Троих поглотил лес. Словно огромное зеленое море он сомкнул волны из ветвей и листвы над их телами, не оставив взорам живых даже праха. Мичург, Асмур, Чупран… Хабулай помнил их лица, их голоса. Сколько же было битв? В скольких сечах уцелели эти трое? Сражений было так много, что десятник потерял счет. Глупо, до чего глупо сгинуть вот так, в чужом диком лесу, от руки дикаря, мнящего себя воем.

Впрочем, не бывает нелепой смерти, лишь жизнь бывает нелепа и пуста. Если воин пал не в честном бою, а получил нож или стрелу в спину, значит, таков был его путь… Может, и Хабулай найдет свою смерть в этом хмуром лесу, кто знает. Но это не важно. Не имеет значения, где настигнет тебя смерть, если ты готов встретить ее. Он был готов умереть, умереть в любой миг. И потому был до сих пор жив…

Они вышли на прогалину, осмотрелись. Следы имелись во множестве, свежие, четкие. Славянин прошел здесь совсем недавно. Вот возле елки примят мох, вот придушенный сапогом папоротник корчится у земли, вот плавает в луже белое облачко слюны… Видно, славянин почувствовал силу, шел открыто, не таясь. Баргыс и сам плюнул в лужу, вызверился грязной бранью.

Хабулай положил руку на плечо воина:

– Недолго ему осталось топтать травы!

– Добудь славянина, Хабулай!

Десятник скосился на старого воина:

– А ты что же?!

Воин отвел взгляд.

– Заберет меня лес, – сказал он тихо, – я ведь уже давно должен был уйти…

Десятник побледнел. Если даже такие, как Баргыс, не верят в удачу, то что же говорить об остальных! Проклятый колдун, он напустил порчу на «охотников»…

Славянин ответит за их смерть. Даже если погибнут все вои Хабулая, он расправится с негодяем сам. Возьмет живым, притащит в пожженную весь и сдерет с живого кожу. Медленно, клок за клоком!

Перед мысленным взором развернулась кровавая картина. Четыре толстых бревна, вывороченные из какой-то избы, вбиты в землю. К ним привязан обнаженный славянин. Он корчится как червяк, придавленный сапогом, молит о пощаде, но воины, стоящие вокруг, лишь презрительно улыбаются, в их глазах мерцает жестокое любопытство. Он обречен.

Вот Хабулай достает из ножен тонкий кривой нож. Этот нож выкован арабами из особой стали и может разрезать шелковый платок, брошенный на лезвие, этим ножом была освежевана не одна овечья туша… Десятник нависает над славянином, проводит лезвием над лицом, не касаясь, дает ножу взглянуть в глаза жертве.

Нож видит полные страха и злобы очи и наслаждается бессилием жертвы, впитывает ее страх. Еще немного – и он обагрится кровью.

Славянин сыплет проклятьями в бессильной злобе, плачет, кричит… Хабулай не спешит – ожидание смерти хуже смерти. Пусть до самого конца пленник надеется, что сможет спастись, от этого его страдания во сто крат возрастут. Когда крики становятся столь сильны, что заглушают мысли, десятник говорит:

– Ты заслужил лютую смерть, вой, – тот затихает, ловя каждое слово, – но такие, как ты, нужны нам. Ты храбр и искусен в битве, отрекись от своих богов и примкни к нашему отряду…

В глазах славянина вспыхивает радость:

– Клянусь служить тебе!

– Этого мало, ты должен доказать свою верность. – Его отвязывают и рывком ставят на ноги. – Помочись на своего идола! – Лицо славянина перекашивается от страха. – Или я сдеру с тебя шкуру!

Славянин подчиняется – подходит к истукану и под смех хазар поливает кумира желтой струей.

– На колени. – Вой рассыпается во прах перед Хабулаем. – Лижи сапоги! – И это исполнено. – Теперь ты должен убить старейшину.

На круг выволакивают седобородого старца с трясущейся головой. Славянин, нехорошо усмехаясь, подбирает камень и, пошатываясь, подходит к нему. Старик пытается закрыться, но руки его слабы, и вот он медленно оседает с проломленным черепом, из страшной раны льется темная кровь.

Славянин припадает к ноге Хабулая:

– Я сделаю все, что ты прикажешь, господин! – Он думает, что купил себе жизнь. Глупец!

Хабулай со смехом толкает ногой в живот, и славянин падает в грязь.

– Тогда умри.

Его вновь тащат к столбам, привязывают. Он почти не сопротивляется, отчаяние захлестывает его. Именно этого и добивался Хабулай.

Четверо прижимают пленника к земле, навалившись на руки и ноги. Хабулай заглядывает в напоенные страхом глаза, в них читаются отчаяние и покорность.

– Зажми ему рот. – Хазарин, тот, что навалился на руку, смеется – ему по вкусу такие увеселения.

Славянин болтает головой, пытаясь скинуть ладонь, мычит, как скотина. Теперь он настолько беспомощен, что не может даже проклинать своих мучителей.

Хабулай делает несколько глубоких надрезов и медленно стягивает кожу с руки славянина, передает лоскут хазарину. Воин смеется и насаживает подарок на острие шлема…

– Отпусти. – Хазарин убирает руку. – Если я помилую тебя, ты будешь мне верен?

– Да, да!!! – вопит славянин.

– Это хорошо, но ты все равно умрешь! – Хабулай вновь принимается орудовать ножом.

Хабулай свежует его как овцу – тупую, безропотную скотину. Он и есть тупая скотина, раз осмелился поднять руку на хазар.

Крик славянина поднимается над селением, как дым от кострища. Казалось, он достигает небес, пронзает облака и уходит в бездну, сотрясая сами звезды. От этого крика кровь быстрее течет по жилам, а сердце наполняется радостью. Жизнь, покидающая славянина, наполняет Хабулая, он пьет страдания, купается в них. С каждым мгновеньем он все сильнее. Но вот крик обрывается, и повисает тишина. В луже крови лежит окровавленный кусок мяса, который еще совсем недавно был человеком…

Все это время десятник шел будто в полусне, он и видел, и нет, что творилось вокруг. Ненависть, стучавшаяся в сердце, стерла грани реальности.

А реальность была такова: лес, лес без конца и края, заплутавшие в ветвях птичьи голоса да раскисший от дождя подлесок. Следы явно, слишком явно указывали, куда направился славянин. Хабулаю бы остановиться хоть на тысячную долю воды, посмотреть вокруг цепким взглядом воина, тогда бы он понял, что неспроста славянин повел хазар вдоль болота… Но десятником овладел азарт гончей, травящей зверя, он уже не мог остановиться. Он чувствовал, что стоит перед бездонной пропастью, вдруг открывшейся у самых ног, бездна затягивает, манит его. Всего один шаг – и жизнь улетучится как сон, все смешается с вечной тьмой: рев битвы, плач ребенка, сладострастные стоны наложниц… Он превратится в абсолютное ничто, сольется с вечностью…

Боль вдруг переполнила его, она проникла во все поры, растворилась в крови. У каждого воина наступает такой момент. Перед глазами поплыли бесчисленные тела, изуродованные Смертью. Они были сплетены в кровавый клубок, так что не разберешь, где свои, а где чужие. Они копошились, словно черви, тянули окровавленные обрубки к нему, скалились мертвыми ртами… И вдруг десятник понял, что Смерть – единственная реальность, а все иное – сон, глупая байка.

– Я понимаю тебя, Баргыс, – прошептал он, – я знаю, что произошло с тобой.

Подлесок был подтоплен, из каждой кочки сочилась вода, попахивало гнилью и затхлостью, как всегда бывает на заболоченных местах. То и дело по пути попадался сухостой – деревья, несмотря на обильную влагу, сохли, словно что-то вытягивало из них соки.

Хабулаю казалось, что он идет по огромному разлагающемуся трупу, плоть которого лопается, из-под кожи выползает гной. Ноги то и дело увязали в липкой жиже, каждый шаг давался с трудом…

Вдруг Баргыс дико закричал и повалился в мокротень, держась за ступню. Хабулай, не разобравшись, мгновенно выхватил саблю, замер в ожидании атаки… Но атаковать было некому – за тонкими березовыми стволами не спрячешься. Лишь сорока затрещала где-то впереди…

Поняв свою оплошность, он бросил саблю обратно в ножны и приказал знаком второй группе оставаться на месте. Сам же занялся раненым.

Из дыры в мягкой подошве хлестала кровь. Десятник стянул сапог. Стопа была пробита насквозь, мизинец скрючился, как птичий коготь.

Воин скрипел зубами от боли, лицо было перекошено, по лбу струился пот. Чтобы рана, даже самая страшная, через какие-нибудь сто ударов сердца вызвала жар?! Это возможно только в одном случае: когда оружие, которое ее нанесло, умыто ядом.

Хабулай срубил несколько тонких веток, быстро очистил от листьев и перетянул ногу у щиколотки, потом запихал в рану мох, положил на подошву и подъем стопы по лопуху и перетянул все ветками. Если не ошибся насчет яда, то все это бесполезно, но что он еще мог сделать?

Десятник наклонился к самым губам Баргыса – воин что-то шептал.

– Мое время пришло, – голос его звучал так, будто принадлежал существу из потустороннего мира, – уходите…

Голова его бессильно свесилась набок, на губах появилась пена, как у загнанной лошади, на шее вздулись красные вены, глаза полезли из орбит.

– Уходите, – хрипел он, – уходите…

Его вдруг выгнуло дугой. Побелевшие пальцы судорожно вцепились в мох, страшная судорога прошла по всему телу, которое сделалось твердым как камень.

– Прошу, убей меня, – прошептал он, – прошу, Хабулай.

Мертвенная бледность разлилась по лицу, руки стали ледяными. Хабулай знал, что бывает с воином, подстреленным отравленной стрелой, – он погибает в страшных мучениях! Поэтому, если воин просил о смерти, никто не мог ему отказать.

– Прощай…

Хабулай достал нож, тот самый, которым свежевал в мечтах славянина, и провел по шее Баргыса… Кровь фонтаном брызнула из раны. Когда десятник поднялся, воин был мертв.

Лицо Хабулая превратилось в восковую маску. Все чувства смыло какой-то могучей волной. В нем не было ни сожаления, ни страха. Все человеческое вдруг исчезло.

Необходимо осмотреть местность.

Баргыс получил рану в шаге от того места, где лежал. Хабулай аккуратно провел ладонью по окровавленной кочке. В центре мох был разорван. Десятник потянул вверх, и кочка оторвалась от земли. Под ней скрывался деревянный колышек. Острие его было чуть темнее ствола. Яд!

Десятник несколько раз свистнул, подзывая сыскача. Через миг собачка вертелась у его ног. Он взял ее за шкирку и ткнул носом в колышек, заставил понюхать отравленное острие и приказал: «Искать». Лисок мал и легок, наступи он на ловушку, веса не хватит, чтобы колышек проткнул лапу. Ему не угрожала участь Баргыса.

Шаря носом по влажному мху, пес принялся обследовать местность. Он обогнул пенек, облепленный поганками, накинул петлю на покосившуюся березу и, нырнув в папоротники, вдруг подал голос.

«Еще решит, что колышек надо притащить в зубах», – подумал Хабулай.

– Назад, – крикнул он. Проводник ему еще пригодится.

Собака вновь подбежала к хозяину, морда у нее была довольно обиженная.

– Искать. – Хабулай направил ищейку в другую сторону.

Пес немного попетлял и обнаружил новую ловушку. Если бы ему можно было объяснить, что не надо сразу же останавливаться и рыть! Ведь не на сусликов же охотится!

– Ко мне, Лисок, ко мне! – Собака вернулась к хозяину, тот подхватил ее под мохнатое брюшко и засунул в суму.

Вперед не пройти, похоже, все здесь утыкано кольями, а следы идут по прогалине вдоль болота… Рискнуть, положиться на удачу, или вернуться?

Здравый смысл подсказывал, что славянина не взять. Но вернуться… Что скажет Хабулай Аппаху, чем оправдает смерть воинов? Но если они продолжат поиски, похоже, не вернется никто… И Хабулай решил! Нечего рисковать оставшимися в живых, а за тех, что пали, он ответит. Пусть Аппах решит его судьбу.

Кроме Хабулая, в живых осталось только двое – Хосхар и Силкер. Он собрал воев вокруг себя и коротко приказал: «Отступаем». Те молчали. По глазам десятник понял, что они не одобряют решения, но объяснять ничего не стал. В конце концов, он волен делать то, что считает нужным, а они обязаны подчиняться.

– Раздобудьте палки, – сказал он, – щупайте мох, прежде чем сделать шаг.

Они возвращались. Трое из семи. Сыскач, выпущенный из сумы, бежал впереди, обнюхивая каждую кочку. Иногда собака подавала голос, и маленький отряд обходил подозрительное место. Впереди маячила чащоба. Добраться до нее, а там недалеко и до песчаного откоса – наверняка можно пройти напрямик, не плутая по лесу. Воины спустятся в низину и присоединятся к основному отряду.

Лес с каждым шагом становился все гуще. Лисок, рыжим пятном мелькавший между деревьев, подолгу пропадал из виду, ныряя в заросли.

Впереди начинался настоящий бурелом, продраться сквозь него отряд не мог, надо обходить. Хабулай уже хотел окликнуть собаку, когда она вдруг сама выскочила из зарослей, подлетела к нему и принялась, повизгивая, то смотреть прямо в глаза, то коситься на лес и пятиться.

– Хосхар, – приказал десятник, – глянь, что там, только осторожно.

Лисок, вполне довольный собой, затрусил впереди мрачного воина.