Глава 2. Нельзя иначе
Последняя, размокшая и заплесневелая, краюха хлеба была давно разделена и съедена. Голод стал тошнотворно-привычным. Бить птицу, которой еще много встречалось по лесам и болотам, Свен запретил: добудешь ли, нет ли, а стрелу потеряешь или полдня искать по кустам будешь. На десятый день пути, правда, спугнули кабанье семейство и загнали-таки, взяли на копья большую старую свинью. По вечерам воевода сам теперь отрезал куски от туши и, чтоб не обидеть кого, раздавал, не глядя. Каждый обходился с долей как мог: кто в угли закапывал, кто на палке жарил. Дружинники устали и озлобились, но военный закон запрещает распрю. Под страхом позорной смерти запрещает, и потому все больше молчали воины, косились да обиды копили.
Свен и вида не подавал, что знает, куда идти. Он лишь старался держаться чуть левее Сварожьей стороны, где встает солнце, да уж больно редко видать его стало. О том был разговор на совете: на запад идти нет резону – сами оттуда; на севере, бают, и вовсе леса непролазные – одна меря да чудь там обитают; а на юге хоть и вольготно, но там все сплошь княжьи уделы – с шестью-то мечами не сунешься. Что там, на востоке, – никому толком не ведомо, знаемо лишь, что бегут-уходят туда смерды, бросая селища.
Пятнадцатого дня утро явилось в синеве да золоте. Оно бы и хорошо, да ледок под ногами похрустывает, и ночью мука одна: как ни прижимайся к соседу, а пробирает и сверху, и снизу. Свен счел ясный день доброй приметой и не поленился людей своих ободрить:
– Шибко-то не млейте, друже! Чую я: дело нам будет!
Пологий бугор в излучине речки, десяток малых землянок да две большие – в три-четыре венца над землей. По центру, где повыше, столб резной вкопан – Триглав, наверное. И огорожа со стороны поля есть – колья востренные вкопаны. Правда, того забора всего ничего: то ли поломан, то ли делан да брошен. Только и видать, что проем пустой для ворот, да от него в стороны шагов на полста, а с боков все открыто. И народец тут: мужички на опушке лесовал теребят – на весну пожог готовят; мальчишка голоногий верхом волокушу с сеном к воротам тянет, коровенки вдали пасутся, да бабы в земле ковыряются.
Свен хоть и принял удачу – Святовитову милость, но ликовать не спешил: почто в малом селище да две избы большие? Одна-то понятно, а вторая – уж не воев ли дом? А вон там, по-над речкой, вроде тропа торная вьется: что за тропа? Куда? На дальние гари? Только недосуг уже высматривать да вынюхивать – углядели-таки смерды с луга оружных всадников, руками показывают, перекрикиваются: кто к лесу подался, кто за забор спешит, да толку-то от того забора! Никуда, знамо дело, смерды не денутся, но собирай их потом…
Указал воевода: Итул с Тардишем – отогнать людишек и скотину от леса, а Лютя с Миланом и Адунем – прямиком в селище.
Хоть и не было в том нужды, да уж больно застоялись вои: мечи заголили и с криком да гиком…
От леса до огорожи всего-то на два полета стрелы с малого лука, но успел-таки Лютя обогнать Милана: шибко первым хотел проскочить в селище. Хотеть-то хотел, да неладно вышло: застряла в воротах волокуша с сеном. Пацаненок с перепугу лошаденку туда-сюда дергает, кричит, а толку – чуть. С налету едва ноги коню не переломал Лютя и, озлобясь, хотел было приложить мальчишку мечом, да не с руки оказалось – только пнул сапогом в стремени, губы и нос расквасил.
И заиграли, заплясали боевые кони меж крыш земляных, меж смердовых рубах да сарафанов небеленых. Завыли, заулюлюкали вои: наше селище, наше! Народец местный, как крысы по норам, разбегается, а не успел кто – плашмя по башке, да по спине плетью: наша власть, наша! Принимай, воевода, удел новый!
Мрачный и хмурый стоял Свен на бугре возле идола деревянного – то и правда Триглав оказался. Жевал хлеб воевода, вдаль смотрел, думу думал. Поначалу привиделось ему на тропе-дороге, что по-над речкой за лес уходит, будто вдали как бы скачет кто, только далече уже – не разобрать вовсе.
А селище-то пустым оказалось. И луга по реке немалые, и огнищ, кажись, в достатке, а припасов у смердов только самим не сдохнуть: сена чуток, да зерна горшок, а больше все репа да грибы сушеные. Или попрятали? Старшинка-то местный под плетью кричит, мол, недород был – то сушь, то потоп. Велел огня ему дать, да непрост оказался старшинка, ох непрост! Пойти, что ли, послушать, пока не помер, а то, кажись, уж голосить перестал…
Недовольно глянул Свен на Милана и разровнял сапогом кучку углей:
– Аль пытать не учен? Помрет дед до времени, кого тогда спросишь?
Милан хмыкнул и промолчал, пряча улыбку: «До чего ж они однолики – старшинка этот и Свен-воевода. Как одного отца дети: бороды, волосы, впалые щеки, носы… Оба широкоплечие да мосластые – ну, как есть братья! Смешно даже: ведь то – смерд, а се – воин!»
Свен подумал и совсем отгреб в сторону угли:
– Все про недород поет? Ничо, мне скажет! – Он ухватил за волосы и поднял голову старшинки, глянул в лицо – тот был в сознании. – Скажешь?
– Скажу, все скажу…
– Где хлеб? Припас где?
– Нету… Забрали все давеча.
– Кто?!
– Вои… Вои княжьи забрали…
– Чьи? Говори, коль помереть седни хочешь, а то…
– Не обманешь? То – князя Рутича вои.
– Рутича?! Уж не Тычайлы ли сынок сюда дотянулся, а?
– Про то не ведаю.
– Где они?
– Тама, по речке… день ехать… Селище большое, богатое.
– Велика ль дружина у Рутича?
– Не ведаю… Може, четыре руки, може, и боле.
– Эй, Свен! – к ним подходил озабоченный Лютя. – Поспрошай-ка деда, куда мальчонка заныкаться мог? Все норы ихние перерыл, а – нету!
– Что за мальчонка?
– Да с сеном был на лошаденке рыжей. Запнулся я об него, как в огорожу-то въезжал. Оно бы и ничего, да примета дурная – надо б упокоить гаденыша. Тока волокуша вон стоит, а ни кобылы, ни мальчонки не видать что-то.
Свен вновь потянул вверх голову старшинки:
– Скажешь ли? Иль погреть тя?
Старик то ли сморщился, то ли улыбнулся:
– Сбег, видать, Ганька-то.
– И куда ж побег?
– Знамо куда – одна тут дорога.
– В селище?! Воев Рутича звать?
– Почто звать? Оне сами придут…
– Почему сразу не сказал, сволочь, что под рукой князя живете? Чего ради про недород пел?!
– Того и ради… Тесно жить стало ноне… Куда ни кинь – все одно. Те припас заберут, эти ли… Тех кликнуть – твои людишек в мечи возьмут, а не кликнуть – свои тем паче посекут для острастки, чтоб в другой раз звали. А припасу-то нет, ты ж последнее заберешь – тока ложись да помирай… Куда ни кинь, все одно: тесно жить стало ноне… – Старик закатил глаза и обмяк на веревках.
– Ах ты, падаль вонючая! – ругнулся Лютя. – Догнать бы, а?
– Догонишь теперь! – вздохнул воевода. – Кажись, его я с бугра и видел. Он-то далече уже, а ночь рядом. Куда потемну-то? Уж грузите что есть, да по свету и тронемся – не сидеть нам тута.
– Тесно жить стало ноне! – оскалился Милан.
Потом Свен бродил меж землянок и дровяных куч, смотрел, как его вои горстями пересыпают зерно из берестяных коробов в переметные сумы. Он смотрел и думал, что ни к чему это: перехитрил-таки его местный старшинка. С грузом-то да по местам незнакомым не уйти им от погони. По уму бы бросить все, да в седла и – ходу, ходу! Сколько ни есть еще до темна – все наше. Пронзительно и четко понимал воевода, что дело тут ясное, что Авось не поможет, что надо… Он даже воздуха в грудь набрал, чтобы слово сказать, но представил ночь в мокром осеннем лесу и… промолчал.
Они ушли на рассвете – злые, невыспавшиеся, со вспученными животами. Они ушли, растворились в промозглом осеннем тумане, зарубив по пути оставленную без догляда козу.
Нежилым казалось разоренное селище, но десятки глаз смотрели в сутулые спины воинов. В одной из верхних землянок, что ближе всех ко Триглаву, тоже не спали.
– Ушли оне, отче!
– Се – ладно… Помру я, сыне… Отвори-ка дверь, да крышу разбери – чтоб не мучаться мне…
– Сполню, все сполню! Тока… Переможешься, а? Отче? Не впервой ведь тебе? Переможешься?
– Не, хватит, сыне, – отмучался я. Аль не рад? Ты ж теперь старши́ной будешь. Плохо ль учил я тебя, мало ль драл? Что завещано, сполнишь?
– Отче!
– Сполни, сыне, сполни: нельзя нам иначе. То отец мой – дед твой – задумал, я всю жизнь, считай, готовил, а ты – сполни. Говори послед, что помнишь, – послушаю.
– Дык, говорено ж не считанно раз! Ну, коли хочешь… По морозам первым, но до снега еще, идем до семи ден по реке вниз. Тама сани-волокуши ладим. Как река да болота встанут, идем ко восходу.
– Рек да речек скока?
– Все помню, отче: пять да две малых речки, да большая с протоками. А с тех мест уж недалече – как вдали горы-бугры видать станет, так и место искать будем. Боязно тока, отче… Дойдем ли? Одежа на холода не погнила бы в схронах. И соли мало совсем – гонец-то последний сгинул, видать.
– Ничо – может, и прибредет еще. А то и переможетесь: в тех горах, бают, ключи соленые есть. Туда по теплу и пошлешь кого. Тока баб брюхатых да детишек малых не бери: все одно помрут. А глaза пуще береги коваля со мальчонкой его. Мальчонка-то ушлый – подрастет, и с железом будете…
– То ведомо мне, а все – боязно.
– Ничо, сыне… Туда они не скоро дойдут… Иначе нам никак… Ступай… крышу…
Старик угасал на глазах, и сын – крупный лохматый мужик, сам имеющий внуков, – хлюпнул носом и полез наружу: надо было сделать дыру в крыше, чтобы легче отлететь отцовой душе.
Как ни поспешал Свен со дружиною, но ввечеру третьего дня почуяли они погоню. И пошел гон вдогон – совсем не молодецкая забава. Любо воям рубиться с ворогом в чистом поле да под солнышком, а тут гонят их, аки татей лесных, по болотaм да буреломам…
Невелика и была добыча – на еду только, а и ту пришлось кинуть. И кобылу серую, что под сумaми шла, порешили вои – охромела кобыла. А беда, коль придет, просто так не отвяжется: днем позже пугнули медведя в кустах. Косолапый-то деру дал, да не удержал коня своего Тардишь. Молодой, мало ученый, встал на дыбы конь да на залом и кинулся: ноги передние себе поломал и всадника на сук насадил. Хоть и не в бою Тардишь упокоился, а все же в чаще не бросишь – не смерд какой, а вой дружинный. Вьючный-то конь уж один остался, к нему и приторочили тело: не до костра ныне, вороги на хвосте.
Знал воевода и вои знали, что, коли не догонит враг, скоро падут их боевые кони – не прокормиться им в осенней чаще. Только не случилось того. На пятый день встал Свенов Бурка в жиже болотной и ни шагу – ни слово, ни плеть не слушает. Понял воевода и спешился, прощенья у коня попросил: нет пути далее, впереди лишь трясина одна. Не сбылась, видать, примета добрая – отвернулся от них Святовит, махнул безнадежно десницей.
Сказал тогда Свен воям:
– Край тута, друже. Некуда далее. Не помог нам Авось, не вывела нас Кривая, не вывезла Нелегкая. Тута – край. Остается нам…
– Брань принять! – облегченно-радостно выдохнул Лютя и поднял сжатый кулак.
– Брань принять, друже, – согласно кивнул Свен и повторил его жест.
Остальные молча подняли кулаки.
Десять всадников встречали их на поляне. Под хмурым небом и дождем мелким холодным стояли – не прятались. На головах шлемы стальные, на плечах плащи-накидки бурые, а под ними металл доспехов светится. Щитов не видать, но у седел луки в чехлах, мечи, топоры двуострые. А кони-то гладкие да сытые, будто и не гнали ворога много дней по лесам, по долaм. А вон тот, на коне белом с пятнами серыми, – то ли дружинник старшoй, то ли князь. Уж не сам ли Рутич встречает?
Вздохнул Стрибог, и ветер метнул в лицо крупу водяную, с дымком перемешанную. Оно и понятно: вон в стороне и кони стоят расседланные, и полог натянут, и костерок горит. Ждут княжьи вои на месте ворога: верно знают, что не уйти ему сквозь болота.
Смотрит на чужих воев дружина Свенова: делать-то что?
Поднял меч воевода и клинок ко лбу приложил. Но не приняли приветствия вороги, а засмеялись только: не признаем-де за рoвню, за татей считаем!
Сказал тогда Свен, как клеймо приложил:
– Пешими биться будем!
Встала дружина строем привычным, щитами прикрылась, копьями ощетинилась – коль верхами налетят, не одного поколоть успеем, а мечи заголить недолго.
Усмехнулся чужой князь и шепнул что-то. Четверо дружинников его спешились, луки подняли, стрелы поставили.
Вжих! – схватился Итул за древко оперенное, что из горла торчит, да разжалась рука…
Сомкнула строй дружина и вперед двинулась.
Вжих-х! – споткнулся Милан: две стрелы из ноги торчат – бедро и колено пробиты.
Хорошо учены стрелки вражьи: все разом в одного целят, поди-ка прикройся! Еще и сдвинуть щиты не успели, а уж Адунь на землю валится: и его достали!
– Как курей бьют, Свен! Пробежаться бы – недалече тут!
– Се – дело. Может, и достанем кого. Разом давай!
Метнули копья вои, взревели и на врага кинулись…
– Назовись-ка и ты, враже!
– А Рутичем кличут! Слыхал ли? – Снял шлем князь, волосы рыжие по плечам рассыпал. – Ну, проси живота, воевода: может, и смилуюсь!
Стоят спина к спине Свен и Лютя, тяжко дышат: щитами прикрылись, мечи выставили.
Живота просить?!
Выругался воевода длинно и страшно: чуть ли не всех богов помянул! И щит свой швырнул княжьей лошади под ноги.
– Ну-у-у, – растопырил усы, улыбается враг. – Язык-то попридержи, старый! А то его те и укоротить можно. Пойдешь ли в дружину… меньшим? И мордатый твой? Иль биться желаете?
Словно каменья ворочая – раздельно и внятно – выговорил Свен и мечом погрозил:
– Меньши́м – не пойду. И он не пойдет.
Кивнул Лютя согласно и тоже щит сбросил – бейте, мол, гады!
Объехал князь Рутич вокруг них раз, объехал два… Соплю из ноздри выбил, бороду рыжую почесал:
– Се – любо мне. На своих-то дотянете, иль посвежей лошадок дать?
* * *
– Ух, ты-ы! – Николай опустился на полусгнивший ствол поваленного дерева.
– Ты чего, Коля?
– Погоди, Вар… Давай посидим, помолчим.
Перед ними простиралась слабо всхолмленная равнина: лес, лес, лес. Кое-где проплешины полян, а вон там, наверное, речка. Голубое небо, какой-то ненормально прозрачный воздух. Осень: лесное море желтое, красное, местами почти оранжевое с темно-зелеными пятнами зарослей хвойных пород – и так до самого горизонта.
Николай сидел, смотрел и дышал минут пятнадцать. Потом заговорил:
– Тебе, наверное, все равно, ты-то всякого насмотрелся. А меня вот проняло.
– Шибко красиво?
– Наверное, но дело не в этом. Примерно так со мной было много лет назад, когда я с какого-то склона смотрел на долину реки Юдомы. Правда, тогда я сознавал, что это лишь подобие, имитация, похожесть. А здесь, кажется, прямо «в яблочко»!
– А что такое?
– Расскажу. Есть очень сильное чувство или ощущение, которое возникает у меня при виде определенного пейзажа. Красота тут ни при чем – мне, собственно, нравятся любые ландшафты, кроме антропогенных. В чем же дело? Объяснение нашлось в писаниях Льва Гумилева, хотя, допускаю, что может быть и другое.
– Читал, читал, как же!
– Значит, ты помнишь, что, по его версии, субъектом истории является этнос – некая совокупность людей, объединенных сознанием «МЫ», и тесно связанная с кормящим ее ландшафтом. Родные пейзажи впечатываются чуть ли не в генетическую память и передаются из поколения в поколение даже после того, как от них останутся «рожки да ножки».
– Хочешь сказать, что вот эта картинка чего-то там у тебя замкнула?
– Ну… Я же фантазирую, придумываю объяснения, сочиняю гипотезы. С моим родным русским этносом дело темное, но мне кажется, что вот это оно и есть – изначально родное. Аж дух захватывает!
– Значит, я не ошибся, Коля: и ландшафт для тебя почти родной, и артефакт молчит, как в твоем мире, – чувствуешь себя глухим, слепым и к тому же лишенным осязания и обоняния.
– Что ж, ситуация дает шанс разобраться, и его упускать нельзя. Только… Тебе, наверное, тяжело и неприятно опять быть просто… Быть простым человеком? Может быть, я один, а?
– Не говори глупостей, пойдем вместе. И, Коля, я тебя умоляю: только не расслабляйся, не раскисай! Этот пейзаж может быть похож на что угодно, но это – чужой мир. Если твое подсознание опознало ландшафт как родной, это совсем не значит, что мы в Киевской Руси.
– Ты это брось, Вар! Во-первых, я считаю, что родиной моего этноса является центральная часть Восточно-Европейской равнины, а в Поднепровье жил другой, хоть и родственный, этнос, который давно рассосался. Во-вторых, я помню, что в прошлое собственного мира никоим образом попасть нельзя – так не бывает! И наконец, в-третьих: неужели ты думаешь, что я, даже в пьяном бреду, могу предположить существование рая на земле? Хоть в прошлом, хоть в будущем? Ад – это пожалуйста, это – сколько угодно, но рай…
* * *
– …От мучительств тех обров проклятых подались люди с гор-бугров ко восходу: и домы, и огнища свои побросали. Сели оне по реке большой, что Диром зовется, да по притокам малым. И жить стали, добра наживать. Потому хороша да привольна земля та была: леса просторные, реки рыбные, а зверь-птица сам в руки идет. И зимы-то, считай, там и вовсе нету: не успел Руевита спровадить, а уж Яровита встречай. И умножились люди несказанно: селища великие построили – иные по сто дымов даже! И в селищах тех домы каки из дерев, а каки из каменьев.
– Ты чо, деда?! Домы из каменьев?! Нешто таки стоять будут? Враз упадут – как жить тама?
– Того не ведаю, а сказывают – из каменьев. И люди в них жили, и хлеба не сеяли. Чудо великое, но, сказывают, верно то.
– Да как же оне?!
– Так и не сеяли. Оне по домам тем сидели: одне холсты ткали, други одежу с них шили, третьи обувку точали, а каки и железо ковали. За то и давали им хлебушка вволю да мясца на праздник.
– Это как мы с мерей меняемся, да? Откель же хлеба стока, чтоб кормить всех?
– Оттого-то и спортилось все – не по-божески зажили люди. На огнищах, считай, и вовсе сеять перестали: новины не поднимали, а с одного поля по многу годов кормились.
– Но так же не вырастет ничего!
– То-то – не вырастет! Мы-то после пала семя бросаем да землицу елкой причесываем, а оне… И говорить такое срамно! А оне ее, Матушку, взялись сохами резать, а то и плугами железными – дай, дескать, хлебушка!
– Да как же так, деда?!
– А вот так, паря! Малой ты еще про такое к ночи слу…
Дернулся спертый, задымленный воздух в землянке, зашипело в очаге разлитое варево. Рванул Лютя дверь так, что чуть петли ременные не порвал. Стоит на входе, пополам согнувшись, и внутрь, в темноту вонючую всматривается:
– Чо, псы, вечеряете?! Ага, дед Пеха – колдун старый, да примаки приблудные. А тама ктой-та, а? А ну, подь сюды!
Заметался Ганька, да куда тут денешься? Под лежак бы забиться, да уж поздно – скрал его княжий вой.
Немалая у деда землянка, да только меж лежаками в ширину полшага будет, а в длину – все три. Протиснулся Лютя внутрь, разогнулся – головой под крышу закопченную. Руку протянул и ухватил Ганьку за ухо:
– Поправь-ка лучину, дед: погляжу, не знакомый ли?
Склонился, всмотрелся в лицо конопатое, болью перекошенное, и оскалился радостно, крутанул хрусткое ухо мальчишки:
– А-а, гаденыш, сыскался-таки! Долгoнько я тебя…
И вдруг как толкнуло что Лютю, страхом-жутью как водой окатило – аж пот прошиб! Выпустил мальцово ухо воин и за черен меча ухватился: «Что такое?! Не чары ли?!»
Скрестил пальцы Лютя, махнул левой рукой: отвали, мол, нечистая сила, храни мя Перун со Святовитом! Только не помогло это: два глаза в упор на него смотрят, как буравом сверлят:
– Отпусти мальчишку, воин. И не трожь более. Отпусти и не трожь! Отпусти и не трожь! Внял ли? Отпусти…
Не поймешь: то ли человек говорит, то ли змей шипит, то ли мнится все это Люте. Может, и мнится, только ни слова сказать, ни рукой двинуть, а колени-то сами гнутся…
Сел на лежак Лютя, вдохнул-выдохнул, пот со лба вытер – кажись, миновало! Уф-ф-ф! Не пристало княжьему вою колдунов бояться – за ним Перунова сила великая. Все то же вокруг: очаг дымит, дед Пеха в углу сидит, да у той стены два примака притулились. Сих примаков Лютя за работой много видел: дерева валили и колья из них тесали. Он их и не бил еще даже – споро работали, старались. Один, сказывают, Варук, а другой, кажись, Коляной зовется, только не упомнить, который. Неужто, они на него морок навели?!
– Вы чо, погань вонючая, волхвовать вздумали?! С нечистью балуетесь? Да я вас…
– Достал этот парень окончательно! – прорычал примак слова непонятные и с лежака дернулся, но другим был удержан:
– Тихо, Коля! Сиди и не рыпайся!
– Не рыпайся?! Да это же палач, садист какой-то! Ты видел, как он баб плетью дерет?
– Ну, дерет… А то их собственные мужики не бьют? Я тебе в сотый раз повторяю: пришел в чужой мир – принимай его таким, какой есть, а не пытайся под себя переделать!
– Блин, Вар! Должна же быть элементарная (самая элементарная!) справедливость! Четыре зачуханных воина издеваются над целой деревней и хоть бы хны!
– Ты опять за свое! Давай потом, а? Молчи и не мешай: я и так его еле усадил!
Странны примаковы речи: только и понял Лютя, что седой востроносый – Варук, а второй – Коляна. И, кажись, не боятся они?!
– Тебя, воин, не Лютей ли кличут?
– Ну.
– Почто ж приперся без зову? Али чуров не боишься? – Варук кивнул в угол за очагом, где темнели деревянные лики.
– Да е… я ваших чуров смердячьих! А вас, червей наземных, тута и закопаю всех – с деревяхами вместе!
Осекся Лютя под взглядом чужим да на лежак опять плюхнулся: «Ну, точно – волхв!»
– Тихо, паря!
– Да я!!..
– Остынь, говорю! Не смерды мы, понял? И не волхвы!
– Ща, сказывай! Сказывай, что ты княжий вой!
– И не воины мы. Верю, невнятно тебе се: здесь у вас никого и нет больше. Знать, не слыхал ты, что в краях дальних люди разно живут. Там не тока смерды да вои, а и всякие люди бывают.
– Брешешь все! От веку так было: князи, вои да смерды. А промеж них волхвы-колдуны поганы ходют.
Вновь второй примак голос подал:
– Ошибаешься, парень. Когда-то давно никаких князей и воев не было и в помине. Все хлеб сеяли, зверя-рыбу ловили. Я думаю, что князья ваши пошли от деревенских старейшин: кто поумней да пошустрей других под себя подмял, а потом и вовсе перестал сам работать. А воины, наверное, сначала были сыновья и зятья этих старейшин, а потом стали в дружину и других мужиков брать, кто покрепче. Так что вы со смердами одной крови, и нечего над ними издеваться!
От безумной той речи у Люти аж дыханье сперло, слова сказать не может, только ртом, как рыба, хлопает:
– Ах ты!..
– Что, языком подавился? А еще, я думаю, когда народу на земле становилось много, начинались ссоры и распри. Селище с селищем начинали делить угодья. Или появлялись какие-нибудь внешние враги – степняки, например. Тогда народ – те же смерды – выбирали мужиков покрепче, давали им еду послаще и коней получше, чтобы они с соседями разбирались или от чужаков обороняли. А те, кто такими ватагами командовал, стали со временем князьями. Много воды, наверное, с тех пор утекло: князья с дружинами давно позабыли, что должны на самом деле о смердах заботиться и охранять их!
Зашелся криком Лютя, заорал, слюной брызгая:
– Врешь!!! Врешь все, клятый волхв!!! Сколь есть Перун да Сварог, не бывало такого!! Князи от конинга великого род свой ведут, а вои – от дружины его!!
– Откуда ж тот конинг взялся? С неба упал, что ли?
Не силен Лютя в мудреных сказках, потому и смутился чуть, и кричать перестал:
– Ну… Про то любой отрок в дружине ведает: конинг сей от полночи пришел – от воды, где земля кончается! Как звали, тока, запамятовал…
Задумался воин, затылок поскреб и вдруг… откинулся к стене и захохотал, топая ногами и хлопая себя по ляжкам! Отсмеялся, слезу утер рукавом:
– Ой, не могу! Ой, уморил! Ну, распотешил, бродяжка!..
– Чего ржешь-то? Дурак, что ли? Что я смешного сказал?! – насупился примак.
Лютя даже обидеться забыл:
– Тока представил я, како смерды на конях скачут да мечами рубятся! Ой, не могу!
– Да что ж такого? Или смерды не люди? Вы же на одном языке говорите, одних богов знаете, одни и те же бабы вас рожают!
– Ну, и дурной же ты, бродяжка! Совсем, видать, умом повредился! Это смерды-то люди?! Это мразь-то ползучая?! И бабы… Чо бабы-то? Ну, дурак! Их дело – рoдить! Иль не ведаешь? От князя князь рoдится, от воя дружинного – вой, вестимо!
– Так ты же здесь всех девок и молодух, каких Рутич с собой не угнал, перетрахал. То-то воев в Верхней Онже народится!
Вздохнул воин, в ум приходя, о достоинстве своем вспоминая:
– И почто ж я болтаю тут с вами, убогими? Ты, кажись, старый уже, а без понятия: как же баба воя родить сможет, коли она со мной пред Дажбогом не кручена?
Дрогнули стены, столбы опорные пошатнулись, труха с крыши посыпалась. То ли рык звериный, то ли крик человечий снаружи:
– А ну, вылазь, кто там есть!! Завалю ща всю хибару!!
– Уймись ты, Свен! Почто кипеж поднял? – откликнулся Лютя со смехом.
– Ты тута? Живой ли?
– Что ж мне содеется-то?
– А голос почто подавал? Отрок по нужде вышел да враз и прибег: Лютя, грит, с бугра голосит!
– То примаки дедовы уморить меня хотели. Насилу отдышался – таки смешны сказки сказывают! Залазь сюда, Свен, послушаем – все одно ведь не спишь!
– Та-а-к, – обреченно вздохнул Вар-ка. – Сцена вторая: те же и Свен. Я же просил тебя, Коля!
– Что я такого сказал, Вар?!
– А вот то и сказал… Молчи уж, а?
– Ладно, Вар. Только…
Места в землянке совсем не осталось: втиснулся воевода, на лежак рядом с Лютей уселся, меч заголенный на колени положил. Хозяин-то, дед Пеха, совсем в угол забился, со страху всех чуров с Велесом да Мокошью вспомнил: пустил вот примаков на свою голову, так теперь хоть в лес беги от гостей незваных! И сбег бы, хоть и ночь-полночь на дворе, да уж не вылезти. Благо, хоть не трогают, не замечают пока…
– Слышь, чо бродяжка сей сказывает: князи да вои от смердов пошли!
Растопырил усы Свен, зубы темные показал:
– Да ну?! Это как же?
– А так и сказывает: в стародавнии времена, грит, одне смерды по лесам сидели, ни князей, ни воев не было вовсе. После такo им скучно стало, и выбрали они старшинку над собой князем, а сынов и зятьев его – воями! От них-то и пошли мы да князи. Во дурак-то, а?
– Чо, так и сказывал?
– Ну. Вот тот, курносый. Говорит-то странно, но разуметь можно.
Покачал головой Свен, подбородок на кулак опер и задумался. Молчат все: ждут, когда старшoй слово скажет. В землянке уж холодно стало – в очаг и подложить-то некому: Ганька под лежак заполз, а дед Пеха и пальцем шевельнуть боится. Дивно Люте: не смеется Свен! Он уж и сам заговорить собрался, но воевода молвил:
– Негоже те, Лютя, над словом дурным потешаться. Не под Перуновой ли клятвой ходишь? Иль не учили тя в отроках-то? Все б те на коне скакать да мечом махать! Аль с младых ногтей не ведаешь, как мир сей стоит?
– То ведаю… Перун-то – наш батюшка – да со Велесом мир сей устроили: землю поклали, воду пустили, леса насадили…
– Перун се содеял, а Велес под рукой его был! И Святовит, и Сварог с сынами, и Стрибог – все под рукой его ходят. Земля ж, дабы впyсте не быть, породила зверей и птиц вольных, что от дерев да травы кормятся. И колос хлебный родила, и смердов. Оттого и зовут ее смерды «Мать-Сыра-Земля». С тех пор давних и стоит лад средь богов: кто за небом да солнцем смотрит, кто дождь да ветер блюдет, а Триглав, тот, вестимо, годом вертит. А како умножились земные-то чада, сотворил Перун князей с воями, чтоб блюсти их под рукой его. Оттого и зовем мы его «Перун-батюшка». Лад тот любому ведом – и младому, и старцу. А бродяжка сей – примак Пехов – коли сказывает супротив, либо умом повредился, либо по злобe честь батюшки рушит. Се мы поправить должны: как тын вкруг селища закончим, да кумир Перунов на бугре утвердим, по обычаю содеем мы праздник немалый. Дары-жертвы приносить надо будет, и бродяжка сей весьма к месту придется.
– Э, Свен! Почто ждать-то? Или даров без того не соберем? Давай ща примаков упокоим: один лад Перунов хулит, другой чары творит! И мальчонку паскудного с ними до кучи!
– Дался те мальчонка! Сыскался, что ль?
– Сыскался-таки! Томно мне, Свен: не естся, не пьется, не спится, не е… мне, покуда жив гаденыш. Запнул он меня, в набеге запнул!
– Да, се – примета дурная. То-то зрю я: извелся ты, с лица даже спал.
– О чем и речь веду, Свен!
– Речь сию слыхал я не раз. Про другое думаю, паря…
– Про чо другое-то?!
– А и то… Зрю я: шибко гордый ты стал, о себе много мнишь. Оттого, может, и порча на тя нашла? Не по Перуновой ли воле томят тя бесы, а?
– Да ты чо, Свен?! Да я!.. Да как же?!
– Не вякай, а слушай лучше: коли вой ты княжий, под Перуновой клятвой живущий, не дoлжно ль те волю княжью пред всего блюсти?
– Ну, дoлжно…
– То-то. А ты чо творишь? Не ты ли, пока Рутич со дружиной тут были, свару затеял? Баб те мало?!
– Так ведь я первый на нее глаз положил! Чо они полезли-то? Ну и дал: тому в глаз, тому в дых!
– Дал он… Кабы я не поспел ко времени, кабы девку ту не прирезал, вы бы уж посеклись до смерти. Или нет?
– Посеклись бы. А чо они?!
– Чо, чо… А чо Рутич-князь нам повелел? Иль запамятовал?
– Ну, тын-огорожу строить велено.
– Тын строить и избу дружинную ладить. Вот и твори, что велено! Тя послали мужиков с Нижней Онжи пригнать, так ты, пока вел, кого до смерти забил, а кого калекой оставил. Кто работать-то будет? Твои ли се смерды? Или ты князь?
– Ну… эта… А чо они?! Чо они бредут нога за ногу? Все одно зимой передохнут: припаса-то и нам еле хватит.
– Вот и грю: много мнишь о себе, паря! Твово ль се ума? Сладят мужики тын, потом хоть секи их, хоть в горшке вари. Да и то с оглядкой: было б кому по весне пожоги творить.
– Небось, отсеются, коли будет чем!
– А ныне? Того гляди, снег упадет, а изба дружинная не чинена, а тына и половина не стоит! Как зимовать будем?
– А чо они?!
– А и то: за смердом глаз да глаз нужен. Нешто он без кнута работать будет?
– Знамо, не будет. Так и стараюсь я: вторую плеть уж измочалил!
– То-то, что измочалил! Не ты ль ныне двух мужиков так упорол, что бабы их на руках до лежанок несли? Завтра, поди, они и не встанут вовсе!
– Я им не встану! На своих же кишках на тын подвешу, чтоб другим неповадно было! Они ж за день, считай, три кола врыли!
– Подвесит он… Тогда они и двух-то кольев за день не вроют. Нешто можно смердов без догляда пускать? Ты их на работу выгнал, а сам в избу и дрыхнуть до вечера!
– Так что ж мне, весь день возле них торчать?!
– А как ты хотел? Сполняй волю княжью! Мужиков-то калечить и дурак может, а ты работать заставь. Я-то в лесу их блюду – не скучаю. А теперь ты что затеял?! Примак-бродяжка, ясно дело, и не смерд даже, однако ж работает! Се примаки, считай, за пятерых топорами машут, а ты им кровь пускать? Потерпишь покеда! Перечить стал больно много!
– Да я ничо, Свен! Тока… Тока томно мне! Может, скажешь бабам, чтоб бражку поставили?
– Я те поставлю! Потому и томно те, что по ночам бродишь да сказки богохульные слушаешь. Спать ступай и не вякай!
– Ну… я…
– Хоть «ну», хоть «гну» – в избу ступай! Зoря уж скоро. И молодых, смотри, до утра не трогай – замордовал совсем отроков. А я тута побуду – с примаками-волхвами без тебя разберусь!
– Ну, эта… Мальчонку бы, а?
– Ступай с глаз долой!!
– Иду, Свен, иду! А скажи тока… Давно маюсь: что ж ты с Домлатом-князем не поделил? Почто увел дружину свою? На смерть-погибель повел нас – почто?
– Твоего ль ума дело? Сказано: ступай!
Вздохнул Лютя, с лежака встал и, как был согнувшись, к двери пробираться начал. У входа сaмого разогнулся малость, повернулся, на Свена глянул. Странно, нехорошо как-то глянул, да и вышел в промозглую ночь.
Передернул воевода плечами – зябко что-то:
– Эй, хозяин! Как тя там?.. Не помер еще со страху-то? Подтопи очаг – гость у тебя! Али нечем?
Зашебуршился дед Пеха: к очагу подполз, горшок опрокинутый вынул, в угли дуть начал – вся землянка в дыму!
– Ну, старый! Верно слово: заставь дурака богу молиться! А вы чо молчите, бродяжки? Который волхв-то? Один был колдун тута – дед Пеха; теперь два, значит, стало. Не много ль?
Николаю очень хотелось сказать что-нибудь «приятное» воеводе, но он крепился, рассчитывая на Вар-ка. Тот же молчал, потому что понимал ситуацию гораздо лучше напарника и, может быть, именно поэтому не мог ни на что решиться: «Свен – предводитель вольной дружины – ушел вместе со своими людьми от князя, которому служил много лет. Что за приключения они пережили раньше, неизвестно, но закончилось все разграблением соседней деревни, погоней и „боестолкновением“ с воинами местного владыки. В результате из дружины Свена в живых остался только Лютя. Наверное, они продемонстрировали такие чудеса доблести и героизма, что князь Рутич принял их к себе на службу. Почему-то он так доверился новичкам, что оставил их охранять сразу две свои деревни, в том числе ту, которую они же недавно и грабили. Можно, правда, предположить, что для дружинников эта работа настолько непрестижна, что других желающих просто не нашлось. При всем том совершенно непонятно, что и от кого может охранять такой гарнизон, даже усиленный двумя молодыми воинами.
То, что они творят над крестьянами, вполне можно обозначить словом „беспредел“. Обозначить-то можно, но это не будет верно, потому что смерды, похоже, не видят тут никакого отклонения от нормы – многовековой, наверное, нормы! Что можно сделать в такой ситуации? Да, пожалуй, и ничего! Нужно попытаться только спасти себя… и Николая, конечно. А мальчишку – Ганьку конопатого? Пацан, похоже, обречен: даже свои не хотят его прятать. Наверное, они считают его как бы живым мертвецом.
Тут, в Верхней Онже, похоже, живут то ли три, то ли пять больших неразделенных семейств. Во всяком случае, местных дедов-старшинок человек пять, но авторитет у всех разный, и кто главнее, пока не ясно. С Нижней Онжи пригнали еще смердов для ускоренного строительства забора вокруг деревни. Они пришли со своим старейшиной, хотя мужик этот не очень и старый. Местные его авторитет признают и, похоже, ставят довольно высоко. Все эти старшинки как-то подозрительно переглядываются и шушукаются, таясь от дружинников. Может быть, у них так принято?
По первым впечатлениям устройство этого общества вполне архаично: демократией и не пахнет, младший во власти старшего, и все во власти деда; женщина здесь не человек, но, кажется, какую-то ценность все-таки представляет. К чужакам относятся с брезгливой опаской: и принимать неохота (ни к чему нам!), и прогнать боязно (не навели б порчу). Вот и пристроили жить к одинокому деду, который пережил почему-то свое семейство. Авторитет у деда Пеха невелик, но он есть и держится, похоже, на том, что старик совершает какие-то обряды или хранит тайны, за что другие не берутся. Все это, конечно, интересно, но сейчас – не главное.
Старый воевода Свен… Впрочем, если его подкормить, помыть и постричь, то может оказаться, что он не старше нас с Колей. Волевой дядя – умеет держать „каменное лицо“ и не выпускать эмоции наружу. Понимать его трудно, но можно. Кажется, Колину байку об эволюционном происхождении военной аристократии он слушал с интересом. И с трудом удержался от уточняющих вопросов – прикусил, так сказать, язык. А вот собственную – единственно верную – сказку о сотворении мира Свен рассказывал как-то вяло. Сделал-то он все правильно: и голосом сыграл, и глазом сверкнул, и брови нахмурил, только… Только сам он, похоже, о чем-то другом думал.
Потом Свен устроил разборку с Лютей. Стал ему пенять и жизни учить. По правилам „хорошего тона“ этого делать при посторонних не стоило, но, может быть, здесь другие правила? Или… Или они считают себя на недосягаемой высоте, или (увы!) полагают присутствующих уже почти мертвыми?
Зачем же воевода остался в землянке? Что он хочет услышать? Кажется, без Люти Свен слегка расслабился, стал более доступен. Попробовать поколдовать? А под какой текст? Только бы Коля не влез!»
– Ну! Чо ж молчите, бродяжки? Али сказок жалко?
«Все, надо говорить. Если начнет злиться, его будет не пробить», – принял решение Вар-ка и начал:
– Давно мы бредем по земле, и видали мы всяко. Велик мир под рукою Божьей, и много в нем дивного всякого. Страны есть, где зимы не бывает, а есть края, где длится она от века. Видел я землю, где сколько ден ни иди – ни дерева, ни куста не видать, лишь песок да каменья. А бывал и в краях, где леса такие, что и шагу не ступить, а дерева там растут – впятером не охватные…
Вар-ка говорил и всматривался в слушателя: «Никакой мимики на лице воеводы в полутьме не разглядеть, да и нет ее, наверное. Ну, разве что усами шевельнет. Для нормального воздействия нужен диалог, а географическая экзотика Свена не особо забирает, хотя слушает явно с интересом. Едем дальше».
– А есть страна немалая, что нaполдень далече лежит. И живет в той стране народ праведный. Того сам не зрил я, да верно сказывают: пришел к народу тому бог как есть – сам. Много дивились они, в страхе будучи…
– Хорс, поди? Иль Дажбог?
– Ты слушай, воевода, да на ус мотай, коль охота. Се – сказка верная: пришел бог в столпе огненном да в громе небесном.
– Неужто Перун сам?!
– От громов тех затряслись горы, и солнце померкло; как весной забурлили все реки, а трава полегла, дерева заголились, звери-птицы разбежались да спрятались. В страхе пали люди на землю и вопросили с плачем великим: «Кто ты, всемогущий? За что наказуешь нас? Чем призвали мы гнев твой?»
И ответ им был дан из столпа огненного: «Я – бог отцов и дедов ваших от сотворения мира. Се же – не гнев мой, но явление вам. Гнев же мой сокрушит все живое, лишь каменья да пепел оставит он в мире пустом!»
Того пуще возрыдали люди, руки воздели и вновь вопросили: «Знаем мы богов наших и от веку верно служим им: жертвы-подарки приносим и хвалу воспеваем Святовиту грозному да Сварогу со Сварожичи, Дажбогу, Стрибогу да Велесу, почитаем мы Мокошь и Рода, да Троевиту дары возлагаем по ликам его оборота: и Яровиту тощему, и Поревиту жаркому, да Руевиту обильному. А пуще того почитаем мы Перуна-батюшку: ко дубам его приносим мы щедро быков да козлов, да медведей лесных, да кyров не считано. Реки́ же нам имя твое, боже могучий. Не ты ли он есть?»
Громом великим да молнией отвечено им: «Я – творец и владыка мира сего. Был я всегда и пребуду. Без меня и помимо меня нет ничего. Непроизносимо имя мое, и лик мой незрим. Истуканы же деревянны да каменны, что за богов вы чтите, – то игрушки дитячьи, то забавы чад неразумных».
От слов тех в смятенье пришел народ праведный: «Как же почитать нам тебя, боже великий, ни имени не ведая, ни лика не зря? Кому принесем мы дары, кого восславим?»
«Что мне дары ваши? – вещал им глас небесный. – Что восхваление ваше мне, творцу мира сего? Возлюбил я вас, как отец своих чад неразумных, что наказует сурово да много и милует по младости их. Не нужны мне жертвы ваши, а желаю, чтоб блюли вы законы мои!»
«Для нас ли законы те, господи?»
«Все – люди, все – чада мои по подобию моему сотворенные: и смерды, и вои, и князи могучие. Вас же, в стране сей живущих, избрал я по воле своей, дабы несли вы всем прочим свет правды моей. Ибо грешник не ведающий, во тьме живущий, прощен может быть, но познавший и отвергший повеленье мое пусть не ищет милости: не спасут его и жертвы великие…»
Вар-ка говорил и никак не мог уловить ответную эмоциональную волну слушателя. Такое бывает, хоть и не часто: это когда собеседник «туп, как дерево» или когда насторожен и внутренне закрыт. Воевода же думает о чем-то своем, и к этому своему как бы «примеряет» услышанное.
– И что ж за законы? Ведаешь ли?
– На что они те, Свен? То ж в дальнем краю содеялось, и не вчера было – много раньше. Может, и врут про то…
– Ты, бродяжка, тень на плетень не наводи-ка! Не баб развлекаешь за горбушку прелую. Верно зрю я: не один год ты по земле бродишь и языком поганым богов хулишь да кумиры ругаешь!
– Да не ругаю я никого!
– Не глухой, поди… Тока не внятно мне: почто ж ты живой-та? Почто Перун да Велес гадость таку пред лицом своим терпят? Иль сила бесовская бережет тя? Иль…
– Ну-у, Свен… Давай послед судить: нешто от Перунова гнева убережет какой бес? Он же самый сильный да главный! Далее: от богов я не прячусь, меча не ношу, но и хлеба не сею, а все живой – не голодный. Значит, не гневлю я их!
– Се мы после спытаем. Сказывай про законы те, что рек бог безымянный. Поди, не запамятовал!
– Воля твоя, вой княжий. По первости, велено чтить отца своего и мать свою.
– И мать?! Се дивно…
– Еще сказано: не красть и не желать ни жены ближнего своего, ни припасу ближнего своего.
– Се верно: так от веку ведется!
– М-м-да… Невнятно только: ближний-то кто, а?
– Иль глупoй? Ближние – дружина да князь. Далее сказывай!
– М-м-м… Живота лишать не велено…
– Что-о?!
– …сверх меры.
– И какая ж та мера?
Николай пихнул Вар-ка локтем, но промолчал. Тот на него не оглянулся, вздохнул и ответил:
– Око за око, зуб за зуб – более не велено.
– Да как же такое творить-то?! А сеча ежели?
Вот теперь, кажется, Свен раскрылся, и Вар-ка почувствовал контакт с собеседником. Дальше можно было «вдавливать» смысл непосредственно в его сознание, не особо следя за произносимым текстом:
– Свен, ведь все это – слова Бога, и их трудно понять сразу. Над ними много лет думали мудрецы, они многое поняли и объяснили людям. Понимаешь, Он ведь создал все и всех, Он каждой твари определил ее место. Он поставил человека над всеми зверями и растениями и разрешил ему использовать их для своей жизни. А людей Он создал всех одинаковыми, Он всех нас любит и не хочет, чтобы мы вредили друг другу. Мы же все время делимся на больших и малых, сильных и слабых и утесняем друг друга.
– Так от веку ведется! Нешто князь и челядин али смерд – одно и то ж?! Али меря да чудь поганая? У них, к слову, две руки, две ноги и башка сверху, а живут-то зверинским образом: Чампасу да Шайтану молятся!
– Ты не понял, Свен! Это нам все кажутся разными. Понимаешь, НАМ! А для Бога и могучий князь, и лесной охотник-меря – дети малые, ЕГО дети! Конечно, для тебя все это ново и странно, но ты пойми, что это люди сами придумали себе правила жизни, чтобы кто посильней мог спокойно бить слабого и отнимать у него сладкий кусок.
– Почто ж владыка терпит тако?
– Потому и терпит, что любит нас. Он даже дозволяет людям поклоняться разным богам – добрым и злым, и терпеливо ждет, пока чада подрастут и поймут, кто в мире настоящий хозяин…
Вар-ка говорил еще долго, пытаясь затолкать в мозги старого бандита хоть какие-то азы гуманизма. Ощущение, будто что-то получается, быстро прошло, зато появилось другое: «Врет! Да-да, врет и притворяется! Похоже, этот сюжет ему давно знаком, но откуда?!»
Поскольку говорить что-то все-таки было надо, Вар-ка затеял импровизацию на тему Всемирного потопа. Свен до конца не дослушал – поднялся и начал пробираться к выходу. Пожелать хозяевам спокойной ночи он, конечно, не удосужился.
Как только шаги незваного гостя затихли, из-под лежака выполз Ганька с перемазанным лицом и распухшим ухом. Дед Пеха опустился на колени в углу возле своих деревянных чуров и стал что-то бормотать, время от времени косясь на примаков. Вар-ка устало откинулся к холодным бревнам стены:
– Ты чего пихаешься, Коля? Работать только мешаешь!
– А почему ты не сказал, что убивать людей вообще нельзя, что это – грех!
– Ох-хо-хо-оо… Еще и тебе объяснять? Ты сам-то читал эту вашу книгу, которая Библией называется?
– Ну… так, мeльком.
– Во-во, и я тоже. Мы сюда что, проповедовать пришли? Переводить волков на растительную диету? Они же сдохнут раньше, чем станут травоядными!
– И все равно я не пойму, почему нельзя повязать этих отморозков. Если смерды боятся, то давай мы сами. Ведь справимся? А вину, в случае чего, на себя возьмем, и местным ничего не будет.
– Коля, Коля… Опять ты пытаешься судить один мир по законам другого, мерить все своими мерками, которые тут ни к чему не подходят. Это общество живет так, наверное, давно. И отношения здесь именно такие, а не другие уж, конечно, не случайно. Мы еще и не разобрались толком, а ты уже предлагаешь активное вмешательство. Может, смерды и не боятся вовсе? Может, они считают, что все так и должно быть?
– Но надо же что-то делать!!
– Надо? Я скажу, что нам надо: во-первых, не дать себя убить, а во– вторых, не наделать беды окружающим.
– И поэтому ты стал травить про явление бога и десять заповедей?
– Это ты сам начал нести всякую чушь, а мне пришлось выкручиваться. Ситуация же была предельно простая: надо было как-то отвлечь этого Лютю, не дать ему зарезать Ганьку. А что получилось? Пацан-то пока жив, а насчет нас с тобой возникают очень сильные опасения. И вообще, Коля, я уже отрубаюсь: столько сил потратил на этого… и без толку, кажется…
Вар-ка улегся левым боком на почти голые плахи лежака и подтянул колени к подбородку, чтобы хоть как-то уместиться под куском облезлой козлиной шкуры. Николай последовал его примеру, в очередной раз удивляясь, как люди могут жить в таких некомфортных условиях: хоть бы постелили чего на бревна-то… Уснул он тем не менее почти сразу.
* * *
Кроме примаков, из всех участников посиделок остаток ночи спал только Лютя. Свен сидел, поджав ноги, на своем краю общего лежака в дружинной избе. Топливо вои не экономили, и камни очага еще оставались теплыми, но толку от этого было мало: ветер гулял здесь почти как снаружи, ведь избу до сих пор не починили. Свен развернул твердый тючок из куска медвежьей шкуры, на который обычно клал голову, и долго всматривался в темный лик Перуна, что, говорят, так похож на его собственный.
Как только примаки заснули, дед Пеха перестал бормотать свои заклинания. Он приподнял лучину, пытаясь разглядеть: точно ли спят? Потом загасил ее в плошке с водой, ощупью нашарил горшок и отправил в рот горсть недоваренной каши. Зубов у него осталось мало, и дед долго мучился, пытаясь разжевать твердые зерна, – хлебушка бы…
– Ты где тут, малой?
– Тута я, деда.
– Воды в горшок долей да в угли поставь. Глядишь, к утру и упреет.
– Сполню, деда! – ответил Ганька и хлюпнул носом.
Старик вздохнул, почесал тощую грудь под рубахой и, держась за поясницу, полез наружу. На воле он кое-как разогнулся, справил малую нужду, но в землянку не вернулся, а побрел вниз и влево, по памяти обходя в темноте дровяные кучи и ямы с отбросами. Он знал, что в доме старейшины не обрадуются ночному гостю, да не до радости ныне. Невелико и было упованье, да и то порушилось: не уйдут скоро вои, зимовать тут останутся.
Продолжая хлюпать носом, размазывая по лицу грязь и сопли, Ганька отыскал в темноте кувшин с отбитым наискосок горлом. Там еще оставалось немного воды, и мальчишка вылил ее в горшок, пролив при этом половину на пол, на свою стоптанную до земли обувку. Горшок он поставил в центр очага и кое-как подгреб к нему палкой почти потухшие угли. Ему было одиноко, холодно и страшно. Очень болело ухо, и хотелось есть. Он знал, что на улице еще холоднее, что во всем мире никто не будет ему рад: отец ушел в леса ко восходу, мать угнали дружинники толь себе на пользование, толь на продажу, а сам он теперь отмечен знаком беды. Мальчишка все это понимал, но он был еще ребенком, и ему очень хотелось, чтобы хоть кто-то…
Дверь почти не скрипнула, когда Ганька, нашарив обрывок ремня, притворил ее, стараясь не оставить щели. Как тут хорошо! Тепло! Крыша над ним высоко, и можно не сгибаться даже у стены. Правда, наверху дым ест глаза (дымоход-то заткнули!), и лучше согнуться.
Он некоторое время стоял у входа, наслаждаясь теплом и запахом настоящего человеческого жилья. Густой замес из дыма и угарного газа, из вони давно не мытых человеческих тел и детских экскрементов, прелого тряпья и старых шкур был для него родным и сладостным – тем, чего он, кажется, лишен навсегда.
Стараясь не сопеть и (чур, сохрани!) не зацепить чью-нибудь руку или ногу, он стал пробираться по проходу к очагу. Однако не получилось – хриплый со сна женский голос спросил:
– Эт ктой-та?
– Я это, теть Лыба, – Ганя присел на корточки и дал шершавой женской руке ощупать свое лицо и голову.
– И верно – Ганька. Почто прибег?
– Ну-у-у… я-а-а…
Недовольный мужской голос:
– Чо не спишь, мать? Кто тута?
– Да Ганька!
– Чур, сохрани! Гони в шею! Ить, беду накличет!
– Тише ты, дите разбудишь, – зашипела в темноте женщина, но было поздно: рядом проснулся ребенок и сразу заревел в голос. Плотно уткнутые на лежаке тела зашевелились.
– Цыц вы, окаянные!!
Переполох был подавлен привычно и быстро: кто и проснулся, лежал тихо, а ребенок, после короткой возни, плакать перестал и зачмокал – наверное, ему дали грудь.
Ганя так и сидел на корточках, чувствуя, как низовой потяг от двери холодит ноги и задницу. И опять женский шепот:
– Гони-то гони, да не чужой ведь! Таки сестрин сынок… Чуров не обидеть бы – грех это.
– Твои чуры в Нижней Онже остались, а здесь мои тока. Гони, говорю!
– Шел бы ты, Ганюшка, а? Не ровен час, увидит кто… Али плохо те у деда-то? Забижает, поди? Небось, голодный день-ночь ходишь? Я те репки пареной с грибками в туесок насыплю – оне, поди, теплы с вечера. Вот дите уснет – и насыплю. Не серчай уж на нас, дитятко, – ступай с миром!
Давясь слезами и всхлипывая, мальчишка заныл, понимая, что от этого будет только хуже:
– Не гони, теть Лыба, не гони… Сыскал, сыскал меня злыдень этот, сыска-а-ал. К деду ввалился и сыска-ал, все ухо порва-ал. Боязно мне-е…
Женщина сдавленно охнула, ребенок рыгнул и громко выпустил газы. Какое-то время все молчали. Потом мужчина:
– Погодь-ка… Сыскал, гришь? Так ты, поди, и не живой вовсе? От чуров пришел?! – Мужчина зашевелился, что-то зашептал в темноте.
Женщина:
– Не полошись ты, Вятко! У нас сынь-трава под порогом да кучай-цвет над дверью – сама клала: не можно убиенному к нам прийти! Да и… живой он, теплый.
– Се дивно… А Пеха-дед?
– Живой и он.
– Эт как же тако могло сотвориться?!
В отчаянной надежде, что не прогонят, что обойдется, Ганька зашептал-забормотал, давясь слезами, сбиваясь и путаясь:
– …чуть избу не порушил, да за ухо меня хвать!! Совсем убивать начал… Тама примаки два. Дедовы примаки, которы Коляна с Варуком. Оне же волхвы, видать: чары враз сотворили, морока напустили, аж злыдень-то с руки сбился…
– Эт примаки-то – волхвы?! Оне ж побродяжки – голь перекатная без роду-племени!
– Тише ты! Слушай лучше…
– Дядь Вятко, дядь Вятко, я верно се сказываю: злыдень-то и чуров дедовых хулил, и меня убивать зачал. А примаки-то мoроку напустили и сказки дивны сказывать стали. После старшой ихний вперся, не в ночь помянут будь…
Женщина, не вставая с лежака, протянула руку и стала шарить у внутренней стенки потухшего очага. В грудь Гане ткнулось что-то круглое и теплое.
– Кушай, дитятко! Тока все-то не таскай, оставь отцу на утро.
Не в силах поверить своему счастью, Ганька прижимал к животу горшок, пальцами доставал из него скользкие куски репы и грибы, глотал, почти не жуя, и шептал, шептал, шептал. Его слушали, иногда переспрашивали и… не гнали!
* * *
Безнадежно-темная, зябкая и ветреная ночь сменилась удивительно ясным, солнечным днем – одним из тех, что можно поместить и в конец осени, и в начало зимы. Лес прозрачен и гол, снег еще не укрывает землю, а лежит пятнами и не тает под ярким холодным солнцем. В такой день, вопреки всему, хочется верить в лучшее, и совсем не хочется думать о долгой безысходности грядущей зимы.
Топор был один на двоих, и работал им, в основном, Николай. Первый раз взяв в руки эту железку на палке, он долго удивлялся: эта грубая поковка оказалась совсем не похожей на изящные штучки, фотографии которых он видел в книжках по археологии. Да и как можно валить деревья, обрубать ветки куском мягкого, кавернозного металла, который, в лучшем случае, можно использовать как колун? В конце концов, после целого дня мучений, выяснилось, что для нормальной работы над инструментом надо произвести некое колдовское действие. И действие это производится вон в той замшелой землянке, что стоит далеко на отшибе и из которой временами слышен стук. Все другие «дома» расположены тесными кучками вокруг жилищ дедов-старейшин, а эта – отдельно, и никто к ней без нужды близко не подходит. Вокруг нее на расстоянии нескольких метров вкопаны невысокие столбы с резными изображениями то ли богов, то ли предков-чуров. Те столбы образуют как бы неправильный многоугольник вокруг землянки, заступать внутрь которого нельзя ни в коем случае. Николаю очень хотелось посмотреть кузницу изнутри и познакомиться с кузнецом, но пришлось поступить как все: оставить топор возле одного из столбов вместе с берестяным кульком, в который, за неимением лучшего, была загружена его собственная пайка каши.
Исправленный инструмент Николай забрал на другой день на том же месте: рукоятка носила следы перенасадки, а лезвие оттянуто и расширено горячей ковкой. Таким топором уже можно было работать, хотя лезвие было не заточено, а как бы «расплескано» точными ударами молотка. Николай решил это улучшить при помощи плоского камня, благо металл оказался мягким.
Точить топор он уселся на видном месте, желая подарить туземцам «ноу-хау» и заработать на этом авторитет. Результат получился прямо противоположный: мужики, поняв, чем он занимается, творили охранные знаки и разбегались без оглядки. Вечером дед Пеха собрался спать на улице, лишь бы не оставаться под одной крышей с Николаем. В общем, переполох получился изрядный, и Вар-ка пришлось помучиться, чтобы выправить ситуацию. Николаю было стыдно: мог и сам догадаться, что здесь монополию на работу с металлом держит кузнец, который совсем и не ремесленник-мастеровой, а страшный колдун-заклинатель!
Береза наконец завалилась, причем почти в нужную сторону, и Николай решил передохнуть:
– Слушай, Вар, похоже, что мы тут застряли: дружинники нас добровольно не выпустят, а воевать с ними нельзя, потому что отвечать за это придется местным мужикам.
– Хорошо, что ты это все-таки понял.
– Да я, собственно, и раньше… Почему же амулет-то молчит? Если в недалеком прошлом этой реальности произошло некое событие, то явно не здесь – мы на какой-то дремучей окраине.
– Может, это и так, но у нас с тобой пока нет выбора. Придется обходиться тем, что есть. Кое-какие догадки у меня проклевываются, но, я думаю, делиться ими еще рано.
– Тогда надо что-то придумывать с одеждой. Да и ноги уже подмерзают. Похоже, нас никто не собирается ставить на вещевое довольствие.
– Скажи спасибо, что хоть кормят и не пытаются принести в жертву какому-нибудь Триглаву!
– Ну, может, еще и попытаются. А вот кормят-то зачем? Исконное народное гостеприимство?
– Привет, Коля! Какое гостеприимство?!
– А что же тогда?
– Это же так просто: любой чужак, любой пришелец изначально – по определению – является носителем зла. Это, по-моему, подход универсальный. У животных и совсем уж первобытных людей способ защиты самый простой – убить или прогнать. У тех, кто уже научился мыслить абстрактно, задача сложнее. Они понимают, что этого недостаточно, – зло может отделиться от своего носителя и станет только более опасным: ты меня прогонишь, а я обижусь и наведу на тебя порчу – у тебя зубы заболят или задница отвалится. Поэтому гораздо надежнее чужака задобрить, предложить ему отказаться от своих злых намерений. Для этого вырабатываются обряды, первоначальное содержание которых потом забывается. Наверное, смысл еды (или даже женщины) для гостя такой: подтверди через вкушение (или совокупление), что не причинишь нам зла. Попробуй-ка представить «непротокольный» финт: встречает на пороге хозяйка с караваем, а гость подходит, благодарит и, не куснув даже, – боком-боком в дом! Это что будет?
– Сказать, что это будет бестактность, – не сказать ничего!
– Отказ от хозяйской еды, от предложенной женщины – это демонстрация неприкрытой враждебности.
– Допустим! Но мало ли какой смысл был в обряде первоначально, Вар! В нашей-то реальности он давно изменился: это демонстрация любви к ближнему, то есть показательное выполнение требования, которое есть во всех мировых религиях. И страх перед гостем давно уже ни при чем. Скажем, в Европе и Штатах обряд хлебосольной встречи почти выродился – они слишком долго были сытыми. Зато в России память о голоде жива, и ради гостя принято опустошать холодильник.
– Может быть, твои европейцы просто ушли на полтысячи лет дальше от языческих суеверий? Хотя что-то в этом, кажется, есть – надо подумать…
– Не получится, – вздохнул Николай. – Вон, посмотри: по наши души, небось, едут.
– По наши, по наши, – согласился Вар-ка и добавил: – Коля, я тебя очень прошу: что бы ни случилось, терпи до последнего и не вмешивайся! Ты же знаешь, что граница между добром и злом в этом мире проходит совсем не там, где нам кажется, – не ошибиться просто невозможно!
– Ох-хо-хо-о…
Всадники были уже близко, и пришлось браться за работу.
Приветствовать трудящихся воины, конечно, не стали. Некоторое время они молча смотрели, как один рубит ветки на поваленном дереве, а другой обдирает кору при помощи тупой железки с двумя ручками. Лютя был простоволос и одет, поверх рубахи, в безрукавку из волчьей шкуры мехом внутрь. Свен же в полном боевом облачении – островерхом шлеме и в кожанке с плотно нашитыми железными бляхами. Он-то и подал голос первым:
– Эй, ты! Как тя? Варук, что ли? Со мной пошли! Деды, небось, уже все справили.
– Ну, началось! – застонал Николай.
– Только не рыпайся, – еще раз попросил Вар-ка и, оставив инструмент, покорно поплелся за всадником.
Николай затосковал: общество Люти его совсем не радовало – от дружинника просто веяло то ли злобной радостью, то ли радостной злобой. Пока Свен и Вар-ка были близко, воин молчал, а потом выдал:
– А чо, бродяжка, не спытать ли твою сказку?
Место это приметил воевода давно: не шибко удобно, да лучше-то близ селища и нету. Се – роща, клок леса невеликий, меж старой гарью и новым пожогом. А посередь той рощи дуб стоит – самое Перуново место. Вокруг дуба повелел Свен место расчистить и без нужды сюда не ходить. А в стороне заказал сложить сруб-колодец из дерев сухих и добротных. Оно, кажись, и ни к чему пока, да пусть будет: нужда случится, так не враз и сыщешь топливо-то, особенно зимой.
Нынче, чуть свет, повелел он старейшинам взять с собой чего требуется и в Перунову рощу всем подаваться – место готовить, обряд творить и его дожидаться. Когда по селищу бабы начали куров ловить, обеспокоился Свен: ну, как вопросят молодые вои, по чьему слову переполох? Однако же те, как угнали в лес смердов, так и не показывались. Лютю он при себе держал, а как Варука-волхва потянул с собой, Люте наказал за вторым побродяжкой глядеть, дабы не сотворил чего.
Прежде чем в рощу войти, остановился воевода у сруба – костра погребального, хмыкнул довольно: «Молодцы смерды – лапами свежими еловыми накрыли, чтоб, значит, снегу внутрь не навалило».
Вар-ка, конечно, очень хотелось спросить, куда и зачем его ведут, но он справедливо полагал, что воевода, скорее всего, не ответит – праздные вопросы здесь не в чести. В конце концов они оказались возле небольшой рощицы, состоящей из тонких кривоватых берез и кустов. На опушке ее Свен осмотрел странное сооружение из сухих неошкуренных стволов, уложенных прямоугольником и покрытых сверху еловыми ветками.
Примерно в центре березового лесочка темнело дерево другой породы, судя по немногим оставшимся листьям, молодой дуб. На несколько метров вокруг его ствола палые листья были сметены, а сухая трава вырвана. На одной из нижних веток висели кверху лапами два обезглавленных петуха, а чуть в стороне из некрупных валунов была сложена пирамидка, верхние камни которой удерживали вертикально короткий столбик – грубую деревянную скульптуру, изображающую голову и часть туловища человека с едва намеченными руками. Возле пирамидки в землю воткнута палочка, к которой ремешком привязан за ногу живой петух. В стороне плотной кучкой жались крестьянские старейшины – все семеро, включая деда Пеха и старшинку из Нижней Онжи. На них рваные меховые тулупы, меховые же колпаки, обуты в безразмерные лапти – в общем, прямо бояре!
– Ну, чо, деды? Замерзли, поди? – прорычал воевода.
Ему не ответили, зато скрюченный старикашка с трясущейся головой заорал козлиным голосом:
– Чо? Чо сказыват-та? Не слышу чой-та!
Старичка не сразу, но уняли. Свен меж тем отвязал петуха и опустился на колено перед статуей:
– Прости, батюшка: кура-то мне оставили не больно тушистого. Прими, чем богаты, да не серчай на люди твоя…
Проговорив до конца ритуальные фразы, воевода свернул петуху шею, потом оторвал голову и окропил статую кровью. Судя по цвету древесины, такую операцию над ней проделывали множество раз. Свен долго и пристально всматривался в кровавые потеки на деревянном лике, пытаясь угадать то ли настроение бога, то ли свою судьбу. Наконец он поднялся и протянул дедам обезглавленную птицу:
– Не жмитесь вы тама. Курa вот подвесьте возле тех да сюда придвигайтесь: потолкуем пред лицом Перуна-батюшки.
Обезглавленный петух занял место рядом с двумя своими собратьями, а деды все такой же плотной кучкой подошли чуть ближе.
– Слыхал я, старые, слово верное. Потому верное, что и сам зрю – не слепой чай. Собрались вы, сердешные, в бега дальние. Муки великие принять готовы, лишь бы не жить под рукой княжьей. Так ли се?
Вар-ка смотрел на эту сцену и думал, что седой дружинник, в доспехах и при оружии «наезжающий» на жалких скукоженных старичков, гораздо больше похож на грозного бога Перуна, чем его неуклюжая статуя: «Зачем это? Чего он от них хочет?»
Старички всполошились и загомонили между собой. Вар-ка изрядно удивился, когда понял, что спорят они не о том, что именно ответить Свену, а о том, кому «вместно» ему отвечать. То ли честь была невелика, то ли наоборот, только в конце концов впереди оказался все тот же многострадальный дед Пеха. Он заговорил на удивление громко и внятно, правда, по временам подвывая и срываясь от страха:
– Не гневись на нас, Свенушка, – неповинные мы. То – клевeты все несусветные! Куды ж мы пойдем-та, да в зиму-та? Голодны да холодны-та? Ведомо ж те, како живем мы: избы дырявы, дровишки не собраны, припас весь побрали, скотинку и ту, что приели, а что отогнали. Како же нам-то? Ить зима тока-тока, а мы уж репу жуем да грибом заедаем. Чем жизня такая – головой бы да в омут!
Казалось, это совсем не сложно, но Вар-ка все никак не мог понять, в чем же тут дело? То ли дед Пеха очень горд своей миссией, то ли махнул рукой на свою участь, только на самом деле он почти не боится! Да-да, он, как хороший актер, старательно изображает именно то, чего от него ждет зритель, – страх на грани обморока. Интересное кино…
– Ты, старый, не плачь-ка! – нахмурился Свен. – Не мамка я – не пожалею, соплю не вытру! Почто нас тут князь Рутич оставил, ась? А по то и оставил, чтоб сидели вы смирно! Поди, который год людишек да припас на восход отправляете? Знамо дело: деляны новы готовить! Дерева подсекать-кольцевать! За столь годов-то, поди, и рубить уж не надо: без топора ветровалом положит – жги, сей да сам-сто собери! Иль не так? Знаю я вас, сиволапых: этот год не ушли, так послед соберетесь, а послед не уйдете, далее ждать станете, – знаю я вас!
– Чур, сохрани! Оборони Триглав со Святовитом! Каки людишки?! Какой припас, Свенушка?! Откуда ж взяться сему? Землица тута – и сам-три в первый год не рoдит, скотинка мрет да болеет. А мужиков-та по избам – через один-та калека, все девки да дети малые. Новину и здесь-та поднять-то некому – каки новы деляны?! По весне-та хоть баб на пожог гони! И сам-то не ведаешь, живой ли покеда, а нас, что ни год, то умучивают: и плетьми-то нас бьют, и огнем-то нас жгут! Вона ноги сколь раз палены – не ходют совсем! А теперь вот клеветы на нас несусветные! Почто ж нам мука така, воин Свенушка?!
– Уймись, старый пень! С вами спорить, что воду толочь! Ладно… Мое слово слушайте. В оба уха слушайте, да на ус мотайте!
Воевода выдержал многозначительную паузу и заговорил медленно и веско:
– Отныне не живете вы под рукой князя Рутича. Не живете! От сего дня под моей рукой жить будете. Под моей. Потому есть я – княжий сын, сам – князь. Коли вои младые, что Рутич оставил, клятву мне не дадут – Святовит их проводит, да Перун-то и примет. Оба-два враз и примет – зря, что ль, костер собирали? Уразумели се?
Еще одна пауза: Свен смотрит на слушателей. Кто-то из стариков хрипло выдавливает:
– Пожжет, посечет Рутич всех. Быть сему месту пусту…
Воевода раздвигает улыбкой усы:
– Видать, не разумеете! Не достанет нас Рутич! Пока дружину нову не соберу, поживем мы в спокое – на вашем селище новом. Негоже вам там без руки княжьей быть! Иль не рады? Иль думать будете? Ну-ну… Пошустрей тока!
Деды, подталкивая друг друга и оглядываясь, подались в сторону к кустам. Спрятаться там нельзя, но хоть речи не слышно будет. Свен отошел от кумира и опустился на корточки рядом с Вар-ка:
– Ну, чо, волхв, любы те дела таки? С нами пойдешь, сказки сказывать будешь. Про бога незримого.
– Сдается мне, что слыхал ты уже сказки эти. От кого, коли не тайна?
Усмехнулся воевода, бороду почесал. Вар-ка только сейчас заметил, что снизу на подбородке у него волос нет – от нижней челюсти через шею, на прикрытую одеждой грудь, переходит широкий бугристый шрам.
– Много мы тогда сказочников наловили: кого мечами посекли, кого с луков постреляли, а то и гвозди в башку заколачивали. Микланд, вестимо, так и не взяли, но страху нагнали, покуда войско их не навалилось.
– А шрам…
– Да вот, приласкал их боженька. Мы уж на воде были, так они с галер огонь пускать зачали – насилу ушли, кто остался.
– Слушай, Свен, а почему ты ничего не сказал про Лютю? Вдруг он не захочет нарушать клятву и останется верным Рутичу?
Воевода как-то грустно хмыкнул и сунул в рот кончик уса:
– Лютя-то?.. Вишь, тут какo… Сынок он ведь мой. Тока о том не ведает.
– Однако! Значит, если ты будешь князем, то он – твоим наследником? И от такого здесь не отказываются?
– Се – верно. Клятву-то я порушил, а он-то чего?
– Ну, не знаю, как у вас тут водится… Слушай, а… Вопросить хочу, да боюсь, прогневишься.
– Невелика и беда – кровь те пущу. Коли изреченное слово – зло, то утаенное пуще того будет. Вопрошай!
– А ты и в самом деле… князь?
Собственно говоря, Вар-ка почти не рисковал: он был уверен, что Свен его резать не станет. По крайней мере – сейчас.
– Экий ты… Князь – не князь… Али мнишь, будто Рутич иль Домлат от конинга Райта род свой ведут?
– Ну, наверное…
– Тогда и я от того конинга! Жребий-то мог и мне в руку лечь.
– Какой жребий?
– Вестимо какой – камушки черные да белые. Как нашли мы с Фрастеном селище ничейное, стали жребий тянуть: кто из нас князем тут будет, а кто воеводой. Давно то содеялось – молоды были, глупы.
– Фрастен – это князь, у которого ты раньше служил?
– Се – родитель Домлатов. Немало медов да бражки на тризне по нем было выпито.
– Он умер?
– Знамо дело, согреешься, коли сын торопить станет.
– Я чувствую, что это очень опасные тайны. Скажи лучше, Свен, а чем вы раньше-то занимались? Ну, до того, как Фрастен стал князем?
– То – весело было. Слыхал про реку великую? Что на полдень течет да Диром зовется? Вот мы там, на перевoлоке, купцам да гостям помогали. А раз как-то обидели нас. Так крепко обидели, что от всей ватаги только двое нас и осталось. Пришлось в леса подаваться, – взгляд Свена затуманился воспоминанием. – Зрим как-то: гонят гости к порогам караван немалый, и, считай, без охраны совсем. В лодьях мед, рухлядь мягкая, а больше все челядь в цепях на продажу. Поскупились, думаем, купчишки воев нанять – на авось надеются. Вот и пусть надеются – се нам в радость! Взяли их у порогов без бою – сами дались. Собрались мы уж добро дуванить, да неладно вышло: скинула челядь цепи, мечи из-под лавок достала и давай нас пластать. То-то дивились мы, больно баб везут мало. Не купчишки то оказались, се градский князь по души наши воев послал.
– Это что же… Так вы… разбойниками были?!
– Коли Игвар-князь нас в викинге бросил, – усмехнулся воевода, – коли домой на Конугард без нас ушел, не князь он нам более. Потому его гости – не наши, что осилим, то и возьмем.
– В викинге?! Не разумею что-то…
– Чо разуметь-то? Пришел я по младости лет с Алдейгьюборга и в Конугарде у Игвара в дружине остался. Повел он нас как-то за море – Микланд воевать. Ушла-то сила великая, а вернулись с Игваром десяток лодий. Нас-то он, считай, бросил в сече морской – огня испугался. А мы на трех лодьях от галеры отбились да на мелкую воду ушли. После того Игвару по клятве воинской не бывать князем, потому и сказал он, будто сгинули все. Мы-то не сгинули, да вернуться уж некуда стало – пришлось самим кормиться.
– А скажи, Свен… Что это Лютя тебя так странно вопрошал? Там, в доме, помнишь? Ведь почти грозил даже?
– То и вопрошал: уж срок в полюдье с Домлатом идти, а я от доли отказался и увел воев своих. Пошел от греха подальше – рано мне, кажись, на костер-то. Только Люте тот грех неведом пока.
– Великий грех?
– Да так, с маково зернышко. Уговорил-таки меня Домлат-наследник поторопить родителя своего владычливого. И то сказать: зажился Фрастен-то.
– И ты… убил князя, которому дал клятву верно служить?
– А что клятва? Видал я, как людишки Микланда живут – ни богов наших не ведают, ни клятв.
– Ты ушел потому, что Домлат мог тебя убить? Убить за то, что ты знаешь причину смерти его отца?
– А на что я ему живой-то? – кивнул воевода. – Ладно, вон деды идут – далее толковать будем.
– Слушай, Свен, зачем тебе это? Ты же и так можешь делать с ними, что хочешь!
– Экий ты! Не разумеешь? Уйти нам надо отсель подалее. Только не поднять нам смердов поперек их воли. Их, сиволапых, хоть пори, хоть живьем вари, а с места не тронутся.
– Конечно! Они же… – Вар-ка прикусил язык, боясь сболтнуть лишнее, но воевода его уже не слушал. Он поднялся и пошел к деревянному кумиру, где боязливо топтались старики.
– Ну, деды, чо удумали?
– Не гневись, Свенушка, все по воле твоей сполним! Не гневись, а?
– Толком сказывай: чо хотите?
– Эта, Свенушка… Не гневись тока… Спытать бы, а? Перун-то батюшка не осерчал бы, а?
– Во-о-на чо… Хитры же, старые! А и ладно: ща спытаем! Э! э! вы кудай-то? Тута стойте!
– Не неволь, Свенушка: шибко боязно!
– Чо, старые, портки замарали от страху? Не боись, по зиме-то батюшка громы-молни не мечет!
– Вестимо, не мечет… Тока все одно боязно: коли не громом, так молотом али топором приласкает – грозен Перун-батюшка!
– Вам-то чо? Меня ж приласкает – не вас! А и ладно, стойте там!
Воевода поправил шлем, проверил, в порядке ли оружие, расправил усы, глубоко вздохнул и опустился на колени перед кумиром. Выдержал паузу и:
– Слушай мя, Перун-батюшка! Слушай да не гневись на дите неразумное. Ныне рушу я клятву воинску, клятву воинску – князю данную. С ныне буду я лишь тебе служить, в твоей воле быть, твою честь хранить. В том клянусь тебе, Перун-батюшка, и на клятву сю свою кровь даю!
Свен подтянул рукав на левой руке, вытащил из чехла на поясе нож и аккуратно сделал надрез чуть выше запястья. Пораненную руку он протянул вперед и стал смотреть, как кровь капает на камень у основания кумира.
Старики пали на колени и, выставив прикрытые тулупами зады, ткнулись лицами в землю. Воцарилась напряженная тишина в ожидании немедленной реакции бога.
Вар-ка не первый раз присутствовал при контактах людей со своими богами. В данном случае ему, человеку постороннему, было трудно оценить весь драматизм ситуации. По-видимому, то, что сказал Свен, является если не святотатством, то все равно чем-то очень серьезным. Старички (даже глухой!) пребывают в страхе, граничащем с паникой. Воевода не очень-то верит в деревянных богов, но он настолько откровенно (нагло? бесцеремонно? оскорбительно?) бросил вызов, что и сам слегка обмер в ожидании чуда.
А что, собственно, может произойти ярким солнечным днем в конце осени? Гром не грянет – совершенно точно. Метеорит упадет? Если бы тут была взвинченная до экстаза толпа, то можно было бы ожидать какого-нибудь события – истинного или мнимого, а так…
Минута ожидания… вторая… третья… Напряжение спадает: ничего не случилось! Что и требовалось доказать?
Всхрапнул конь Свена, привязанный в стороне. Ему ответило короткое ржание. Старики подняли головы, воевода оглянулся.
Со старой гари сквозь голые кусты в рощу вошел боевой конь Люти. Он осторожно приблизился и повернулся боком, как бы показывая людям свою ношу.
Всадник не сидел в седле, а лежал, обхватив руками конскую шею. В его спине торчал топор. Крестьянский топор с темной от работы ручкой. Изо рта свисали кровавые слюни.
Лютя был мертв.
Вар-ка всегда казалось, что выражение «почернел лицом» является литературной гиперболой. Однако с воеводой именно это и случилось.
Конь изогнул шею и попытался дотянуться до грязного сапога, застрявшего в стремени. Равновесие нарушилось, и труп начал сползать вниз. Свен подошел и подхватил тело дружинника. Опустил на землю и, придерживая рукой за плечи, вытащил из раны топор. Перевернул Лютю на спину, лицом к синему небу, не скрытому голыми ветвями дубовой кроны. Поднялся с колен, повернулся к старикам. Его тонкие ноздри с густыми пучками волос трепетали, а взгляд был страшен:
– Чо, псы, возрадовались?!!
Дед Пеха поднялся с колен, поправил на голове колпак и зачастил, прижимая руки к груди и брызгая слюной из беззубого рта:
– Како ж то!.. То ж мы!.. Свенушка, мы-то, мы-то чо ж? Воля батюшки! Явил – не побрезговал! Чо ты, Свенушка? Сполним, все сполним – не гневись тока! Внял-услышал тя Перун-батюшка! Князь, истинный князь! Принял, принял батюшка слово твое, как есть – принял! С ныне мы в воле твоей – чо повелишь, все сполним, не гневись тока!
– Уймись, старый, – выдохнул Свен и отпустил черен меча, так и не заголив оружие. – То – пустое все… Прибрал бог сыночка… Сколь лет пестовал… Пока-то другой вырастет…
Вар-ка чувствовал, как старый воин стремительно уходит от мира – то ли погружается в шок, то ли просто в себя. Его хватило на короткий всплеск, чтобы рыкнуть на дедов, и… пустота.
Сзади раздалось сопение и треск ломающихся веток. Вар-ка оглянулся – через кусты напрямик ломился Николай. Свен тоже посмотрел в его сторону, но, кажется, не увидел и отвернулся. Он шагнул к терпеливо ожидавшему коню и стал вынимать из седельной сумы Лютины доспехи. Потом опустился на колени и начал обряжать мертвого. Он действовал неумело, неловко, но помощи не просил.
– Ч-черт, не успел! – с трудом переводя дыхание и вытирая пот, прошептал Николай. – Понимаешь: идет и идет, вроде и не быстро, а никак не догнать! А тут еще пожог этот – коряги торчат! Думал, сдохну…
– Тише! Это ты его?
– Ты что?! Хотя… Я бы с удовольствием! Мужик это… Он там недалеко от нас тоже деревья рубил. Меня Лютя к нему подогнал и стал над ним издеваться – спрашивать, человек он или червяк. А если он человек, то не хочет ли с ним сразиться?
– Бить начал?
– Ну да – плетью… Мужик-то в одной рубахе работал. А Лютя… Ты же знаешь: он как первую кровь увидит, уже остановиться не может.
– Представляю!
– Мужик уже и кричать перестал, только голову руками прикрывает. Честно скажу: собрался я уже Лютю того… Но не успел. Из кустов пацан выскочил – Ганька наш. Люте в ногу вцепился и орет: оставь дядьку, меня бей! Ну, тот, конечно, обрадовался… Короче, пока Лютя Ганьке шею сворачивал, мужик очухался и за топор. Засадил ему в спину, а сам на землю сел и ревет. Я к нему, а он бред какой-то несет: дед, мол, накажет, не велено было! Я так ничего и не понял, но подумал, что надо хоть Лютю прибрать, чтоб нашли не сразу. Все равно найдут, но, может, успеем что-нибудь придумать. Только он как-то так раскорячился и с седла не падает. Я к нему, а конь не подпускает, уходит. Так и не догнал. А здесь что такое?
– Убил все-таки Ганьку?
– Ну… Ему же велели сидеть в землянке и носа не высовывать, а он…
– Толку-то… Лютя его там нашел, а кроме нашего деда, мальчишку никто бы в деревне не принял.
– А что это Свен там делает? Тут что, капище?
– Потом расскажу… Хотя ладно: он собрал тут – возле Перуна – старейшин и сказал им, что знает, будто крестьяне собрались уходить жить на новое место.
– Да ты что?! – изумился Николай. – А мы и не знали!
– Разумеется – мы же чужаки. Но это еще не все. Он им сказал, что отказывается служить князю Рутичу, что отныне он сам будет князем. И пойдет вместе со смердами на новое место, где его никакой Рутич не достанет.
– Во, дела! Так мужики, небось, потому и бежать собрались, что их эти князья с дружинниками задолбали сверх всякой меры! А он им на хвост садится?!
– Ты дальше слушай. Старички захотели, чтобы воевода перед Перуном отрекся от старой клятвы. Ну, он отрекся, и все ждут, что будет. А тут этот коняга с покойником. Понимаешь, получается, что это вроде как сам Перун его топором-то.
– А почему не Свена?
– Откуда я знаю? Может, они думают, что Перун за Свена, а Лютя не отрекся и получил топором. Они же не знают, что это его сын.
– Ничего себе!!
– Тише ты! Еще не конец…
Воевода поднял на руках одетое в доспехи тело и медленно пошел к краю рощи. Старички потихоньку двинулись за ним. Возле конструкции из бревен, накрытых ветками, Свен остановился и с натугой выговорил:
– Ветки долой! Тут его место.
Деды зашушукались и выпихнули вперед того, кто помоложе. Кажется, это был старшинка из Нижней Онжи. Он извлек из-под бревен двузубые вилы с кривой засаленной рукояткой и начал быстро откидывать ветки. Свен стоял и ждал. Закончив, мужик метнулся к своим, чтобы не быть на виду, хотя воевода, кажется, никого вокруг не замечал.
Вар-ка подумал, что Свену, наверное, понадобится помощь, чтобы опустить тело в этот сруб-колодец. Он обогнул сооружение и встал с противоположной стороны. Рядом почему-то оказался дед Пеха, тихо бормочущий и делающий охранительные знаки руками.
Воевода подошел, опустил тело на крайнее бревно, заглянул внутрь… и отпрянул!
Чувствуя недоброе, Вар-ка подошел ближе: тесно друг к другу в срубе лежали два трупа – те самые молодые дружинники, которых князь Рутич оставил в помощь Свену. Парни в полном боевом облачении и при оружии. Под головы им подложены конские седла со всей, кажется, сбруей. Видимых повреждений нет, только под глазом одного из них здоровенный синяк, который позавчера поставил ему Лютя. Не сразу, но Вар-ка сообразил, что тела расположены так, чтобы на мелком сушняке, которым выложено дно сооружения, оставалось достаточно места.
– Чо ж ты, Свенушка? – заблеял рядом дед Пеха. – Ложи его, не томись! Ложи, ложи сердешного вот туточки, к стеночке. У стеночки-то и ладно будет. Подсобить ли, Свенушка? Места-то вволю, просторна изба-то, всем места хватит. А дровишки-то зри какие: сухие да отборные…
– Чо?!!
– Не гневись, Свенушка! Али не угодили чем? Мы ж и бревнышек покололи, и веточек подложили: така справа горит – залюбуешься! Ложи его, Свенушка, ложи, да и сам приляг рядышком: мы те вот тута в уголке обустроили. Ложись-ка, милай, не полошись понапрасну…
Вар-ка наблюдал за происходящим боковым зрением и выдать не мог. Скорее всего, это сам Пеха не удержался и вильнул глазом. Свен заметил и обернулся. То ли он это сделал слишком медленно, то ли было уже поздно: с коротким хрустом вилы вошли ему в бок сзади – туда, где на доспехе железа не было.
Воевода ухватил было черен меча, но рука остановилась, и, спихивая внутрь тело Люти, он завалился в сруб. Снаружи остались видны только стоптанные подошвы его сапог да чуть покачивающаяся рукоятка крестьянских вил.
Тот самый скрюченный глухой старикашка перехватил сучковатую палку, на которую опирался, и, с широким замахом, врезал по спине старшинке из Нижней Онжи. У того слетел меховой колпак, а дед заорал ненормально громко:
– Тать косорукий! Чтоб тебя!! Мало тя брательник драл!! Ничо толком справить не можешь! – и снова палкой по покорной спине.
Ноги Свена дернулись еще раз и замерли. Дед Пеха заглянул в сруб, зачем-то понюхал воздух и засеменил, шоркая огромными лаптями, к остальным старикам. Там уже разгорался нешуточный спор:
– …и коников туды! Оне поганы, нам не потребны!
– Врешь, старый пень! Коники Велесовы – чисты оне!
– Сам ты гнилушка! То ж княжьи коники! Поганы оне, ни на чо не годны! Туда надо их!
– От греха подальше! Ить, скока сена жрать будут! А запряги-ка тако…
* * *
Они сидели на груде бревен у недостроенного забора и смотрели, как смерды в селище грузят свои волокуши. Принять участие в сборах примакам не предложили. На Николая, похоже, напал «говорунчик» – результат стрессов последних дней. Он говорил, молол языком, понимал, что собеседник его не слушает, и все равно не мог остановиться:
– …прикидываю по аналогии: может быть, наш великорусский этнос, точнее, не он, а более ранний, киевский, действительно сложился, сросся из двух чужеродных и неравных половинок: массы славянского населения и пришлых викингов-варягов? Нет, я понимаю, что такая гипотеза существует давно. Ее, правда, не сильно любят, поскольку она не льстит нашему славянскому самолюбию. Но не это важно. Просто я подумал, что во всей, кажется, нашей истории всегда сохранялся огромный разрыв, прямо пропасть какая-то, между простым людом и власть предержащими. А началось это не с Петра Первого, как считают некоторые, а было заложено изначально. У других народов знать произросла из народной гущи, а у нас она пришлая. Уж больно логично получается: был некий субстрат, на нем угнездились чужаки-паразиты; со временем оно все сдвинулось и забылось, но стержневая идея: «мы – люди, а они – грязь под ногами» никуда не делась. Этакий толстый мягкий ковер, сплетенный из человеческих жизней. И по этому «ковру», чавкая кровью, ходят, бегают, скачут, на нем дерутся и пируют люди власти. Да, конечно, в истории я дилетант и, наверное, поэтому не могу понять, зачем Дмитрию Донскому понадобилось выгонять в поле на убой своих крестьян? Куликовская битва – гордость нашей истории, но я не врубаюсь: русские сражались «за» татар или «против»? Хан Тохтамыш был союзником русских: так кто с кем воевал?! Чего ради полегли несчитанные тысячи и «земля Московская опустела»? У меня напрашивается дилетантский ответ: чтобы сэкономить князю сотню-другую дружинников – профессиональных вояк! Они-то действительно представляют ценность, а смерды… Проходят сотни лет – и что? Может, я и не «семи пядей во лбу», но явно не самый глупый представитель своего народа и своей страны. Но почему, черт побери, я не могу понять, зачем царю-батюшке понадобилось гробить миллионы на фронтах Первой мировой? Зачем «варягу» – понятно, но «батюшке»?! Вот писатель Бушков выдвинул версию, что никакого татаро-монгольского ига не было – придумали его. Наверное, это «перебор», но готов согласиться, что сам народ этого ига мог и не заметить: как резали, так и режут; как грабили, так и грабят – что курносые, что раскосые…
Он посмотрел на Вар-ка и не заметил ни малейших признаков интереса к своим мудрым высказываниям. Николай обиженно хлюпнул простуженным носом и решил замолчать, но не удержался:
– Конечно, можно рассуждать и так: на краю европейской Ойкумены возник молодой этнос. Его специфика в том, что в силу ряда обстоятельств (в основном – природных!) взрослые и сильные соседи его не растащили и не съели. И обстоятельства эти самые простые: пустота на востоке и нулевая изотерма на юге и западе. Наш московитский этнос изначально был земледельческим, правильно? А заниматься земледелием в краях, где полгода лежит снег… Следовательно, можно считать, что московиты (или великороссы?) – это этнос тех, кто не смог или не захотел бороться за теплое место под солнцем и вынужден был уйти жить за нулевую изотерму. То есть туда, где зимой действительно зима. Других желающих не нашлось – наши предки заселили земли, на которые просто никто больше не зарился. При этом основная масса населения оказалась сознательно и подсознательно ориентирована на борьбу с природой, а не с себе подобными. Конечно же, на этом фоне «люди власти» (а они везде найдутся!) выглядят чужаками. Собственно говоря, борьба с природой ничем не хуже борьбы с соседями. По мне, так первое даже романтичней, но это прежде всего борьба с собой. Это терпеж, терпеж и еще раз терпеж! Терпеть убойную работу, терпеть голодное безделье, терпеть неизвестность завтрашнего дня, терпеть собственную беспомощность, неспособность что-либо изменить по большому счету. То ли дело – война! На лихом коне, да с мечом булатным, да в чистом поле…
Похоже, Николай сумел-таки преодолеть терпение Вар-ка:
– Послушай, Коля… Ты не мог бы, а? Впрочем, скорее всего, ты хочешь, но не можешь: так бывает. Но ты же не женщина – это они снимают стрессы таким способом. Если тебе неймется, думай над чем-нибудь полезным. В конце концов, это в твоей реальности болтается десяток могущественных артефактов, которые в активном состоянии способны менять ход истории.
– А над чем я должен думать?
– Над тем, что непонятно мне.
– Я готов! Чего ты не понимаешь, Вар?
– Почему они решились.
– Да что тут понимать-то?! Не может человек бесконечно терпеть издевательства!
– Ох, Коля, опять ты меришь своими мерками чужую реальность! Чтобы человек восстал против насилия, он, как минимум, должен осознавать себя человеком и понимать, что над ним творят насилие. Это же не человеки в твоем понимании, а первобытные общинники. Жизненный уклад для них – высшая ценность. Если в этом укладе элементы воинственности отсутствуют, то они могут сопротивляться только пассивно: сбежать или умереть с голоду, но уж никак не резать своих угнетателей. Ты заметил, что и князь, и дружинники даже мысли не допускали о возможном сопротивлении?
– Конечно, заметил, только наши смерды не такие уж примитивные – это тебе не какие-нибудь собиратели! Пожоги, сев, жатва: у нас даже термин такой есть – «подсечно-огневое земледелие».
– Это у вас – термин, а у них: Отец-небо и Мать-земля совершают соитие через огненную жертву (в смысле – пожог), потом внесение семени и результат – появление новой жизни, к которой они причащаются, поедая ячмень и репу. Или ты станешь утверждать, что деревья они жгут ради золы – прекрасного удобрения? Вспомни сказку нашего деда: и соха им известна, и плуг, но о них и говорить-то неприлично – «не по-божески» это! Вспомнил?
– Этого момента я, признаться, не понял.
– Разумеется! Потому что по твоей логике следует делать только то, что приносит пользу. Они же считают, что делать можно только то, что ПРАВИЛЬНО. А уж будет от этого польза или нет – дело второе.
– Да, конечно: до сознательного удобрения почвы они дойдут еще не скоро. Но… А как же все эти боги – Перун, Святовит, Велес и другие?
– Коля, Коля… Я же объяснял тебе, что в такие интимные тонкости посторонних не посвящают. Можно предположить, например, что этот пантеон для них не родной, а принесенный теми же варягами. Это монотеисты считают только своего бога единственно правильным, а нормальные язычники чужих богов не отвергают. Можно даже пойти еще дальше и предположить, что наши смерды норовят уйти не из-под княжеской власти, а из «зоны действия» их богов.
– Б-р-р! Все с ног на голову! Если так рассуждать… Значит, смерды терпят издевательства дружинников, потому что считают, что их боги сильнее собственных, – так, что ли? Для мужиков княжеские воины как бы «в своем законном праве» убивать и грабить, да?
– Не знаю, Коля. Можно, наверное, прожить среди них всю жизнь, но так до конца и не разобраться. В лучшем случае они придумают для чужаков упрощенную схему своего мировосприятия, чтобы, значит, с расспросами не приставали. Так или иначе, но убийство дружинников явно выламывается из их жизненного уклада.
– Как же оно выламывается, если решение было принято старейшинами – хранителями и блюстителями этого уклада? И, заметь, никакой паники, никаких искупительных жертв – как будто так и должно быть.
– Вот это меня и смущает! Получается, что у них как бы два права, два закона: один повседневный, а другой для чрезвычайных ситуаций. По-моему, это ненормально или, во всяком случае, необычно.
– Вар, вот ты пересказывал ваш последний разговор со Свеном… – вспомнил Николай. – Он ведь тоже как бы старейшина – хранитель дружинных, воинских традиций. И при этом как минимум дважды в жизни пошел на клятвопреступление. Разве это нормально? Тут нет никакой параллели с поведением смердов?
– Интересная мысль… Хотя у воинов, наверное, больше внутренней свободы, больше возможностей реализовать свои способности. Например – способность к предательству.
– Но не до такой же степени! Для них, наверное, клятва верности – это основа жизни. И не потому, что накажут, а потому что нарушивший ее сам перестанет считать себя человеком. Иначе как бы они воевали… до изобретения заградотрядов? То есть опять-таки получается как бы «двойная мораль». Что-то не так в этом мире, а? Это не может быть связано…
– Да, Коля, я тоже об этом подумал. Только без дополнительной информации мы, пожалуй, никуда не продвинемся.
– Ну, Свена уже ни о чем не спросить, а мужики, наверное, не ответят.
– Скорее всего, но попытаться можно. Только надо правильно сформулировать вопрос.
– А скажи, деда…
– Ась?
– Уж и не ведаю, вместно ли мне вопрошать такое? Не серчай только, а поучи уму-разуму.
– Чо ж за докука, Варушка?
– Да не внятно мне, дедушка, как это вы удумали такое? С воями-то княжьими?
– Во-о-она чо! Тако ж и удумали! Чо ж делать-то? Делать-то неча: идти надо – нельзя нам иначе. Али след год ждать. А чо ждать, коли оне сели тута? Вот и удумали.
– Се внятно. А как же Триглав да Велес, Хорс да Дажбог, и Сварог, и Стрибог, и прочая, да чуры ваши – нешто им любо се? Али не боязно вам воле Божьей перечить? Али молитву какую ведаете?
– Да какая ж тут молитва поможет, Варушка?! Боязно нам, ох, боязно! Только… – Дед вдруг сморщился в хитроватой улыбке, показав два оставшихся передних зуба – один сверху, другой снизу. – Сказочка твоя про Бога всемогущего нам от веку ведома. И дедам нашим, и прадедам. Только дело-то не так было…
– А как? Поведай, деда!
– В сем тайны нет, слушайте, коль охота. Может, тому народу дальнему и являлся Господь Всемогущий в огне да грохоте, может, и рек с небес слово свое, а может, и приврали люди. С нами-то иначе было: к прадедам нашим пришел Бог человеком – робким, слабым да ласковым. У очага сидел, хлеб вкушал, гласом тихим наставлял нас.
– И что… Как же… А Перун, Велес, другие? Или не можно нам про то знать?
– Почто ж не можно? Али вы князи? Али вои? Они-то неразумны, за то и кару несут: поставлено им от меча да копья кормиться.
– Что ж заповедал Он прадедам вашим?
– В первый черед повелел старину блюсти, дар Божий хранить, от земли и неба кормиться. Коли чтили предки ваши богов больших и малых да духов разных, и вы, говорит, чтите. То все, говорит, лики мои – есть я во всем, и нет ничего без меня. Только за ликами теми Отца Небесного не забывайте и меня – ему Единосущного.
– А потом? Что с Ним потом содеялось-то?
– По воле Его и содеялось… До смерти умучили княжьи вои. Только воскрес Он и к Отцу своему Небесному возвратился. Так-то вот, ребятушки!
– Однако… Но… Как же вы Свена со товарищи?
– Не по злобе мы, Варушка, – они аки чада неразумные. Да, ить, делать-то неча: не соблюсти нам иначе дар заповеданный, а злыдням отдать его никак не можно – се грех превеликий.
– Что ж за дар такой, дедушка? Скажешь ли?
– Почто ж не сказать, молодцы? А то, может, и зрить желаете?
– А нам можно?!
– Пошли, коль охота!
Они выбрались из землянки и поднялись на бугор в центре селища. Здесь вокруг Триглава были вкопаны столбы – статуи других богов, рангом пониже. Только дед Пеха сейчас почему-то не обратил на них внимания. Он остановился возле главного кумира и показал рукой вдаль: «Зрите, молодцы!»
Лес, лес, лес… Коричнево-серая равнина с темно-зелеными пятнами ельников. Большого снега еще нет, и белеют лишь проплешины да поляны. Вдали лес смыкается с небом, с тяжелыми зимними тучами.
Они стояли довольно долго. Потом Вар-ка прошептал:
– Молви, деда… как зовется… дар сей?
Дед Пеха довольно хихикнул и потер озябшие руки с распухшими суставами:
– ВОЛЯ, ребятушки, ВОЛЯ!
* * *
Они договорились ничего не обсуждать, пока не доберутся до базы, пока не попьют чаю в любимом вагончике на вершине сопки с отметкой 1242 м. Николай сначала мучился, а потом понял, что сказать-то ему почти нечего.
– Еще по одной, Вар?
– Хватит, а то из ушей польется. Давай начинать разбор полетов – ты первый!
– Я?! Ладно… Значит, так: эта последняя реальность сильно смахивает на десятый век нашей эры. Вероятно, там существуют аналоги Византии, христианского мира и, соответственно, мусульманского.
– Ну, с Византией понятно – Свен, по-видимому, участвовал в походе на город, который у вас называется Константинополь. А вот о мусульманах мы никаких свидетельств не получили.
– Это прямых не получили, но имеем косвенные. Понимаешь, у нас есть непопулярная, но довольно логичная гипотеза, что Киевская Русь возникла в результате освоения норманнами-викингами речного пути из Скандинавии в бассейны Черного и Каспийского морей. Часть из них просто осела на этом пути и создала торговое государство. И Русь, и Скандинавия того времени, по данным археологии, были просто завалены арабским серебром.
– Это они за мед и меха столько наторговали?
– Вряд ли южные страны испытывали большую нужду в мехах и продуктах питания. Зато в мусульманском мире был огромный и, главное, стабильный спрос на рабов.
– Наверное, в основном на рабынь? – улыбнулся Вар-ка.
– Скорее всего. Согласись, что наловить партию хорошеньких девушек, порезвиться с ними от души, а потом загнать их на рынке за хорошие бабки – дело, достойное воина.
– В общем, Русь возникла из-за баб?
– С таким же успехом можно сказать, что она возникла из-за того плотника, который построил первый драккар. Именно он сделал возможной экспансию викингов.
– Может, сначала все-таки началась экспансия, а потом был заказ на суда для нее?
– Может, и так, но это к делу не относится. Гипотез о том, как развивались события в те времена, кто какую роль в них сыграл, существует множество. В том числе и такие: варяги были не скандинавами, а славянами, или норманны были всего лишь военными наемниками у местной славянской знати, или… В общем, документов сохранилось мало, что дает широкий простор для фантазии. В нашем случае можно предположить, что мы наблюдали отток населения из области влияния викингов вдоль пути «из варяг в греки». Норманны еще толком не ассимилировались, но уже желают «княжения» – куска территории с людьми, которых можно эксплуатировать. При этом имеет место проникновение тлетворных идей христианства, которые изнутри подтачивают жизненный уклад и местного населения, и пришлой верхушки.
– По-моему, Коля, ты тоже пытаешься запихать факты в готовую схему. Конечно, чем их меньше, тем легче они там помещаются. На самом деле, в деревне Верхняя Онжа мы ничего не узнали ни о христианстве, ни о мусульманстве этой реальности. Можно говорить лишь, что и в ней, как и в мире иревов, в недалеком прошлом произошло нечто, породившее идеи, которые ты называешь христианскими. Тебе так проще, потому что в твоей реальности данное событие привело к возникновению именно христианства. Викинги вполне могли этих идей нахвататься на стороне – международный разбой и торговля способствуют. Но местные?!
– Уж не хочешь ли ты сказать, Вар, что они сами додумались? Наверняка забредал какой-нибудь проповедник.
– Исключать этого нельзя, конечно. Только тогда было бы иначе: добавился бы еще один бог к уже известным, и все. Да и не прижился бы он, наверное.
– Почему же?
– Бог иудеев, христиан и мусульман требует от паствы безусловного отказа от всех остальных. При этом сам он ни за что конкретное не отвечает, но за все сразу.
– Подумаешь! Всегда можно домыслить к нему ангелов, архангелов и святых угодников, которые будут отвечать за своевременный дождь и за урожай яблок.
– Не важно, Коля! Все равно это серьезная перестройка всего мировосприятия. Для нее простой проповеди, не подкрепленной ни оружием, ни золотом, недостаточно. То и другое нужно хотя бы для демонстрации силы и значимости нового бога. Скажи лучше: ты не сталкивался в своем мире с мнением, что христианство могло возникнуть… не на Ближнем Востоке?
– Сталкивался, Вар, и не раз! Только мне кажется, что это из той же серии, что и гипотезы о возникновении человека современного вида не в Африке, а в Подмосковье, о происхождении всех народов мира от русского, о… К чему это ты, Вар?
– После нашего посещения страны Наах и общения с иревами твое мнение не изменилось?
– Да как-то… Понимаешь, в моей реальности ранняя история христианства темна и полна противоречий. То есть результат известен, а как он получился, не вполне ясно. Может быть, конечно, это лишь впечатление дилетанта, но, по-моему, кое-кто из специалистов тоже считает, что Иудея первого века не самое подходящее место для…
– Для чего? Договаривай, Коля!
– Ну, для того, что называют Воплощением и Пришествием или еще как-то. И что из этого?
– По-моему, дед Пеха рассказал о событиях, которые действительно имели место в его мире.
– Однако!
– Ладно, Коля, слушай мою версию. Во всех без исключения реальностях, где наш амулет не работает, идея Единого Бога является господствующей. Это во-первых. А во-вторых, всюду существует мнение, что Воплощение и Пришествие в той или иной форме уже состоялось. Согласись, что это не может быть случайным совпадением. Так вот, я считаю, что данное событие действительно БЫЛО в прошлом этих миров.
– Но…
– Возможно, что в каждой реальности это не единичное одноактное явление, а как бы… множественное. Не знаю… По сути дела, это и не важно… Главное, что это как раз то событие, после которого наши артефакты теряют активность: в данном мире все уже состоялось, и они больше не нужны.
– Кому?! Кому они больше не нужны?!
– Думай сам, Коля… Ты все равно со мной не согласишься, и твои возражения я могу пересказать заранее.
Николай вдруг заметил, что Вар-ка сидит бледный, как смерть, и массирует рукой грудь возле горла.
– Что с тобой, Вар?
– Как-то мне… Нехорошо мне, Коля… Пойду полежу, а?
– Ты чего, Вар?! Чаю крепкого перепил, да? Ты же никогда не болеешь!
– Не болею… Полежу я, ладно? Только не заходи… не подходи ко мне. Лучше… Лучше пока отчитайся перед заказчиками. Только не заходи…
– Какие, к черту, заказчики?! Что я им передам?
– Как обычно – всю фактуру. Можешь… в конце мое мнение… присовокупить. Пойду…
Лицо Вар-ка на глазах приобретало бледно-зеленый оттенок, на лбу выступили капли пота. Он чуть не упал, пытаясь встать с табуретки. Николай подхватил его и стал перемещать через тамбур в соседний жилой отсек. Дверь туда никогда не закрывалась, но на сей раз Вар-ка отстранил Николая, со скрипом закрыл ее и даже накинул с той стороны крючок. Потом он рухнул на свой топчан, и все затихло.
Николай долго метался вокруг вагончика, не находя себе места: сердечный приступ? он там умирает? почему закрылся? Ответов не было, а молиться он не умел. Ничего не происходило, и, чтобы хоть как-то отвлечься, Николай решил заняться отчетом. К его удивлению, это помогло.
«…мнению Варова, активность амулетов направлена на создание в той или иной реальности предпосылок для событий, которые у нас названы Первым Пришествием, то есть для вступления Бога в непосредственный личный контакт с людьми. После создания таких предпосылок активность артефактов в данной реальности прекращается…»
Николай минут пять размышлял, но сформулировать атеистическую гипотезу не смог. Тогда он решил ограничиться только критикой: «…Полагаю, что всерьез эта версия рассматриваться не может, поскольку приходится допустить…»
Сначала он не поверил своим глазам: такого еще ни разу не было! Его прервали на полуслове! Привычная надпись на поверхности «рации» сменилась словами: «Считаем эту информацию излишней».
«Вот как?! Мое мнение, значит, вас не интересует! Ладно…» – обиделся Николай и сказал вслух:
– Не хотите – как хотите. Тогда у меня все!
И вновь прибор отреагировал необычно: вместо короткого «Сообщение принято» строчки заполнили почти всю поверхность, а сверху – «Н. В. Турин, примите сообщение»!
Смысл дошел до Николая только после третьего прочтения, да и то, кажется, не весь.
«…Кандидатура Н. В. Турина одобрена… на должность заведующего отделом… с окладом… В случае согласия… документы должны быть поданы не позднее…». А еще про жену, про дочь и даже про сына. И все с указанием конкретных дат и сумм.
Николай читал, перечитывал, и текст послушно двигался под его взглядом. Он машинально сопоставлял даты с сегодняшним числом в родной реальности, указанным в конце, убеждался, что время еще есть, что можно особо не торопиться. И вдруг понял: да он никуда не опоздает, если начнет выбираться отсюда прямо сейчас. А это значит…
«Неужели все? Наша миссия окончена? Или… только моя? А ребята? Вар!!»
За спиной что-то загремело, и Николай вскочил, уронив табуретку. Держась за стенку, Вар-ка пытался поставить на место пустое ведро:
– Опять за водой не сходили…
– Схожу! Сейчас схожу! Ты живой?
– Местами, как видишь. Но уже лучше. Попить дай!
Он уселся на топчан, жадно выхлебал остатки воды из чайника и откинулся спиной к дощатой стенке.
– Уф-ф-ф! Вот так оно и бывает. Хотя, наверное, даже и не так – я-то находился между реальностями.
– Ничего не понимаю! Что произошло, Вар?
– Для тебя ничего страшного… Просто в одном из миров умерла моя случайная подружка по имени Тай-лю. Представляешь, что со мной будет, если что-то случится с тобой или с Женькой? Отныне вы просто обязаны жить долго и счастливо! Я же теперь «носитель».
– Но… А вдруг ты не выдержишь?
– Значит, в какой-нибудь реальности известные события произойдут позже… или не произойдут. Но я, наверное, выдержу, потому что знаю зачем.
– Нет, я точно сегодня свихнусь! Мало того, что наши работодатели написали, теперь еще и ты!
Вар-ка улыбнулся синеватыми губами:
– Ты передал им отчет?
– И отчет, и твое мудрое мнение!
– Вот и все, Коля. Похоже, любопытство наших заказчиков мы удовлетворили. Можешь возвращаться домой.
– Откуда ты… – Николай проследил за его взглядом и осекся: их загадочной «рации» больше не существовало. Вместо нее на столе лежала кучка темно-бурой трухи.
Вар-ка проводил его вниз до реки. Он, собственно, не прочь был плыть вместе до самого устья, но Николай его отговорил.
Все когда-нибудь кончается: лодка надута, груз уложен. Николай занял свое место, разобрал весла:
– Ладно, Вар… Передавай Женьке привет. Все-таки зря ты… Жил бы как все: дом, жена, дети. А так – только круги на воде.
– Зато представляешь, КТО будет мною пускать эти круги! – сказал Вар-ка, спихивая лодку с отмели.
– Не говори глупостей напоследок, – попросил Николай. – Ведь не увидимся, наверное, больше…
Бывший колдун-недоучка из племени Речных людей ничего не ответил, только улыбнулся и качнул головой. Похоже, этот жест означал серьезные сомнения в последних словах собеседника. Николаю немедленно захотелось остановиться и выяснить, на что это он намекает, что имеет в виду и на каком основании, но…
Но лодку уже подхватило течение, совсем рядом шумел первый перекат, и рефлексы старого сплавщика заработали, минуя сознание: короткий гребок на струю, резкий разворот, чтобы двигаться бортом вперед, теперь чуть левее – между валуном и корягой, торчащей в самом неподходящем месте, а потом резко вправо к самому берегу…
Когда перекат остался позади, задавать вопросы было уже некому – вокруг только вода, скалы и лес. Впереди ждал прижим и большой «котел» под обрывом, который надо проходить по крутой дуге, чтобы не угодить в залом или не вылететь на камни. Николай подумал, что все это, пожалуй, знакомо и не страшно, но что же все-таки хотел сказать Вар-ка? Точнее, чего он НЕ хотел говорить? Такие молчаливые намеки для них давно стали привычной формой общения, и еще не было случая, чтобы они неправильно поняли друг друга. Значит… Значит, он, Николай, и сам все прекрасно понимает и лишь притворяется перед самим собой.
Николай глубоко вздохнул, выплюнул комара, попавшего при этом ему в рот, и с удовлетворением обнаружил, что щемящая боль безвозвратной потери, похожая на приступ гастрита, исчезла.
* * *
Он пытался читать, но не мог сосредоточиться. Память отказывалась подчиняться и упорно забрасывала его то в подземелья рудокопов, то в промозглую землянку, то в старый вагончик на вершине горы. Николай вспоминал недавние разговоры, находил новые аргументы в спорах, прикидывал, что можно было бы сказать или сделать иначе – в общем, продолжал жить той жизнью, которая уже кончилась и сейчас стремительно уносилась в прошлое.
– Будете что-нибудь пить? – стюардесса остановила рядом свою тележку.
– Конечно, буду! – обрадовался Николай. До Питера оставался час полета, и он думал, что больше уже ничего не дадут. – Пиво, пожалуйста.
– Извините, пиво кончилось. В этот раз почему-то мало завезли. Возьмите джин-тоник.
Николай принял голубую трехсотграммовую баночку и горестно вздохнул: «Вот он, наш Аэрофлот – на билеты цены, как у взрослых, а сервис…» Не любит он эту шипучку, но пить будет, раз уж оплачено.
– У вас здесь свободно? – задал вопрос прилично одетый мужчина лет тридцати. – Можно, я присяду, пока девушка не закончит раздачу?
Появление соседа Николая не обрадовало, но просьба была резонной: два места рядом с ним свободны, а проход перекрыт тележкой бортпроводницы.
– Располагайтесь! – Он захлопнул книжку, положил ее на пустое сиденье и вскрыл банку, чтобы выпустить лишний газ. Сосед кивнул на книгу:
– Странный текст, правда? Не статья, не репортаж, не отчет и не художественное произведение – совершенно непонятно, как его воспринимать!
Николай с интересом посмотрел на него и подумал, что, пожалуй, ошибся в оценке возраста: наверное, они ровесники. Смешно, но этот незнакомый человек слово в слово повторил его собственное высказывание много лет назад после первого прочтения Евангелия от Матфея.
– А вы что, интересуетесь?
– Да так, постольку-поскольку… Но, в общем, приходится.
– И как вы полагаете: Евангелия составили апостолы-очевидцы или церковь первых веков?
– А я не считаю этот вопрос таким уж принципиальным. Произошло нечто, со временем изменившее облик мира. Люди Средиземноморского очага цивилизации восприняли и описали это как появление, жизнь, смерть и воскресение некоего человека. Пусть даже какие-то эпизоды придуманы задним числом – важно, зачем и почему их пришлось придумывать, что именно объяснять таким образом.
– Вы что же, не считаете евангельские события причиной возникновения христианства?! Я правильно понял?
– Не совсем. Если улов хорош, что считать причиной успеха? То, что вы забросили сеть, или наличие рыбы в воде?
– Ну, если так ставить вопрос, то получается, что и сетью пользоваться необязательно, а можно, скажем, ловить на удочку. Другими словами, те события могли разворачиваться совсем иначе, а новая религия все равно бы возникла?
– Я думаю, что в том месте и в то время иначе быть не могло. Но, в принципе, совсем необязательно, чтобы новое миропонимание было оформлено в виде отдельной религии или религиозного течения. Оно могло незаметно и плавно встроиться в уже имеющиеся структуры. Если, конечно, они для этого подходят.
– А что, такие случаи были? Что-то не припомню.
– Вы и не можете этого знать. В будущем из прошлого слышны лишь письмена, а если их нет, кто скажет, как приняли древние славяне того, кого иудеи назвали…
– И вы туда же! Христианизация Руси состоялась в десятом веке!
– Смотря что под этим понимать. Если обряд и обычай, то вы, безусловно, правы, но ведь дело не в них, правда? В обществе должно было появиться достаточное количество людей, готовых увидеть Бога рядом с собой, увидеть равным себе, способных принять хлеб из Его рук, понять, что Он готов омыть им ноги, поскольку не считает себя выше. Вы уверены, что такая ситуация в племенах восточных славян не могла сложиться значительно раньше?
– Ну, в этом, наверное, никто не может быть уверен, раз следов не осталось. Хотя, с другой стороны, их могли и «зачистить» или просто не разглядеть. Интересный у вас подход: получается, что Господь Бог тысячелетиями готовит человечество к контакту на равных. И когда наступает подходящий момент, Он появляется среди людей и начинает творить чудеса, чтобы доказать, кто Он есть, – Николай взял в руку Евангелие. – Все эти воскресения, исцеления, превращение воды в вино… У меня был приятель, который мог творить что-то похожее, точнее, создавать иллюзию, что, скажем, пиво превратилось в воду. Но зачем эти фокусы тому, кто, по определению, всесилен и может манипулировать Мирозданием от атомов до галактик?
– Во-первых, во многих случаях речь явно идет не об иллюзиях, во-вторых, люди могли кое-что придумать или понять неправильно, а в-третьих… – сосед тихо рассмеялся. – Вы вспомните эту историю: в разгар веселья на свадьбе кончилось вино, и взять его было негде. Представляете, в каком неловком положении оказались хозяева – просто жуть! Они, наверное, готовы были сквозь землю провалиться! Быть рядом с ними в такой момент и не помочь… да еще когда мать просит… Разве это не оправдывает, хоть в какой-то мере, временное изменение обычного порядка вещей? Может быть, и другие чудеса творились, так сказать, под давлением обстоятельств?
– Да, Он, кажется, не стремился к саморекламе. Ладно, в конце концов, все это детали. Я другого понять не могу. Допустим, Бог действительно существует, допустим, мы зачем-то Ему понадобились: так и создал бы нас такими, как Ему нужно! Зачем было творить полуфабрикат и погружать его в кровь и грязь истории, чтобы он созрел для контакта?! Прямо садизм какой-то…
На сей раз собеседник молчал довольно долго. Потом он как-то виновато и тихо спросил:
– Скажите, у вас есть… м-м-м… друг, любимый родственник… Кто-то самый важный, самый близкий для вас – понимаете, о чем я?
И Николая вдруг прорвало:
– Был! Я это теперь понял! Только не родственник и не друг, а… как бы второе «Я», только лучше. Нам даже часто встречаться было необязательно: могли общаться молча на расстоянии – главное знать, что он есть, что я не один. Жена, дети, друзья, коллеги – это все не то, это всегда зависимость, всегда какой-то интерес, всегда неравноправие. А тут… Оказать услугу или сделать гадость – это как самому себе. Не могу объяснить, да и слов-то таких нет: со-мыслие, со-чувствие, со-делание, со-… Нет, не получается! Я даже не подозревал, как это важно, какое это счастье! А теперь… Нет, Вар-ка не умер, но… Кем или чем его заменить? Выдрессировать собаку, воспитать ребенка, поискать жену получше? Смешно! Наверное, создать свое второе «Я» под силу только Богу!
– И, поверьте, это гораздо труднее, чем манипулировать галактиками!
Николай удивился:
– Разве может быть нужен Творцу… э-э-э… СО-Творец?
– Думаю, что только он Ему и нужен. Ладно, Николай Васильевич, пойду на свое место. Простите за беспокойство! Приятно было поговорить.
Человек легко поднялся и пошел по проходу в заднюю часть салона. За спинками кресел было не видно, где он расположился, да Николай и не стал следить за ним. Он уставился в иллюминатор и отхлебнул наконец из банки, которую все это время держал в руке.
Сначала он обкатывал в уме последние фразы случайного собеседника, потом долго пытался вспомнить, в какой момент и зачем ему представился. Пиво кончилось, а он так и не вспомнил. Потом до него дошло, что пил он не противную сладкую шипучку, да и на банке написано: «Невское оригинальное». Однако…
Он не знал, что именно хочет сказать или спросить у этого человека, но упорно искал его во всех доступных местах самолета. Попытался выяснить у бортпроводниц, куда он мог деться, но не смог описать даже внешность – то ли не запомнил, то ли успел забыть. А потом всех попросили занять свои места, привести спинки кресел в вертикальное положение и застегнуть ремни…