* * *

Лодка плыла совершенно бесшумно по чуть подернутой утренней туманной дымкой неподвижной глади озера. Михась поразился прежде всего этой бесшумности, поскольку знал, как трудно достичь беззвучного гребка именно в туман и безветрие, когда малейший плеск разносится по воде на многие сотни сажен вокруг. Она стояла во весь рост в почти скрытой низко стелющимся туманом лодке и спокойно, даже чуть замедленно взмахивала веслом. Лопасть весла также тонула в молочной пелене. Силуэт ее был смутным, но удивительно легким и стройным, распущенные волосы колыхались в такт движениям плеч. Михась попытался разглядеть и запомнить ее лицо или хотя бы глаза, но неожиданно перед самым носом лодки из казалось бы спокойной воды вынырнуло скользкое черное тело, с невероятной быстротой увеличилось в размерах, заслонило собой девушку, к которой Михась стремился всеми силами души. Чудовище разинуло безобразную пасть и заорало нечеловеческим голосом: «Отря-аад! Подъем!!!»

Еще не стряхнув с себя остатки сна, Михась вскочил с лежанки. Под сердцем щемило сладко и тоскливо. Кто же она? Как очутилась на этом озере? Да и что это было за озеро? Он быстро натянул шаровары, обул сапоги и вылетел из приземистого отрядного блокгауза на площадку для утреннего построения.

На второй версте пробежки по мягким и ровным тропинкам векового соснового бора, когда легкие уже продышались, сердце работало спокойно и ритмично, картина озера и девушки в лодке опять на секунду встала перед глазами, но Михась усилием воли отогнал чудесное видение. День сегодня был особенный, и мечтать, и уж тем более — расслабляться, мягко говоря, не стоило.

Через час, когда зарядившиеся бодростью во время утренних упражнений, умытые и одетые по полной форме бойцы замерли в стройных рядах, на середину обширной площадки с приличествующей особо ответственному моменту торжественностью вышел сам тысяцкий в сопровождении нескольких сотников и порученцев.

— Равняйсь! Смирно! — скомандовал дежурный по отряду сотник, подбежал к группе начальников с докладом.

— Здорово, дружинники! — привычно бодро-весело гаркнул тысяцкий.

— Здрав будь, воевода! — последовал дружный ответ.

— Поздравляю вас с началом строевых испытаний!

Выкрикивая вместе со всеми троекратное «ура!», Михась с гордостью ощущал, что наконец-то сегодня это поздравление, которое он слушал за свою жизнь вот уже девять раз, вначале стоя с малышами на самом левом фланге, затем перемещаясь все правее, относится теперь и к нему.

Тысяцкий между тем продолжал свою речь:

— С тех самых времен, когда по приказу святого князя Александра Невского его верный дружинник Савва Кондратьевич почти три столетия назад основал наш тайный лесной воинский стан, каждый год молодые воины, прошедшие все ступени подготовки к ратному делу, подвергаются испытаниям, после которых становятся строевыми бойцами и получают почетное звание леших. Правила и условия испытания, как вы знаете, разработаны лично отцом-основателем, Саввой Кондратьевичем. От него же и пошел обычай лесных дружинников лешими именовать. Помните, что в испытаниях сих посредниками и судьями вам не мы, ваши начальники, будем, а наши боевые друзья из Южной тысячи. Спрашивать с вас они будут по всей строгости, спуску не ждите, ибо знаете сами, — перешел тысяцкий с пафосного на шутливый тон и по-отечески покровительственно погрозил строю пальцем, — что только в бою они нам друзья, а в соревнованиях — извечные соперники!

Строй отреагировал на шутливость начальства почтительным хохотком.

— Так что вы уж нашу славную Северную тысячу перед друзьями-то не посрамите! Не ударьте в грязь лицом. Впрочем, ударять в грязь другими частями тела я вам тоже не советую. Ну а ежели кого все же постигнет неудача, что ж: жалко, но не смертельно. Вы молодые, все впереди, поупражняетесь еще годик — ив строй. Зато уж потом в смертельном бою не дадите врагу ни малейшей возможности вас одолеть! Ну а десять лучших из лучших, как вы знаете, будут направлены в заморские страны для прохождения там боевой практики и усвоения новейшей науки воинской, то есть для разведки боем. Все должны будут выжить и вернуться, привезти с собой опыт бесценный и оружие последних образцов. Для того лучших и отбираем с особым пристрастием и даже жесткостью: не имеют права они погибнуть на заморских ристалищах. Я верю в вас, сынки! Во всех и в каждого. Помогай вам Бог!

Тысяцкий махнул рукой дежурному сотнику. Тот сделал шаг вперед и зычным голосом скомандовал:

— Северная тысяча! К торжественному прохождению… Первый отряд прямо, остальные на-прааа-во!

Михась шел в строю на своем привычном месте, третьим справа, плечом к плечу с закадычными дружками, Разиком и Желтком. Когда их шеренга поравнялась с воеводой, Михасю показалось, что тот как-то по-особенному взглянул на их известную, пожалуй, всему Лесному Стану троицу, и легкая тень пробежала по суровому лицу высокого начальства. Впрочем, Михась видел воеводу лишь мгновение и не придал никакого значения своему мимолетному ощущению.

После торжественного прохождения отряды, как и положено, отправились в трапезную. Здесь ощущение значительности предстоящего события, охватившее всех на площадке для построений, постепенно прошло, и бойцы оживились перед приятным делом: честно заработанным завтраком. Строй остановился перед дверью приземистой длинной бревенчатой трапезной, послышались знакомые и вечные, как зима и лето, команды десятников:

— Головные уборы снять! Справа по одному! Узкие места преодолеваются бегом!

После простого, но сытного завтрака Северная тысяча вновь построилась и направилась на главную учебную поляну Лесного Стана. Там и должны были начаться испытания, после которых молодые дружинники становились лешими и начинали принимать участие в боевых действиях. В тот момент, когда голова колонны Северной тысячи вошла на поляну, практически одновременно с противоположной — южной — стороны показалась колонна Южной тысячи. Это одновременное появление, как и многое другое во взаимоотношениях северных и южных, давным-давно стало обычаем, который хотя и не был записан в уставах, но строго соблюдался всеми: от тысяцкого до последнего малыша-дружинника. Сам Савва Кондратьевич разделил войско Лесного Стана на две тысячи, которые имели специфику подготовки, обусловленную выполняемыми ими задачами. Южная тысяча специализировалась на приемах степной войны и направлялась для боевых действий и спецопераций в основном на южные рубежи Руси, против ордынцев, тогда как Северная тысяча соответственно отвечала за рубежи северо-западные, готовилась к боям в лесистой местности, а также на воде и противостояла немцам, ливонцам и шведам. Естественно, в крупных сражениях дружина тайного Лесного Стана выступала единым войском, которое знающие люди вскоре шепотом стали называть войском леших. Разделив тайную лесную дружину на две тысячи, любимый соратник святого князя Савва Кондратьевич, который был не только опытным, но и весьма образованным для своего времени военачальником, а также просто умным человеком, специально внушил им дух соперничества. Он понимал, что в условиях отдаленного и закрытого воинского стана именно постоянные соревнования друг с другом должны стать основой повышения качества боевой подготовки, и в некоторой степени — центральным смыслом общественной жизни всего маленького лесного города.

Торжественно затрубили рожки, и в центр поляны вышло все руководство и высшее духовенство Лесного Стана. Раздалась команда: «Рав-няйсь! Смирно! Равнение на-аправо!» В сопровождении почетного караула с саблями наголо перед строем проплыла войсковая хоругвь. Войско обнажило головы, преклонило колена. Настоятель Всесвятского монастыря, вокруг которого и создавался в свое время тайный лесной воинский стан, отслужил молебен. Затем вновь запели рожки, зазвучали команды. Плечом к плечу, легким походным шагом, сотня за сотней, дружинники прошли перед хоругвью, овеянной славой Куликовской битвы. Потемневший от времени лик Спаса Нерукотворного, пробитый вражескими стрелами, иссеченный саблями, строго и требовательно взирал на защитников Русской земли.

Первым этапом испытаний были конные скачки с препятствиями, стрельбой и рубкой. Это был единственный этап, на котором северные и южные состязались вместе. Сразу со скачек отряд южных, включавший также посредников-судей из Северной дружины, уходил на юг, совершая длительный пятисотверстный конный переход в степи и обратно. Северные оставались в своем лесу и все испытания проходили на месте.

Михась, как и все, стоял на исходном рубеже, держа под уздцы доставшегося ему по жребию скакуна. У южных у каждого был свой личный конь, причем не один, а два. Сейчас, конечно, каждый из них был при одном скакуне, а вот в дальний поход они отправятся одвуконь, ведя второго — заводного — в поводу. Михасю достался уже знакомый конь, Бардик, на котором не раз доводилось скакать по полянам и узким лесным тропинкам. Он послушно, не закидываясь, брал препятствия, надежно шел в шенкелях при стрельбе, то есть подчинялся управлению одними ногами, когда всаднику приходилось бросать повод и обеими руками держать лук или самострел. Михась был спокоен и собран и особого волнения не испытывал.

— По коням! — прозвучала команда. — Рысью… Аида!

Михась повернул голову вправо, поймал, как и ожидал, взгляды рысивших рядом друзей: Разика и Желтка. Они подмигнули друг другу, улыбнулись. Все трое дружили с тех пор как себя помнили. Вместе попали в малышовый отряд, спали на лавках рядом друг с другом, и во время бодрствования практически не разлучались. Самое интересное, что их иногда путали даже хорошо знакомые люди: обращались к Михасю «Разик» или к Разику «Желток» и т. д. Они слились в сознании окружающих в одно целое, хотя внешне были совершенно не похожи друг на друга. Михась был среднего роста, крепкого телосложения, белобрысый и голубоглазый, типичный представитель центральной Руси. Разик был также среднего роста, но более худощавый, имел темные волосы и карие глаза. Его происхождение скорее можно было отнести к Руси юго-западной. Желток был выше всех, рыжий и веснушчатый, его прабабушкой была английская леди, которую прадед Желтка привез в Лесной Стан из заморского испытания. Хотя кто кого привез — это вопрос отдельный. Троица отличалась во всем. В первую очередь, конечно же, в боевой учебе. Друзья успешно перепрыгивали через все ступени воинской подготовки, проявляли невероятную настырность и любопытство, от их вечных каверзных вопросов часто вставали в тупик наставники-командиры. Но умных наставников и начальников (а глупых в тайном воинском Лесном Стане не было по причине естественного отбора в боях и походах) такая настырность и любознательность питомцев только радовала, ибо они не сомневались, что растят себе достойную смену, которая в недалеком будущем непременно превзойдет их самих. Преуспевали друзья и в науках отвлеченных: письме и чтении, изучении иностранных языков. Но особую известность среди всех обитателей Лесного Стана, не только бойцов, но и монахов, ученых, ремесленников и земледельцев, великолепной тройке принесли их многочисленные выходки, точнее именуемые художествами.

Некоторые из этих художеств были непосредственно связаны с лошадьми и верховой ездой. Лошадей приятели любили и сызмальства мечтали ездить верхом. Конечно, они не могли спокойно ждать, когда достигнут подходящего возраста и связанного с ним роста, дающего возможность полноценно управлять скакуном. Родители время от времени подсаживали свои чада на боевых коней и катали, или держа в седле перед собой, или ведя скакуна в поводу. Но это было все не то: друзья мечтали лично управлять лошадью без всяких там помощников в лице взрослых. Поэтому, вскоре после поступления в малышовый отряд, то есть отделения от родительской опеки, не дожидаясь, когда их официально посадят в седло и начнут учить верховой езде, Михась, Разик и Желток задумали и осуществили один из первых своих грандиозных планов. Ночью, перехитрив дежурного по отряду, такого же, как они, малыша, приятели незаметно выбрались из блокгауза и совершили набег на конюховку — конный двор, на котором мирно дремали рабочие лошади земледельцев. Понятно, что авантюристы пошли по легкому пути: конюшни с боевыми скакунами, как и положено, охранялись караулом из числа вполне взрослых бойцов, и умыкнуть оттуда лошадей не было ни малейшей возможности. Похитители, воспользовавшись навыками, полученными во время родительских катаний, взнуздали трех весьма удивленных и огорченных неожиданным пробуждением меринов, стоявших у самой изгороди. По этой изгороди они и влезли на неоседланных животных. Рабочие седла лежали тут же, на конном дворе под навесом, вместе с упряжью, но были малолетним угонщикам совершенно ни к чему: их ноги еще не доставали даже до предельно укороченных стремян. И через предварительно отворенную воротину друзья, вооружившись хлыстами из прутьев, погнали изумленных меринов куда глаза глядят, а вернее, куда попало, ибо сумрак безлунной ночи был совершенно непроглядным.

Некоторое время мерины, обалдевшие от неожиданности, послушно скакали по окрестным, еще не вспаханным полям ленивым корявым галопом. Они постоянно стремились перейти на привычный шаг, но удары прутьями по крупу (шпор у трех молодцов, естественно, и в помине не было) взбадривали животных на короткое время. Друзья какое-то время были совершенно счастливы: еще бы, ведь они сами управляли настоящими скакунами и неслись, как вольные птицы, по необозримым просторам, навстречу ветру! И тут у Желтка сломался хлыст. Моментально почувствовавший изменившуюся ситуацию мерин забаловался, перестал слушаться невесомого седока, принялся подкидывать круп и вставать на дыбы. Естественно, Желток шлепнулся на землю, причем не просто на землю, а в довольно большую лужу. Мерин, окончательно почувствовав свободу, радостно заржал и уже вполне пристойным галопом устремился на родной конный двор.

— Разик, Михась! Ловите его! — отчаянно закричал из лужи Желток. Он, естественно, не знал, куда помчался мерин, и испугался, что тот сбежит.

— Как ты там? — воскликнули с высоты своих скакунов еще не потерявшие управление друзья.

— Да цел вроде! Ловите коня, а то убежит в лес, волки его задерут, и нам попадет сильно! Я на конюховку сам прибегу!

Разик и Михась тоже изрядно испугались мгновенно представшей в их воображении картины: задранный волками несчастный мерин, рядом с ним, понурив головы, стоят трое злодеев, то есть они сами, а вокруг — суровый и непреклонный суд из числа командиров и начальников. Позор! Отчисление из отряда…

Разик и Михась, отчаянно нахлестывая своих скакунов, устремились в погоню. Мерины, прекрасно сообразив, куда несется их сородич, и вполне разделяя его чувства, охотно помчались к месту заслуженного отдыха, проявив невиданную до сего момента прыть. Оба малыша-дружинника на долгие годы запомнили эту захватывающую дух погоню: свист ветра в ушах, никогда не испытанное ранее ощущение скорости, непроглядный сумрак ночи, бешеный стук копыт по невидимой земле, а впереди — чуть различимое светлое пятно, круп удиравшего от них беглеца. Как это ни удивительно, но лошадь с всадником практически всегда догоняет лошадь без седока, хотя последней, казалось бы, намного легче бежать. Друзья настигли убегавшего мерина недалеко от конюховки. Михась изловчился и, чуть не разбив колено об изгородь, подхватил на скаку свисавший повод беглеца и остановил его. Мерины уже были почти водворены на свое законное место, когда появился дозор, привлеченный необычным шумом. Друзей задержали и препроводили, куда и положено: в воинский острог. Вскоре туда самостоятельно явился сдаваться Желток, об участии которого в незаконном мероприятии Михась и Разик, естественно, ничего не сказали дозорным. Но, конечно же, Желток был не таким человеком, чтобы прокрасться в блокгауз и как ни в чем не бывало улечься спать, оставив друзей одних отвечать за общий проступок. Когда он, мокрый и жалкий, весь дрожа, явился в острог и потребовал писклявым от волнения голосом, чтобы его наказали вместе с его товарищами, начальник караула — старый заслуженный леший — чуть было не пустил слезу, но притворно-сурово насупив брови, глухим голосом велел часовым водворить нарушителя в темницу. Глянув через зарешеченное оконце, как радостно обнимаются встретившиеся в этом не очень-то веселом месте друзья, начальник караула лишь крякнул и улыбнулся в седые усы.

Естественно, нарушителей воинских порядков наказали по всей строгости, причем не столько за самовольное оставление расположения отряда, сколько за обиду, нанесенную земледельческому составу Лесного Стана. Согласно заветам святого князя, в Лесном Стане были собраны со всей Руси наиболее искусные ремесленники и земледельцы, которые настолько любили свое дело, что их не надо было заставлять работать, а скорее, заставлять отдыхать. И духовные наставники из лесного монастыря, и воинские начальники внушали дружинникам самое уважительное отношение к кормившим, одевавшим и вооружавшим их кузнецам, ткачам, плотникам и землепашцам. Мастеровой люд был также разделен надвое: одна половина считалась приписанной к Южной тысяче, вторая — к Северной. Между ними также шло совершенно открытое, поощряемое духовенством и руководством Лесного Стана соперничество: у кого больше урожай, вкуснее плоды, крепче упряжь и т. д. Пренебрежительное и высокомерное отношение со стороны военного люда к работному сурово пресекалось. Это моральное поощрение и прекрасное материальное благополучие делало труд обслуживающих тайный воинский Стан людей в высшей степени творческим и производительным. Кроме того, имея возможность время от времени посещать родственников за пределами Стана (их вывозили по запутанным дорогам и встречали в условленном месте, пути назад они самостоятельно бы не нашли, да и никто не прошел бы сквозь заставы и засеки, окружавшие Стан), работники видели жуткий контраст между своим положением в закрытом лесном городе и положением остальных русских людей. Поэтому у них было достаточно стимулов, чтобы оставаться в Лесном Стане и трудиться, не щадя сил и от всей души. Нечто подобное много веков спустя будет происходить в закрытых городах — «почтовых ящиках» СССР, в которых также существовал практически коммунизм, рабочие и инженеры, в отличие от своих соотечественников в «обычной» России, не знали слова «дефицит», не испытывали недостатка ни в чем и выдавали военную продукцию высочайшего уровня, на много лет опережавшую аналогичные изделия западных стран. При этом гражданская продукция в СССР соответственно отставала на несколько десятилетий, и труженики стояли в бесконечных очередях за всем: начиная от зубной пасты, молока и мяса и заканчивая жильем. Что ж, абсолютна мудрость Экклезиаста, написавшего: «Что было, то и будет, что происходило, то и будет происходить, и ничто не ново под солнцем. И есть ли хоть что-нибудь, о чем скажут: смотрите, это новое? Это все уже было в прежние времена, задолго до нас».

В общем, друзья подверглись первому в жизни воинскому взысканию. Старательно выполняя в течение десяти дней самые грязные работы, а в промежутках вместо отдыха занимаясь строевой подготовкой, они не утратили любви к верховой езде. И впоследствии, когда Михась, Разик и Желток сели в боевые седла уже официально, они были совершенно счастливы. Лишь один факт омрачал их радость. Дело в том, что в Южной тысяче все дружинники, начиная с самых младших, традиционно и по профилю своей подготовки лучше владели искусством верховой езды и всегда гордились этим перед северными. Трем друзьям, несмотря на выдающиеся успехи во всех других видах боевой подготовки, никак не удавалось одолеть своих южных сверстников в конных состязаниях. Тогда, чтобы поддержать престиж северной кавалерии, троица придумала некий план.

Все отроки-дружинники время от времени, согласно очередности, заступали на дежурства по Лесному Стану. Возглавляли дежурства, естественно, сотники, в караулы и дозоры ходили более взрослые бойцы, а отроки числились в наряде и выполняли разнообразные поручения дежурного сотника и его помощников, в том числе бегали в качестве вестовых к различным начальникам как Северной, так и Южной тысячи. Трое друзей хорошо знали начальника кавалерии Южной тысячи, поскольку им доводилось не раз бывать у него с поручениями. Этот бравый начальник, заслуженно гордясь своими подчиненными, не упускал случая подтрунить над Михасем, Разиком и Желтком по поводу их очередной неудачи в конных состязаниях. Жил он, как и положено начальству, почти в центре Лесного Стана, в высоком тереме. Любил кавалерийский начальник сиживать в светелке на самом верху терема со своей обожаемой супругой. А в ту светелку вела с крыльца довольно длинная и крутая лестница с перильцами, идущая вдоль внешней стены терема и покрытая навесом. И вот, в один прекрасный день, сидел начальник по обыкновению в светелке, держал супругу за руку да любовался в оконце прекрасной панорамой леса, обширных полян и тихого озера. Вдруг услышал он стук в дверь и вслед за тем бодрый мальчишеский голос: «Вестовой от дежурного сотника к господину начальнику с поручением!» Распахнув дверь светелки, которая открывалась на небольшой балкончик перед лестницей, изумленный начальник очутился лицом к лицу не с вестовым, а с конской мордой. Конь меланхолично потряхивал головой и лениво грыз удила. Из-за конской морды показался преувеличенно-серьезный вестовой, сидевший в седле и пригнувшийся к самой шее коня, чтобы не задеть головой навес над лестницей.

— Распоряжение от дежурного сотника! — Вестовой протянул начальнику свернутую трубкой грамоту с печатью.

Обалдевший начальник молча взял протянутый свиток, продолжая беззвучно взирать на вестового, в котором он уже узнал Михася.

— Разрешите отбыть к месту дежурства? — деловитым тоном осведомился Михась.

— Разрешаю, — едва только и смог выдавить из себя изумленный глава всей южной кавалерии и вздрогнул от раздавшегося за спиной визга супруги, выглянувшей у него из-за плеча и увидевшей на их родном балкончике конскую морду.

Михась тронул поводья, и конь послушно стал спускаться, пятясь, по лестнице. Достигнув земли, отрок развернул коня и неспешно потрусил со двора. А на улице, с которой через невысокий забор прекрасно была видна вся только что происходившая сцена, Михася громко приветствовали многочисленные зрители, в первых рядах которых, конечно же, находились Разик и Желток. Трое друзей в обстановке строжайшей секретности в течение двух месяцев готовили для только что состоявшегося трюка старого боевого коня Петьку, отслужившего свой срок и теперь, как и многие другие четвероногие ветераны, мирно коротавшего оставшиеся ему годы на отдельной конюшне. Петька был выбран тройкой заговорщиков из многих других претендентов за покладистость и сообразительность. На отдаленной укромной полянке они соорудили лестницу, напоминавшую ту, что была пристроена к терему начальника южной конницы, вначале закрепили ее полого, под небольшим углом, и стали приучать Петьку ходить по ступенькам, а главное — пятиться по ним. Угол наклона лестницы постепенно увеличивался, пока не достиг реального «боевого» положения. Затем оставалось только дождаться дежурства и соответствующего поручения, которое выпало на долю Михася, привести из пенсионной конюшни Петьку и совершить поступок, немедленно попавший в легенды Лесного Стана. Друзья так ни разу и не выиграли конных состязаний у южных, но шутки и подтрунивания по этому поводу в их адрес со стороны соперников прекратились раз и навсегда.

— Галопом… Аида! — прозвучала давно ожидаемая команда, и скачка началась.

Северные восседали на высоких и могучих «рыцарских» лошадях европейских пород. Южные же состязались на низкорослых, зато неприхотливых и выносливых монгольских лошадках. Сотня всадников, пять десятков испытуемых из Северной тысячи и столько же — из Южной, неслась, набирая темп, по лесным просекам и обширным полянам, перегороженным барьерами из бревен, плетнями, рвами с водой и просто ямами. Во время скачки приходилось преодолевать довольно крутые склоны оврагов и даже переплывать одну довольно широкую и глубокую реку с быстрым течением. На некоторых полянах, на специально оборудованных рубежах, лавину всадников поджидали ряды соломенных чучел, одетых в старое обмундирование, водруженных на сколоченные крестом жердины, которых требовалось поразить копьем, зарубить саблей, пробить стрелой или заарканить, в зависимости от знака, висевшего на рубеже. Чучела эти были не столь безобидны: они щетинились копьями, «держали» в руках-жердинах вполне настоящие, хотя и давно зазубренные сабли, прикрывались щитами. На их тряпично-соломенных шарообразных головах, на том месте, где полагалось быть лицу, по традиции, заведенной, как считалось, еще триста лет назад самим отцом-основателем Саввой Кондратьевичем, были намалеваны огромные голубые глаза и широкая красная издевательская улыбка. Находящиеся возле чучел посредники за каждый промах задерживали неудачника на месте до счета «десять», а затем позволяли продолжить скачку.

Монгольские лошадки южных из-за своей низкорослости хуже брали барьеры, зато лучше прыгали в длину. Скакали они резвее, и резвость эта сохранялась на протяжении очень длинных дистанций. Конечно, в прямом столкновении и рубке строй на строй тяжелые северные кони давали преимущества их седокам, но в степной войне важнее были легкость и маневренность. Если в самом начале скачки около десятка северных дружинников, среди которых были и три друга, еще держались в первых рядах, то уже к середине южные стали постепенно отрываться и уходить вперед. Особенно увеличился отрыв после рубежа по стрельбе из лука. Здесь отстал и от южных, и от своих товарищей Михась. Он был одним из лучших в Стане стрелков из арбалета, называемого по-русски самострелом, а также многократно выходил победителем в состязаниях по стрельбе из пищали или аркебузы. А вот лук был его слабым местом. Кое-как поразив на скаку три мишени из пяти, Михась, осаживая рвущегося вперед коня, стиснув зубы, ждал, когда наблюдатель досчитает до двадцати, и уныло взирал на проносящихся мимо него соперников.

Теперь, чтобы их догнать, следовало рискнуть, и Михась с места в карьер ринулся вслед за ушедшей вперед кавалькадой. Вороной конь Бар дик, словно тоже почувствовавший обиду за то, что его зачем-то держали на поляне, без понуканий понесся широким галопом, явно стараясь изо всех сил. Он легко и с охотой перепрыгивал через препятствия, отчаянно съехал почти на самом заду с крутого песчаного берега реки и без колебаний плюхнулся в холодную воду, поплыл наискосок, борясь с сильным течением. Михась соскользнул с седла, поплыл рядом, причем не держался, как все, за луку или гриву, а лишь придерживал одной рукой ослабленные поводья, а сам изо всех сил загребал руками и ногами, чтобы облегчить и ускорить совместное плавание. Уж что-что, а плавать Михась умел. В результате предпринятых Усилий Михась с Бардиком переместились к следующему рубежу на несколько позиций вперед, обогнав с десяток дружинников из Северной тысячи. Южные и часть северных, среди которых были Желток с Разиком, скакали по-прежнему где-то впереди.

Мокрые, тяжело и прерывисто дышавшие, конь и всадник ворвались на всем скаку на рубеж для сабельной рубки и помчались по свободной дорожке навстречу трем ожидавшим их соломенным врагам. Если бы у Михася был запас времени, то он, конечно же, придержал бы коня, чтобы вернее отбить направленные на него сабли и срубить соломенные головы с мерзкими ухмылками. Но времени-то как раз и не было, поэтому опять приходилось рисковать. Михась едва успел выхватить саблю из ножен и крутануть ею над головой, разминая плечо, готовя его для рубки с оттяжкой. Соломенная голова распадется на две половинки или же слетит с соломенных плеч только при правильном ударе, при котором сабля не просто молотит, как дубина, оставляя лишь синяки и шишки, а разрезает противника, разваливает его «от плеча до седла». Рраз! Два!! Три!!! Последняя голова почему-то осталась на месте, лишь слегка покачнувшись. Михась уже ожидал свистка наблюдателя, но, еще выводя саблю из удара, чтобы она не срубила ухо собственному коню, заметил краем глаза, что тряпично-соломенный шар, бессмысленно таращась невинными голубыми глазищами, дрогнул, скатился вниз, запрыгал по вытоптанной земле. Михась издал нечленораздельный победный клич и, не сбавляя темпа, помчался дальше, свернул с поляны на узкую лесную тропинку буквально перед носом четырех соперников, еще только выходивших со своих дорожек.

Михась пришел шестым среди испытуемых из Неверной тысячи, Разик был первым, а Желток — вторым.

— Не расстраивайся, братик, — в один голос принялись утешать Михася два его товарища, когда он, дышавший так же тяжело, как и честно скакавший изо всех своих лошадиных сил Бардик, пересек конечную черту. — Завтра будет наш день.

— Ладно, братцы, прорвемся! — без особой радости ответствовал Михась.

Поскольку все испытуемые завершили скачку задолго до того, как в специально поставленных на столике у конечной черты песочных часах закончил падать песок, отмерявший предельное время, довольное начальство объявило благодарность обеим выстроившимся на рубеже полусотням. Более того, оно, выдержав эффектную паузу, объявило увольнение до утра для восстановления сил перед завтрашними новыми состязаниями, то есть отпустило всех кандидатов в строевые бойцы отдыхать по домам. Дружное троекратное «ура!» спугнуло стаи разнообразных птиц, успевших привыкнуть даже к пищальным выстрелам, часто звучащим на поляне для воинских испытаний. Птицы эти долго кружились над поляной, обиженно чирикая и каркая на разные голоса.

Со смехом и шутками испытуемые дружинники в сопровождении свободных от службы сочувствующих отвели своих лошадей в конюшню, обиходили их, как положено, и отправились в разные концы Стана, к своим жилищам. Приятели также расстались ненадолго, договорившись вскоре собраться у Михася и провести вечер, как и всегда, вместе.

Михась шел домой по лесной тропинке. Обширная территория Стана была, конечно же, обнесена частоколом со сторожевыми вышками, но внутри частокола на пространствах, не занятых строениями и различного рода площадками для упражнений, сохранялся девственный лес, густо населенный птицами и мелким зверьем. Особенно вольготно чувствовали себя здесь белки, ставшие не просто ручными, а обнаглевшие до такой степени, что занимались мелким воровством съестных припасов прямо с чердаков жилых изб, близ которых росли деревья.

Михась был погружен в свои мысли, но все же краешком сознания наслаждался красотой и весенней свежестью соснового леса, в котором местами, в низинках, встречались группы берез. Он различал голоса птиц, шорохи хлопотливой и тайной лесной жизни, которая открывается лишь внимательному и добродушному наблюдателю. Михась вырос в лесу, это был его большой дом. Он был бы весьма удивлен, если бы каким-то чудом узнал, что в далеком будущем его коллеги из разнообразных спецназов будут проходить особые и трудные для них курсы по выживанию в лесу. Михась и все бойцы тайной дружины в лесу не выживали, они в нем просто жили.

В общем и целом, Михась своей жизнью был доволен. Он занимался любимым делом — воинской подготовкой, к которому имел не просто склонность, а еще и природный талант. Он любил всей душой свою маленькую родину — Лесной Стан и живущих в нем людей и с молоком матери, с молитвами в храме, с устными былинами и чудесными мудрыми книгами впитал любовь к большой Родине — Руси. Именно к защите Родины, и большой и малой, денно и нощно, не щадя сил, готовился он вместе со своими товарищами.

Важнейшими чертами характера Михася были честность и справедливость. Он свято верил во все, что внушали ему наставники, и целью жизни полагал точное следование всем предписаниям, которые, как он хорошо понимал, были не чьей-то сиюминутной прихотью, а плодами векового опыта и народной мудрости. В Северной тысяче его за глаза прозвали «уставной дружинник». Пожалуй, время от времени это желание или даже потребность неуклонно следовать всем правилам и уставам слегка вредила ему в отношениях с окружающими, поскольку Михась с юношеским максимализмом ожидал, что все, как и он, так же безоговорочно будут выполнять писаные и неписаные законы морали, не говоря уж о требованиях воинской дисциплины. До него еще не дошла вся глубина и диалектичность воинской поговорки, которую он, конечно же, слышал, но Подлинный смысл которой пока не осознавал: «Не знаешь, как поступить, — поступай по уставу». Михась безусловно воспринимал лишь ее вторую часть. Эта прямолинейность, свойственная многим в юном возрасте, усугублялась еще и тем, что Михась с двенадцати лет жил без родителей. Погибли они при загадочных обстоятельствах, и Михась точно не знал, при каких именно. Окружающие говорили об этом скупо, а чаще просто молчали. Михась не имел родительской ласковой опеки и не получал тех наставлений, которые не могут быть выражены даже очень правильными словами, а должны передаваться взглядами, жестами, улыбками. Еще у Михася на руках была младшая сестренка, Катька, которую он, сам не имея жизненного опыта, считал своим долгом воспитывать и наставлять на путь истинный. Катька была всего на два года моложе его, то есть шестнадцатилетней девицей, уже почти на выданье, но Михась по привычке считал ее совсем маленькой и относился к ней, как к ребенку. Катька, с одной стороны, безумно любила старшего брата и во всем стремилась ему подражать, с другой — хотела обязательно его в чем-то превзойти. Конечно, девчонок в дружину не брали, но при некоторых показаниях могли включить во вспомогательный состав. Отдельных лиц женского пола приписывали к особой сотне, не входившей ни в Северную, ни в Южную тысячи, а подчинявшейся непосредственно Большому Совету Лесного Стана. Деятельность и назначение особой сотни была засекречена от посторонних. В Стане вообще было много всевозможных тайн, и его обитатели с самого юного возраста привыкли не задавать лишних вопросов. Так или иначе, некоторые девчонки, в том числе Катька, проходили некую военную подготовку. Михась ничего плохого в этом не видел, даже в глубине души одобрял, но относился к Катькиным занятиям с насмешливой снисходительностью как к детским, да еще вдобавок девчоночьим забавам. Ну а сестренка в глубине души мечтала превзойти любимого братца именно на воинском поприще.

Михась перешел по мостику с резными перильцами неширокий ручеек, после которого тропинка выходила из леса и расширялась в улицу, и увидел заборчик, окружавший его родную избу. К одной из резных балясин заборчика был привязан боевой конь под прекрасным новомодным седлом. Конь был вроде бы знакомый, и Михась догадался, что за всадник пожаловал к нему в гости. Его настроение, и без того испорченное неудачей на скачке, резко ухудшилось. Но он, как и положено бойцу Лесного Стана, взял себя в руки, плавно отворил калитку и не спеша, со спокойным лицом вошел во двор.

Естественно, он увидел то, что и ожидал: на скамеечке под яблонькой сидели Катька и Лурь, строевой боец особой сотни. Рука бойца лежала на спинке скамейки как-то уж слишком близко к хрупким девичьим плечам. При виде Михася Лурь поднялся, шагнул ему навстречу, протянул эту самую руку:

— Здорово, дружинник!

— Здорово, боец, — деланно-безразлично ответил Михась и нехотя ответил на рукопожатие гостя.

— Здравствуй, братик! — чуть жеманясь, певучим красивым голосом произнесла Катька.

Катька была настоящей русской красавицей. Глазищи у нее были, как и у брата, голубыми, только огромными. Светлые волосы заплетены в длинную косу. Фигурка стройная и изящная. Стройность и изящество подчеркивались очень тонкой талией. А так телосложение у нее было довольно крепкое, и в этом она тоже пошла в брата. Катькину красоту во всем Стане не замечал один лишь Михась, все еще считавший ее сопливой девчонкой, за воспитание и будущее которой он несет ответственность перед покойными родителями. Сестра не доставляла ему много хлопот, но в ней чувствовался какой-то внутренний огонь, ей была присуща природная живость воображения и врожденный артистизм. Катька легко перенимала языки и манеры у иностранных дам, привезенных в качестве жен в Лесной Стан из заморщины доблестными русскими витязями. Ее хоть сейчас можно было отправлять к любому европейскому двору, где она, скорее всего, продвинулась бы весьма далеко. А если учесть успешно освоенные ею специальные воинские навыки… Хорошо, что Катька жила пока в своем дворе, где и сидела сейчас под яблоней.

— Мишенька, Лурь сказал мне, что ты в скачках среди дружинников нашей тысячи пришел шестым, опять с луком не заладилось!

Катька, естественно, дома звала брата по имени, а не по боевому прозвищу, имевшемуся у каждого дружинника. Боевое прозвище должно было быть коротким и отчетливым, и каждый получал его еще в малышовом отряде. Ну а Лурь ей родственником не был, поэтому она обращалась к нему официально.

— Ты не расстраивайся, завтра наверстаешь, завтра все виды состязаний твои! Обязательно попадешь с Разиком и Желтком в первую тройку, — продолжила девушка.

— Да не лежит у меня душа к этому луку! — в отчаянии воскликнул Михась. — Вот из огнестрельного же снаряда я никогда промаху не даю. Но ведь с коня из пищали невозможно стрелять.

— Есть в Европе так называемые пистоли — короткие пищали для стрельбы с одной руки, — солидно и авторитетно заявил Лурь.

Он, как и все бойцы особой сотни, знал много интересной информации, которая пока не достигла широких слоев обычных дружинников. Отчасти поэтому он и вызывал у Михася внутреннее, тщательно скрываемое раздражение. Возможно, Михась ему просто немного завидовал.

— В принципе, из пистолей этих можно стрелять и с коня, но в реальном бою неудобно: надо кресалом фитиль запалить, и конем управлять, и саблю из ножен вынуть, а ветер на скаку фитиль опять-таки задуть норовит. В общем, сплошная возня и бестолковщина. Вот если бы придумать, как порох на полке без фитиля поджигать…

— Как это: без фитиля? — удивился Михась. Громоздкая пищаль с фитильным замком была его любимым стрелковым оружием и казалась верхом совершенства, но предназначалась она, естественно, исключительно для пешего боя.

Лурь сделал загадочное и таинственное лицо и молча развел руками: дескать, не время и не место, чтобы такие вещи обсуждать. Хотя, возможно, он и сам толком ничего не знал, а лишь слышал что-то такое краем уха, а сейчас напускал на себя важность, попросту выпендриваясь перед девушкой. Во всяком случае, Михась именно так и подумал.

— Ладно тебе тут важничать, — пробурчал дружинник. — Говори лучше, зачем ко мне пришел?

— Да я вовсе и не к тебе, — спокойно ответствовал Лурь. — Як Катерине.

На Михася вдруг накатила жаркая волна гнева. Он, готовясь к предстоящим испытаниям, жил вместе с отрядом в казармах, почти месяц не был дома, а тут пришел — и на тебе! К Катьке, оказывается, наведывается ухажер! Да еще скачку чуть не провалил, и Лурь этот уже раззвонил сестренке о неудаче! Михась, едва сдерживаясь, ядовито-почтительным тоном осведомился:

— А не кажется ли тебе, сударь, что приличия маломальские требуют разрешения спросить вначале у хозяина и брата старшего, чтобы к девушке в его отсутствие наведываться?

— Я думаю, Михась, что… — вполне миролюбиво и вежливо начал было Лурь, но Михась не дал ему закончить:

— А вот выйди-ка со двора да там и подумай на досуге!

Лурь явно не ожидал такого поворота событий. Он слегка замешкался с ответом, а тут, как на грех, встряла Катька:

— Михась, ну прекрати, я уже, между прочим, не маленькая! — сказала она увещевательным тоном, как говорят с раскапризничавшимся ребенком. И этим только подлила масла в огонь.

— Я вот тебе сейчас надаю по заднице, увидишь, какая ты взрослая! А ну, брысь в дом! Да давай собери на стол, а то скоро гости дорогие — Разик с Желтком придут! — Михась подчеркнуто произнес «гости дорогие», глядя прямо в глаза Лурю, утверждая тем самым, что тот — не гость и тем более не дорогой.

Луря его слова явно задели. Михась не очень понял почему. Искренне считая свою сестру маленькой девчонкой, Михась не замечал, что за ней давно уже пытаются ухаживать отдельные личности, в число которых входит и его ближайший друг Разик. Ну а Лурь, как один из претендентов на Катькину благосклонность, естественно, был осведомлен о сем обстоятельстве и видел в Разике опасного соперника. Для него было очевидным, что ближайший друг любимого старшего брата имеет больше шансов на внимание красавицы, и Лурь воспринял все речи Михася как желание расчистить место сопернику. Ему и в голову не могло прийти, что Михась не знает о чувствах Разика к сестре. На миг вся выдержка, выработанная годами упорной подготовки, оставила бойца особой сотни, и он, ослепленный обидой, с горечью глядя вслед послушно уходящей в дом девушке, сказал то, о чем не должен был говорить:

— Напрасно ты так, Михась! Не следовало бы тебе выше всех себя мнить. А то ведь, не ровен час, доведется встретиться нам в поединке на испытаниях твоих нынешних!

— Да ты никак напугать меня хочешь, боец? Так я испытаний-то не боюсь, а, напротив, жду с нетерпением! — жестко и гордо ответил Михась и затем чуть удивленно и одновременно слегка презрительно спросил: — Только вот я не припомню, чтобы бойцов особой сотни на итоговых испытаниях на поединок с нами, простыми дружинниками, выставляли. Обычно против нас строевые бойцы из Южной тысячи выходят, а наши с ихними испытуемыми бьются. Али сам напросишься, чтобы меня наказать да спор наш давний решить окончательно?

Лурь и Михась уже встречались два раза на состязаниях в рукопашном поединке. Состязания во всех видах военного искусства проводились в Лесном Стане практически непрерывно. Внутри каждой сотни между собой соревновались десятки, внутри тысячи проходило первенство сотен. Самыми напряженными, естественно, было соперничество между Северной и Южной тысячами. Особая сотня выставляла на некоторые заключительные этапы свой состав, идущий как бы вне зачета. Однако на особников (так кратко называли в Стане бойцов особой сотни) обычно дружно ополчались и северные, и южные, почитая своим долгом утереть нос этим важничающим личностям, гордящимся своей таинственностью. Случалось, что и утирали, хотя далеко не всегда.

Рукопашный бой без оружия, в том числе и с несколькими вооруженными противниками, всегда являлся одним из приоритетов в подготовке бойцов тайной лесной дружины. Еще триста лет тому назад, при отце-основателе Савве Кондратьевиче, путешествующие во все концы света монахи-паломники из лесного монастыря, бывшие совершенно равноправными и равнозначными бойцами дружины, начали собирать крупицы военного искусства Запада и Востока, в том числе искусство рукопашного боя. Все эти сведения и навыки сливались воедино, анализировались и совершенствовались. В результате сложилась система рукопашного боя, наиболее оптимальная для решаемых задач. Ее основой были захваты, заломы, подсечки, болевые и удушающие приемы, то есть такие, которые можно эффективно провести в общей свалке на ограниченном пространстве, когда в поле строй идет на строй, или на стенах крепости, где тоже особо не развернешься. Ударной технике отводилась лишь вспомогательная роль: перед проведением залома или захвата противнику наносились ослабляющие или отвлекающие удары. Да и особого смысла лупить кулаком по голове, одетой в железный шелом, или по животу, защищенному латами, конечно же, не было. Оружие могло выпасть, или быть выбитым из рук, или стать бесполезным в тесноте рукопашного боя, а вот латы и кольчуги оставались на их владельцах до самого конца схватки. Надо сказать, что в особой сотне бойцов тщательно учили и особой ударной технике, позволяющей эффективно обездвижить, искалечить или убить противника голыми руками. Но подготовка эта предназначалась, конечно же, не для открытого полевого боя в доспехах, а для действий в особых «мирных» условиях.

Однако для общего развития и просто по традиции уметь и знать в военном деле почти все сохранялись в нешироком кругу любителей экзотические виды рукопашных искусств. Давным-давно, когда русские князья вынуждены были ездить на поклон в Орду, стоявшую на берегах далекой, почти сказочной реки Амур, сопровождавшие их «паломники» проникли в монастыри захваченного ордынцами Китая и привезли в Лесной Стан удивительную систему боя без оружия, состоявшую из танцевальных движений, порой весьма неожиданных и непредсказуемых для неподготовленного противника. Сложные эти движения, требовавшие особой подготовки, были малоэффективны в реальном бою грудь в грудь. Однако на больших площадках, где можно прыгать и крутиться в любом направлений, свободно дрыгать ногами и руками, китайские приемы были вполне приемлемы и смотрелись очень эффектно.

Михась еще в детском возрасте увлекся этой китайской техникой, поразившей его воображение. Он, разинув рот, смотрел, как, взлетая в высоком красивом прыжке, наставник бил с разворота пяткой в лоб не ожидавшему ничего подобного противнику. Конечно, когда Михась подрос, он быстро понял, что по верхнему уровню, то бишь по лицу, проще и эффективнее работать руками, а ногу не надо задирать выше головы, ей лучше, например, разбить коленную чашечку. Но сама система танцевальных движений, требующая хорошей растяжки и координации, ему понравилась, и он занимался ею в качестве гимнастики. Кроме того, на хорошей ровной площадке, где нет риска поскользнуться и шлепнуться во время сложного пируэта, при схватке с не знающим финтов Михася противником можно было иногда и применить какой-нибудь умопомрачительный китайский прием.

Первый раз Лурь вышел против Михася год назад на заключительном этапе состязаний по рукопашному бою между сборными десятками Южной и Северной тысяч (плюс особники, шедшие, как всегда, вне зачета). Лурь, только что вернувшийся из заморщины, с удивлением посмотрел на вышедшего против него по жребию незнакомого дружинника, непонятно как попавшего в сборную. Особник с чувством заведомого превосходства атаковал юнца и тут же за это поплатился. Мальчишка явным, а стало быть, обманным движением принялся обозначать удар слева, причем, на взгляд Луря, он делал это весьма неуклюже. Лурь, бывший, как и все особники, опытнейшим бойцом, за ту короткую долю мгновения, за которую происходила вся схватка, растягивающаяся в его мозгу на длинный замедленный отрезок времени, успел про себя усмехнуться, чуть отклонился назад и, когда рука противника прошла, как и следовало, мимо его лица, приготовился встретить настоящий удар справа соответствующим блоком, а затем провести контрприем и завалить мальца как сноп соломы. Но его блок оказался выставленным в пустоту. Мальчишка, вместо того чтобы нанести ожидаемый удар на контрподкрутке справа, продолжил всем корпусом левый пируэт, с диким выкриком взвился в воздух, крутанулся волчком и пяткой левой ноги достал Луря слева в голову. Лурь упал как подкошенный, в уплывающем сознании проклиная себя за самонадеянность, вследствие которой он попался на в общем-то детский прием, от которого при элементарной внимательности и осмотрительности ничего не стоило уйти с последующей эффективной атакой.

Второй раз они встретились полгода назад. Лурь теперь знал, с кем имеет дело. Михась больше не мог рассчитывать на фактор неожиданности и понимал, что должен противопоставить более опытному и сильному противнику нечто иное. Тогда он пошел на хитрость. После сигнала о начале схватки Михась якобы попытался провести тот же прием — удар ногой в голову в прыжке с пируэтом, которым он повалил Луря в прошлом бою. Уйти от этого замысловатого и трудного для исполнения приема, если, конечно, его ожидать, достаточно просто: нужно чуть разорвать дистанцию, отступив назад, и тогда можно брать промахнувшегося, вынужденного заканчивать прыжок и сохранять равновесие противника голыми руками. Михась это прекрасно понимал и, выполняя удар, готовился после прыжка присесть на землю и тут же, не распрямляясь, пройти в ноги разорвавшему дистанцию противнику. Лурь же не отошел назад, уклоняясь от удара, а, напротив, шагнул навстречу вращающемуся в воздухе в безопорном положении противнику и поймал его в мертвый болевой захват.

То есть к настоящему моменту счет по схваткам был равный, и Лурю с Михасем для выяснения отношений предстояло встретиться в третий раз. Заключительным этапом итоговых испытаний дружинников был двухсотверстный ускоренный пеший переход отдельными боевыми тройками по лесисто-болотистой местности. На трассе перехода оборудовались в неожиданных местах несколько рубежей для стрельбы, имитирующие засады, а также рубежи для сабельного и рукопашного боя. Рукопашный бой был обычно самым тяжелым испытанием. Против испытуемых выставлялись опытные строевые дружинники из Южной тысячи. Очевидно, что свежие бойцы имели неоспоримое преимущество перед измотанными, уставшими от непрерывного напряжения и отсутствия сна испытуемыми. Поэтому задача победить в рукопашной перед участниками перехода даже не ставилась. Им следовало просто достойно продержаться несколько минут против подставы, не дать себя «убить» или «искалечить». Опытные строевые бойцы хорошо чувствовали ту грань в учебном бою на рубеже, за которую нельзя переходить. Они должны были оценить, насколько умело и самоотверженно в данных невыгодных для себя условиях бьются испытуемые. От этой оценки, как правило честной и беспристрастной, зачастую зависел итог всего перехода и окончательное суждение о приеме испытуемых в строй. Михась не слыхал, чтобы на рукопашный рубеж хотя бы раз выставляли особников, которые, во-первых, весьма отличались от обычных дружинников манерой рукопашного боя, имевшего свою специфику, во-вторых, не имели достаточного опыта по проведению учебного боя на рубеже, поскольку их подготовка и испытание проводились отдельно от всех.

И если Лурь не врал, а врать друг другу в Лесном Стане было, мягко говоря, не принято, то судьба Михася со товарищи (Михась не сомневался, что они с Желтком и Разиком все-таки войдут в одну, причем первую, боевую тройку) практически целиком находится в его руках. Дважды встретившись с Лурем в рукопашной, Михась понимал, что одолеть его на рубеже он не сможет. Но благородную и честную душу Михася глубоко возмутил пусть не прозвучавший вслух, но все же угадываемый намек, что будь Михась с Лурем повежливее, то…

Михась, привыкший думать о своих товарищах по оружию только хорошее, оборвал эти рассуждения и, взглянув прямо в глаза Лурю, сказал как можно более спокойным и нейтральным голосом:

— Уходи.

Лурь, поколебавшись мгновение, молча повернулся и зашагал прочь. Михась не стал его провожать, закрывать за ним калитку, а, также резко повернувшись, пошел в избу.

Михась, Разик и Желток сидели за столом в просторной и уютной горнице. Катька, хлопотавшая по хозяйству, время от времени подсаживалась к ним, затем снова вскакивала и то подкладывала в тарелки каши, томившейся в горшке на печи, то доливала медового взвару с травами и кореньями, то нарезала каравай. Разик наблюдал за ней влюбленными глазами, рассеянно и невпопад отвечая на обращения к нему Желтка и Михася, которые вели между собой серьезный разговор.

Разик отличался большой искусностью в военном деле, как и оба его товарища, причем и в практике, и в теории. Он также был весьма усерден в учебе, которая давалась ему, как казалось, довольно легко. Однако главной особенностью его характера был сугубый рационализм. В отличие от Михася, который высшей наградой полагал выполнение священного воинского долга, истово верил в незыблемость и высший смысл воинских уставов и прочих законов и правил, Разик, не менее тщательно соблюдавший воинскую дисциплину, считал, что следование законам и уставам — не цель жизни, а средство эту самую жизнь устроить. То есть человек, который самоотверженно и искусно исполняет воинский долг, должен получать за это заслуженную награду, а именно уважение и даже преклонение окружающих, почет и возможность продвижения по службе, право командовать людьми. Разик был бы в их троице главным, так как у него были все задатки хорошего, даже очень хорошего командира, но открытый, с душой нараспашку, вечно брызжущий энергией и эмоциями Михась часто отодвигал его на второй план. Разик же никогда не делал лишних движений. Например, он не стал вместе с Михасем упражняться в «танцевальной» китайской борьбе, справедливо полагая, что, в совершенстве овладев основным курсом рукопашного боя, он и так получит преимущество практически перед любым противником вне тайного Лесного Стана. Вместе с тем Разик, как и его приятели, был склонен к остроумным проделкам и хорошим шуткам, но и проделки, и шутки, по мнению Разика, важны были не сами по себе, а как способ достойно зарекомендовать себя в глазах окружающих, ибо в напряженных воинских буднях люди, способные вызвать хорошую разрядку добрым смехом, всегда ценились и будут цениться весьма высоко.

Однако в настоящий момент Разик слегка отступил от своих рациональных позиций, позволив себе влюбиться перед самыми итоговыми испытаниями и вероятным заморским походом. Впрочем, эта любовь, по-юношески робкая и чистая, никак не мешала его подготовке к испытаниям и уж тем более не препятствовала запланированному им дальнейшему служебному росту.

Когда Катька вышла из горницы, чтобы принести из погреба холодного кваску, Разик глубоко вздохнул и наконец-то, словно пробудившись, уловил суть беседы, происходившей между Михасем и Желтком. Она была настолько интересной и актуальной, что из его сознания тут же улетучились все мечтания о прекрасной даме.

— Ну ладно, — продолжал начатый диалог Михась, — ну не выставляли никогда на рубежах особников против дружинников. Но просто предположить-то ты это можешь?

— Да предположить-то я могу что угодно, — упорствовал Желток, склонный к скептицизму даже больше, чем рациональный Разик, не говоря уж о порывистом и мечтательном Михасе. — Ты лучше скажи: сам это придумал, или слух какой прошел? А если придумал, то зачем?

— Погодите-ка, братцы, — включился в беседу Разик. — Ты, Михась, и вправду прознал, что против нас на рукопашных рубежах в двухсотверстном переходе будут особники стоять?

— Спал, что ли? — буркнул Разику Михась. — Ничего я не прознал. Просто предположил. Ведь на переходе любая неожиданность случиться может.

Михась, конечно же, не хотел и не мог, руководствуясь своими завышенными понятиями о долге и чести, рассказывать друзьям о встрече с Лурем и его словах. Если Лурь, нарушив дисциплину, сболтнул лишнего, то Михась не вправе был распространять эту явно секретную информацию, а, напротив, должен был перекрыть утечку. Если же это была сознательная попытка взять Михася и его друзей на испуг (Михась не исключал, что это могла быть специально устроенная проверка, входившая составной частью в итоговые испытания, так как дружинников часто различными методами проверяли на психологическую устойчивость и умение держать язык за зубами), то тем более не стоило поддаваться на провокацию и волновать друзей перед и без того трудными испытаниями.

— Ну, тогда уж ты предположи, что против нас на рубеже выйдет Змей-Горыныч и Кощей Бессмертный, — усмехнулся Желток.

— А также коза и семеро козлят, — подхватил Разик.

Друзья рассмеялись, причем Михась — вместе со всеми.

Вернулась Катька с кувшином кваса, и Разик вновь отвлекся от общей беседы. Девушка присела за стол, подперла щеки ладонями, выжидательно уставилась на ребят.

— Что, Катюха, — первым ответил на ее немой вопрос Желток, избежавший влияния Катькиных чар и относившийся к ней хотя и ласково, как к сестре лучшего друга, но чуть насмешливо и свысока, как к младшей и к тому же девчонке, — интересуешься ходом испытаний?

И он принялся в свойственной друзьям озорной и шутливой манере описывать прошедший трудный день и предстоящие не менее трудные дни завтрашние. Самое примечательное в этих беззлобных, но часто острых шутках было то, что они касались не только кого-то другого, но и самого Желтка и его дорогих друзей. Именно умение посмеяться над собой и привлекало к этой троице сердца почти всех близко знавших их обитателей Лесного Стана.

За привычной веселой беседой друзья напрочь забыли о только что состоявшемся разговоре про особников. Но они не были бы такими беззаботными, если бы знали, что их троицу действительно ждут необычные по сложности испытания и что их дальнейшая судьба не далее как позавчера обсуждалась на Большом Совете.

Большой Совет тайного Лесного Стана возглавлял, конечно же, сам воевода. Но все заседания Совета проходили в монастыре, в палатах игумена, который замещал воеводу, когда тот выводил всю дружину в поход. Кроме воеводы и игумена, в состав Совета входили тысяцкие Северной и Южной тысяч, начальник особой сотни, начальник оружейного производства, начальник производства снаряжения, начальник тылового обеспечения, ведавший крестьянским хозяйством, а также посольский дьяк, ведавший внешними сношениями, в том числе заморской торговлей. Все эти люди и управляли сложной жизнью закрытого от посторонних глаз необычного города, притаившегося в дремучей чащобе северных поморских лесов.

За два дня до описываемых нами событий основной темой заседания Совета были предстоящие итоговые испытания, после которых около полусотни молодых дружинников должны были перейти в ранг строевых бойцов и получить почетное наименование леших. Воинские начальники и игумен, так или иначе, знали почти каждого бойца, их сильные и слабые стороны, основные особенности характера и способности. Конечно же, речь зашла и об известной троице. Тысяцкий Северной тысячи, делая свой доклад, выразил уверенность, что Михась, Разик и Желток по общим итогам всех испытательных состязаний непременно попадут в десятку лучших, отправляемых в заморские страны для приобретения там дополнительного боевого опыта.

После этих слов тысяцкого игумен жестом попросил его прервать свою речь и, с согласия воеводы, предоставил слово начальнику особой сотни, дьякону Кириллу. Кирилл в молодости сам был лихим особником, затем, после каких-то событий, суть которых была известна лишь весьма узкому кругу лиц, удалился в монастырь и принял духовный сан. Лишь по прошествии некоторого времени он, к тому времени уже ставший дьяконом, вновь обратился, по настоянию игумена, к служебным делам тайной дружины и возглавил особую сотню. Лесной монастырь был неотделимой частью, более того — сердцем и душой воинского Лесного Стана, и неудивительно, что монахи и послушники принимали непосредственное участие в воспитании и подготовке дружинников. Да и во всей Руси священнослужители часто по суровой необходимости сами брали в руки оружие. Монастыри в ту пору были еще и боевыми крепостями.

Кирилл сказал, что он не сомневается в блестящих способностях, даже таланте трех молодых дружинников, известных всему Лесному Стану не только успехами в воинской подготовке, но и многочисленными веселыми выходками и остроумными проделками. Однако юные дружинники настолько привыкли быть всегда и во всем первыми, что это может сослужить им дурную службу в заморских странах, где они столкнутся совсем с другой реальностью. К тому же действовать они там будут не вместе, как привыкли с детства, а в одиночку. Кирилл подчеркнул, что переход из юношей, которым неизбежно делается скидка на возраст, во взрослые дружинники, где никаких скидок уже нет, является весьма нелегким переломным этапом. Он напомнил присутствующим, что некоторые юноши, достигшие блестящих успехов и привыкшие первенствовать во всем среди сверстников, часто ломались духовно, попав во взрослую среду, где первенство нужно было завоевывать вновь упорным и тяжелым трудом. И, напротив, те из юношей, которые, казалось, ничем не выделялись, при переходе в ранг взрослых строевых бойцов постепенно становились выдающимися воинами. Слишком ранние и легкие успехи опасны. А для воинов они опасны смертельно, заключил Кирилл. Он предположил, что если бы Михась, Разик и Желток, никогда не знавшие неудач и не терпевшие крупных поражений, оступились бы на заключительном этапе, то это пошло бы им на пользу в становлении характера, укреплении духа, приобретении необходимой осмотрительности и мудрости. Иначе они рискуют погибнуть в заморских странах, куда явятся с высоко поднятой головой или, лучше сказать, с задранным носом, преисполненные веры в свою исключительность и непобедимость. А через год юноши, несомненно, блестяще пройдут повторные испытания и, умудренные жизнью, познавшие горечь неудач, а потому осмотрительные и повзрослевшие, отправятся в эту самую заморщину с несравненно более высокими шансами вернуться живыми и невредимыми, с ценными сведениями и опытом.

После того как дьякон Кирилл закончил свою речь, повисла довольно долгая пауза. Первым ее нарушил тысяцкий северных:

— Так ты что же, дьякон, моих лучших дружинников предлагаешь засудить на испытаниях, что ли? Сами ведь они не проиграют! И какой же после этого у них будет моральный дух? Ребята ведь не маленькие, поймут, что с ними поступили нечестно!

— Конечно же, я не предлагаю, чтобы судьи да наблюдатели их придержали без всяких на то оснований. Я предлагаю выставить против них на рукопашном рубеже в переходе двухсотверстном моих особников, чтобы они в честной схватке молодцов одолели.

Опять на некоторое время в совещательной палате игумена наступила тишина. Воинские начальники да и остальные члены Совета были хорошо знакомы с правилами и условиями заключительных испытаний и понимали, что при сопротивлении в рукопашной схватке в полную силу во время тяжелейшего перехода все преимущества будут на стороне подставы, в которую входят свежие, отдохнувшие бойцы. Испытуемые могут лишь достойно продержаться против них положенное время и, по решению судей, продолжить свой труднейший переход. — И ни у одного строевого бойца, вошедшего в подставу, не поднимется рука намеренно валить испытуемых, то есть бить их так, что они физически не смогут встать в течение отведенного правилами времени и двигаться дальше. Ну а особники, которых специально готовят для выполнения любых, самых невероятных заданий, в том числе к действиям против своих, те неукоснительно выполнят приказ начальства и не моргнув глазом завалят кого угодно, хоть самого архангела Гавриила.

— Ну а если все же мои ребята пройдут рубеж, разбросают твоих особников? — с вызовом в голосе обратился тысяцкий к Кириллу.

— Тогда пусть идут дальше, если смогут, — спокойно ответствовал дьякон. — В этом случае я буду готов признать, что ошибся и они действительно готовы к любым испытаниям. Только, чур, не предупреждать их о сюрпризе! Раз уж по-честному, то уж по-честному: согласно букве правил, испытуемый должен быть готов к любым неожиданностям и препятствиям.

— На том и порешим, — прерывая возможные дальнейшие дискуссии насчет честности и правил, безапелляционным тоном заключил воевода.

Игумен кивнул согласно, остальные члены Совета, конечно же, возражать не стали. Лишь тысяцкий Северной тысячи демонстративно отвернулся от Кирилла, давая понять, что недоволен таким решением. Умом он понимал, что дьякон, скорее всего, прав и заботится исключительно о благе самих же ребят. Но сердце старого вояки было на стороне любимейших его дружинников, и, понимая, как тяжело будут они переживать неизбежную неудачу, тысяцкий некоторое время, не слушая, что дальше говорится на Совете, лишь огорченно качал головой и теребил усы, пока игумен не сделал ему замечание подчеркнуто ласковым и успокаивающим тоном.

Михась полз по мягкому влажному мху. Его одежда давно промокла насквозь, хриплое, клокочущее дыхание вырывалось из груди, глаза время от времени застилала мутная пелена, в ушах звенело. Сквозь этот звон едва прорывались звуки дремучего векового леса: шум ветра в кронах высоченных сосен, скрип их раскачивающихся стволов, тревожный свист вспугнутых пичуг. Больше всего ему хотелось распластаться на этой податливой лесной подстилке, закрыть глаза, замереть, но он, сжав зубы, продолжал свое медленное движение. Линь, привязанный к плечевым и поясному ремням, называемым по-иноземному портупеей, на котором Михась тащил неподъемный груз, врезался в мышцы спины и ног как стальной раскаленный прут.

«Подохну я так», —с полным безразличием, будто речь шла о ком-то совершенно постороннем, подумал Михась.

«Ну что ж, мертвые сраму не имут», — услужливо подсказало угасающее сознание.

«Но живые не сдаются!» — неожиданно придумал он продолжение старинной поговорки русских витязей.

Михась перевернулся на спину, раскинул руки, постарался успокоить дыхание, расслабиться. Сквозь ветви сосен едва проглядывало хмурое северное небо, затянутое свинцовыми облаками. Михась с трудом приподнял голову, взглянул туда, где на наспех сделанной волокуше, привязанной линем к его портупее, лежали Разик и Желток. Желток встретил его взгляд, попытался улыбнуться. Улыбка у него получилась жалкой и виноватой. Разик вообще безучастно смотрел в пространство. Казалось, происходящее вокруг его не интересовало.

Михась закрыл глаза. В его сознании мелькали картины недавних событий. Вот он среди двух десятков дружинников стоит перед огневым рубежом, и в его руках не дурацкий допотопный лук, а тяжелая, сурово-изящная пищаль, изготовленная в ружейных мастерских Лесного Стана на основе лучших иноземных образцов.

— К бою! — звучит команда наблюдателя.

Короткой перебежкой они выдвигаются на огневой рубеж, втыкают в землю подпорки, раздувают фитили.

— Огонь!

Михась нажимает на спусковой крючок, фитиль опускается. С чуть слышным шипением вспыхивает порох на полке. Зная, что у него есть полсекунды, Михась подправляет линию прицела.

Бабах! — взрывается основной заряд, отдача привычно толкает приклад в плечо, клуб дыма на короткое время закрывает обзор. Но Михась уже видит, что первая его мишень разбита вдребезги. Не теряя ни мгновения, он упирает приклад в землю, выхватывает шомпол, прочищает ствол. Порох из пороховницы тонкой струйкой течет в черное жерло. Пыж, тяжеленький свинцовый шарик пули. Забить понадежнее, натрусить запальную порцию пороха на полку. Готово! Прицел, выстрел (остальные еще только ставят пищали на подпорки). Вторая мишень, как и первая, разлетается облачком глиняных осколков…

— Ну, на первом месте, как всегда, Михась, — чуть скучающим голосом, как о чем-то давно известном и слегка надоевшем, докладывает судья группе наблюдателей. — Темп стрельбы наивысший, разбиты все пять мишеней.

Так, отлично, в общем зачете он уже давно не шестой, как после скачки, а в первой тройке с назваными братьями — Разиком и Желтком.

Теперь они уже стоят перед чередой препятствий: ров, забор, сломанный мост, крепостная стена и штурмовая лестница, высокое дерево (оно же мачта), скала, канат над водой… На этой череде, длиной всего треть версты, выматываешься больше, чем в десятиверстном забеге.

— Вперед!

Михась вместе с остальными разбегается что есть силы, чтобы перелететь в прыжке первое препятствие — широкий и глубокий ров. Он удачно толкается, попав в самый край рва, стенки которого обшиты досками, а наверху по доскам пущен железный уголок, иначе давно бы раскрошили их сапоги дружинников. Перелетев ров с хорошим запасом, Михась устремляется ко второму препятствию — трехсаженному забору из толстенных деревянных плах. Возле забора, как и около других препятствий, стоит несколько наблюдателей. Вдруг Михась узнает в одном из них Дымка. Тот смотрит прямо в глаза набегающему первым дружиннику, хитро улыбается, подмигивает. Михась сбивается с шага, толкается не с той ноги, кое-как цепляется за верх забора, невероятным усилием, чувствуя, как чуть не лопаются жилы в плечах, подтягивается, высоко выносит прямые ноги, переворотом преодолевает забор. Спрыгивает на землю он уже не первым. Спружинив при приземлении, Михась выпрямляется, чтобы продолжить бег, и в этот момент опять видит Дымка, который, по-прежнему улыбаясь, показывает ему большой палец, затем поворачивает этот палец к земле и произносит что-то чуть слышно.

— Квиты! — угадывает Михась по движению губ и, чертыхнувшись про себя, рвет дальше по дистанции.

Дымок был молодым и подающим большие надежды строевым бойцом. С полгода назад он вернулся из заморского испытания, которое преодолел блестяще, и сразу был назначен десятником. Кроме того, ему доверили проводить некоторые занятия в отряде дружинников, готовящихся к итоговым испытаниям. Дымок по возрасту был ненамного старше своих новых подчиненных и помнил, как сам еще совсем недавно взирал снизу вверх на своих учителей и наставников. Поэтому он был преисполнен чувством значительности своего нового положения и то и дело изрекал какую-нибудь мудрую сентенцию, типа «Боец должен быть всегда готов к любым неожиданностям!». Причем он произносил сии изречения с таким видом, будто придумал их лично, а внимающие ему юноши ничего подобного до сей поры и слыхом не слыхивали. В общем, Дымок чуть-чуть важничал перед подчиненными, подчеркивая тем самым дистанцию между собой и еще не оперившимися юнцами. Юнцы, однако, тоже были не промах и решили сбить спесь со свежеиспеченного военачальника. Понятно, что весь процесс инициировали и возглавили три друга.

В одно прекрасное утро отряд под руководством Дымка выстроился на той самой череде препятствий. Дорожка между препятствиями была посыпана свежим чистеньким песком, а сами препятствия, регулярно подкрашиваемые, также блистали чистотой и аккуратностью, как и положено всем атрибутам военной службы. Дымок уже хотел было скомандовать начало упражнений, как увидел поднятую руку Михася и разрешил задать вопрос.

— Господин десятник, — озабоченным тоном начал Михась, — мы тут с друзьями никак не можем решить, что важнее при преодолении забора: толчок ногой о препятствие, который может ведь тело и отбросить, или все-таки подтягивание на руках?

Будь Дымок чуть постарше и поопытнее на ниве воспитания подрастающего поколения, он, несомненно, задумался бы: с чего это вдруг отличный дружинник, перелетавший через этот самый забор не менее тысячи раз, задался таким странным вопросом? Но молодой наставник подвоха не почувствовал и с высоты своей должности снисходительно и с готовностью объяснил:

— Здесь важно соблюсти баланс: толкнуться не слишком сильно и подтянуться в тот момент, пока инерция подскока тянет тело вверх. Вот, смотрите! Он легко и стремительно разбежался, прыгнул на забор. О дальнейшем Дымок не любил вспоминать. Нога и руки его соскользнули, как по маслу, и он беспомощно шлепнулся перед препятствием, яко куль с пшеном. Масло было самое настоящее, льняное. Михась со товарищи, зная об утренних упражнениях, ночью старательно намазали им забор.

Сконфуженный Дымок поспешно поднялся с песка. «Боец должен быть готов к любым неожиданностям!» — звучали у него в мозгу его собственные слова. На него выжидательно, с преувеличенной серьезностью таращились полсотни пар лукавых глаз.

— Ну что ж, — как ни в чем не бывало произнес Дымок, — старый десятник, уставший в многочисленных битвах, уже не может преодолевать препятствия с должной легкостью. Надеюсь, кто-то из вас, достойной нашей смены, покажет, как то делается. Дружинники Михась, Разик и Желток! Выйти из строя! Преодолеть забор! Названная троица, к удивлению Дымка, который безошибочно опознал в них зачинщиков, без всякого замешательства и смущения, с готовностью вышла из строя, заняла исходную позицию. Затем они расстегнули прикрепленные к ремням подсумки и что-то вынули из них. Вглядевшись, Дымок с изумлением увидел, что дружинники надевают на сапоги и на ладони специальные шипы, которые имелись в арсенале тайной лесной дружины и в соответствующих ситуациях использовались для того, чтобы легче было карабкаться по бревенчатым крепостным стенам во время скрытой ночной атаки. Словом, заговорщики все предусмотрели и ко всему были готовы. Они легко перелетели через скользкий забор и безо всякого смущения заняли место в строю. Дымок был все-таки не зря назначен десятником и наставником, поэтому он во всеуслышание похвалил троицу за ловкость в преодолении особо сложного препятствия и под дружный и одобрительный смех произнес слова, которые вертелись у всех на языке: «Боец должен быть готов к любым неожиданностям!» Авторитет молодого десятника после этого случая, естественно, только вырос, да и он сам, будучи человеком умным и честным, для себя кое-что понял. Ну а рассказ об очередной проделке пресловутой троицы мгновенно облетел Лесной Стан.

Дымок был человеком, безусловно, порядочным и незлопамятным, но совершенно естественное желание отплатить шутникам той же монетой у него присутствовало. Поэтому он не без умысла встал на итоговых испытаниях в числе наблюдателей возле памятного забора, точно предугадав, что кто-то из трех друзей обязательно вырвется вперед и встретится с ним взглядом. Конечно, он не стал мазать маслом забор, но одной лишь улыбкой и озорным подмигиванием сбил бежавшего первым Михася с темпа, ибо у того на миг мелькнула мысль, что десятник приготовил ответную шутку и его, Михася, опорная нога и руки, на которых на сей раз не было никаких шипов, сейчас соскользнут с забора.

Но все было по-честному. По-честному, по-честному. Михась с трудом открыл глаза. Он не мог понять: то ли сам начал шептать эти слова, то ли какая-то лесная птица принялась выводить похожую трель. Он вновь опустил веки, погрузился в свой странный сон наяву.

— Равняйсь! Смирно! — Тысяцкий сделал паузу, покрутил седой ус. — Слушай составы боевых троек, допущенных к заключительному виду итоговых испытаний: двухсотверстному ускоренному переходу. Тройки сформированы в порядке мест, занятых по итогам состязаний во всех предыдущих видах. Первая тройка: Михась, Разик, Желток…

И вот их первая боевая тройка стоит на исходном рубеже. За ними с интервалом в четыре часа каждая пойдут остальные тройки. На опушке бескрайнего дремучего леса три фигурки в серо-зеленых коротких кафтанах, такого же цвета нешироких шароварах и в сапогах до колен. Простой и удобный кафтан бойцов лесной дружины покроем и цветом повторял зеленые куртки английских йоменов-лучников, в пух и прах крошивших французскую рыцарскую кавалерию в конце Столетней войны, а в свободное от исполнения долга перед Родиной время успешно разбойничавших и браконьерствовавших в своих и чужих лесах. Лешие, побывавшие в заморщине, взяли на вооружение кое-что из их тактики и одежды. Западные рыцари стремились отличиться пышностью оперений своих шеломов и яркостью гербов, до блеска начищенными доспехами. Тактика лучников, давших впоследствии начало ружейным командам, воевавших рассыпным строем и получивших название егерей (хотя их предшественники были, наоборот, в основном браконьерами), заключалась как раз в том, чтобы не выделяться на фоне театра военных действий и из естественных укрытий отстреливать блестящие и четко очерченные ходячие мишени с дурацкими плюмажами на шлемах. И эта тактика, и одежда как нельзя более подходили лесным дружинникам. Головной убор таких бойцов был также заимствован из Европы. Там, кроме широкополых шляп, изготавливаемых из твердого фетра, в XIII веке от Рождества Христова появились плоские и мягкие береты, ставшие особо модными при дворе Франциска I. Берет был хорош тем, что не сваливался с головы при активных действиях, и прямо на него при необходимости можно было быстро и без проблем надеть стальной шелом. Серо-зеленые береты дополняли летнюю форму одежды дружинников, которая делала их незаметными в лесу и в траве. Только бойцы особой сотни, подчеркивая свою особость, носили береты черного цвета.

Вооружение боевой тройки, отправлявшейся в последнее, самое трудное испытание, состояло из сабли, помещаемой наискосок за плечами, чтобы не мешать движению, двух самострелов и одной пищали, которая висела за спиной Михася, крест-накрест с саблей. Еще у них имелись ножи и один саперный топор, который мог с полным успехом выполнять роль топора боевого.

Провожает их лично сам тысяцкий со свитой командиров и начальников из своей Северной тысячи, а также наблюдателей и судей из тысячи Южной.

— Братцы-дружинники, — говорит этот суровый вояка необычно мягким и отеческим тоном, — ставлю вам учебно-боевую задачу: совершить ускоренный марш, сиречь переход, с сего рубежа до заброшенного охотничьего зимовья.

Он показывает означенный пункт на большом земельном чертеже, по-иноземному — карте, которую держит двумя руками его стремянной.

— Вы, конечно, вольны выбрать для движения любой путь, но надежнее всего идти напрямик вот по этой гряде. Почти везде здесь возвышенность, только в долинах рек, сейчас разлившихся, кое-где болота. На гряде для вас готовы всевозможные неожиданности, то бишь рубежи для стрельбы, сабельного и рукопашного боя.

Михасю показалось тогда, что слова «рукопашного боя» тысяцкий произнес с какой-то особенной мрачной интонацией. Или это ему кажется так сейчас, когда он в полубреду-полусне вспоминает произошедшие события?

— Предельное время, за которое вы должны преодолеть весь путь, вам сейчас не скажут, причем намеренно. Однако, как вы знаете, оно есть!

Так что вы должны выложиться по полной, ибо опоздание приравнивается к поражению. И еще вы, конечно, знаете, что тройка должна прибыть на конечный пункт в полном составе. Время засекается по последнему пришедшему бойцу. Если получите на огневых и боевых рубежах условное или, не дай Бог! — настоящее ранение, рука-нога раненая берется в лубки, повязка опечатывается наблюдателями, и дальше — хоть ползком. Если кто-то будет «убит» условно, то заменяет его мешок с песком, который двое других на конечный пункт притащить обязаны. Скрытно наблюдать за вами будут всю дорогу, — тысяцкий кивнул головой в сторону многочисленной группы наблюдателей, — так что хитрить бесполезно. Все должно быть по-честному! По-честному, по-честному, по-честному! Что же это за незнакомая пичуга так стрекочет? Он же знает голоса всех птиц в окрестных лесах!

Первые часы перехода проходят безо всякого напряжения, настроение у всех приподнятое, пожалуй, даже праздничное. Они бегут по хорошо знакомому лесу, в котором даже не надо поглядывать на солнце, чтобы выдерживать направление. Затем, когда начнется гряда, нужно будет учитывать рельеф, двигаться вдоль хребтов и гривок, ориентироваться на знакомые по намертво отпечатанной в памяти карте озера и речки. Ну а если выглянет солнце, тогда можно уточнить маршрут.

Легкий стремительный бег, толстый мох приятно пружинит под ногами, хорошо подогнанная амуниция и вооружение привычной тяжестью давят на плечи, но не стесняют движений. Они внимательно поглядывают по сторонам, опасаясь засады или ловушки, но больше полагаются на слух. В лесу пока царят мир и спокойствие.

На первый рубеж — стрелковый — тройка вышла через три часа. Дружинники достигли опушки обширной поляны, но, как и положено, не стали сразу выскакивать на открытое пространство, а залегли в подлеске, осмотрелись. И почти сразу увидели, что их атакуют. По тонким прочным веревкам, протянутым через всю поляну между верхушками высоченных сосен, на них ехали восемь соломенных чучел, каждое — на отдельной бечевке, опущенное до самой травы, со знакомой до отвращения дурацкой улыбкой на круглой роже. Если хоть одно доедет до противоположного края поляны «живым», тройка будет снята с испытаний, ей будет записано поражение. Самострелы Разика и Желтка тонко и нежно пропели тетивами чуть раньше, чем грохнула пищаль Михася. Три чучела дернулись, пораженные стрелами и пулей, замерли: их перестали тянуть. Михась успел сделать второй точный выстрел, его друзья выпустили еще по две метких стрелы. Соломенные супостаты едва успели проехать до середины поляны. За кустами на противоположной опушке, где скрывались невидимые наблюдатели и судьи, взметнулся белый флажок, разрешавший продолжить движение. Три руки одновременно встретились в коротком рукопожатии, негромкое «ура!» отметило первую победу. И снова — размеренный красивый бег по родному и любимому вековому лесу.

К концу первого дня они уже дышали далеко не так ровно и легко, как в начале пути. Пора уже было сделать более длительный привал, подкрепиться едой, которую еще предстояло добыть. Начался затяжной подъем, поскольку они достигли начала гряды. Они чуть отклонились от кратчайшего пути, достигли берега небольшой речки, сбегавшей с гряды, и некоторое время бежали вдоль берега, пока не увидели то, что искали: перекат из огромных валунов, за которым располагалась довольно глубокая яма со спокойной водой, где наверняка стояли хариусы или сижки. Ловко прыгая по мокрым и скользким валунам, они подобрались к самому краю ямы, увидели в прозрачной воде темные спины крупных рыбин. К стрелам с зазубренными наконечниками привязали тонкую бечевку, и боевые самострелы превратились в орудие охоты (или рыбалки?). С коротким чавкающим плюхом две стрелы врезались в воду. Через мгновение два хариуса, фунтов по восемь каждый, были выдернуты на прибрежные камни. Тут же на берегу их выпотрошили, распластали от спины на тонкие ломти нежного мяса, присолили из берестяной походной коробочки-солонки, и завтрак-обед-ужин был готов. Перья лука, изобильно торчавшие на галечной косе, и вода из речки дополнили меню. Некоторое время после трапезы они лежали на траве без движения, полностью расслабив все мышцы и даже почти отключив сознание, кроме той его части, что неусыпно бдила за окружающей обстановкой.

— Войско, подъем! Вперед, за победой!

Конечно, они полежали бы еще столько же да еще полстолька, но их подстегивала мысль о предельном времени, которое было им неизвестно, и дружинники выкладывались изо всех сил.

Предельное время… Может быть, оно уже закончилось, и Михась зря ползет по мокрому холодному мху, нечеловеческими усилиями тянет волокушу? Значит, можно уже лежать неподвижно, сколько хочешь, бездумно смотреть в серое небо? А еще лучше закрыть глаза и спать, спать, спать…

На рубеж для рукопашной схватки они вышли примерно через сутки, измотанные непрерывным напряжением. На взгорке, где была небольшая безлесная проплешина с каменистым грунтом и чахлой травой, их встретила подстава из трех бойцов. В горячке предыдущих испытаний Михась, а тем более Разик и Желток давно забыли о том разговоре про особников, которые могут выйти против них на рубеже. Но сейчас все трое мгновенно вспомнили беседу, состоявшуюся два дня (казалось — два месяца) тому назад в доме Михася. Трое поджидавших их противников были в личинах, или, по-иноземному, — в масках, скрывавших лица. Во всем Лесном Стане в масках в ночных боях, иногда — ив дневных, действовали только особники.

— Так ты знал? — шепотом спросил Михася Разик, как будто ответ на этот вопрос мог хоть как-то им помочь. — Ты…

— К бою! — суровым и хриплым голосом оборвал его Михась.

Все его существо было охвачено отчаянием и возмущением против происходящего. Он уже не думал ни о чем, а, расстегивая ремни, снимая перед рукопашной схваткой пищаль, саблю, вынимая из-за голенища нож в ножнах, бережно складывая все оружие на землю (будто оно могло еще пригодиться!), с холодным бешенством смотрел в упор на одну из трех безликих фигур, с которой ему сейчас предстояло схлестнуться в неравном поединке. Михась чувствовал, что его мышцы словно задеревенели, и нужной скорости и точности движений от них ждать не приходится. Он попытался хотя бы размять плечи и колени, но противник этого ему не позволил и в два прыжка, воспользовавшись преимуществом в высоте, оказался прямо перед Михасем, сделал первый выпад. Михась с трудом ушел от удара, покачнулся. Он понимал, что атакующий его свежий боец будет делать ставку на скорость, и противопоставить ему в этом случае нечего.

Задачей Михася и его друзей было продержаться четверть часа, пока не высыплется песок в часах невидимых судей. Если бы против них бились строевые дружинники из Южной тысячи, можно было бы предугадать, что все сведется к кулачному бою, и, даже пропустив удар, упав на землю, испытуемые будут иметь возможность подняться (если, конечно, хватит воли) и продолжить схватку. Но если бы дело обстояло так, то незачем было бы ставить против них особников с их специфическими навыками.

Михась попытался разорвать дистанцию, потянуть время. Чтобы сбить противника с толку, он подчеркнуто встал в стойку для китайской борьбы, которой владел лучше всех в Стане. Противник действительно притормозил, выжидательно взирая на Михася, качнулся вправо-влево, несколько раз поменял опорную ногу. Но Михась понимал, что на неровном каменистом грунте с торчащими тут и там толстенными корнями, о которые легко споткнуться, с неразмятыми мышцами и нерастянутыми связками, он реально не сможет провести ни одного сколько-нибудь эффектного и сложного приема. Противник тоже вот-вот должен был это понять и пойти в атаку.

Чуть пританцовывая в грозной с виду, но бесполезной в данной ситуации боевой стойке, наблюдая за противником, готовящим атаку, Михась вдруг краем глаза заметил, что происходит рядом с ним на проплешине, где также один на один бьются с особниками его друзья. Он увидел, что Разик уже лежит на земле, его нога поймана в болевой захват, из которого не уйти. Особник сноровисто доводит прием, ожидая, что противник сдастся в безнадежной ситуации. Но Разик молчит, слышит хруст ломаемого голеностопа и колена, но молчит, ибо понимает, что его сдача означает поражение и снятие с испытаний. Михась на мгновение встретил его глаза, ставшие совершенно черными, и понял, что друг умрет, но не сдастся. Горячая волна возмущения несправедливостью происходящего вновь захлестнула Михася. Ни один строевой боец не стал бы проводить в подставе на двухсотверстном переходе болевой прием. Сбить испытуемого на землю кулаком или подсечкой, дождаться, чтобы тот поднялся, и снова продолжить бой, проверить тем самым стойкость и мужество — это было обычным делом. Но чтобы так… Нельзя нарушать даже неписаных законов!

И вдруг в голове у Михася ослепительно вспыхнула простая мысль. Раз вы так, то и мы — так же! По тем же неписаным законам, каждый бьется на рубеже один на один, но в изложенных на бумаге правилах итоговых испытаний этого впрямую написано не было. Рубеж проходит вся тройка как единое целое. Например, на стрелковом рубеже неважно, кто сколько чучел подстрелит: лишь бы ни одно из них не дошло до края поляны.

И Михась прыгнул. Прыгнул в сторону от своего противника, фактически убежав от него. Еще раз толкнувшись двумя ногами под горку, он на секунду распластался в воздухе и всей тяжестью тела обрушился на особника, дожимающего Разика. Михась не стал проводить каких-либо замысловатых приемов, а просто кулаком сверху, как молотком, врезал по затылку затянутой маской головы. И тут же добавил второй рукой. Три тела покатились со взгорка в кусты. Вырубленный минимум на четверть часа особник, Разик, скрипящий зубами от боли, теряющий сознание, и Михась, которому, возможно, судьи уже записывают поражение за бегство с поля боя. Но Михась еще свой бой не закончил. Он вскочил на ноги, хотя и не так быстро и ловко, как ему хотелось бы, и встал, заслоняя собой лежащего друга.

Атака последовала незамедлительно, поскольку второй особник почти сразу бросился вслед за Михасем. Дружинник сразу попал в захват двумя руками за плечи и не смог освободиться от него простым уходом назад: сзади были уже кусты и камни, и не было пространства для отступления. Михась понял, что сейчас он получит страшный удар головой в лицо, и успел сделать единственно возможное в данной ситуации — наклонить голову, чтобы удар, если он состоится, пришелся лоб в лоб. Естественно, никакой дурак при таком раскладе бить не будет. Но продолжением комбинации должно было стать резкое давление на плечи и шею и, одновременно, удар коленом снизу по лицу. Михась прекрасно понимал, что собирается предпринять противник, но уставшие мышцы не успевали вслед за мыслью. Михась двигался как в страшном сне, когда ставшие ватными руки и ноги не могут предотвратить хорошо ощущаемую опасность. Только все это происходило наяву, и не было возможности пробудиться и вздохнуть с облегчением.

«Все!» — отчаяние парализовало на миг волю Михася.

Однако ожидаемого удара не последовало, Михась почувствовал, как ослаб железный захват, и противник буквально подскочил на месте. Краем глаза он увидел, что распластавшийся на земле с недействующими ногами полуослепший от боли Разик смог приподняться на локтях и попросту вцепился зубами в ногу атаковавшего Михася особника. Этого короткого мига, когда тело противника рефлекторно дернулось вверх от боли после укуса, Михасю, находившемуся в удобном для последующего действия полусогнутом положении, хватило, чтобы сделать захват и провести один из любимых своих приемов: мельницу. Несмотря на охватившую все его существо холодную ярость, он все-таки захватил руку противника не крест-накрест (после такого захвата в боевой мельнице рука ломалась в двух местах), а провел мельницу учебную, без перелома руки. Резко выпрямившись, он поднял на своих плечах особника, попавшегося на прием благодаря неожиданной помощи Разика, и бросил плашмя спиной и затылком на твердый каменистый грунт, дополнительно припечатав сверху собственным телом. Противник дернулся и затих без движения. Это была чистая победа!

Но праздновать ее было некогда: чуть левее и выше сцепились в яростной схватке Желток и третий особник. Михась рванул туда, на бегу все же крикнув невидимым судьям и наблюдателям: «Я ведь мог его на боевую мельницу взять! Все по-честному!» И еще он скорее почувствовал, чем услышал, как сзади вслед за ним ползет на помощь другу стонущий Разик.

Желтку приходилось плохо. Наверное, ему было бы еще хуже, если бы бившемуся с ним особнику не давили на психику и в какой-то мере не отвлекали происходящие рядом события. Желток уже пропустил пару ударов, чудом ушел от болевого приема, но потерял свободу маневра и был прижат к камням на краю взгорка. Ему ничего не оставалось делать, как попытаться атаковать. Желток сделал выпад, но его движение скорее было отчаянным, чем ловким и стремительным. Противник легко ушел в сторону и сбоку жестко ударил стопой под колено опорной ноги. Желток рухнул на четвереньки, попытался откатиться влево, чтобы предотвратить удар сверху. Но особник не стал его добивать, а вынужден был развернуться навстречу набегающему Михасю.

— Бей его сзади! — крикнул Михась Желтку, но не для того, чтобы получить реальную помощь от неловко пытающегося встать, явно травмированного друга, а для того, чтобы отвлечь противника, сбить его с толку, заставить распределить внимание.

По-видимому, Михасю это удалось. Особник ушел вправо назад, чтобы видеть обоих дружинников, и на этом-то отходе Михась его подловил. Ощутив небывалый прилив сил, даже, наверное, боевое вдохновение, он отважился на сложный и эффективный прием. Взмыв с разбегу высоко в воздух, крутанувшись навстречу разворачивающемуся противнику, он четко и сильно ударил его пяткой по затылку. После этой атаки Михась, приземлившись, не смог удержать равновесия на неровном грунте и шлепнулся возле Желтка. Но рядом с ним упал и вырубленный мощным ударом третий особник. На миг на месте схватки воцарились тишина и спокойствие: все шестеро противников лежали на земле.

Тишину нарушил хриплый шепот ползущего Разика:

— Ребята, держитесь, я иду к вам на помощь! — он пытался крикнуть громко и грозно, но едва шевелил разбитыми губами.

Из леса не спеша вышли на открытое пространство несколько человек с белыми повязками на рукавах. Наблюдатели и судьи подошли к дружинникам. Михась вскочил на ноги, Желток попытался сделать то же самое, но тут же, охнув, схватился за колено и упал на землю. Разик вполз наконец на вершинку взгорка и лежал неподвижно, молча взирая на судей. Один из подошедших, сотник из Южной тысячи, бывший, по-видимому, старшим судьей, медленно и торжественно поднял вверх белый флажок, означавший, что рубеж пройден.

Михась вскинул руки со сжатыми кулаками, судорожно и широко раскрыл рот, из которого рвался радостный крик: «Победа!» Но он издал лишь хриплый, нечленораздельный звук, опустил руки, уронил голову. Он только сейчас окончательно понял, что означает знакомое выражение из любимой им древней истории: Пиррова победа. Два его товарища, с которыми ему предстояло преодолеть еще почти сотню верст до конечной цели перехода, лежали на земле и, судя по всему, не были способны бежать дальше, бороться с естественными и искусственными препятствиями, чтобы уложиться в беспощадное контрольное время.

Наблюдатели осмотрели всех участников схватки. Особники уже начали приходить в себя, и дальнейшая их судьба, по-видимому, ни у кого не вызывала каких-либо опасений. А вот с двумя дружинниками дело обстояло гораздо хуже.

— У обоих вывихи и растяжения колена и голеностопа. Ноги необходимо взять в лубки. Самостоятельно двигаться дальше не могут, — суровым тоном заключил старший судья. — По-видимому, испытания для вас окончены.

— Нет!!!

Все трое выкрикнули это одновременно, с такой решимостью в голосе, что старший судья, пристально посмотрев им в лица, пожал плечами и произнес:

— Что ж, ваше право! Но лубки наложить немедля и ни под каким видом не снимать. Это приказ! Еще не хватало, чтобы вы в результате порыва героического, но бессмысленного калеками на всю жизнь остались. Да набери им льда, — обратился он к Михасю. — Там вон, под горушкой, под берегом ручья еще сохранился. Пусть к вывихнутым членам прикладывают… А дальше — как хотите. Хоть ползите, хоть по воздуху летите. Когда кончится предельное время, мы вас известим.

Он сделал знак своим товарищам, и наблюдатели исчезли с поляны, уводя с собой оклемавшихся особников.

Трое друзей остались одни в бесконечном безмолвном лесу.

Сперва, еще поддерживая по инерции темп только что состоявшейся схватки, они действовали быстро и не раздумывая. Михась проворно срубил несколько подходящих сучьев и, пока Разик с Желтком, помогая друг другу, полосками чистого полотна, служившими для перевязки ран и обязательно входившими в походный набор, прибинтовывали лубки, фиксируя поврежденные суставы, слетал за льдом. Затем он так же споро соорудил волокушу, уложил на нее друзей и, велев им отдохнуть и как следует заморозить суставы, потащил их прочь с проклятого взгорка.

Вниз по склону они двигались довольно легко и почти весело. А дальше начался затяжной подъем на следующую гривку. И тут-то они вспомнили и осознали, что впереди — сто верст и им никак не уложиться в предельное время.

Ее чудные белокурые волосы были по-прежнему распущены и ниспадали на плечи золотой волной. И хотя тумана над водой уже не было, а зеркальная гладь ослепительно блестела под лучами весеннего солнца, лицо и фигура девушки были как бы подернуты дымкой, и Михась, сколько ни напрягал зрение, никак не мог разглядеть ни одной характерной черты. Зато лодку он видел во всех деталях. Это был довольно старый рыбацкий челн, весь покрытый слоем смолы, с надломанными кое-где бортами. Мачта была опущена и лежала вдоль борта вместе со свернутым парусом. Форштевень, разрезавший сверкающую неподвижную поверхность озера, был выкрашен ярко-красной охрой, местами облупившейся. Лодка двигалась сама по себе. В руках девушки не было весел. Она протянула обе руки к Михасю, и он понял, что она ему улыбается, манит подойти поближе.

Михась открыл глаза. Пребывая, пусть и недолго, в полусне-полузабытьи, он отдохнул, его разум прояснился, мысли приобрели необходимую четкость. Михась вскочил на ноги, огляделся по сторонам. Они все-таки преодолели затяжной подъем и теперь находились на самой вершине гривки. Михась отцепил от портупеи линь, привязанный к волокуше, энергичными круговыми движениями размял плечи, несколько раз резко присел, затем принялся ловко и быстро карабкаться на высокую сосну. Достигнув вершины, он огляделся и, полностью удовлетворенный увиденным, так же проворно, почти как белка, спустился вниз, спрыгнул с последнего сука, находившегося в четырех саженях над землей, мягко спружинив, упал на бок, гася инерцию прыжка, перекатился по земле и оказался рядом с лежащими на волокуше друзьями.

— Что приуныли, бойцы? — весело обратился он к неподвижно лежащим с прихваченными в лубки ногами Разику и Желтку. — Никак сдаваться собрались?

— Не уложимся мы в предельное время, — ответствовал Желток, виновато глядя на друга. — Не дотащишь ты нас.

Разик промолчал.

— Смотрите сюда. — Михась провел ладонью по мху, очищая поверхность от старых сосновых иголок, шишек и прочего мусора. — Карту местности помните? Вот мы. — Он воткнул короткую веточку в мох. — А вот конечный пункт перехода. — Вторая веточка появилась в изрядном отдалении от первой. — Вот это — гряда, самый короткий путь. — Длинная веточка соединила два пункта. — А вот здесь, в трех верстах от гряды — Рысь-озеро (на мох лег кусок коры). В него впадает река, вытекающая из Кап-озера, северный берег которого не доходит до конечной точки перехода всего верст шесть. На Рысь-озере, верстах в пятнадцати от нас, рыбацкая избушка, при ней обязательно должна быть лодка. Вы сейчас сползаете с гряды прямо на берег, а я напрямки мчусь к избушке, подгоняю лодку. Сотню верст идем по Рысь-озеру, поднимаемся бечевой верст десять по реке в Кап-озеро, идем пятьдесят верст до северного берега, а там — последний шестиверстный бросок посуху до конечной точки. К тому времени вы уже, наверное, сможете скакать хотя бы на одной ноге. Прорвемся, братцы!

— Михась! — Желток, не найдя слов, чтобы выразить свои чувства, крепко обнял друга.

— А вдруг это не по правилам? — с трудом произнес молчавший до этого Разик.

— Какие уж тут правила, после такой подставы! Судья же сказал, хоть ползите, хоть по воздуху летите. По неписаным законам все, конечно, бегут пешком. Но формально задача поставлена так: достичь конечного пункта. Как — не сказано. Пойдем по воде, воспользуемся знанием карты местности. А зачем же нам теорию преподавали? По воде, кстати, крюк получается, лишняя сотня верст. Но выхода-то нет. По лесу не доползем. Хоть бы по воде успеть! Мы же не знаем, когда это самое предельное время заканчивается…

— Подожди, Михась, — прервал речь друга Желток. — Ведь нам еще несколько рубежей пройти надобно. На воде-то их для нас никто не готовил. Вдруг из-за непрохождения рубежа нам испытание не засчитают?

— А на это я тебе так отвечу: наше дело — в конечную точку прибыть. Их дело — нам помешать, засады да подставы на пути выставить. Так что это не наши трудности, ежели мы пару засад в обход проскочим!

— Михась, — все еще слабым голосом произнес Разик. — Ведь по Кап-реке тебе одному придется лодку вверх бечевой десяток верст тащить. Речка-то бурная, порожистая. Вытянешь ли?

— Нет у нас другого пути, брат. Придется вытянуть, — со вздохом произнес Михась. — Ну, да что тут говорить. Мы еще не в лодке, да и до реки по Рысь-озеру еще пройти надобно! Все, братцы! Ползите вниз, к берегу, ждите меня там.

Михась подхватил с волокуши пищаль, закинул ее за плечи и исчез за деревьями. Разик с Желтком, оставив волокушу, поползли один за другим вниз по пологому склону, между кустами, камнями и деревьями, цепляясь за землю уже израненными в кровь руками.

Михась достиг рыбацкой избушки за какой-нибудь час. Он мчался напрямую к увиденной им с сосны характерной излучине берега. Дверь избушки была подперта снаружи колом, под навесом висели старые сети, а на берегу, к несказанной радости Михася, обнаружилась лодка, наполовину вытащенная из воды. Это был довольно старый рыбацкий челн, весь покрытый слоем смолы, с надломанными кое-где бортами. Мачта была опущена и лежала вдоль борта вместе со свернутым парусом. Форштевень был выкрашен ярко-красной охрой, местами облупившейся. Михась остановился как вкопанный, закрыл глаза, потряс головой. Затем снова посмотрел на берег. Лодка была в точности такой, как в его недавнем сне. Михась невольно огляделся по сторонам, в надежде увидеть деву, являвшуюся ему в грезах. Берег озера был пустынным и безмолвным. Михасю внезапно захотелось пробежаться вдоль озера, по узкой кромке прибрежного песка, найти следы той, которая все больше и больше овладевала его сердцем, но он усилием воли подавил порыв и, не медля больше ни мгновения, бросился к лодке.

Вместе с мачтой и парусом на дне лодки лежали свернутые снасти, пара весел и шест. Михась быстро поставил мачту, убедился, что парус цел, не стал пока его поднимать и принялся сталкивать тяжелый челн в воду. Он покраснел от напряжения, на его лбу вздулись вены, ноги ушли по щиколотки в песок, но раскачиваемый им челн постепенно, вершок за вершком двигался к воде. Вот наконец мелкая волна подхватила корму, Михась сделал последнее усилие, и лодка оказалась на воде. Дружинник зашел в воду по колена, оттолкнулся от дна ногой, ловко запрыгнул в лодку. Она тихонько отплывала от берега. Михась схватил весло, несколькими мощными гребками развернул нос лодки в озеро, поднял парус. Кое-где на парусе сквозь старые заплаты просвечивали дыры, но в целом он был еще вполне крепок. Михась поймал парусом ветер, закрепил шкот и сел на корму за руль. Вдоль бортов весело зажурчала-зашумела разрезаемая челном вода. Михась вздохнул с облегчением и стал править туда, где, по его расчетам, должны были находиться друзья.

Челн летел по невысокой волне, сильно накренившись на левый борт. Михась направлял его бег, крепко сжимая отполированную до блеска длинную рукоять кормового весла, то бишь кормила, или, по-иноземному, румпеля. Морское дело, или, вернее сказать, дело озерное, поскольку в море Михась ни разу не был, в Лесном Стане преподавали юным дружинникам опытные мореходы. Раз в год, при весеннем разливе рек, по запутанным фарватерам доходили почти до самого Лесного Стана морские суда тайной дружины. На судах этих, имевших вид купеческих, отправлялись затем в заморские страны бойцы для овладения иноземным воинским искусством. Назад на них везли образцы новейших вооружений, техники и военного снаряжения, добытые, как правило, тайно и зачастую с риском для жизни. Искусство мореходное пришло в Лесной Стан от новгородских купцов, еще триста лет назад ходивших из варяг в греки, посылавших свои корабли в Данию и в Любек, даже имевших собственную церковь православную на острове Готланде. Потом долгие годы на Руси мореходство ведали и практиковали только в Северном Поморье: на Студеном море да Двине-реке. Немногочисленные русские поморы занимались в основном рыбным промыслом, несколько кораблей из Лесного Стана под видом купцов поморских ходили по Студеному морю в земли свейские, датские и прочие.

Торговали эти «поморские купцы» бестолково, в основном себе в убыток. Потому-то иностранные партнеры, а вернее сказать — конкуренты, их и терпели, получая от глуповатых поморов огромные барыши и откровенно потешаясь над ними за их спиной. Каждый год эти горе-купцы привозили в иностранные портовые города вместе с медом, мехами и пенькой десяток юношей, желавших поступить в военную службу. Никто не видел в этом ничего необычного, ибо наемные воинства в Европе были скорее правилом, нежели исключением.

В общем, было кому и зачем учить лесных дружинников морскому делу. Практиковались они на многочисленных окрестных озерах и реках. Михась как раз и был большим любителем плавания, гребли и парусного дела. В воде он чувствовал себя как рыба, легко управлял любыми лодками, неплохо умел справляться с ветром и волной. Разик и Желток к воде особой тяги не испытывали, но все необходимые навыки в должной мере усвоили. Правда, сейчас от них не требовалось никаких активных действий, ибо для управления рыбацким челном вполне было достаточно одного человека. Поэтому оба бойца просто лежали в несущейся по Рысь-озеру лодке, постаравшись поудобнее разместить свои стянутые лубками ноги.

Напряжение последних дней, казалось, несколько схлынуло, на смену отчаянию пришла надежда. Плавание в лодке по затратам сил, конечно же, не шло ни в какое сравнение с бегом по лесу. Однако комфортным и спокойным его можно было назвать лишь с большой натяжкой. Встречные волны, невысокие, но частые, постоянно перехлестывали через нос и подветренный борт. Сами борта и днище протекали, поэтому Разику и Желтку приходилось постоянно вычерпывать воду наспех сделанными еще на берегу берестяными черпаками. Кроме того, Желток выполнял роль впередсмотрящего и должен был высматривать среди волн топляки, то есть плавающие деревья и коряги, столкновение с которыми могло привести к кораблекрушению.

Михасю тоже приходилось несладко, хотя он и не лежал, скрючившись, на дне лодки, частично погруженный в воду, а сидел на кормовой банке возле румпеля. Брызги, вернее, целые водопады долетали и до него, и он тоже был весь мокрый, и вдобавок его продувал ветер. Но он не спускал парус, не снижал скорости хода. Им, как и его товарищами, владела лишь одна мысль: «Быстрее! Как можно быстрее!» Он до боли в глазах всматривался в очертания береговой линии, стараясь вспомнить карту Рысь-озера и направлять челн к устью Кап-реки наиболее коротким путем. Многочисленные острова и извилистость самого озера, не очень широкого, но весьма длинного, существенно затрудняли навигацию. И хотя в это время года в русском северном Поморье уже стояли белые ночи, всем троим приходилось постоянно напрягать зрение, чтобы не сбиться с курса.

Несколько часов они боролись с волнами, течью и запутанным фарватером практически молча, лишь изредка перебрасываясь короткими деловыми репликами. Затем, чтобы хоть немного отвлечься от пронизывающего до костей холода, друзья волей-неволей вступили в разговор.

Первым начал Михась, почувствовав, что следует подбодрить друзей:

— Братцы, послушайте, а ведь мы же вчистую уложили всю подставу, что бывает крайне редко, да еще и подставу из особников, чего вообще не случалось никогда!

— Ну, предположим, это не мы, а ты их уложил, — печально ответствовал Желток.

Разик промолчал, лишь горестно вздохнул.

— Ну уж нет! — горячо воскликнул Михась. — Без вашей помощи я бы их ни в жизнь не одолел! Бились мы все вместе как один человек! Если бы Разик мне вовремя помощь не подал, валяться бы мне с разбитой мордой в тех кустах на проклятой горушке. Меня тот особник уже четко на прием поймал, и деваться мне было некуда… А ты, Желток, вообще молодец! Сколько времени один на один против противника продержался. Еще чуть-чуть, и время рукопашной схватки закончилось бы, и тебе рубеж засчитали бы, как пить дать! И Разик герой: я сроду не видел и не слышал, чтобы при таком болевом не сдавались!

— Ну да, герой! — с горечью воскликнул Разик. Казалось, что восклицание это вырвалось из самой глубины его сердца. — Теперь она вообще на меня не взглянет!

Он закрыл лицо руками, отвернулся, уткнулся в борт лодки.

— Кто на тебя не взглянет? — почти одновременно произнесли удивленные друзья.

— Катерина! — едва слышно ответил Разик.

— Какая Катерина? — простодушно спросил Михась.

— Катька, что ли, сестра Михася? — догадался Желток, будучи лицом наименее заинтересованным.

— Я не понимаю, при чем тут Катька? — Михась продолжал пребывать в полном неведении. — Пусть себе думает что хочет, нам-то что? Еще не хватало дружинникам прислушиваться к мнению сопливой девчонки.

Разик пробурчал в ответ что-то неразборчивое, но наверняка не совсем лестное для Михася.

— Ну ты, Михась, даешь! — изумился в свою очередь Желток. — У него сестра-красавица, о которой добрая половина молодых дружинников вздыхает, а он — ни сном ни духом. Ты глаза-то разуй, а то, кроме службы, ничегошеньки не видишь! Какая же она сопливая? Одно слово — первая красавица во всем Стане!

— Погодите, братцы, вы что хотите сказать… — Михась заерзал на месте, чуть дернул при этом румпель, и челн особо черпанул набегавшую волну.

— Осторожнее, слепень! — завопил Желток, которому, как впередсмотрящему, досталось больше всех ледяной воды. — Сказано ведь тебе: разуй глаза! Ты если красоты сестриной не замечаешь, так хоть за рулем и парусом следи!

— Разик, так ты что, в Катьку влюбился? — на Михася наконец-то снизошло озарение.

— Твоя проницательность, Михась, беспримерна в истории человеческой! — совершенно серьезным тоном произнес Желток. — Я бы тебя поставил в один ряд с Гомером. Тот тоже, как известно, был слепым.

Желток выделялся среди друзей не только рыжими волосами, высоким ростом и более крепким телосложением, но также изрядной ироничностью и ехидством. Романтичность и пылкость были ему совершенно чужды, но почему-то взоры юных обитательниц Лесного Стана были устремлены именно на Желтка, а не на Михася или Разика. Михась тайно вздыхал о неизвестной красавице, Разик, напротив, вздыхал явно о красавице вполне известной, а множество красавиц вздыхали по Желтку. Михась отличался своей целеустремленностью и полной погруженностью в службу. Юным девам, с одной стороны, просто было не о чем с ним беседовать, с другой — они стеснялись или даже стыдились отвлекать столь поглощенного общественно значимым занятием человека всякими пустяками, каковыми, как они опрометчиво судили, должны были быть в глазах Михася их нежные чувства. Разика многие девицы тоже обходили стороной, но по совершенно иной причине. Разик был, что называется, писаным красавцем, кроме того, все окружающие почему-то чувствовали, что он далеко пойдет в смысле продвижения по службе, и прекрасно видели, что он и сам это понимает. Поэтому юные девы Разика просто боялись, считая, что они недостойны внимания столь завидного жениха. А Желток — это совсем другое дело. Веселая насмешливость делала его весьма приятным собеседником. Девицы заливисто хохотали, слыша его шутки, и искали его общества. Кроме того, благодаря женскому инстинкту, они чувствовали в Желтке еще одну весьма привлекательную особенность.

Дело в том, что Желток был из всех трех друзей самым хозяйственным. Он любил совершенствовать и даже выдумывать и мастерить не только всевозможные предметы вооружения и воинского снаряжения, но и вещи бытового домашнего назначения. Михась был к быту совершенно равнодушен. Он мог прекрасно, то есть по уставу, обустроить лагерный бивак, оборудовать закрытые позиции, но что стояло, лежало или висело в его собственном доме, его мало интересовало. Нет, конечно, стены в избе Михася не падали, лавки были крепкие, печь — теплая, стол — чистый. Но это была казарменная чистота и порядок без каких-либо самых минимальных излишеств. (Катька, кстати, в этом отношении была вся в брата.) Разик, вообще говоря, был человеком по-своему хозяйственным, любившим уют и комфорт, но он твердо знал, что, когда поднимется по служебной лестнице, и то и другое ему обеспечат те, кому положено заботиться о высоком начальстве. Желток же даже в походе устраивался всегда очень изобретательно и основательно, а уж дома у него все было настолько удобно и необычно, что юные гостьи, заходившие со своими родителями к родителям Желтка, млели не только от беседы с остроумным, высоким и широкоплечим молодым дружинником, но и от особой атмосферы хозяйственной благоустроенности. Из этого дома не хотелось уходить.

Самое интересное, что Желток пока не замечал повышенного внимания к себе со стороны особ противоположного пола, ибо у него, как и у его друзей, воинская учеба все-таки была на первом месте. Так что его ехидство в адрес Михася, не замечавшего по простоте душевной влюбленности Разика и еще ряда лиц в собственную сестру, могло быть в той же мере отнесено и к самому Желтку. Признание Разика явилось и для Желтка неожиданностью, но он тут же сделал вид, что уж ему-то все было давным-давно известно, и принялся подтрунивать над Михасем.

— Ну, так отчего же ты переживаешь, брат? — не обращая внимания на шутки Желтка, обратился Михась к Разику. — Лучше тебя никого во всем Стане нет, даже… Чурбан по носу! — внезапно воскликнул он.

— Где? — попался на удочку Желток, слегка запустивший за разговором свои обязанности впередсмотрящего. Он резко повернулся, вытянул шею, пытаясь разглядеть плывущий навстречу топляк.

— А, нет, это не чурбан, это Желток, — как ни в чем не бывало продолжил Михась, расквитавшись за «слепня» и «Гомера». —Так вот, даже этот рыжий, что на носу, хоть и не чурбан, с тобой сравниться не может. Почему это ты думаешь, что Катька на тебя взглянуть не захочет? На кого ей еще смотреть-то? — произнес Михась совершенно искренне.

— Как же, лучше меня нет! За Катериной ведь заслуженные строевые бойцы ухаживают, даже особники, а я… Схватку вчистую проиграл! — с горечью ответил Разик. — Он ведь ей обязательно расскажет, похвастается, как меня в одно мгновение завалил!

— Кто это «он»? — удивленно спросил Михась.

— Кто, кто… Лурь, особник. Не знаешь, что ли, что он уже с полгода как с заморщины вернулся, с нее глаз не сводит, вьется вокруг, аки сокол ясный!

— Лурь? — воскликнул Михась. — А разве он не против меня?.. Подожди, так ты что, его узнал? Точно, что это он с тобой бился?

— Точно он. Узнал я ухажера этого! — со злостью подтвердил Разик.

— Вот как? А я-то думал, что он против меня выйдет, — озадаченно произнес Михась.

— Погоди-ка, Михась. — Желток приподнялся на локтях, пристально поглядел на друга. — С чего это ты думал, что против тебя Лурь выйдет? Или ты все же знал, и тогда, когда у тебя дома вечеряли, нам намекнуть пытался про особников на рукопашном рубеже? Что ж ты впрямую-то не сказал?

— Ничего я не знал, — глухо ответствовал Михась, на мгновение опустив глаза. — Просто догадывался… Да и если бы знал да сказал, что бы от этого изменилось?

Повисла томительная пауза.

— Да ладно, Разик, не переживай! — первым нарушил молчание Михась. — Все же не они нас, а мы их положили! Так что хвастаться Лурю, в общем-то, нечем будет. И до конечного пункта мы вовремя дойдем! — Михась стукнул кулаком по борту лодки.

— Осторожнее, герой! Разрушишь судно! — с преувеличенной озабоченностью воскликнул Желток.

Друзья засмеялись, причем Разик, к великой радости Желтка и Михася, засмеялся вместе со всеми.

— Ладно, бойцы, прорвемся! — произнес Михась любимое присловье дружинников Лесного Стана.

Утлая старая лодчонка, направляемая твердой и умелой рукой, продолжала лететь по волнам Рысь-озера, кренясь в крутом бейдевинде, оставляя за кормой в пене кильватерной струи версты, или, по-морскому, — мили трудного перехода.

Кап-река, не широкая, но все еще полноводная после недавнего весеннего паводка, неслась между поросших непроходимым лесом высоких берегов, оглушительно ревела на многочисленных порогах и перекатах. Михась вот уже несколько часов (ему казалось — несколько дней) тащил бечевой челн вверх по этой самой реке. Иногда он шел посуху, по узкой полоске гальки или песка под береговым обрывом, но чаще брел по колено в воде, сильно наклоняясь вперед, борясь на перекатах с течением, от которого рябило в глазах и кружилась голова. Каждый шаг давался с трудом: ногу, перемещаемую вперед, буквально сносило назад течением. Но на перекатах хотя бы дно было твердым и ровным, плотно устланным галькой. Хуже было на порогах, где требовалось провести лодку между здоровенных каменных глыб, при этом самому шагать по скрытым под водой неровным и скользким глыбам, рискуя оступиться и сломать ногу. Лодка часто шла не туда, куда надо, норовила уткнуться носом в такую глыбу или в берег, застрять между камней. Желток, полусидя-полулежа на носу, старался, как мог, подсобить Михасю, изо всех сил работал шестом, то направляя лодку куда следует, то просто подталкивая ее вперед. Его руки, ободранные еще во время ползания по лесу, были замотаны тряпицами, которые уже давно насквозь пропитались кровью, однако он не обращал на свои раны внимания, понимая, что Михасю, которого уже буквально шатало из стороны в сторону, достается больше всех. Разик также полусидел-полулежал на корме, держал наизготовку пищаль и внимательно наблюдал за берегами, прикрывая друзей от возможного нападения. Дружинники прекрасно понимали, что наблюдатели уже определили их маршрут, и река, конечно же, является самым удобным местом для очередной засады.

Михась оступался уже через каждые пять-шесть шагов и плюхался в воду на колени или на четвереньки, подстраховываясь руками. Руки тоже иногда соскальзывали с неровных мокрых валунов, и он шлепался грудью плашмя. Его шаровары, рукава и перед куртки были мокрыми насквозь, воду из сапог он даже не пытался выливать. Сухой оставалась только спина, на которой крест-накрест с саблей висел заряженный самострел. Тетива не должна намокать, иначе выстрела не получится.

Михась протащил лодку через очередную группу валунов, вывел ее на плес, к довольно обширной и ровной косе, приткнул к берегу, сбросил с плеча бечеву и буквально рухнул на гальку, стараясь унять биение сердца, стремившегося, казалось, выпрыгнуть из груди, успокоить сбившееся и потерявшее всякий ритм дыхание. Но тут же по нему хлестнул, как кнутом, резкий крик Разика:

— К бою! Засада справа!

Михась еще не успел толком ничего сообразить, но уже включился выработанный годами упорных упражнений инстинкт, и тело начало действовать помимо его воли. Он оттолкнулся всеми четырьмя конечностями от земли и, как лягушка, отпрыгнул в сторону, за одинокий валун. Тут же в место, где он лежал мгновение назад, ударила стрела с круглой деревянной нашлепкой вместо наконечника.

По воде прокатился резкий грохот, перекрывающий рев реки: это пальнул из пищали Разик. Михась сорвал с плеча самострел, на мгновение

высунулся с одной стороны валуна и тут же перекатился на другую сторону. Короткого взгляда, брошенного им на невысокий береговой обрыв, до которого по косе было саженей сорок, оказалось достаточно, чтобы разглядеть нападавших врагов. Из-за деревьев выглядывали три круглые хари с огромными голубыми глазами и широченными ярко-красными улыбками. Впрочем, одна харя улыбалась уже не так радостно: почти в самом ее центре образовалась дыра от пули, из которой сыпались опилки.

Михась вскинул самострел, и через мгновение его стрела воткнулась промеж глупо таращившихся голубых глаз второго чучела. Почти одновременно тонко пропел тетивой арбалет Желтка, и вслед за этим короткая черная стрела с серым оперением глухо ударила в ствол дерева в каких-то полутора вершках от головы третьего чучела. Сердце Михася на секунду оборвалось, его захлестнула холодная волна отчаяния. Пройти столько испытаний и допустить обиднейший промах на последнем, наверное, рубеже! Он не винил Желтка, который своими перевязанными, истекающими кровью руками, дрожащими от непрерывной многочасовой работы шестом, не смог толком направить самострел. Но сейчас наблюдатель, спрятавшийся в стороне от «неубитого» чучела, начнет бить тройку дружинников на выбор своими стрелами с деревянными нашлепками. И они уже не успеют перезарядить пищаль или самострелы.

Живые не сдаются! Михась, бросив бесполезный самострел, рванул по косе навстречу врагу.

Он понимал, что пробежать сорок саженей, чтобы вступить в рукопашную, не успеет: нарвется на прицельный выстрел. Но еще он понимал, что точно так же думает и невидимый наблюдатель, который будет выжидать, чтобы подпустить дружинника поближе и попасть наверняка. Пробежав уже почти две трети расстояния, отделяющего его от врага, Михась несколько раз вильнул из стороны в сторону, присел на мгновение, а затем стремительно распрямился и с разбегу, почти в полете, метнул незаметно выхваченный из-за голенища нож прямо в ненавистную улыбающуюся тряпичную харю! Он скорее ощутил, чем услышал, как сухо тренькнула вхолостую спущенная тетива лука: наблюдатель признал свое поражение.

Михась, продолжая бег, взлетел на невысокий обрыв, идущий вдоль речного русла, наклонился к поверженному им чучелу, чтобы забрать нож. Он вынул клинок из тряпичной головы, стряхнул с него опилки и вдруг, не помня себя от ненависти, принялся яростно кромсать «тела» врагов, стремясь уничтожить, порезать в мелкие клочья издевательские красные улыбки. Михась опомнился только тогда, когда из соседних кустов раздался тихий свист и поднялся белый флажок, означавший, что рубеж пройден.

Переход под парусом по Кап-озеру Михась помнил очень смутно. Он дошел до той крайней степени усталости, когда наступает полное безразличие ко всему — и к боли, и к собственной жизни. Он просто лежал на дне лодки, почти не ощущая происходящего. За румпелем сидел Разик, кое-как примостившийся на кормовой банке, нелепо выставив перед собой схваченную лубками ногу. Желток вновь был впередсмотрящим.

Когда лодка ткнулась в берег, Михась даже не пошевелился. Несколько драгоценных минут Разик и Желток сидели молча и неподвижно, не смея потревожить лежащего, казалось бы, замертво друга.

— Михась, надо идти! Шесть верст до цели.

Шесть верст — обычная дистанция для бега с полной выкладкой. Сколько раз они пролетали ее менее чем за полчаса! Но сейчас эти шесть верст казались бесконечными, почти непреодолимыми.

Михась медленно поднялся. Он двигался нелепо и неловко, словно его тело было деревянным, плохо сгибалось в суставах и пояснице. Его застывший взор был направлен на друзей, но, казалось, проходил сквозь них и терялся в пространстве.

— Кого нести первым? — чужим, без интонаций голосом спросил Михась.

— Разик, давай, — произнес Желток. — Я постараюсь сам.

Разик повесил себе на плечи обе сабли, свою и Михася, два самострела. Затем он взобрался на согнутую спину друга. Михась подхватил его ноги и, не имея сил выпрямиться как следует, тяжелой трусцой двинулся вверх по береговому склону.

Катание «раненого» товарища на собственной спине — обычное, практически ежедневное упражнение. Во время утренней пробежки они часто носили друг друга на плечах по полверсты. Сразу после этого бег без нагрузки казался полетом, тело становилось невесомым, ноги легко отталкивались от земли. Сейчас Михась не летел, не бежал, а перемещался. Каждую ногу при каждом шаге он переставлял с волевым усилием. Весь путь превращался в нескончаемую череду этих неимоверно трудных отдельных шагов. Где-то через час такого тяжелого сомнамбулического даже не бега, а ковыляния сознание Михася пробудилось, и он ощутил резкий холодный укол тревоги: «Предельное время!» И Михась прибавил. Он не знал, сколько оставалось до конечной точки: верста, две или полверсты? Он не знал, кончилось или нет это проклятое время, отпущенное им на переход. Но душа русского витязя, все его тело, закаленное годами упорнейших упражнений, вся его сущность проявились в этом рывке к конечной цели, к еще не завоеванной, но жизненно необходимой победе.

Внезапно тишина векового леса, казалось, лопнула и распалась на мелкие осколки, была взорвана торжественным и мощным звучанием военных рожков и барабанов. Трам-тата-та-та-татам! Трам-тата-та-та-татам! Гордая и вдохновенная мелодия походной песни русских дружинников разлилась под кронами высоких сосен. В первый миг Михась испугался, решив, что сошел с ума.

— Разик, ты слышишь? — прохрипел он.

— Слышу, — почему-то шепотом ответил пораженный Разик.

Еще через несколько минут чаща леса закончилась, и они выскочили на край довольно обширной поляны. На противоположном ее конце виднелась покосившаяся избушка старого охотничьего зимовья — конечная точка двухсотверстного перехода. Все пространство поляны перед избушкой было заполнено людьми: судьями, наблюдателями, командирами и начальниками. Но самое удивительное, что тут же находился почти в полном составе военный оркестр Лесного Стана, исполнявший походную песню. Ни о чем подобном Михась не слышал: впервые в истории Стана испытуемых в конечной точке ускоренного перехода встречали с оркестром!

Михась резко остановился, бережно опустил раненого друга на землю.

— Давай, Разик, сам пересеки конечную черту! А я — за Желтком.

Ощутив небывалый прилив сил, Михась бросился в обратный путь. Трам-тата-та-та-татам! Музыка несла его, как на крыльях.

Разик, опираясь на саблю, тяжело и неловко подпрыгивая на одной ноге, заковылял под взглядами многих десятков глаз к избушке.

Желток умудрился пройти около двух верст, используя пищаль, как костыль. Ее приклад он упирал в подмышку, а стволом, тщательно замотанным чистой тряпочкой и поверх нее заткнутым, как пробкой, сосновой шишкой, соответственно упирался в землю. При необходимости тряпочку вместе с шишкой можно было быстро выдернуть, и пищаль была бы готова к стрельбе. Желток вынужден был изготовить этот подплечный костыль, поскольку не мог опираться рука-

ми на саблю или на палку: его ладони представляли собой одну сплошную рану.

Он страшно удивился и несказанно обрадовался, когда ему навстречу выскочил из-за деревьев бодрый и чуть ли не улыбающийся Михась.

— Дошли? — выдохнул Желток.

— Нет еще, но скоро дойдем. Садись давай на закорки! — весело ответил еще недавно ко всему безразличный и, казалось, полумертвый друг.

Когда Желток услышал вновь грянувший им навстречу оркестр, он все понял и поцеловал Михася, неловко ткнувшись губами ему в шею. На краю поляны Михась так же, как и Разика, опустил Желтка на землю.

— Пойдем, брат!

Желток обнял Михася за плечи, оперся на него и, подпрыгивая на одной ноге, двинулся к последнему рубежу.

Когда они пересекли невидимую черту, приблизились к стоявшему отдельно от всех Разику, оркестр смолк. Друзья выстроились в одну шеренгу.

— Боевая тройка испытуемых дружинников прибыла в конечный пункт ускоренного перехода, — срывающимся голосом доложил Михась.

Их обмундирование превратилось в рваные грязные лохмотья. Лица и руки были также покрыты грязью и запекшейся кровью. Но самострелы, пищаль и сабли были в порядке и готовы к действию. Три дружинника напряженно смотрели на главного судью, сотника Южной тысячи. Он повернулся к находившемуся рядом небольшому столику, отворил высокий продолговатый ларец из красного дерева. В наступившей тишине раздалось тиканье редких заморских часов с пружинным механизмом.

— Вы уложились в необходимое время. Осталось даже четыре часа запаса. Поздравляю с прохождением испытаний.

И вновь, уже без всякой команды, по собственному почину грянул оркестр. К трем дружинникам со всех сторон кинулись люди: тысяцкий Дымок, почему-то начальник особой сотни дьякон Кирилл, какие-то особники, среди них — Лурь, другие знакомые и незнакомые бойцы. Михась, Разик и Желток очутились в крепких объятиях множества людей. Но дружинники уже плохо видели и осознавали происходящее. Внезапно потеряв все силы, они повисли на поддерживающих их руках, затем, бережно опущенные на траву, обнялись и принялись рыдать, не стесняясь присутствующих. По их лицам текли слезы, смывая грязь, пот и кровь. А высоко над ними, под сводами векового русского леса, величественно звучала неповторимая музыка победы.

Чайки орали неимоверно. Они мельтешили в небе, как мошка над болотом. Михась привык видеть чаек над озерами, но здесь их была просто тьма-тьмущая, то есть сто миллионов, если переводить в арабские цифры, ибо «тьма» по-ордынски означала «десять тысяч». И еще этот запах, незнакомый и неприятный.

— Чем это пахнет, Лось? — не переставая грести, обратился Михась к особнику, который сидел на руле и направлял ялик к причалу.

— Пахнет? — удивился Лось. — Ах это! Это рыбой пахнет, боец. Сюда ведь и рыбацкие шхуны причаливают во множестве.

Лось уже не первый раз сопровождал корабль Лесного Стана в заморские страны, и ему полагалось все знать.

— Рыбой? — в свою очередь удивился Михась. — Рыба ведь пахнет совсем не так!

— Так то речная да озерная, а это — морская. Привыкай, — слегка покровительственным тоном ответствовал Лось. И почти сразу скомандовал: — Суши весла!

Михась перестал грести, обернулся через плечо. Ялик, умело направляемый рулем, прошел по инерции еще несколько ярдов, мягко ткнулся скулой в старый дощатый причал, притерся к нему бортом.

— Видал, боец, какая швартовочка? — с законной гордостью произнес особник. — Учись, пригодится. Ну, я пошел на рандеву с Фролом, а ты жди.

Он ловко выскочил на причал, лишь едва качнув ялик. На причале Лось на секунду задержался, распустил до плеча плюмаж на шляпе, поправил кружевные манжеты на щегольском камзоле, подтянул портупею с длинной шпагой. У него был вид заправского искателя приключений, или, по-французски да по-английски, — авантюриста, каковых здесь, в порту славного портового города Портсмута, было не меньше, чем чаек.

Михась растянулся в ялике во весь рост, лег на спину, положил сцепленные руки под голову. Уже больше месяца прошло с тех пор, как он ступил на борт «купеческого» судна и отправился в заморское испытание, право участвовать в котором он заслужил вместе со своими назваными братьями Разиком и Желтком. Сейчас друзей с ним не было: они остались в Лесном Стане залечивать раны и отправятся в заморщину следующим рейсом. Михась скучал по Разику и Желтку, с которыми не расставался с детства, сколько себя помнил. А тут еще неотвратимо приближался момент, когда он вообще останется один, в чужой, хотя и знакомой по языку, рассказам и книгам стране. Михась и страстно желал, и одновременно слегка опасался этого момента. Все-таки ему предстоял не условный бой с соломенными чучелами, в котором при поражении можно впоследствии все исправить. Михась верил в свои силы, в основательность полученной им боевой подготовки. Но он испытывал вполне объяснимое волнение, которое возникает всякий раз перед очередной схваткой даже у очень опытных, видавших виды воинов.

Внезапно размышления Михася были прерваны английской речью, обращенной явно к нему: — Мальчик, прокати на лодочке! Михась поднял голову и с изумлением уставился на причал. Там, возле кнехта, к которому был привязан его ялик, стояли две нелепые фигуры. Вероятно, они принадлежали к женскому полу, ибо были одеты в платья несуразно яркого цвета, впрочем, изрядно грязные и даже слегка рваные. На их лицах блуждали улыбки, больше похожие на судороги, а глаза, весьма мутные, непрерывно то ли подмигивали, то ли просто дергались.

«Надо же, — усмехнулся про себя Михась. — Сколько слышал в детстве сказок про Бабу-Ягу, но ни разу живьем не видел. А тут их сразу две. Стоило ради этого попасть в Англию!»

— Идите-ка вы лучше своей дорогой, тетеньки! — ответил он.

— Как ты смеешь грубить? Мы девицы!

— Виноват, леди! Сразу не разглядел. Плохо стал видеть в последние дни. Я с удовольствием отвез бы вас на наш корабль для приятного знакомства с командой, но он вот уже неделю стоит на карантине по поводу черной оспы, лишь мне одному сегодня удалось ускользнуть от стражи… Куда же вы? А покататься? — крикнул Михась вслед удирающим «девицам».

Он вновь закинул руки за голову, прилег, устроившись поудобнее. Нападения он не опасался: кто станет нападать на маленький совершенно пустой ялик и матроса в простой одежде? В крайнем случае всегда можно перевалиться за борт, уйти под воду, поднырнуть под настил причала, а там ищи-свищи, ибо плавал Михась как рыба.

Низко нависшее над морем, серое, затянутое облаками небо было готово пролиться очередным дождем. Михась едва воспринимал эту унылую картину, мысли его были далеко, в родных лесах. Он вспоминал другой причал, совсем маленький и скромный, на ближайшем к Лесному Стану озере.

— Отваливай!

Толчок шестом, взметнувшийся над лодкой парус, и вот уже отдаляются, тают в утреннем тумане фигурки провожающих. Катюха смотрит на него своими огромными голубыми глазищами, не стесняясь, утирает слезы и машет ему вслед высоко поднятой рукой. Она вытягивается в струнку, зачем-то даже встает на цыпочки, свежий ветер развивает ее косу, тесно облепляет стройную фигурку белым сарафаном, и Катюха кажется невероятно тонкой и хрупкой, почти невесомой. И тут Михась наконец-то осознает, что его сестра — действительно красавица, каких еще поискать на белом свете. Его сердце начинает щемить, ибо он покидает сестренку совсем одну на белом свете. Хотя нет, почему же одну? Рядом с ней стоит Разик, все еще опираясь на палочку. Он тоже прощально машет рукой. Но наверняка больше таращится на Катеньку, чем на уходящую лодку, увозящую друга к большому морскому кораблю, поджидающему в отдалении, в начале запутанного озерно-речного фарватера, на короткое время прокладываемого по высокой весенней воде. Тут же стоит и Желток, уже без палочки, но пока ограниченно годный для строя и боя. Уж он-то всецело поглощен проводами друга, машет ему зажатым в руке беретом и совершенно не замечает, что чуть позади, в группе других провожающих, стоят две или три юные девы, глаза которых устремлены совсем не на лодку, а на его, Желтка, персону. Он не чувствует их пристальных взоров, не слышит чуть учащенного дыхания. Ты, брат, конечно, умный, даже очень, но…

На рукавах серо-зеленых курток Желтка и Разика пришиты новенькие шевроны: в черном бархатном круге скалит зубы желтая лесная рысь. Теперь они — строевые бойцы, лешие, и после заморщины выступят на защиту рубежей своей Родины. У Михася такая же куртка осталась дома. Катька хотела было пришить выданный на торжественном построении шеврон, но брат ей не дал:

— Да я уж как-нибудь сам! Ты лучше свой получи и тогда пришивай.

— А что, и получу! — взвилась Катька. А ведь и вправду получит!

Еще было много провожавших: и родители Разика и Желтка, считавшие Михася своим сыном, и десятник Дымок, и даже особник Лурь. Катюха его последнее время игнорировала, да он и сам особо не лез на глаза. Разик был на седьмом небе. Михась несколько раз собрался было поговорить с сестренкой о…

— Михась, подъем!

В самом начале длинной пристани показались двое. Один из них, Лось, махнул дружиннику. Михась выскочил из ялика, двинулся им навстречу. Второй человек был в красном мундире Ее Королевского Величества морского пехотинца. Только из-под нескольких расстегнутых верхних пуговиц мундира выглядывала рубаха не белого, как у всех, а красного цвета. И на голове у него вместо обычной шляпы был повязан платок, тоже красный. На обшлагах и лацканах мундира был нашит сверкающий серебряный позумент.

— Знакомься, Михась! Это Фрол, особник, возвращается из заморщины. Ты будешь его сменять, — представил Лось своего спутника.

— Здорово, дружинник! — произнес Фрол с небольшой, как показалось Михасю, заминкой.

— Приветствую Ее Королевского Величества морской пехоты сержанта, — по-английски ответил Михась.

— Молодец! — похвалил Фрол, также перейдя на английский. — Только не простой морской пехоты, а флагманской!

Тут Михась догадался, почему обмундирование Фрола отличалось от известного ему описания.