Глава 18,
в которой Степан расправляется с волками и едва не лишается собственной шкуры
Солнце, вернувшееся на свое законное место, опять начинало припекать. Небо мало-помалу становилось бледно-голубым, барашки облаков разбежались, роняя кудрявые клочья по всему необъятному пастбищу, – верный признак того, что скоро навалится жара, удушливая и беспощадная, хуже, чем была до бури.
Полосатый шмель с жужжанием стартовал от сиреневой чашечки иван-чая, сделал круг почета над залитой солнцем небольшой проплешиной, бог весть каким чудом возникшей посреди чащобы, и ракетой ушел ввысь. В воздухе носилась мошкара. По влажному листу медленно скользила улитка. Черная бабочка вдруг села Степану на запястье, тут же затрепетала крылышками, окаймленными ярким узором, и улетела…
Он ощущал себя частью этого стрекочущего, жужжащего, ползающего, одуряюще пахнущего влажной землей и травами мира. Никогда раньше не испытывал ничего подобного, все время куда-то спешил, занимаясь неотложными, но, в сущности, бессмысленными делами. Лишь ради одного этого стоило провалиться в тартарары… Чем он лучше этой улитки или этой бабочки? Что изменится под синим шатром неба, если кто-нибудь наступит на него железной пятой? Ничего! Так стоит ли дрожать из-за иллюзии, называемой жизнью?
За проплешиной тропу преграждал ветровал, меж поваленных стволов росли папоротники. В залежах стволов можно и ноги поломать. Немного помешкав, он занес ногу, как вдруг что-то побудило замереть. Папоротники слева от ствола как-то странно зашевелились. Вдруг всего на мгновение показался серый щетинистый горб, потом слева вырос еще один, рядом – еще… Волки!
Они и не думали оставлять его в покое. Не те это звери, которые прощают обиду! Еще хорошо, что вовремя заметил. Он вскинул самострел, но волк шарахнулся в сторону, и стрела ушла «в молоко».
Степан разом потерял интерес к бабочкам, улиткам, шмелям, стрекозам, равно как и к иным прелестям лесного пейзажа. Мысли сами собой стали простыми и приземленными, а у кого бы не стали, когда на тебя несется здоровенный волчара, как паровоз на Анну Каренину…
Все, что успел Степан, – прикрыть горло предплечьем. Тварь с разбегу прыгнула, едва не сбив его с ног, вцепилась в руку и затрясла башкой, пытаясь оттяпать кусок живой плоти. Только не вырваться, промелькнуло в голове, будет еще хуже, волчьи зубы располосуют так, что ни один хирург не заштопает. Степан со всей силы вмазал арбалетным ложем по нюху, хватка чуть ослабла, и пропихнул кулак поглубже в глотку. Зверюга захрипела, разжала челюсти и повисла на руке, как щука на рыболовной снасти. Степан чуть подал ладонь назад и сжал шершавый влажный язык у самого корневища:
– Получай, гаденыш!
Он размахнулся на манер метателя молота и от всей души саданул зверя о ближайшее дерево хребтиной. Волк обмяк и, перейдя в разряд беспозвоночных, червем сполз на землю, а Степана обдало холодным душем с дерева. «Очень мило с вашей стороны, дорогая береза, еще бы водицы испить!»
Ему показалось, что схватка длилась минимум четверть часа, хотя в действительности прошло лишь несколько секунд. Если бы она продолжилась чуть дольше, то двое других волков уже с аппетитом рвали бы его бренное тело, а то и цапались между собой, не поделив добычу. С временем творилось что-то непотребное, оно то замедлялось, то неслось стремглав, как груженный боеприпасами товарняк, которому вдруг дали зеленый свет. Ох, не тряхануло бы на стрелке…
Степан вдруг увидел еще двоих зверей, совсем рядом! Да что же это такое, тут, понимаешь, только гармонию мира осознал, а тебя хотят сожрать, причем в самом буквальном, если не сказать низменном, смысле слова. Нет уж, дудки!
Заложив совершенно немыслимый вираж, он ушел от клыкастой пасти и с неожиданным для самого себя проворством вскарабкался на березу. Это ж надо, что адреналин с организмом делает!
Волки прыгали, клацали зубами, рычали, но достать его, естественно, не могли… У Степана возникло совершенно идиотское желание показать им язык, что он с великой охотой и сделал, впрочем, особенного впечатления не произвел, дети матери-природы даже не заметили хамства! Ничего, сейчас заметят… Он изловчился, снарядил самострел и прострелил башку самому ретивому прыгуну. Совсем несложно, если приноровишься.
Второй волк растерянно обнюхал собрата, походил вокруг, скорбно ссутулившись. Потом, вдруг поняв, что дело – дрянь, развернулся и бросился к спасительным папоротникам.
«Лети, лети, соколик, – злобно подумал Степан, накладывая вторую стрелу, – а мы тебе крылышки-то подрежем…» С временем опять что-то происходило, он видел каждое движение зверя как в замедленном кино. Бывали случаи, когда солдат, перед которым разорвалась граната, видел, как по железной болванке расползалась трещина, как отделялись осколки – психика охраняет себя от смертельного стресса.
Белбородко стряхнул оцепенение. Щелк. Волк прокатился кубарем и замер у самых папоротников. Из шеи торчало обломанное древко стрелы. «Вот тебе, бабушка, и сходил за хлебушком», – кровожадно ухмыльнулся Степан. Любовь ко всему живому, посетившая было его, перешла в противоположное чувство, до которого, как утверждают сведущие люди, всего один шаг. Степан спрыгнул с березы и, от избытка чувств пнув дохлого волка, занялся рукой.
Четыре глубокие, словно нанесенные гвоздем, раны бурыми пятнами расплылись на обеих сторонах предплечья. Крови было мало, но это было скорее плохо, вся зараза останется внутри. Адреналин рассеялся, и Степан почувствовал боль. Кажется, зацепил кость, паразит хвостатый! Руку будто стеклом скребло. А что, если бешеный? Или бешенство, как спид и сифилис, – продукт позднейших веков истории человечества? Кабы так, было бы неплохо… Степан поглядел вокруг, высматривая подорожник. Ага, щас! Крапива да лопухи. Ну, положим, что картошка еще из Америки не завезена, он догадывается, но вот куда делся верный друг деревенского знахаря? Непонятно.
Заморенная невзгодами семейка «травы белого человека» все же нашлась. Степан разорил кустик, оставив лишь самый старый лист, недоеденный лесными насекомыми и заляпанный грязью, остальные же налепил на раны, предварительно послюнив. Отодрал от рубахи вышитый подол и перевязал руку. Что ж, первая помощь самому себе оказана, можно идти дальше.
И он зашагал по тропе.
Путь его лежал туда, где рыскали хазарские «охотники», куда, по задумке Алатора, должны были направиться волки и куда вместо волков теперь вынужден идти Степан. Конечно, если не хочет, чтобы потом было мучительно больно за трусость и предательство. А он не хочет.
С того момента, как они вышли из веси, минуло, наверное, полдня. А с того момента, когда он последний раз трапезничал, и вообще более тысячи лет… Под ложечкой неприятно посасывало, желудок требовал внимания, а проще говоря, скреб корявой гастритной лапой и верещал: «Жрать давай!» Почему-то до сих пор Степан даже не думал о еде, а тут как заклинило.
Не останавливаясь, он выдрал с корнем черничный куст со спелыми, налитыми ягодами и принялся его обгладывать. Кислая, зараза и, главное, что ешь, что нет, только в животе бурчит! Он выбросил раскулаченный куст. Продолжить разорение черничной плантации? Да ну ее к Аллаху, еще поплохеет…
А вот это куда как лучше: по правую руку раскинулся малинник. Да, такие к двадцатому веку в лесу повывелись, – ветки усеяны алыми ягодами размером с крупную виноградину!
Мимо этакого великолепия Степан пройти никак не мог. Хороший солдат – сытый солдат. Наплевав на самострелы и ямы, в конце концов, живем однова, он забрался в малинник и принялся уплетать за обе щеки. Что такого, что он немного подкрепится, хазары никуда не денутся, да и Алатор на рожон не полезет, не захочет почем зря башкой рисковать. А голодный обморок личного состава победе союзных войск не поспособствует.
Черноволосый, рослый, в широченной льняной рубахе, Степан выглядел, мягко говоря, странно посреди малинника – уж больно несерьезный кустарник. В нем какой-нибудь девчушке-пичужке копошиться, а не ему, медведю бурому. Но, слава всевышнему, потешаться было некому.
Наконец желудок унялся. Уф! После Степанова набега кустарник выглядел так, будто в ближайшей деревне устроили распродажу виагры, не хватало только трусов-парашютов, сгоряча забытых какой-нибудь бабой Маней на ветке. «А славно было бы устроить у них тут сексуальную революцию, – развеселился Степан, – или, скажем, тантра-йогу привить, основал бы секту „свободной любви“, стал бы уважаемым человеком».
Вообще-то свое будущее в этом мире Степан видел весьма туманно. Кто он здесь? В лучшем случае – чужестранец, невесть зачем приперевшийся из далеких краев, а в худшем – материальное воплощение какой-нибудь злой силы, недаром его Гридя за вурдалака принял.
По образованию психиатр, по судьбе-злодейке колдун-экстрасенс, по призванию сын турецкого верноподданого, каковых сынов развелось в его прошлом-будущем, как собак нерезаных, чем он может обеспечить здесь себе безбедное существование?
Так уж устроена голова, что, ежели дать ей свободное время, не занятое каким-нибудь сугубо практическим делом, то в нее наверняка полезут самые дурные и несвоевременные мысли о судьбах родины, но это в компании и под водочку, а если ты бредешь один по незнакомому лесу – о своей злосчастной судьбине.
Вот и одолевали Степана всякие нехорошие мыслишки, хоть ведро холодной воды на себя выливай…
Между тем думать надо было о другом, а именно: как выбраться живым из всей этой переделки и вернуться в злополучный две тысячи четвертый год, из которого в жуть эту и ухнулся. Для начала, конечно, следует покумекать о том, как вообще остаться в живых. «Ладно, подожди кручиниться, – тряхнул черными кудрями Степан, – может, еще и не переживешь этот денек, тогда и проблем никаких…»
Словно подтверждая невысказанную мысль, через тропу метнулась рахитичная лиса… «А ты такой большой – и киснешь!» Метнулась и тут же, заложив дугу, помчалась обратно, что-то тявкнула на своем лисьем языке и скрылась из виду.
«Ох, достали вы, соседи: волки, лисы да медведи, – срифмовал Степан, – лишь один миляга-еж и приятен, и пригож».
Деревья постепенно редели, скоро должна появиться прогалина, а на прогалине – хазары. Пора бы уже придумать какой-нибудь хоть плохонький, но план.
Алатор говорил, что о тропе никто, кроме него, не знает. Что из этого следует? А то, что она должна закончиться, не доходя до прогалины, потерявшись, например, в зарослях той же малины. Иначе местные жители давно бы ее нашли.
Значица так: дойдем до конца тропы и заляжем с самострелом, как вьетконговец с калашом в джунглях у Южной Тропы Хошимина, а там что-нибудь придумаем, обстоятельства сами подскажут.
Тропа и впрямь уперлась, только не в малинник, а в изрядно сдобренные крапивой заросли дикого шиповника. Вот так – снизу жалит, сверху – колет, а выйдешь на свет божий, так башку отрубят. Прямо витязь на распутье…
Шиповник был хоть и высок, а не выше Степановой макушки, воронье гнездо волос предательски высовывалось.
Вот ведь черт, накаркал, и впрямь придется укладываться. Степан подмял несколько стеблей шиповника, придавил крапиву, но лежбище вышло неказистое, особенно если учесть, что ты не в плотном камуфляже, которому и ежовые иголки нипочем, а в полотняной тонкой рубахе… В бок впивались шипы, икру жгла крапивина… Вдобавок он сбил повязку, и раны снова начали кровоточить. Тряпица намокла, и сразу же непонятно откуда налетели слепни, кусачие, как…
Два хазарина были от него шагах в трехстах. Парочка шла не на него, а немного вбок. Ну и ладно, пока нас не трогают, и мы не высовываемся. Степан поудобнее упер самострелово ложе в плечо и взял на кончик стрелы одного из татей.
В общем, все оказалось совсем не так уж и плохо. Во-первых, супостатов оказалось вдвое меньше, чем он ожидал, благодаря Алаторовым игрушкам, не иначе, и во-вторых, оставшиеся в живых напоминали отступающих фрицев – то и дело озирались, останавливались. По всему видать, невесело татям. И это приятно! Даже гордость пробрала за историческую прародину. Кто к нам придет, тот… без меча уйдет, и без коня, и без денег, и без порток… Потому как самим в хозяйстве сгодятся!
Полегчало Степану серьезно, только ненадолго. Ненадолго, потому что за спиной вдруг затрещали ветки, а в следующую секунду затылок придавила нога, явно вражеского происхождения.
– Попался, пес, – удовлетворенно сказал обладатель ноги и врезал пяткой в область открытого мозга.
Очнулся Степан на той самой прогалине, которую перед этим лицезрел, очнулся распятым на земле между четырех берез. Он лежал, как морская звезда, выброшенная приливом на берег, только вместо шума волн слышал резкие голоса.
Здоровенный воин с лоснящимися от жира волосами – руки он о них, что ли, вытирает – заслонил небо и поцокал языком.
– Знаишь, чито сейчас с тобой будет? – сказал он с жутким акцентом. – Очинь плохо будет.
Рыжая собачка – так вот, значит, что это была за лиса – совершенно без повода тяпнула за ногу. Здоровяк противно засмеялся и сказал что-то собаке на своем языке:
– Говорить, чтобы ждать, – перевел он Степану, – урус без кожи вкуснее…
Басурман достал кривой нож и принялся водить над лицом Степана, потом вдруг рванул рубаху у ворота и провел лезвием по ключице. Нож он держал в левой руке, правой же сдавил горло Степану так, что стало трудно дышать.
– Твоя умереть медленно, раб, – пообещал хазарин. В это было поверить довольно сложно, учитывая силу, с которой сдавливали Степаново горло.
Хазарин содрал рубаху и оглядел Белбородко с видом мясника, оценивающего говяжью тушу, подвешенную на крюк. Этот кусок – на вырезку, из этого – гуляш… Впрочем, насчет вырезки Степан погорячился – его жилистые, сухие мышцы пойдут разве что на суповой набор или холодец.
Удивительно, но страха он совершенно не испытывал, только дурнота все сильнее подступала к горлу, как тогда, возле расчлененного трупа. Чем дольше его рассматривал басурманин, тем противнее становилось.
Воин был, по всему видно, не из последних. На бронях поблескивала позолота, эфес сабли украшен драгоценными камнями… Почему же от него так несет бомжом?! Да и от остальных… «Ох, не могу!!!»
– Чего ж ты, братец, так запаршивел? – не выдержал Степан. – В баньку бы тебе…
– Зря твоя так сказать, – поцокал хазарин, – ой, зря… – Он упал коленом на грудь.
В глазах у Степана потемнело от боли – тонкое лезвие впилось в плечо, вспарывая плоть, медленно поползло по руке.
– Кричать, урус, – дыхнул смрадом хазарин, – может, Хабулай убить твоя побыстрее.
Степан стиснул зубы. Ну уж нет, он не доставит вражине такого удовольствия! Если и суждено умереть в этом проклятом лесу, за тридевять веков от дома, то умрет он с честью, как подобает мужчине. (Хотя о том, как подобает умирать мужчине, с которого живьем сдирают кожу, он, откровенно говоря, не имел ни малейшего представления.)
Хазарин пропорол руку почти до локтевого сгиба и засунул в разрез толстые, заскорузлые пальцы, очень медленно потянул. Кожа принялась слезать с руки, как змеиная шкура.
Господи, пронеслось у Степана в мозгу, так нельзя! Этого не может быть, так не могут поступать с человеком. Сознание то вспыхивало, то меркло, где-то в уголке трепыхалась мысль: может быть, это сон? И еще одна: «Меня свежуют, как овцу!»
Вдруг мучитель завизжал, в грудь Степана что-то мягко стукнуло.
Почему-то перед глазами возникла странная картинка – гитарист, у которого при очередном ударе по струнам отлетает кисть. Степан размежил слепленные болью веки. Понятно, почему: кисть мучителя болталась на сухожилиях, из жуткой раны торчали кости. И все благодаря стреле, окровавленное жало которой выглядывало из обросшего опятами пня.
Мучителю стало сразу не до Степана. И вообще ни до чего. Такой растерянности в глазах человека Степан на своем веку ни разу не видел.
Двое других корчились со стрелами в животах, харкали кровью, хрипели. Одному из подстреленных впились в ногу шипы палицы, которая висела у него на перевязи вместо сабли. Он попытался вытащить оружие из раны, но потерял равновесие и упал на живот. Стрела вышла из спины… «Отмучился, – подумал Степан, – но почему – палица?»
Шагах в десяти от хазарина, который лишился кисти, преспокойно стоял Алатор и по обыкновению добродушно ухмылялся.
– Ишь, пернатый, никак, крылышко подломил? – спокойно всовывая лук в налучье, проговорил воин. – А вот неча шастать по нашим болотам, цапель кривоногий, тогда и перья целы будут. – Воин лениво вытянул меч. – Ну чего, биться будем али пристрелить тебя, как этих?
Хазарин, пошатываясь, вынул саблю, мутно взглянул на Алатора и, чуть помешкав, отхватил себе кисть. Чтобы не мешалась. Конечность улеглась ладонью вверх, будто милостыню просит. Да кто ж подаст-то, когда на указательном пальце такое шикарное колечко.
Хазарин истекал кровью и был бледен как полотно, но изготовился к последней в своей жизни схватке. В том, что она будет последней, сомневаться не приходилось – даже если он каким-то чудом убьет Алатора, то все равно истечет кровью. Летай иль ползай, конец известен, выражаясь словами классика. В общем, хазарин являл собой образчик воинского мужества. Но на Алатора мужество врага не произвело никакого впечатления.
– Ты еще между ног себе отчекрыжь, – хохотнул вой, крест-накрест вспарывая воздух мечом. Он сделал скомороший выпад и захохотал, потому что хазарин отпрыгнул, даже не пробуя парировать удар, и чуть не упал, наткнувшись на корень. – И правда, пристрелить тебя, чтоб не мучился? Слышь, Стяпан, ты че скажешь? – Белбородко что-то невнятно пробормотал, язык слушался плохо. – Ить и я думаю: пущай помучается…
Уж в чем, в чем, а в милосердии Алатора сложно было заподозрить. Враг истекает кровью, враг почти потерял сознание, что ж – прекрасно. На то и враг, чтобы умирать. Алатор взял меч двумя руками и навалился всерьез. Хазарин пятился, отмахивался как мог, но шансов у него было, как у буденновцев против танков. Вдруг Алатор остановился и переместил меч чуть вниз и вправо, приглашая противника атаковать:
– Ну что, хрен собачий, попытаешь счастья? У нас бабы брюхатые, и то шибче прыгают…
Упрашивать не пришлось. Хазарин дико заверещал и из последних сил бросился на обидчика, крутя саблей, как вертолет лопастями. Алатор, не суетясь, перенес вес на заднюю ногу, чуть развернулся и взмахнул мечом по центральной линии, как бы втягивая движение нападающего. Сабля скользнула по плоскости лезвия и врезалась в цубу, едва не задев кисть. Хазарин почти лежал на Алаторе. Оплетающим движением Алатор отбросил вражеский клинок и тут же по кругу – снизу, да под кольчужный подол… Хазарин зашелся криком, выронил саблю.
– Теперя тебя и убивать противно – не баба, не мужик, недоразумение одно, – Алатор задумчиво почесал бороду. – В гарем его, что ли, а, Стяпан? У тебя нет гарема случайно? Вот беда-то! Слышь, зверушка степная, нет у него гарема. И я не обзавелся, все сволоту вроде тебя давил, недосуг было. Вот и выходит, что кончать тебя надо, никуда не денешься…
Алатор, сделав низкий, стелющийся выпад, проскользил по земле коленом и, вогнав меч чуть ли не по рукоять, с чваком провернул. Крик оборвался…
– Эх, было бы время, – покачал головой Алатор, – я бы с тобой подольше погутарил, порасспросил бы…
Но времени, слава богу, не было, и Степан мысленно перекрестился. Этот человек поражал его все больше и больше… «Самое забавное, – подумал он, – что его даже нельзя назвать жестоким, вернее, его жестокость сродни тому миру, в котором он живет, а значит – что-то вполне естественное, как ходить или дышать. Никому же не придет в голову упрекнуть в жестокости льва, раздирающего косулю, или волка, перекусившего шею русаку. Впрочем, о волках лучше не будем…»
Тем временем Алатор ходил вокруг вражьего трупа, нехорошо покручивая мечом. «Опять за свое, – с отвращением подумал Степан, – прямо болезнь какая-то!»
Но хазарину повезло.
– Ить, а это чо такое? – Воин поднял кисть и потянул за колечко. – Откупной, не иначе. Слышь, Стяпан, мне евонный бог откупной за него дает, взять, что скажешь?
«Вот же разбойничья душа!» – подумал Степан, но вслух произнес:
– Отчего же, можно и взять, хуже не будет, только ты это… ежели возьмешь, должен будешь от покойника отстать. А то прогневается бог-то.
– Да чего мы, без понятия, что ли?!
«Уф, – подумал Степан, – может, хоть на этот раз обойдется».
Нет, не обошлось…
Кольцо не поддавалось. Недолго думая, Алатор отрубил палец и стянул добычу с другой стороны. Взвесил на ладони – тяжелое колечко. И надел на свой палец, пояснив: «На удачу».
– Считай, откупился, копченый, так и быть, не буду тебя потрошить, только вот сапоги сниму. Дохлому-то они без надобности, а мне, може, и сгодятся. – Алатор разул покойного и у него же поинтересовался: – А у подельников твоих золотишка не найдется?
У «подельников» драгметаллов не оказалось. Алатор сокрушенно покачал головой:
– Не повезло вам, ох, не повезло, хлопцы… – Стянул и с них сапоги. («Куда он их денет-то, куркуль несчастный, – подумал Степан, – в зубах, что ли, понесет?») И принялся за мясницкую работу.
Умаявшись, вой наконец подошел к Белбородко и разрезал ремни. Воняло от Алатора после всех его дел похлеще, чем от хазарина.
Перво-наперво он осмотрел Степановы раны и, кажется, остался доволен.
– Экий ты, ерш, живучий, – хмыкнул он, – видно, любит тебя удача, ить мужик-то ты видный, как не любить. Удача-то – что? Баба как баба, ей побольше да послаще подавай, точно говорю, а, Стяпан? – Он хитро подмигнул. – Надрез-то пустяковый, заштопаю, не заметишь. А сдери он с тебя кожи чуть больше, пришлось бы руку рубить. Без руки-то тебя удача, поди, уже не так, хе-хе-хе, любила бы…
– Как это – зашьешь?! – забеспокоился Степан.
– Как, как? Знамо как – льняной нитью.
Алатор распахнул кольчужный ворот и вытянул из-за пазухи очередной мешочек, рассупонил…
– Ты чего – этим?! – попятился Степан.
– А чо?
Иголка была толстой и ржавой, такой только рваные ботинки зашивать…
– Не боись, Стяпан, так заштопаю, что даже не почувствуешь ничего, не сумлевайся.
Но Степан сомневался:
– Рассказывай…
– Верно тебе говорю, я слово петушиное знаю, как скажу – боль стороной и обходит. Да ты не боись, хошь, докажу? Вона, видишь, белка на березюке шмыгнула, смотри, перепрыгнула на соседнюю… – Слов становилось все больше и больше, они рассыпались, как жемчужины с лопнувшей нити ожерелья. Степан почувствовал, что дуреет, но Алатор, казалось, этого не замечал. – Белка-то, она тварь неразумная, а и с нею, когда шкуру сдирают, не живодерничают, слово это самое говорят, а потом уже за дело принимаются. Да ты глянь, глянь, чего делает, зараза!
Алатор так искренне ткнул пальцем куда-то вбок, так интригующе вспыхнули суровые глаза, что Степан невольно повернул голову. Белка с нескрываемым любопытством рассматривала поляну на предмет поживиться. Ну, чего смотришь, ты же мясо не ешь.
– Ну, и что за слово? – не оборачиваясь, поинтересовался Степан.
– Слово-то? – хмыкнул Алатор. – Хорошее слово, веское. – По затылку что-то сильно врезало. – Кулак.
Матерное словечко со свистом пронеслось в темнеющем сознании, но наружу не выскочило, заплутав в закоулках мозга. Степан отключился.