно того, что меня на работе весь день изводят? Мне казалось, что я адекватно описал вам те ужасы, с которыми мне приходится сталкиваться каждодневно.

— Ты же знаешь, как я тебя ценю, лапуся, — всхлипнула миссис Райлли. — Иди сюда и хорошенько чмокни мамочку на прощанье, будь умницей.

Игнациус склонился и слегка ткнулся ей в щеку.

— О, мой Бог, — вымолвил он, отплевываясь пудрой. — Теперь во рту у меня будет скрипеть всю ночь.

— На мне слишком много пудры?

— Нет, в самый раз. Разве у вас нет артрита или что там еще у вас есть? Как вы собираетесь играть в кегли?

— Мне кажется, упряжения мне помогают. Я себе лучше чувствую.

На улице забибикало.

— Очевидно, ваш приятель избежал-таки уборной, — фыркнул Игнациус. — Околачиваться по автобусным станциям — это так на него похоже. Ему, вероятно, нравится смотреть, как прибывают и отправляются эти туристические кошмары с круговым обзором. В его мировоззрениии, очевидно, автобус — это хорошо. Это показывает, насколько умственно он отстал.

— Я вернусь пораньше, лапуся, — сказала миссис Райли, закрывая миниатюрную входную дверь.

— Мною, вероятно, уже злоупотребит какой-либо злоумышленник, — возопил ей вслед Игнациус.

Заперев на засов дверь своей комнаты, он схватил пустой чернильный пузырек и раздвинул ставни. Высунув наружу голову, он осмотрел весь проулок и отыскал в темноте на обочине белый «рэмблер». Изо всех сил он запустил пузырьком в его сторону и услышал, как тот взорвался на крыше машины со звуком, гораздо превосходившим все его ожидания.

Великий писатель — друг и благодетель своих читателей.

—  Маколей [Томас Бабингтон Маколей (1800-1859) — английский историк, поэт, эссеист, государственный деятель]

Еще один рабочий день окончен, мой любезный читатель. Как я уже сообщал тебе раньше, я преуспел в наложении, так сказать, печати на пертурбации и манию нашей конторы. Все избыточные виды деятельности постепенно сводятся на нет. В настоящий момент я занят украшением нашего улья для пчел с белыми воротничками (троих), в котором жизнь бьет ключом. Аналогия с тремя пчелами вызывает в памяти три п, которые наиболее надлежащим образом описывают мои действия в качестве конторского служащего: преодоление, процветание, преображение. Существуют и три п, наиболее надлежащим образом описывающие действия нашего придурка-управляющего: побирушка, порча, промах, прилипала, паскудство, паразит, провал, падаль, парша, подонок. (В данном случае, боюсь, список несколько выходит из-под контроля.) Я пришел к заключению, что наш управляющий конторой служит единственной цели, а именно — путаницы и помехи. Если бы не он, другая моя сослуживица ( La Dama del Commerсio ) и я вполне пребывали бы в мире и довольстве, выполняя свои обязанности в атмосфере взаимной предупредительности. Я уверен, что его диктаторские методы отчасти служат причиной желания мисс Т. уйти на пенсию.

Наконец, я могу описать тебе саму фабрику. Сегодня днем, ощущая удовлетворение от завершения работы над распятием (Да! Оно завершено и сообщает конторе столь необходимое духовное измерение.), я решил нанести визит в лязг, жужжание и свист фабрики.

Сцена, открывшаяся моего взору, была одновременно притягательной и отталкивающей. Первоначальное потогонное предприятие в «Штанах Леви» сохранилось для потомства нетронутым. Если бы Смитсоновский Институт, это балаганное скопище национальных отходов, мог как-нибудь запечатать фабрику «Штанов Леви» в вакуумную упаковку и перенести в столицу Соединенных Штатов Америки со всеми до единого рабочими, замершими в позах своего труда, посетители этого сомнительного музея испражнялись бы прямо в свои безвкусные туристские наряды. Это сцена, сочетающая в себе худшее из «Хижины дяди Тома» и «Метрополиса» Фрица Ланга; это механизированное негритянское рабство; она представляет собой тот прогресс, которого добились негры — от сбора хлопка до пошива из него. (Оставаясь в своей эволюции на стадии сбора хлопка, они бы, по крайней мере, пребывали в целебной среде, распевая песни и поедая арбузы [как они, насколько я полагаю, и должны поступать, находясь группами на лоне природы].) Мои интенсивные и глубоко прочувствованные убеждения, касающиеся социальной несправедливости, моментально возбудились. Клапан мой отозвался энергичным толчком.

(В связи с арбузами я должен признаться, дабы никакая профессиональная организация по защите гражданских прав не сочла себя оскорбленной, что никогда не являлся наблюдателем американских народных обычаев. Я могу ошибаться. Можно себе вообразить, что в наши дни, протягивая одну руку за хлопком, другой рукой народ прижимает к уху транзисторный радиоприемник, изрыгающий прямо на его барабанные перепонки бюллетени о подержанных автомобилях, Размягчителе Волос «Мяхстиль», Приправе для Прически «Королевская Корона» и вине «Галло», а на нижней губе у него болтается ментоловая сигарета с фильтром, грозя спалить все хлопковое поле дотла. Сам проживая на берегах реки Миссиссиппи [Река эта прославлена в отвратительных песнях и стихах; преобладающим мотивом в них служат попытки представить реку эрзацем фигуры отца. В действительности, река Миссиссиппи — подлая и зловещая водная артерия, чьи водовороты и течения ежегодно уносят множество жизней. Я не встречал ни единого человека, даже отдаленно пытавшегося бы обмакнуть большой палец ноги в ее зараженные бурые воды, кишащие нечистотами, промышленными стоками и смертельными инсектицидами. Даже рыба в ней дохнет. Следовательно, Миссиссиппи как Отец-Господь-Моисей-Папаша-Фаллос-Старикан — мотив насквозь фальшивый, начатый, насколько я мог бы себе вообразить, этим жутким шарлатаном Марком Твеном. Эта неспособность вступить в контакт с реальностью, тем не менее, характерна для почти всего американского «искусства». Любая связь между американским искусством и американской природой чисто случайна, однако это лишь потому, что вся нация в целом с реальностью контакта не имеет. Сие — лишь одна из причин того, почему я всегда вынужден был существовать на обочине ее общества, ограниченный Чистилищем, остающимся на долю тех, кто неспособен опознать реальность в лицо.], я ни разу не видел, как произрастает хлопок, и не имею ни малейшего желания увидеть. Единственная экскурсия за пределы Нового Орлеана водоворотом повергла меня в пучину отчаянья: Батон-Руж. В одной из будущих частей настоящего повествования, в ретроспекции, я, быть может, опишу это паломничество сквозь топи, это странствие в пустыню, из которого я вернулся сломленным физически, умственно и духовно. С другой стороны, Новый Орлеан — комфортабельный метрополис, обладающий определенной апатией и застоем, которые я не нахожу противными моему естеству. По меньшей мере, климат его мягок; к тому же, именно здесь, в Городе Полумесяца, я пребываю уверенным в наличии крыши над моей головой и «Д-ра Орешка» в желудке, несмотря на то, что определенные регионы Северной Африки [Танжер и т.д.] время от времени щекотали мой интерес. Путешествие кораблем, тем не менее, вероятно, расстроит всю мою нервную систему, и я не настолько извращен, чтобы предпринимать путешествие воздухом, даже имей я возможность позволить себе его. Автобусная линия «Грейхаунд» угрожающа в достаточной степени для того, чтобы я вынужден был смириться со своим статус-кво. Если бы только прекратили эти туристские автобусы с круговым обозрением; мне представляется, что одна их высота нарушает какие-то уложения национальных шоссейных дорог в той их части, которая касается дорожного просвета при езде по туннелям и тому подобному. Быть может, кто-то из вас, дорогие читатели, с присущей вам юридической хваткой может выудить из памяти соответствующий параграф. Эти вещи действительно следует убрать. Одного знания, что они снуют где-то этой темной ночью, довольно, чтобы меня охватили тревога и дурные предчувствия.)

Фабрика — большая, амбарообразная структура, размещающая в себе рулоны материи, раскроечные столы, массивные швейные машины и печи, предоставляющие пар для глажки. Тотальный эффект достаточно сюрреален, особенно когда видишь передвигающихся повсюду Lеs Afriсaines, выполняющих свои задания в подобном механизированном интерьере. Присущая этому ирония захватила мое воображение, должен признать. В памяти всплыло что-то из Джозефа Конрада, хотя в тот момент я, кажется, был не в состоянии припомнить, чем оно было. Вероятно, я уподобился Курцу из «Сердца тьмы», когда вдали от контор торговой компании в Европе он лицом к лицу сталкивается с предельным ужасом. Я в самом деле припоминаю, что воображал себя в пробковом шлеме и белых джодпурах, и лицо мое оставалось загадочным под вуалью противомоскитной сетки.

Печи поддерживают в помещении достаточно тепла и духоты в эти промозглые дни, однако, летом, подозреваю я, рабочим суждено еще раз наслаждаться климатом своих предков — тропической жарой, несколько усугубляемой этими громадными углепожирающими пароизрыгающими приспособлениями. Я понимаю, что в данное время фабрика работает далеко не на свою полную мощность, и не мог не заметить, что только один из этих приборов находился в действии, сжигая в себе уголь и то, что походило на один из раскроечных столов. Кроме этого, я стал свиделем того, как была закончена одна пар брюк за то время, что я там провел, несмотря на то, что рабочие беспрерывно слонялись вокруг, сжимая в руках всевозможные лоскуты материи. Одна женщина, как я заметил, гладила какую-то детскую одежду, а другая на зависть быстро умудрялась на одной из больших швейных машин соединять друг с другом сегменты атласа цвета фуксии. Похоже было, что она выделывает довольно красочное, но вместе с тем распутное вечернее платье. Должен признать — я восхитился мастерству, с которым она продергивала материал взад и вперед под массивной электрической иглой. Женщина эта, очевидно, была умелой работницей, и мне представилось вдвойне бесчастным, что она не предоставляет своих талантов для создания пары штанов… Леви. На фабрике, очевидно, серьезна проблема морального состояния.

Я пустился на поиски мистера Палермо, фабричного десятника, который, между прочим, по своему обыкновения не отходит от бутылки больше, чем на несколько шагов, как об этом свидетельствуют многочисленные ушибы, претерпеваемые им от падений между раскроечных столов и швейных машин, но безуспешно. Вероятно, он заглатывал свой жидкий обед в одной из многих таверн в непосредственной близости от нашей организации; бар имеется на каждом углу района, в котором располагаются «Штаны Леви», — показатель того, что уровень заработной платы в этом районе крайне низок. В особенно безнадежных кварталах — по три-четыре бара на каждом перекрестке.

В своей невинности я подозревал, что непристойный джаз, исторгавшийся громкоговорителями со стен фабрики, и лежит в корне той апатии среди рабочих, свидетелем которой я стал. Дух выдерживает бомбардировку этими ритмами лишь до определенного предела, за которым он начинает осыпаться и атрофироваться. Следовательно, я отыскал и повернул выключатель, контролировавший музыку. Это действие с моей стороны привело к довольно-таки громкому и вызывающе хамскому реву протеста со стороны коллектива работников, которые хмуро начали меня рассматривать. Поэтому я включил музыку снова, широко улыбаясь и дружелюбно помахивая рукой в попытках признать свое недальновидное решение и завоевать расположение рабочих. (Их огромные белые глаза уже окрестили меня «Мистером Чарли». Мне придется побороться за то, чтобы показать им свою поистине психотическую преданность в деле оказания им помощи.)

Очевидно, непрерывная реакция на музыку выработала в них почти павловский рефлекс на шум — рефлекс, полагаемый ими удовольствием. Проводя бессчетные часы своей жизни в наблюдениях за этими испорченными детьми по телевидению, где они танцуют под такого рода музыку, я представлял себе, какой физический спазм она должна вызывать, и предпринял собственную консервативную версию того же самого прямо на том же месте, в целях дальнейшего умиротворения рабочих. Должен признать, что тело мое двигалось с удивительным проворством; я не лишен внутреннего чувства ритма; предки мои, должно быть, выдающимся образом отплясывали джиги на вересковых пустошах. Не обращая внимания на взгляды рабочих, я зашоркал ногами под одним из громкоговорителей, изгибаясь и вскрикивая, безумно бормоча себе под нос: «Давай! Давай! Делай, крошка, делай! Я тебе говорю. Вау!» Я понял, что снова отвоевываю у них территорию, когда некоторые стали показывать на меня пальцами и смеяться. Я смеялся им в ответ, чтобы продемонстрировать, что и я тоже разделяю их хорошее настроение. De Сasibus Virorum Illustrium! [Книга Джованни Боккаччо, изданная в Брюгге в 1476 году.] О Падении Мужей Великих! Мое падение состоялось. В буквальном смысле. Моя видная система, обессиленная круговращательными движениями (особенно в районе коленей), в конечном итоге, восстала, и я рухнул на пол в бессмысленной попытке изобразить один из тех вопиюще извращенных танцевальных па, которым я столько раз был свидетелем по телевидению. Рабочих, казалось, это довольно-таки озаботило, и они помогли мне подняться крайне вежливо, улыбаясь мне наидружелюбнейшим манером. Я понял, что мне больше не следует опасаться за свой faux pas [Ложный шаг (фр.)] в выключении их музыки.

Несмотря на все, чему негры подвергались, они, тем не менее, — довольно приятный народец по большей части. В действительности, я мало имел с ними дела, поскольку вращаюсь либо в кругу равных мне, либо вообще нигде. Побеседовав с несколькими работниками, причем все они, казалось, были не прочь поговорить со мной, я обнаружил, что получают они еще меньшее жалованье, чем мисс Трикси.

В каком— то смысле, я всегда ощущал нечто вроде сродства с цветной расой, поскольку положение ее сродни моему: мы оба существуем за пределами внутреннего царства американского общества. Мое изгнание, разумеется, добровольно. Тем не менее, очевидно, что многие негры желают стать активными членами американского среднего класса. Не могу даже вообразить себе, почему. Должен признаться, что стремление это с их стороны подводит меня к сомнению в их оценочных суждениях. Однако, если они желают влиться в буржуазию, меня это совершенно не касается. Они сами могут подписывать себе приговор. Лично я агитировал бы довольно непреклонно, заподозри я кого-либо в попытках подсадить меня повыше, в средний класс. То есть, я агитировал бы против озадаченного этим человека, предпринявшего бы такую попытку помочь мне. Агитация эта приняла бы форму множества маршей протеста вместе с полагающимися в таких случаях традиционными знаменами и плакатами, но гласили бы они вот что: «Долой Средний Класс», «Средний Класс Должен Исчезнуть». Не стану возражать я и против того, чтобы швырнуть один-другой «коктейль Молотова». Помимо этого, я бы старательно избегал садиться рядом со средним классом в закусочных и общественном транспорте, поддерживая внутренне присущую мне честность и благородство моего бытия. Если же белый представитель среднего класса достаточно суициден, чтобы присесть рядом со мной, воображаю, что я бы крепко избил его по голове и плечам одной своей громадной рукой, другой же рукой одновременно и довольно-таки искусно швыряя один из своих «молотовых» в проезжающий мимо автобус, под завязку набитый другими белыми представителями американского среднего класса. Вне зависимости от того, месяц или год будет тянуться осада меня, я уверен, что в конечном итоге все оставят меня в покое -после тотального опустошения и разора мною уже оцененного имущества.

Я поистине восхищаюсь тем трепетом, который способны вселять негры в сердца отдельных членов белого пролетариата, и желаю только (Это довольно личное признание.) сам обладать способностью внушать такой же ужас. Негр внушает ужас лишь тем, что остается самим собой; мне, однако, для достижения той же цели приходится прибегать к угрозам. Возможно, мне следовало быть негром. Подозреваю, что я был бы довольно крупным и устрашающим экземпляром, непрерывно прижимался бы своим полным бедром к увядшим лядвиям белых дам в средствах общественного транспорта, исторгая из них более чем один панический взвизг. Более того, будь я негром, моя мать не настаивала бы на том, чтобы я искал себе хорошую работу, поскольку для меня бы не существовало хорошей работы. Да и сама моя мать, изнуренная старая негритянка, была бы слишком сломлена годами низкооплачиваемого труда домашней прислуги, чтобы ходить по вечерам играть в кегли. Мы с нею могли бы с приятностью проживать в какой-нибудь заплесневелой лачуге трущоб в состоянии нечестолюбивого покоя, в довольстве осознавая, что мы нежеланны, что любые устремленья бессмысленны.

Вместе с тем, я не желаю созерцать ужасное зрелище того, как негры возвышаются до среднего класса. Я расцениваю это движение величайшим оскорблением их цельности как народа. Однако, я уже начинаю говорить, как Бирды [Чарлз Остин (1874-1948) и его супруга Мэри Риттер (1876-1958) Бирды — американские историки, исследовавшие экономические аспекты событий американской истории в таких трудах, как «Экономическая интерпретация Конституции» (1913) и «Подъем американской цивилизации» (первый том — 1927).] и Паррингтоны [Вернон Луис Паррингтон (1871-1929) — американский историк литературы и философ, главный образом известный трехтомным трудом «Основные течения американской мысли» (1927-1930).], и скоро совершенно забуду «Штаны Леви», мою коммерческую музу в данных трудах. На будущее проект мог бы стать социальной историей Соединенных Штатов с моей точки зрения; если «Дневник рабочего парнишки» на книжных прилавках постигнет успех, я, быть может, своим пером отражу подобие нашей нации целиком. Нация наша требует пристального рассмотрения совершенно незинтересованного наблюдателя, подобного вашему Рабочему Парнишке, и у меня в архивах уже имеется достаточно солидная коллекция заметок и пометок, оценивающих всю современную сцену и сообщающих ей перспективу.

Поспешим же на крыльях прозы обратно к фабрике и ее народу, побудившего меня к столь обширному отступлению. Как я уже сообщил вам, меня только что подняли с пола, причем представление мое с последовавшим за ним кунштюком послужили источником неимоверного ощущения товарищества. Я поблагодарил их сердечно, а они тем временем весьма заботливо вопрошали у меня с акцентами, свойственными английскому языку семнадцатого века, о моем состоянии. Я при падении не пострадал, а поскольку гордыня — Смертный Грех, которого я, в общем и целом, тщательно избегаю, то абсолютно никакого урона нанесено мне не было.

Затем я расспросил их о фабрике, ибо это и явилось причиной моего визита. Казалось, они довольно-таки жаждут поговорить со мной и даже весьма заинтересованы мною как личностью. Очевидно, что томительные часы, проводимые между раскроечных столов, делают каждого посетителя вдвойне желанным. Мы живо болтали, хотя рабочие в целом о работе говорили уклончиво. На самом деле, казалось, больше всего остального их интересую я; меня не беспокоили знаки их внимания, и я парировал все их вопросы блаженно, пока те, в конце концов, не стали слишком личными. Некоторые из тех, кто время от времени забредал в контору, задавали целенаправленные вопросы о распятии и сопутствующих ему украшениях; одна настойчивая дама попросила разрешения (которое, разумеется, было предоставлено) время отвремени собирать вокруг распятия некоторых своих собратьев и петь спиричуэлы. (Я питаю отвращение к спиричуэлам и всем этим смертоносным кальвинистским гимнам девятнадцатого века, однако с готовностью согласился страдать, жертвуя своими барабанными перепонками такой атаке, если припев-другой сделают этих рабочих счастливыми.) Когда же я начал расспрашивать их о заработной плате, то обнаружил, что конверт со средней еженедельной суммой содержит менее тридцати ($30) долларов. Мое взвешенное мнение заключается в том, что в смысле заработной платы кто-то заслуживает гораздо большего только лишь за то, что остается в таком месте, как фабрика вообще, на пять дней в неделю, а в особенности если фабрика — такая, как фабрика «Штанов Леви», где протекающая крыша грозит обрушиться в любой момент. И кто знает? У этих людей, возможно, есть занятия и получше, чем слоняться без толку по «Штанам Леви», — например, сочинять композиции джаза, или создавать новые танцы, или делать то, что бы они там ни делали с такой легкостью. Не удивительно, что на фабрике царит такая апатия. Но все равно невероятно, чтобы такое несоответствие между хандрой производственной линии и лихорадочной суетой конторы могло гнездиться в одной груди («Штанов Леви»). Будь я одним из фабричных рабочих (а я, возможно, составил бы довольно крупный и устрашающий экземпляр, как я говорил ранее), я бы уже давно взял приступом контору и потребовал приличной зарплаты.

Здесь я должен сделать одно замечание. Бесцельно посещая старшие классы средней школы, однажды в кофейне я познакомился с некоей мисс Мирной Минкофф, тоже старшеклассницей, громогласной неприятной девой из Бронкса. Этот знаток из мира Народных Сборищ был привлечен к столику, за которым я вершил свой суд одной лишь неповторимостью и магнетизмом собственного бытия. Как только великолепие и оригинальность моего мировоззрения стали очевидны через посредство беседы, распутница Минкофф принялась атаковать меня на всех уровнях, в одном месте даже пнув меня под столом довольно энергично. Я и очаровывал, и смущал ее одновременно; иными словами, я был для нее чересчур. Провинциальная узость и ограниченность интересов гетто города Готама [Нью-Йорк. Это прозвище ввели и популяризовали Вашингтон Ирвинг и несколько его соавторов в серии сатирических очерков «Салмагунди» (1807-1808).] не подготовила ее к уникальности Вашего Рабочего Паренька. Мирна, видите ли, искренне полагала, что все человеческие существа, проживающие к югу и западу от реки Гудзон, — неграмотные ковбои или же — что еще хуже — Белые Протестанты, тот класс человеческих существ, который как группа специализируется в невежестве, жестокости и пытках. (Я в особенности не горю желанием защищать Белых Протестантов; я сам их не очень долюбливаю.)

Вскоре брутальная манера поведения Мирны в обществе отпугнула всех моих придворных от столика, и мы были оставлены наедине — с остывшим кофе и пылкими словами. Когда я оказался неспособен согласиться с ее ослиным ревом и детским лепетом, она сообщила мне, что я, во всей видимости, — антисемит. Ее логика представляла собой смесь полуправд и клише, ее мировоззрение — кашу ложных представлений, извлеченных из истории нашей нации, написанной с перспективы тоннеля метрополитена. Она зарылась в свой огромный черный саквояж и обрушила на меня (почти буквально) засаленные экземпляры «Мужчин и Масс», «Ну же!», «Прорванных Баррикад», «Всплеска», «Отвращения» и различных манифестов и памфлетов, имеющих отношение к организациям, самым рьяным активистом которых она являлась: Студенты за Свободу, Молодежь за Секс, Черные Мусульмане, Друзья Латвии, Дети за Смешанные Браки, Советы Белых Граждан. Мирна, как видите, была ужасно ангажирована своим обществом; я же, с другой стороны, будучи старше и мудрее, им дезангажирован.

Ей удалось выманить довольно много денег у своего отца, чтобы уехать и поступить в колледж с целью посмотреть, как это — «там, снаружи». К несчастью, обнаружила она — меня. Травма нашей первоначальной встречи вскормила наш мазохизм друг друга и привела к некоторым образом (платоническому) роману. (Мирна решительно мазохистка. Счастлива она лишь тогда, когда полицейская овчарка вонзает клыки в ее черные лосины, или когда ее тащат ногами вперед по ступенькам с какого-нибудь слушания в Сенате.) Должен признать, я всегда подозревал, что Мирна заинтересована во мне сенсуально; мое прижимистое отношение к сексу интригует ее; в каком-то смысле я стал для нее еще одним проектом — некоторым образом. Мне, вместе с тем, удалось отразить все ее попытки штурма замка моего тела и разума. Поскольку и Мирна, и я повергали в смятение прочих студентов, пребывая порознь, то став парой, мы сбивали их с толку вдвойне — всех этих улыбчивых южан с куриными мозгами, которые, за редкими исключениями, и составляют наше студенчество. Общежитские слухи, насколько я понимаю, связывали нас с нею в совершенно невыразимо порочных интригах.

Панацея Мирны для всего — от рухнувших арок до депрессии — это секс. Она пропагандировала эту философию паре южных красоток, которых взяла под свое крылышко, чтобы отремонтировать их отсталый разум, с гибельным эффектом. Прислушавшись к советам Мирны, с охотной помощью различных молодых людей одна из симпатичных простушек пережила нервный срыв, другая безуспешно попыталась перерезать себе вены разбитой бутылкой от кока-колы. Объяснение Мирны свелось к тому, что обе девушки оказались для начала слишком реакционны, а после этого она с новым рвением продолжила свои проповеди секса в каждом классе и каждой пиццерии, едва не подвергшись изнасилованию уборщиком Корпуса Общественных Наук. Я тем временем пытался наставить ее на путь истинный.

После нескольких семестров Мирна исчезла из колледжа, объявив в своей обычной оскорбительной манере, что «В этом месте меня не могут научить ничему, чего бы я не знала». Черные лосины, спутанная грива волос, монструозный саквояж — все пропало; разложенный по линиям ладони студенческий городок вернулся к своей традиционной летаргии и обжиманию. Я еще несколько раз видел эту эмансипированную прошмандовку с тех пор, поскольку время от времени она предпринимает «инспекционное турне» по всему югу, в конечном итоге останавливаясь в Новом Орлеане, чтобы завлекать меня страстными речами и пытаться соблазнить мрачными тюремными и каторжными песнями, которые тренькает на своей гитаре. Мирна очень искрення; к сожалению, она также противна.

Когда я увидел ее в последнем ее «инспекционном турне», она была довольно-таки замызганна. Она проехала по всем деревням Юга, обучая негров народным песням, которые сама выучила в Библиотеке Конгресса. Негры же, казалось, предпочитали более современную музыку и с вызовом включали транзисторы на полную громкость, стоило Мирне затянуть одну из своих мрачных панихид. Хоть негры и пытались ее игнорировать, белые проявляли к ней величайший интерес. Банды белых нищебродов и наемных работяг изгоняли ее из деревень, резали ей шины, секли по рукам. Ее травили ищейками, оглушали электрострекалом для скота, ее жевали полицейские собаки, посыпали дробью из ружья. Она обожала каждую минуту такой жизни, довольно-таки гордо демонстрируя мне (и, я мог бы добавить, довольно-таки намекающе) шрам от клыка в верхней части ее бедра. Мой ошеломленный и неверящий взор отметил, что по такому случаю на ней были темные чулки, а вовсе не черные лосины. Крови моей, тем не менее, взыграть не удалось.

Мы действительно обмениваемся корреспонденцией довольно регулярно, причем обычной темой посланий Мирны склонны быть увещевания меня участвовать в лежачих акциях протеста, сидячих акциях протеста, забастовках с омовением и тому подобном. Поскольку, однако, я не принимаю пищу в общественных столовых и не плаваю в воде, советами ее я пренебрегаю. Сопутствующей темой ее корреспонденции является понуждение меня приехать на Манхэттен, дабы мы с нею взметнули ввысь знамя двойного смятения в этой столице механизированных кошмаров. Если мне когда-либо, на самом деле, станет лучше, я могу предпринять такое путешествие. В данный же момент эта маленькая мускусная распутница Минкофф, должно быть, пребывает в тоннеле глубоко под улицами Бронкса — уносится на поезде метрополитена с митинга по поводу социального протеста на оргию народного пения или что похуже. Настанет день, и власти нашего общества, вне всякого сомнения, задержат ее просто за то, что она — это она. Заточение, наконец, сделает ее жизнь значимой и покончит с ее фрустрацией.

Последнее сообщение от нее было еще более дерзостным и оскорбительным, чем обычно. С нею д о лжно иметь дело на ее собственном уровне, а посему я расценил ее так, как расцениваю некондиционные условия труда на фабрике. Слишком долго ограничивал я себя в мильтоновской изоляции и медитации. Мне явно пришло время предпринять дерзкий шаг в наше общество — не в скучной пассивной манере, свойственной школе общественных действий Мирны Минкофф, но с немалым стилем и вкусом.

Вы станете свидетелями определенному мужественному, отважному и агрессивному решению со стороны автора, решению, являющему воинственность, глубину и силу, довольно-таки неожиданные для столь кроткой природы. Завтра я в подробностях обрисую вам свой ответ Мирнам Минкоффым этого мира. Результат этого может, между прочим, свергнуть (и даже слишком буквально) мистера Гонзалеса как некое олицетворение власти внутри «Штанов Леви». С этим извергом должно быть покончено. Одна из наиболее влиятельных организаций по защите гражданских прав, вне всякого сомнения, увенчает меня лаврами.

Почти невыносимая боль прошивает мне пальцы в результате этих чрезмерных писаний. Я вынужден отложить карандаш, мой движитель истины, и омыть свои искалеченные руки в ванночке теплой воды. Моя интенсивная преданность делу справедливости привела к этой продолжительной диатрибе, и я чувствую, как мой круг-в-круге Леви взмывает ввысь до новых успехов и вершин.

Замечание о здоровье: Руки изувечены, клапан временно открыт (наполовину).

Замечание об общественном здравии: Сегодня — ничего; мать снова скрылась, похожая на куртизанку; один из ее пособников, как, вероятно, вам будет небезынтересно узнать, обнаружил свою безнадежность, явив нам в автобусах «Грейхаунда» свой фетиш.

Я собираюсь вознести молитву Св. Мартину де Порре — покровителю мулатов — за наше дело на фабрике. Поскольку его также вызывают против крыс, он, возможно, и в конторе нам поможет.

До следующей встречи,

Доктор Тальк закурил «Бенсон-и-Хеджес», выглядывая в окно своего кабинета в Корпусе Общественных Наук. По другую сторону темного студгородка он видел свет в окнах вечерних классов. Весь вечер он обшаривал ящики стола в поисках своих заметок об одном легендарном британском монархе — заметок, торопливо списанных со стостраничного обзора британской истории, который он однажды прочел в карманном издании. Лекцию предстояло читать завтра, а уже — почти половина девятого. Как лектор д-р Тальк был знаменит поверхностным и саркастическим остроумием, а также легко перевариваемыми обобщениями, делавшими его популярным среди студенток и помогавшими скрыть недостаток знаний почти обо всем на свете, а в частности — о британской истории.

Но даже сам он осознавал теперь, что репутация софиста и говоруна не спасет его перед лицом неспособности вспомнить хоть что-то о Лире и Артуре за исключением разве что того, что у первого имелись какие-то дети. Тальк ткнул сигаретой в пепельницу и начал с нижнего ящика снова. У задней его стенки он наткнулся на пачку старых бумаг, которые просмотрел недостаточно внимательно во время первого поиска. Водрузив ее на колени, он начал отслюнивать один листок за другим и обнаружил, что они, как ему и представлялось, главным образом, были невозвращенными студентам сочинениями, скопившимися у него более чем за пять лет. Тальк перевернул одно, и взгляд его упал на грубый пожелтевший лист из блокнота «Великий Вождь»; красным карандашом на нем были выведены печатные буквы:

Молитесь ему, заблуждающийся глупец — вы, вопиющий «кто в теннис?», вы, играющий в гольф, глотающий коктейли псевдо-педант, — поскольку вам в самом деле нужен небесный покровитель. Пусть дни ваши сочтены, мучеником вы не умрете — ибо не содействуете вы цели святой, — но сдохнете абсолютным ослом, коим в действительности и являетесь.

На последней линейке листа был изображен меч.

— Ох, интересно, что же с ним стало, — вслух произнес Тальк.