Аппах — один из «сынов тархана», знатный, закаленный в боях воин — не боялся смерти. Смерть — лишь дверь в вечность. Сколько раз он заглядывал в нее, оставаясь на пороге? Вот и сейчас жизнь его висела на волоске.

Он был один уже много дней. Выжить одиночке, да еще и чужаку, в Полянских землях непросто, но он выжил. Судьба подшутила над Аппахом. Ненавидел бека, погубившего любимую, жил мечтами о мести, а вышло так, что его, словно жертвенную овцу, повезли к Величайшему на заклание. Тот, кому служил, предал его! Теперь у Аппаха два врага — Отец Горечи и бек хазарский, да сожрут их печень белые черви.

Аппах умел притворяться мертвым. Этому великому искусству обучил его отец, а того — дед, а деда — прадед... Все в роду хазарина подшучивали над смертью. Это умение не раз спасало жизнь родичей, спасло оно и Аппаха.

Когда обоз, идущий в Каганат, остановился на ночевку, хазарин зашелся криком и изогнулся дугой, пуская изо рта пену, потом вытянулся в струну и замер. Сердце Аппаха билось настолько медленно, что даже сам Отец Горечи принял хазарина за мертвеца и приказал бросить его в овраг, как собаку.

Хазарин едва не остался в этом овраге. Зима была хоть и на излете, а все ж мороз не давал спуску. Аппаху повезло — его обобрали еще перед тем, как обоз отправился из Лютовки. Дорогие одежды и сапоги из мягкой кожи перекочевали к обозникам, а его, переодетого в рванину и старые лапти, бросили кулем на воз. Теперь Аппах понял, что это была милость Всемогущего Тенгри — на тряпье мнимого мертвеца никто не позарился, и Аппах выжил, не обмерз насмерть.

Он шел, едва волоча ноги. Шел с тем упорством, что свойственно лишенным надежды. Шаг, еще шаг, еще... Он шел к врагу своего врага, вернее, врагов. Заснеженные леса... Ночь, сменяющая день... Сторонился селений, ставил силки на птиц, сплетенные из нитей, выдернутых из дерюги. Но воин — не охотник, много ли добычи попадется ему? Однажды за ним увязался волк, а у хазарина не было даже ножа.

Лютый был голоден и не собирался упускать добычу. Спас Аппаха ручей, вернее, небольшая замерзшая речка. У ее берега синела рваная кромка льда. Аппах нашел суковатую палку и, действуя ею, как рычагом, отломил толстый кусок льда. Затем при помощи камня, найденного здесь же, придал ему форму кинжала и пошел навстречу серому...

Волк знал, что человек изможден — двуногий часто останавливался и падал, а упав, долго не вставал, собирая силы для рывка. Будь на месте волка остроухий щенок, один из тех, которых полно в каждой стае, щенок, полагающий, что может потягаться с любым из стариков, он бы наверняка уже набросился на человека. И наверняка бы погиб. Волк знал, что человек изможден, но не сломлен. Он не чуял страха, чуял лишь решимость. Волк знал, что этот человек дорого продаст свою жизнь.

Волк ушел из стаи прошлой весной, когда набухали ночки на деревьях и все вокруг щебетало и чирикало. Он чуял смерть. Сколько еще весен ему осталось? Одна? Две? Он уже не смотрел на самок, а детеныши, которые весело играли и радовали взоры других, волку были с каждым днем все более в тягость. Теперь он был один. Вольный, свободный и опасный. Опасный, потому что мудрый. Там, где не возьмет сила и скорость, возьмут ум и терпение.

Волк ждал. Шел по пятам человека и ждал, пока тот потеряет волю к жизни, когда кровь, струящаяся по его жилам, станет источать запах безразличия. И этот момент настал.

Человек сделал несколько шагов, пошатнулся и упал на колени. Против обыкновения, он не поднялся, напротив, лег животом на снег и принялся издавать странные звуки. Однажды, когда волк загрыз маленькую девочку, которую мать оставила без присмотра на поле, пока жала рожь, он уже слышал подобные звуки — так люди выражают безысходность.

Волк подождал немного и тяжелой стариковской поступью приблизился к человеку. Тот, кажется, даже не заметил, что приблизилась смерть, — все так же сотрясался в рыданиях. Волк в несколько скоков (которые дались большим трудом) преодолел последнее расстояние и уже был готов вцепиться в шейные позвонки добычи, как та вдруг перевернулась на спину и раскрылась, подставив под желтые клыки беззащитные грудь и живот.

Волк от неожиданности отпрянул. Такое поведение не укладывалось ни в какие рамки. Разве может живое существо так глупо себя вести? Волк зарычал, ощерился и осторожно принюхался. Нет, вроде пахнет обычно — давно немытым телом. Значит, добыча вполне съедобна. Волк распахнул пасть, и... человек вдруг ожил и вколотил ему в глотку остро заточенный кусок льда...

Аппах шел в Куяб, где, скорее всего, его ждала смерть. Пусть так. Пусть кмети, с которыми он и при Истоме не больно-то ладил, поднимут его на копья… Но он, по крайней мере, попробует, сделает все, что сможет. И если Всемогущий Тенгри вновь подарит ему жизнь, Аппах станет сражаться против того, кого ненавидел.

Вдоволь намаявшись по лесам, он наконец решил: будь что будет. Силы на исходе, жрать хочется так, что древесную кору готов грызть. Все одно в чащобах пропадет, так чего таиться? Аппах вышел на тракт и зашагал по нему.

До Куяба оставалось полдня пути.

Не было у Купавки счастья. Не было, хоть ты тресни. И вроде баба неплохая — добрая, заботливая, в любви умелая, а вот ведь — рожей не удалась, и майся до скончания века. Да, и право сказать, не такая и страшенная. Глаза, нос, рот, уши — вроде все на месте. А что зубы кривые, и нижняя губа отклячена, и волосы на лбу растут — мало ли. Вон, брательники дурня местного Быка, тож урод на уроде, а ничего, у каждого жена, детей полна хата. Чем же Купавка-то хуже?

Иначе как сморчками мужиков буевищенских Купавка не величала. Стручки гороховые! Она, баба, и пашет, и кашеварит, и воду таскает, и коней подковывает, а эти знай себе по лесам шастают да брагу пьют. Повывелись мужики, видать, тех, кто поприличнее, давно в Ирий забрали, а в Яви остались одни замухрышки. Ни ума, ни стати — гонор только.

Вот и сегодня — сплошное расстройство. Братец задурил, недаром его Жердем прозвали — орясина и есть. Ему в дозор идти, тракт сторожить, а он с Угримом сцепился, мол, давай, кто кого побьет, тому и главенствовать в Партизанке. Ежели, говорит, я побью, тогда ты снежок топтать будешь да на морозце мерзнуть, а коли твоя возьмет — так и быть, подчинюсь. А старикан пришлый, Булыга, подзуживает, мол, так завсегда деды споры решали: у кого кулак крепче, тот и прав. Ну, Угрим-то до того, как ведуном в Дубровке стать, ковалем был. Угриму-то чего — двинул Жердю по уху, тот и с копыт. Едва до избы доволокла. И выходит, что Жердю подчиниться надо Угримовой воле, потому — уговор был. А Жердь не то что в дозор идти, мычать не может.

Вот и пришлось вместо брательника топать, чтоб ему. А куда денешься, кровь-то родная. Эх, доля бабья, доля тяжкая.

Издали Купавка вполне сошла бы за мужика. Штаны, сапоги добротные, тулуп, обшитый железными бляхами, топор в руках, треух заячий до самых бровей нахлобучен. Да, признаться, и вблизи бы сошла, если в глаза ее бездонные голубые не заглядывать, если косу русую в руку толщиной из-за шиворота на свет божий не вытаскивать. А коли заглянуть, то сразу станет ясно, что баба, потому у баб глаза особые, да и по косе тоже понятно.

Десять парней быстро ее верховенство признали. Один было вякнул, так Купавка его стукнула легонько по темечку, тот и ткнулся мордой в сугроб. А как оклемался, уж более пасть не разевал.

— Пойдем вдоль большака, — сурово приказала Купавка.

Едва завидев его — изможденного, ободранного, едва переставляющего ноги — Купавка вдруг почувствовала, как сердце обожгло сладостной болью. Вот он — тот желанный, единственный, которого ждала всю жизнь. Пусть задохлик, пусть вида странного — глазки узкие да лицо скуластое, — а все равно родной. Выкормит, выходит. Пусть дерьмом от него за версту несет, тож ничего, небось, отмоет Купавка, отскребет. Главное, чтобы человек хороший был. А дерьмо, оно отвалится, как веничком по заду пройтись, куда дерьму-то деваться, на то оно и дерьмо, чтоб отваливаться. И ладно, что чужак. Говорят, чужаки — они ласковые. А что лицом на хорька похож, так и она не красавица. Может, детишкам повезет. Сердце чует, сердце не обманет, ишь бухает...

Приказав своим ждать, Купавка вывалила на большак, баюкая топор, словно младенца.

— Далеко ли путь-дорожку держишь, добрый молодец? — хриплым от волнения голосом спросила она.

От переживаний Купавка совсем разжарела и, дабы остыть, сбила треух на затылок, обнажив бородатый лоб. Похожанин дернулся назад, как лошадь при виде лешего, рука его инстинктивно кинулась туда, где должна быть рукоять меча или сабли, но, не найдя оружия, повисла плетью.

— Чего же оробел, сердешный? — прохрипела Купавка замогильным голосом.

Похожанин с тоскою во взоре озирался, пытаясь найти путь к отступлению.

— Подь сюды, приголублю...

Купавка отшвырнула топор и, не дожидаясь, пока внезапная ее любовь опомнится и бросится наутек, сама пошла на него, распахнув объятья.

Похожанин заверещал и с неожиданной прытью бросился к топору. Но и Купавка отличалась быстротой бега — незнакомец был сбит с ног и придавлен к земле дородным девичьим телом. Не помня себя от вожделения, Купавка принялась целовать незнакомца. Тот слабо отбивался, чем пробуждал еще большую страсть. Наконец Купавка не выдержала, стянула с мужика порты и, оголившись сходным образом, взгромоздилась на добычу верхом.

— Хана мужику, — прошелестел в придорожных кустах шепоток ватажников.

— Теперь до смерти залюбит.

— Ей-то хоть бы хны, а мужичок застудится, чай, не лето на дворе.

Аппах же (конечно же, под Купавкой маялся именно он) подумал: «Вот она какая, хазарская смерть!» И еще подивился тому, как странно устроен мужик. Вроде не надо тебе и даром, да и не к месту, и не ко времени. И страшна-то она как смертный грех, а вот ведь...

— Ладушко ты мой прелепотный, — шептала Купавка, подпрыгивая на Аппахе, как бочонок с квашеной капустой на телеге во время тряской поездки, — радость ты моя несказанная.

Аппах глядел на облака, проплывающие над лесом, — ему только и оставалось, что пялиться в небо. Так продолжалось довольно долго. Но мало-помалу хазарин приходил в себя. Страсть постепенно овладевала им. И вот уже волосатый лоб «наездницы» казался не таким уж волосатым, а отторбученная нижняя губа и глаза навыкате даже начали привлекать необычностью. Аппах собрал последние силы и, схватив Купавку за бедра, перевернулся, подмяв ее под себя. Купавка застонала, азартно отдаваясь наслаждению.

«А глаза у нее, как бескрайнее синее небо», — заключил хазарин, овладевая ситуацией.

Вдруг в ушах зашумело, сердце подпрыгнуло к самому горлу и тут же провалилось в живот. Аппах дернулся пару раз и замер. Только руки и ноги судорожно подрагивали.

— Спекся, болезный, — донеслось из-за кустов.

— Оно и понятно — с голодухи-то и с устатку...

Хазарина дотащили до Партизанки, где он и оклемался. Себе на горе.

Угрим признал его сразу — пришлец не кто иной, как хазарин, что лютовал у Дубровки с сотней таких же, как и он, головорезов. А с головорезами завсегда разговор короткий — на кол или же в кипяток. Чего тут раздумывать.

Если бы не Жердь, Угрим бы и не раздумывал. Аппах давно бы уже отправился в Пекло или что там у них, у хазар? Но Жердя приходилось принимать во внимание — за ним как-никак молодцов триста наберется. Сила. Вот и рядились в родовой избе. А хазарин лежал в сенцах связанный как баран. И вонял так же...

— То мы понимаем, что тать, — басил Жердь, — но и ты вразумей: сеструха у меня одна.

— И чего? — хмурился Угрим.

— Как — чего? Ведь годков-то ей немало, а все без мужика. Ей мужика подходящего найти, который бы приструнить ее мог, — удавиться легче. А замухрых этот, вишь ты, подмял под себя бабу-то. Купавка до сих пор ходит да лыбится, да песни дедовские мурлыкает. И к парням моим не лезет.

— Не могу, и не проси, — тряс кудрями Угрим, — с татем по Правде поступать требуется, жизни его лишать, стало быть.

— Да погоди, не кипятись, — щурился Жердь, — порешить его завсегда успеем. Пущай с Купавкой хоть седмицы три поживет, а там, може, и сам подохнет. Мужики-то чего ее сторонятся — мрут они как мухи. Не сдюживают.

— А коли не подохнет?

— Вот заладил. Коли не подохнет, тады соображать будем.

— Не, — замялся Угрим, — не пойдет. Родичей он моих порешил...

— Ну, гляди, — процедил Жердь, — хлопцы мои не обрадуются, ежели Купавка опять за старое примется. Кабы на тебе зло не сорвали.

Угрим и сам понимал: надо идти на компромисс. Буевищенские и так на него косо поглядывают, а дай только повод — вовсе со свету сживут. Избу подпалят или же подкараулят в темном углу и ножиком по горлу. С них станется.

— А хазарин-то согласен? — хмуро спросил Угрим.

— Куды он денется, огрызок этакий, — засмеялся Жердь, — жить захочет, на все согласится. А коли ломаться станет — мы его каленым железом...

— Ладно, только уговор: ежели через три седмицы не помрет, ты его того...

— Идет, — засмеялся Жердь, — пускай сеструха хоть недолго порадуется.

И стал Аппах жить с Купавкой.

Крепко пили в Партизанке. А где не крепко? Да и повод был — за родину. Что ни вечер, кабак полнехонек. Мужики шумят, новости последние обсуждают. А новостей-то всех — как живет пришлец с Купавкой. Иные об заклад бьются, сколько хазарин протянет. Особливо любопытные не раз к избе Купавкиной подваливали, чтобы подглядеть да подслушать. Только не такая баба Купавка, чтобы хамам спускать. Била Купавка наглецов смертным боем, отваживала. Да все-таки отвадить не могла, уж больно мужики партизанские на забаву редкую падкими оказались.

Через пару седмиц после сговора Жердя и Угрима сунулся к избе Купавкиной Косорыл — один из братьев Быка. Мужичонка обнаглел настолько, что прокрался в сени и затаился там. Ох и лупцевала его Купавка, ох и водила мурлом о бревна. Всего измутузила. А Косорыл сделать ничего не мог — он и раньше бы с Купавкой не управился, а теперь и подавно. Силы в бабе, после того как с хазарином снюхалась, вдвое прибыло.

— Ниче, — в бессильной злобе прошипел Косорыл, — скоро конец твоему счастью. Порешат твово хазарчика, сам слыхал.

И такой радостью засветились глаза Косорыла, что Купавка не сдержалась и вырвала с мясом ему ухо. Жестоко пожалел Косорыл, что открыл свой поганый рот.

А наутро, вся в слезах, Купавка потихоньку вывела Аппаха из Партизанки. Мужикам, что ворота сторожили, бражки с сонным зельем поднесла и полюбовника вывела. Сказала на прощанье:

— В Куяб ступай. Там найдешь ведуна ихнего. Помыслы твои чисты — чую, живой будешь.

Аппах поцеловал супружницу и зашагал к Куябу. А Купавка встала у ворот с дубиной. Ежели вдогонку мужики кинутся, то сперва через ее труп переступят.

Хазарин же без особых приключений добрался почти до самого града, где и был схвачен конным разъездом.