Один лень из жизни Василия Гавриловича

Внешне Мадлена де Сальмоньяк походила на субретку <Сценическое амплуа — бойкая, искушенная служанка, помогающая своим господам в амурных делах.>и очень мало на своего маркиза-папу — улыбчивая, в открытом, цвета истомленной девственности <То есть белом.>пикантном платье с кружевами.

— Бонжюр, сударь, — она вошла, когда Буров завтракал, без приглашения уселась, велела подскочившему слуге: — Шоколада с корицей.

В глубоком декольте у нее была прилеплена мушка в форме звездочки, что позволяли себе лишь очень смелые замужние красавицы.

— Доброе утро, сударыня, большая честь для меня, — мужественно проглотив непрожеванный паштет, Буров поднялся, сделал полупоклон, выругавшись про себя, выдавил улыбку. — Разрешите представиться: Буров-Задунайский, князь. А хорошее нынче утро, солнечное. Вы не находите?

Настроение у него было не очень — с утра пораньше задолбали портной, куафер и сапожник. Однако их усилия даром не пропали: Буров сидел уже в парике, с буклями до плеч, в коротких облегающих штанах, шелковых чулках, рубашке с кружевным жабо и рюшем на манжетах, бархатном жилете и лаковых туфлях с пряжками. Все какое-то неудобное, нефункциональное, надуманное. Тесные кюлоты <Короткие штаны.>врезаются в промежность, парик — еще не известно, из волос какой бабы, — похож на зимнюю шапку, чулки вообще женские, а туфли, как пить дать, слетят, стоит только дать ногам волю. Эх, где вы, где вы, Карабасовы ботфорты, штаны из лосиной кожи и ветхая — стирать не надо, порвется, не жалко, — рубаха. Один бог знает. От славного разбойничьего прошлого Бурову оставили только два предмета — кошель с уркаганским золотом да понаделавшую дел лопату, правда, начисто отмытую от крови, прилипших волос и мозга. Все, ничего не попишешь, нужно начинать новую жизнь. В куцых, режущих яйца штанах…

— Ах, князь, давайте, право, без церемоний, — Мадлена улыбнулась и, отпив густой дымящейся жидкости, несколько двусмысленно облизала губы. — И потом, мы ведь, слава богу, не в Англии, чтобы разговаривать о погоде. Папа попросил меня заняться вашим французским, так что не будем отвлекаться. Кстати, как вас, князь, по имени-отчеству? Василь Гаврилыч? Замечательно. Ну-с, приступим.

Решительная такая девушка, весьма самоуверенная, с хваткой. Опять-таки отлично изъясняется по-русски. Слишком хорошо для Мадлены де Сальмоньяк. И если она младшенькая в семействе, то каковы же старшие детишки? Ладно, там видно будет.

До самого обеда Буров отдавался французскому: постигал грамматику, гнусаво бубнил, корябал по бумаге гусиным пером. Получалось так себе коряво и неотчетливо. Мадлена всячески способствовала процессу, разрешила снять жилетку и парик, держалась просто, с завораживающей открытостью, с каким-то грубоватым, но этим и притягивающим чувством юмора. А пахло от ее плеч, рук, низко открытой груди, от длинных, густо напудренных волос лавандой, бергамотом, розмарином. Так что Бурову, если глянуть в корень, было совсем не до грамматики — чем заниматься французским, он бы лучше занялся учительницей. Однако ничего, выдержал — чинно добубнил, дочиркал, доизголялся над глаголами. Из князьев как-никак, предки сиживали выше Хованских… Наконец затейливые, с позолоченными стрелками часы на камине галантно прозвонили один раз.

— Ну пока что финита, — Мадлена улыбнулась, закрыла крышечку серебряной чернильницы и встала с кресла. — Пора обедать нам, Василь Гаврилыч. Кстати, без парика вам лучше. Обожаю все естественное, неприкрытое, без ненужной мишуры. А рубец этот у вас на щеке от шпаги?

Ого, как разговорилась, и отнюдь не на французском! Насколько Буров знал женщин, это был хороший знак.

— Нет, от багинета, — он сразу перенесся в будущее, лет этак на двести с гаком, вспомнил джунгли, исступление боя, чернокожего поганца с винтовкой М-16, тяжело вздохнул. — Давно это было, Мадлена. Давно и неправда. — Нахлобучил парик, застегнул жилетку, облачился в камзол. — Ну-с, куда прикажете?

Обед был подан в Восточную гостиную. Это была небольшая восьмиугольная комната, оформленная в китайской манере: в неброских черно-желтых тонах, со всем великолепием фарфора и нефрита, с настенными блюдами, изображающими драконов, шкатулками и вазами резного лака, с традиционными фаянсовыми трехсюжетными кашпо. Воздух, казалось, был полон благовоний, запахами пионов, хризантем и орхидей, влажным дыханием могучей Хуанхэ, медленно струящейся среди гибких тростников. Вроде бы даже слышался плеск воды, шелест листьев волнующегося бамбука, клекот цапли, добравшейся до лягушки, и рычание тигра, пробирающегося среди стволов. Экзотика, восток, неописуемый колорит.

Однако кухня была самая что ни на есть традиционная, европейская — закуски, супы, паштеты, рагу, жареная утка с подливой, салаты, кремы. Ели с аппетитом, под разговор, тем паче что компания подобралась простецкая. Собственно, помимо Бурова и Мадлены за столом сидел еще один человек — младший сын маркиза, шевалье де Сальмоньяк, который сразу попросил звать его без церемоний Анри. Вот такая непритязательная, на грани фамильярности, простота. Только чем более Буров присматривался к нему, тем прочнее утверждался в мыслях, что сынок маркиза далеко не прост. Под два метра ростом, с виду увалень и росомаха, а двигается легко, со своеобразной грацией, держится непринужденно, говорит мало, но в самую точку. Само собой, по-русски. Ест неторопливо и разборчиво, с ловкостью работая вилкой и ножом, что свидетельствует о самообладании, выдержке, координации и здоровых нервах. Только волевой, внутренне дисциплинированный человек может пережевывать пищу с подобной тщательностью. И ведет себя естественно, несуетно, без фальши. Да, хороший парень, отлично подходящий для роли шевалье <В феодальной Франции титул шевалье носили обычно младшие сыновья дворян. Согласно правовым нормам, они не могли рассчитывать на наследство, а значит, полагались всецело только на свои личные качества.>. На заместителя резидента, то бишь своего папы, он конечно, не тянет, а вот на командира спецназа — к гадалке не ходи. Ишь, взгляд какой оценивающий, чуть насмешливый, так смотрят на мир сильные, уверенные в себе воины.

За столом текла неспешная беседа, вроде бы ничего не значащая, на нейтральные темы. О галантах Туанетты <Королева Франции Мария-Антуанетта.>, которая вдоволь нахлебалась лиха замужем за Людовиком, оставаясь четыре года после брачной ночи девственницей. О короле, который после медицинских процедур наконец-то оказался состоятелен на супружеском ложе. О волшебнике Калиостро, который у графини де Шане извел воздушный пузырек в рубине, маркизе д'Артуа явил кадавра ее покойного супруга, а герцогине де Волансье изгнал с гарантией четырехмесячный плод, каковыми действиями привлек внимание самой королевы. От отвлеченных материй плавно перешли к вещам более конкретным.

— Надеюсь, вы извините мою бесцеремонность, князь, — шевалье с улыбкой расчленил гуся и галантно предложил крылышко Мадлене, — но граф Орлов рассказывал, что вы с простой лопатой совершали чудеса ловкости и отваги. Причем не только кололи и кромсали негодяев, но и били их руками, ногами, головой. Наповал, с удивительнейшей сноровкой. Сии уменья меня интересуют чрезвычайно. Я даже ездил в Англию и занимался в “Боксерской академии” мистера Фигга <Джеймс Фигг, некоронованный чемпион Англии по боксу. В 1722 году открыл свою, ставшую знаменитой, “Боксерскую академию”, первое в Европе учебное заведение такого рода.>. Вы не поверите, князь, но целый год я питался по специальной диете, рекомендуемой для настоящих боксеров: утром сырое яйцо и стакан хереса, в полдень кровавый бифштекс и чай, в четыре часа поджаренный хлеб и чай, вечером эль и все тот же омерзительный, приевшийся до чертиков поджаренный хлеб. А сейчас я беру уроки у мастера уличной борьбы некоего Рошеро. Он, конечно, простолюдин и скорее всего уголовник, но в то же время первый дуэлянт на “Пуант-де-Лиль”.

— На чем, на чем? — Буров, все еще под впечатлением от спецдиеты, которую рекомендовал мистер Фигг, окропил лимонным соком осетрину и с оглядкой, чтоб не ошибиться, взялся за серебряную вилку для рыбы. — Он что, балерина? При чем здесь пуанты?

— Да нет, князь, театр здесь ни при чем, — шевалье вытер губы, деликатно улыбнулся, качнул широколобой головой. — “Пуант-де-Лиль” — это обширный пустырь на окраине Парижа. Там чернь сводит свои счеты, проводит дуэли без оружия. Понятно, что тем, у кого панталоны до щиколоток, заказано носить шпагу <В отличие от аристократов, носивших кюлот, простонародье ходило в длинных штанах.>. Так вот, соперники приходят на пустырь и спрашивают друг друга: “Идем на все?” В зависимости от степени обиды, ответ бывает либо положительный, либо отрицательный. В первом случае надевают особые башмаки с острыми рантами и бьют ими куда ни попадя, не забывая, само собой, про удары руками. Часто бывает, до смерти. Во втором варианте схватки допускаются лишь удары подъемом ступни по голени и бедрам, а кулаком только по корпусу. Иными словами, князь, имеется аналогия с дуэлями на шпагах — “до первой крови” или “до победного конца”. Хотя лично я…

— Да уж знаем, знаем, — Мадлена улыбнулась и зацепила золоченой ложечкой клубничный, с фисташками и тертым шоколадом, крем. — Вы, Анри, первой кровью не довольствуетесь. Один лишь победный конец. И не только на дуэлях. Хотя нет, бывает и первая кровь. Вспомните-ка дочку виконта де Басси, ну ту блондинистую дурочку, тупую, как пробка…

В ее голосе слышались издевка и плохо скрытая ревность.

— Что поделаешь, сестричка, слаб человек, а стрелы купидона разят наповал, — шевалье скорбно вздохнул, изображая раскаяние, положил обглоданную грудку и как-то по-особенному глянул на Мадлену. — А потом ведь кто без греха, а, сестричка? — Весело подмигнул и посмотрел на Бурова. — Так вот, князь, о чем это я… Не соблаговолите ли вы уделить мне немного времени, чтобы поделиться секретами мастерства? Я буду старательным учеником. И может, приступим сегодня же? Свежий воздух после обеда не повредит.

— Вы, шевалье, преувеличиваете мои способности, — Буров пожал плечами, а сам внутренне обрадовался — да, надо, надо подвигаться. Особливо после напряженных занятий французским.

Ладно, пообедали, вышли в сад. День был теплый, солнечный, весело распевали птички, в фонтанах били ароматизированные струи, легкий ветерок играл листвою кленов, платанов и лип. Небо в вышине было безмятежно голубым, а песок аллейки под ногами изжелта-белым, чуть похрустывающим.

“Вроде осень скоро, за окнами, кажись, август, — Буров посмотрел на кисточки астр, на пики разноцветных гладиолусов, сплюнул и, несмотря на ясный день, нахмурился. — Какой год уже за грибочками не соберусь”. Вспомнил, уж совсем некстати, дом, зеленую, как тоска, старушку “ладу”, черного, как смоль, котяру, шастающего по кошкам через форточку. Где он теперь, на какой помойке…

— Я, господа, покину вас, пойду к водопаду. — У входа в лабиринт, образованный высоким, плотно высаженным кустарником, Мадлена остановилась, с кокетливой улыбочкой поправила прическу. — Сражайтесь без меня. — Сорвала игольчатую астру, игриво посмотрела на Бурова и громко, чтобы слышал шевалье, сказала: — Так не забудьте, князь, после ужина у нас занятия. — Воткнула астру за корсаж, сделала реверанс и медленно пошла прочь, блистая грацией, осанкой и роскошными формами.

— Прошу, князь, — не обращая на Мадлену ни малейшего внимания, Анри ступил на узкую дорожку и бочком, чтоб не задевать плечами ветки, начал углубляться в дебри лабиринта. Впрочем, не такие уж и запутанные — скоро заросли раздались и показался просторный павильон, перед которым была устроена площадка для игр.

Только развлекались там не в мяч, не в волан и не в бильбоке <Игра, заключающаяся в том, чтобы шариком, привязанным на шнуре к стержню, попасть в чашечку, прикрепленную к этому же стержню.>— куда активнее. Звонко встречались скрещивающиеся клинки, раздавались резкие, на выдохе, крики, сталь со свистом рассекала воздух, дробно гремела, ударяясь о толстую, стеганую кожу. И под эти завораживающие звуки битвы сходились, парировали, делали выпады и переводы в темп двое фехтовальщиков в проволочных масках — один плечистый, мощный, как скала, другой на редкость стройный, изящный, двигающийся с проворством голодной ласки. Клинки отбрасывали блики, из-под притоптывающих ног летел песок. Кварты, терсы, рипосты и финты <Фехтовальные термины, обозначения ударов.>сыпались, как из рога изобилия. Еще, еще, еще. Наконец фехтовальщики сняли маски. Один из них оказался мужчиной с грубыми чертами лица, а его спарринг-партнером — вот это сюрприз! — Лаурой Ватто. Без своей накидки, с рыжими волосами, перетянутыми черной лентой, она смотрелась обворожительно. Неясно было только, как у нее с бюстом — из-за стеганого, закрывающего тело от паха до подбородка кожаного нагрудника. Ну да ничего, когда-нибудь да снимет.

— А, это вы, несгибаемый клинок Парижа! — Лаура повернулась к Анри, и тот мгновенно подобрался, опустил глаза, с готовностью склонился в почтительнейшем полупоклоне:

— Да, мадам. Отличная ассо <Схватка>, мадам. Особенно была хороша последняя фланконада в кварте.

— А что это, Лаура, вы, оказывается, не девушка? — Буров из чувства мужской солидарности, несколько развязно подмигнул Анри: — Вот уж не подумал бы.

— В зависимости от обстоятельств, князь. Все определяется ими. Иногда я бываю мужиком, с вот такими яйцами, — Лаура тонко улыбнулась, показав, с какими именно, и кинула индифферентный взгляд на своего партнера по фехтованию: — Вы свободны, Бернар, благодарю вас. — Потом с привычной ловкостью сняла нагрудник и вместе с эспадроном, перчатками и шлемом небрежно протянула все это Анри. — Кузен, будьте так любезны, отнесите в павильон. Я не задержу их сиятельство.

С бюстом у нее было все в порядке. Даже более того.

— А я-то полагал, что вы все время проводите с графом Орловым, — Буров подождал, пока Анри отойдет, деликатно кашлянул и закончил мысль: — И днем, и ночью.

— Да что вы, князь, зачем ему какая-то там бедная племянница маркиза? Я просто иногда сопровождаю его в поездках. Как говорится, гусь свинье не товарищ, — Лаура улыбнулась еще обворожительнее и подошла к Бурову вплотную. — А с вами, князь, мы подружимся. Ваша лопата произвела на меня неизгладимое впечатление. Люблю, когда черенок длинный, а копают глубоко и долго.

Подмигнула, развернулась и нырнула в кусты, оставив Бурова в облаке духов и в некотором недоумении. Похоже, первый зам-то у резидента женщина. Очень привлекательная и далеко не дура. Та еще секретутка… С фланконадой в кварте… Вот так, сплошные шпионские страсти плюс эмансипация и матриархат. Ну и ну… А с другой стороны, почему бы и нет. На росийском-то троне тоже баба. И тоже далеко не дура. Так, занятый своими мыслями, Буров вынырнул из облака духов, пересек площадку и вошел в павильон. В сущности, это был зал для занятия фехтованием: затоптанный пол, скамейки по периметру, побеленные стены, увешанные масками, оружием, нагрудниками и мишенями. Правда, в одном углу фехтовальную гармонию грубо нарушал боксерский мешок, как сразу же заметил Буров, повешенный неграмотно и годный лишь для отработки малоэффективных низкоскоростных ударов, каковые хотя и сбивают с ног, выворачивают скулы, но костей, увы, не дробят.

— Прошу вас, князь, раздевайтесь, — шевалье живо снял камзол, бархатный жилет, галстук, туфли, парик и вытащил корзину с обувью для фехтования. — Надеюсь, вы не брезгливы, князь?

Натянул легкие, на драпе, тапки, пару раз присел, разминая ноги, наклонился с посредственной гибкостью и принялся разогревать руки — быстро и бестолково вращать ими наподобие мельницы. Не понимая, что суставы надо сначала прочувствовать, а уж потом нагружать.

“Давненько я не брал в руки шашек”, — сам себе соврал Буров, тоже снял парик, одежонку и выбрал тапки поцивильней — хвала Аллаху, что не белые, хотелось бы надеяться, что без грибка. Резко выдохнул, настраивая психику, сразу же расслабился, потряс конечностями, мысленно замкнул “круг внимания”. Махать руками до посинения не стал.

— Будем работать, как говорят англичане, в презервативах <В защитном снаряжении.>, князь? — Анри наконец утихомирился, зверски выпятил челюсть и захрустел суставами, разминая пальцы. — Я привез из Лондона две пары отличных кожаных муфт <Предшественница боксерских перчаток.>.

“В презервативах лучше бы не сейчас”, — Буров ухмыльнулся, вспомнил — нет, не Мадлену — Лауру Ватто, мотнул отрицательно головой.

— Давайте-ка, шевалье, оставим муфты женщинам. На улице, увы, в ход идут голые кулаки. И большая просьба — не выдавливать глаза, не кусаться, не щипаться и не пинать в пах, мы все-таки в зале. Во всем же остальном — к вашим услугам. Нападайте же, шевалье, вперед!

Дважды упрашивать Анри не пришлось. Он сделал страшное лицо, принял боевую стойку и, размахивая руками, попер на Бурова, как на буфет, открыв при этом пах и “подарив” опорную, выдвинутую вперед ногу. Во всем же остальном — орел. Антей, Геракл, воплощение мужских достоинств. Однако Буров обошелся с ним сурово, правда, вследствие врожденного человеколюбия без кастрации, но и без пощады, с мощной концентрацией.

— Ох!

От сильного пинка в бедро шевалье застыл, потом опустился на колено и, словно гладиатор в цирке, изумленно глянул снизу вверх.

— Это что ж такое-то, а?

— Ничего, ничего, бывает, — успокоил его Буров и резко, словно выстрелил, ударил кулаком о ладонь. — Ну-ка, попробуем еще раз. Только колени вы уж держите поплотнее…

И опять попер Анри — сумбурно, бестолково, размашисто, не работая ни тазом, ни головой. О том, что существуют подхлест, концентрация, ритм, темп, защита телом, он даже не подозревал. Знай молотил кулачищами воздух, неправильно дышал и все не переставал изумляться: как снова не достал? Опять? Опять? А как тут попадешь, если работаешь со “звонками” — перед ударом ногой опускаешь локти и замахиваешься по-деревенски — не телом, а рукой. Да еще глазами показываешь директрису атаки. В общем, посмотрел Буров на этот театр одного актера, жутко заскучал да и приласкал Анри по бицепсу и по голеностопу. Причем опять-таки дозированно, в четверть силы, с тем чтобы не травмировать, а отключить. И с левой стороны, дабы было чем ложку держать. Не звери все-таки — люди.

Наступила тишина. Некоторое время Анри просто сидел на полу, баюкая подраненную руку. Потом он помассировал подраненную ногу, встал и в какой-то странной задумчивости воззрился на Бурова:

— Да, такого я не видел ни в Англии, ни у Рошеро. Скажите, князь, а клинком вы владеете так же, как лопатой?

На его лице читались восхищение, зависть и вселенская скорбь. Чем-то он был похож на плачущего ребенка, который вдруг понял, что любимый заводной паровоз может ездить лишь по рельсам.

— Думаю, что нет, шевалье. У меня было слишком мало практики, — Буров скромно улыбнулся. — А вот вы, как я понял, недурственно владеете шпагой. Так что было бы совсем неплохо, если бы наши отношения в дальнейшем приняли форму взаимной полезности. Как говорили древние: ты мне, я тебе.

— Ну конечно же, князь, конечно, — Анри просиял, и, забыв все тонкости чопорного этикета, принялся жать Бурову руку. — Это будет такая честь для меня, князь! Этот самодовольный Рошеро вам и в подметки не годится. Да и англичане тоже.

Похоже, его заводной паровоз снова покатился по проложенным рельсам. А сам он без промедления оседлал своего любимого конька — снабдил Бурова нагрудником и маской, сдернул со стены пару фламбержей <Фламберж — шпага, скорее рапира, способная по большей части наносить только колющие удары.>с затупленными концами и произнес негромко, со сладострастной ухмылкой:

— Ну что ж, начнем с рапиры, князь. После нее можно спокойно браться и за шпагу, и за палаш. Главное — развязать кисть, почувствовать “мулине” <Одно из основных упражнений по овладению рапирой, кистевое движение.>. Итак, внимание. Ангард!

Ладно, заняли позицию, встретились клинками, и Буров тут же ощутил метаморфозу, случившуюся с Анри: неумелый, скверно двигающийся дилетант уступил место опытному, действующему наверняка профессионалу. Фехтующему напористо, но в то же время легко, с филигранной точностью и чувством дистанции, перемещающемуся стремительно, с грациозностью барса. Способного вцепиться и в глотку смилодону. Так что не будь нагрудника и маски, был бы Буров превращен в дуршлаг — хорошо еще, что рапира с изъяном. А то навертел бы шевалье дырок, ох, навертел бы…

— Ангард! — Анри остановился, отсалютовал рапирой и с ухмылочкой подождал, пока Буров снимет маску. — Ну что ж, князь, мои поздравления, природа создала вас для шпаги. Хорошая длина руки, отличная реакция, отменная гибкость. Ну а технику мы вам поставим. Главное, князь, это практика, практика, практика, живое общение с клинком. Надевайте маску, начнем с основных парадов <Парад — защитное движение.>и штоссов <Приемы нападения.>. Ангард!

Сам он фехтовал без защиты, в батистовой, распахнутой на груди кружевной рубашке. Играючи. Будто бы не с тигром — с котенком.

Наконец, когда экзертиции прискучили, они угомонились, вышли в парк и неспешно, испытывая взаимную симпатию, предались приятному моциону. Разговор в силу инерции продолжил фехтовальную тему.

— Да, князь, как это ни прискорбно, но наступают плохие времена, — посетовал Анри и ласково погладил гард своей шпаги. — Фехтование деградирует. Времена прекрасных, рассекающих противника надвое клинков уходят в небытие, оставляя нам горестные реалии — игрушечные, более напоминающие шило рапиренки, которые едва ли даже подходят для дуэли. А эти нелепые придворные “des excuses” <Здесь: недоразумение (фр. ).>с эфесами из оникса, слоновой кости или саксонского фарфора! Я уже не говорю о траурных шпажонках с гардом из эбенового дерева и рукоятями, обтянутыми черным шелком. С такими можно сразу отправляться следом за покойным. К тому же, князь, не стоит забывать еще вот о чем, — Анрисклонился к розовому кусту и втянул носом густой, тяжелый от аромата воздух. — Это чертово огнестрельное оружие разом смешало все карты. Без сомнения, дьявольское изобретение. Меч в руках героя — ничто против негодяя, вооруженного кремниевым тромблоном <Мушкет с воронкообразным отверстием на конце ствола.>. Воистину грядет время подлости и бесчестия.

Сам он носил испанскую шпагу валансьенского типа — тяжелую, мощную, одинаково способную как колоть, так и рубить.

“Э, милый, ты еще не знаешь об автомате Калашникова”, — Буров, усмехнувшись, тоже снизошел до роз, с чувством понюхав, полузакрыл глаза, ловким щелчком турнул мохнатого шмеля-зануду.

— Да полно вам, шевалье, вы слишком мрачно смотрите на вещи. А что касаемо подлости и бесчестия, так этого добра во все времена хватало. Взять хотя бы эпоху Меровингов. Одни венценосные дамочки чего стоят <Времена франков отмечены небывалым разгулом самых низменных страстей. В ходу повсеместно были ложь, жестокость, кровожадность и подлость. Но даже на этом фоне негативно выделялись королевы Фредегонда и Брунгильда, которые вели между собой смертельную войну.>. Не с этих ли самых пор пошло выражение, что все зло от женщин?

Так-то вот беседуя и демонстрируя друг другу незаурядную ученость, они подошли к водопаду, не ахти какому, сразу видно фальшивому, вяло низвергающемуся в искусственное озерцо. На берегу из-под каштанов блестел карнизами кофейный домик, солнце отражалось в его витражных окнах, бросало радужные блики на лодку, застывшую на самой середине водного зеркала. Не было ни дуновения ветерка, воздух благоухал цветами, все дышало миром, спокойствием и гармонией. Однако только не в лодке. Там отчаянно жестикулировали, судя по всему, ругались и вообще вели себя агрессивно. Собственно, повышал голос лишь один член экипажа, Лаура Ватто а все прочие — Мадлена, Бернар и какой-то средних лет мужчина в щегольском камзоле почтительно ему внимали.

“Ага, похоже на совещание, — Буров глянул из-под руки, понимающе усмехнулся, посочувствовал Мадлене, — с далеко идущими организационными выводами. И место выбрано грамотно, никто, кроме рыб, не услышит. А они, как и покойники, большие молчуны. М-да, ишь как дает Лаура жизни, старается. Жучка, видимо, еще та. Палец ей в рот не клади. В общем, все по Джерому — трое в лодке, не считая собаки. Только вот не смешно совсем”.

А в лодке между тем страсти поутихли, амбалистый Бернар взялся за весло и ловко, как заправский гондольер, погнал посудину к замшелому причалу. Первым выбрался на шаткие мостки, подал руку Лауре Ватто, а та вдруг преобразилась, из разъяренной фурии превратилась в само очарование.

— Князь! Шевалье! — Танцующей походочкой подошла к Анри и Бурову, премило улыбнулась, сделала полукниксен. — Добрый вечер, господа. Ну как пофехтовали? Без дырок? Ну и славно. Ладно, не буду вам мешать, увидимся за ужином.

Показала зубки, кокетливо закатила глаза и под руку с Бернаром исчезла за поворотом дорожки. Стройная, элегантная, на редкость привлекательная в своем мужском костюме. Может, и не жучка совсем?

— Да, у нашей кузины непростой характер, — Анри сочувственно взглянул на бледную Мадлену, дружески кивнул щеголеватому мужчине, вздохнул и обернулся к Бурову: — Знакомьтесь, князь. Это наш средний брат…

— Луи, — мужчина по-простому подал тонкую ухоженную руку, и в глазах его, умных и насмешливых, промелькнула искра уважения. — Наслышан о вас, князь, наслышан. Своей лопатой вы зарыли все сомнения в человеческой порядочности.

Он замолк, поклонился и негромко, без всякого перехода, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Господа, хорошо бы выпить. Вы не находите?

Судорожно сглотнул и кинул быстрый взгляд в сторону кофейного домика. Чувствовалось, что выпить он был не дурак.

— Я, господа, пас, — Анри разом, как бы вспомнив что-то, помрачнел, вытащил лукообразные, в стразах, часы. — У меня есть еще дела, требующие ясной головы и твердой кисти. — Он инстинктивно тронул эфес шпаги и гибко поклонился. — Так что увольте. А с вами, князь, мы продолжим наши игры завтра.

На мгновение он принял боевую стойку, залихватски подмигнул и, резко развернувшись, зашагал по дорожке. Только хрустел песок под красными каблуками да подрагивала шпага, подвешенная горизонтально, на испанский манер.

— Опять братец пошел кого-то укладывать в ящик, — Луи посмотрел ему вслед, усмехнулся, снова сглотнул. — Ну так что, господа, мы идем?

Пошли. Внутри кофейный домик напоминал венецианское казино — зеркальные стены и потолок роскошные гирлянды, серебряные канделябры, множество книг, двусмысленное, одним движением потайного рычага превращающееся в постель канапе. Некоторым диссонансом игривой обстановке являлось полотно кисти Бургиньона <Французский батальный художник XVII века.>, однако же вид крови, разящей стали и умирающих бойцов щедро компенсировался фривольными эстампами, разложенными на секретере. В целом, однако, здесь царила атмосфера неги, праздности и радушия. Лакей-дворецкий был предупредителен, приборы — севрского фарфора и серебра, кофе мокко — ароматен и уж явно не экстрагирован. Правда, наслаждался им один Буров — Мадлена с братцем налегали на бургундское и токайское, видимо, для снятия душевного дискомфорта. Потом им был подан пунш с шампанским, и Луи после него загрустил:

— Гадость, отрава, виноградный сок. Водки хочу. Нашей, на смородиновых почках. Можно перцовой или, на худой конец, калганной. И не под трюфели эти поганые — под рыжики. Не свинья ведь чай.

Выругался матерно, кулачком ударил по столу, хотел было пустить слезу, но Мадлена не дала — тряхнула за плечо, стала что-то тихо лопотать на французском. И без перевода ясно, о чем — не мякни, не мякни, не мякни. Потом дружески щипнула за щеку, вздохнула тяжело и повернулась к Бурову.

— Не обращайте, князь, внимания, обыкновенная семейная сцена. Брат устал. К тому же выпил. Чего не наболтаешь с пьяных-то глаз.

Молодец девка, пьет на равных и головы не теряет. Такая небось не посрамит семейной чести. Без особой надобности.

— Да, да, князь, извините, что-то я нынче в миноре, — Луи сразу протрезвел, улыбнулся одними губами, криво и жалко. — Это, видимо, черная ипохондрия, проистекающая от беспокойств с пищеварением. Надо бы основательно полечить печень.

“Не ипохондрия у тебя, а кишка тонка. И не лечить тебя надо, а экстренно эвакуировать”, — Буров понимающе кивнул и с невозмутимым видом допил свой кофе.

— Меньше всего на свете, господа, меня интересуют семейные сцены. — Промокнул губы батистовой салфеткой, улыбнулся и демонстративно глянул на часы. — А что, господа, не пора ли нам ужинать?

Все правильно, бланманже, засахаренные мирабели и штрудель с марципанами и цукатами не еда. Так, баловство.

Ужинали в том же составе в Розовой гостиной, при свечах. Средний брат, беспокоя свое пищеварение, ел много, Буров — с аппетитом, Мадлена вяло, с разбором, выбирая все самое острое, перченое, возбуждающее жажду. Лаура Ватто набрехала, на ужин не пришла. А зря. Фрикассе из кролика было восхитительным, салат из крутых яиц с оливковым маслом и винным соусом — выше всяких похвал, разговор, касающийся добродетельной актрисы Сильвии, сожительствующей, по слухам, с венецианским проходимцем Казановой, — легким, ничего не значащим. Время пролетело незаметно.

— Надеюсь, вы не забыли, князь, что вас еще ждет французский? Это самое подходящее занятие на ночь.

После кофе с мороженым и взбитыми сливками Мадлена поднялась, приказала лакею принести князю в комнату все необходимое и снова заставила Бурова гундосить, выводить каракули и изводиться от ощущения рядом женского, сказочно благоухающего тела. Длилась эта пытка часа два. В гестапо бы ей, к папе Мюллеру, далеко бы пошла. Или в инквизицию. Еще не поздно, отцы доминиканцы пока при делах.

Наконец танталовы муки Бурова закончились.

— Ну все, хватит на сегодня. — Мадлена поднялась, коротко зевнула. — А вы примерный ученик, князь. И хорошо воспитаны.

Она лукаво воззрилась на Бурова, с юмором изогнула бровь и тут же, не задерживая взгляда, указала на стол, где хрустальная чернильница, книги и стаканчик с перьями соседствовали с песочницей из бронзы.

— Пусть это все побудет здесь до завтра, чтобы не таскать попусту туда-сюда. И вы уж будьте так любезны, князь, не запирайте дверь на ночь. Мало ли кому взбредет в голову написать что-нибудь чувствительное, — сразу перестав улыбаться, многозначительно кивнула и с видом манящим и таинственным выскользнула в коридор. Только прошуршала атласная, благодаря панье <Широкий каркас из китового уса.>напоминающая колокол юбка да всколыхнулось благовонное, кружащее, как вино, мужские головы облако. Какой там французский, какие там глаголы…

— Трам-пам-пам, если женщина просит… — возликовал в душе Буров, но особо не обольщался, прекрасно понимая, что движут Мадленой не личные симпатии, а служебный долг. Не роковая страсть — шпионская. А как иначе-то? В резидентуре посторонний, и за ним нужен глаз да глаз, и днем, и ночью. Необходимо ни на миг не выпускать его из поля зрения, присматриваться к нему, прислушиваться, анализировать поступки, поведение, проверять на вшивость, давить на психику, заставлять не думать об осторожности. Как говорится, ни минуты покоя. Но все тонко, ненавязчиво, с обходительными улыбочками. Что в Восточной гостиной, что в зале для фехтования, что на тенистой аллейке или в кофейном домике. А уж на постельке-то, охваченный любовным жаром, каждый человек виден как на ладони, бери его, словно токующего глухаря, голыми руками.

Так что головы особо не теряя, Буров усмехнулся про себя да и двинул не спеша предаваться водным процедурам — мокнуть с головой в огромном чане, драить тело скользкой от орехового мыла губкой, чистить зубы мерзким, ароматизированным мятой мелом. А сам все думал, думал, думал, анализировал события дней минувших.

Итак, что мы имеем. Есть его сиятельство граф Орлов-Чесменский, прибывший в Париж инкогнито по делу. Который очень не по нраву красавцу Скапену, упорно не желающему открывать свою смазливую рожу. Срисованную волею случая Буровым. Да еще им же и отрихтованную. И что же из всего этого следует? А ничего хорошего. Буров будет крайним, пока один владеет информацией, — Скапен попытается избавиться от него. Причем то, что он человек реальный и опасный, не вызывает никаких сомнений. А с другой стороны, совершенно непонятно, почему надо ждать приезда Аргунова, чтобы сделать фоторобот Скапена. Пока туда, пока обратно. А самолеты, между прочим, еще не летают. Нет бы привлечь какого-нибудь художника из местных, сделать пару-тройку набросков да и устроить облаву — Париж такой маленький город, наверняка Скапен где-нибудь да засветится.

Впрочем, постой-постой… Почему это неясно?.. Очень даже понятно, если Бурова держать за живца. И предположить, что в резидентуре информатор, регулярно освещающий Скапену положение дел. Очень даже обычное явление, этакий Штирлиц в бункере у Бормана. А потом, не следует игнорировать и наличие третьей силы, которая наверняка попытается Аргунова подменить и заслать в резидентуру своего человека, с тем чтобы выйти на Скапена, упорно хранящего инкогнито. И вот с этим-то фальшивым Аргуновым потом совсем не грех повозиться, и тогда легче будет добраться до той самой третьей силы, если, конечно, предположения о ее существовании верны… А кроме всего прочего, ни у маркиза-резидента, ни у Орлова-куратора нет ни малейшей уверенности в Бурове. Кто он, откуда, зачем. И может, на рисунке с его подачи будет изображен не Скапен, а Фридрих Энгельс с бородой Маркса и лысиной Ленина. Куда вернее держать его втемную на коротком поводке в качестве наживки… И ждать, когда объявится Скапен… Или наоборот самим засветить в случае необходимости. Да, вот такой змеиный клубок, сплошные шпионские страсти-мордасти… И какое же резюме? Да самое очевидное — надо рвать когти. Пока красавец в маске не пронюхал о местонахождении свидетеля и не расстарался с ядом, кинжалом или мушкетной пулей. Мало ли способов угробить человека. Особенно для того, кто упорно не желает, чтобы его знали в лицо.

“Да, да, надо сваливать, — Буров вытерся батистовой, нежной, словно руки женщины, простыней, облачился в шелковый, благоухающий мускусом халат, подмигнул себе, любимому, в запотевшем зеркале, — но только не сейчас, не сейчас”. А сам непроизвольно вспомнил Мадлену — ее роскошный бюст, сахарные плечи, осиную, затянутую в корсет талию. Только вот улыбалась она почему-то как Лаура Ватто. Так же иронично, загадочно и непредсказуемо. Подобно сфинксу. С чего бы это?

“Далась же мне эта рыжая скандалистка, — удивился Буров, сунул ноги в тапки и вернулся в апартаменты. — А вообще, что-то в ней есть. Этакое неуловимое. Баба с изюминкой. М-да”.

В спальне было в меру сумрачно и очень романтично — горели только две спермацетовые ароматизированные свечи. Сквозь незадернутые занавеси струился мутный лунный свет, слышалось благоухание цветов и запах трав, птицы, казалось, переговаривались с феями, а шелест листьев напоминал шептанье банши. Парадиз, сказка наяву.

И действительно, все случилось как в сказке. Дверь в комнату без стука отворилась, и вошла женщина в белом пеньюаре. Волосы ее скрывал ужасно миленький чепец, подсвечник она держала низко, так что было невозможно рассмотреть лицо.

— Мадлена? — Буров отвернулся от окна, радостно шагнул навстречу и вдруг недоуменно замер, словно налетел на стену, — в голову ему ударил аромат духов Лауры Ватто.

— Нет, князь, это я, — она бесстыдно рассмеялась, поставила подсвечник на стол и, ничего не объясняя, порывисто прильнула к Бурову. — Это, надеюсь, будет поинтересней французского.

Томно содрогнулась, вздохнула тяжело и, застонав, страстно поцеловала в губы. А руки ее уже лезли Бурову под халат, ласкали, будоражили, манили, путали мысли и тревожили плоть. Устоять было невозможно. Да и к чему? После стольких-то месяцев воздержания… И сплелись неистово тела, и заходила ходуном кровать, и чудом не погасли свечи от криков страсти, исступленных вздохов, нечленораздельных фраз и стонов наслаждения. В общем, как и обещала Лаура Ватто, подружились. Крепко, шесть раз. А поутру, когда Лаура ушла — пьяная от счастья, простоволосая, позабыв свой пикантный чепец, Буров вытянулся на кровати, положил под голову руки и задумался — да, похоже, отношения полов нисколько не изменились. Что в восемнадцатом веке, что в двадцатом они были одинаково прекрасны.