Творится что-то несусветное, страшное. Вокруг стреляют, орут, волокут раненых, отталкивают убитых. Дым, от которого дерет горло, крики, от которых закладывает уши, вонь горящей плоти, от которой тошнит. Мне страшно до чертиков!

Забилась в закуточек у входа в подвал и стараюсь быть ниже травы. Бой успоился, но страсти не затихают – черногорцы ревут и спорят.

Французы выдвинули условие: те, кто желает сохранить жизнь, должны сдать все ценности и оружие и могут валить на все четыре стороны. Учитывая, что выходы из города под прицелом турок – малопривлекательная перспектива. Но многие согласны попробовать. Удерживать цитадель под дулами уже сгруженных с кораблей гаубиц республиканцев желающих мало. Только Лешка гнет свою линию.

Он страшен.

Конечно, это всего лишь тело, но, Боже мой, какое ужасное. Лицо напоминает свежую отбивную, зубов нет, зато глаза, неестественно голубые, вызывающе пронзительны. Он подволакивает ногу и прячет изувеченную руку, но когда начинает говорить, большинство гайдуков умолкает.

Я не успеваю разбирать их речь. Местные тараторят на своем горском диалекте. Когда они не спешат, еще можно понять, зато если волнуются, то фразы превращаются в абракадабру.

Арамбаши требуют сдать Кровавую башню французам. Они не верят, что даже перяники выстоят против лягушатников. А уж дожидаться русских и вовсе желающих нет.

С французскими парламентерами приходил паренек в странной шапке с четырехугольником на макушке. Такая шапка, кажется, уланкой зовется. При виде его Лешка побледнел и схватился за ружье. Соседи еле удержали. Они с этим франтом долго орали друг на друга на русском. Паренька зовут Кмит, он – из польских легионеров, шляхтич. Каким-то образом он подставил нас, а теперь уговаривает сдаться и не лить кровь понапрасну.

Арамбаши не против, но золото отдавать не хотят. Если бы не это, то давно бы уже разбежались бы по горам эти вояки, а нас с Лешкой сдали бы новым хозяевам.

Правда, один из атаманов, вроде, держит сторону Алекса. Арамбаши зовут Георгий.

Побыстрей бы все это закончилось!

Чтобы отвлечься, думаю о Данко. Как он там? Выжил ли? Спросить не у кого.

Уже не тешу себя глупыми надеждами. Наверняка, турки не оставили живого свидетеля и будущего мстителя. Возможно, уже и скелет истлел где-то в расщелине.

Чтобы не зареветь, сжимаю зубы так, что они скрипят.

Вспоминаю последние дни.

Когда я сбежала, то сразу решила, что погожу с попытками вырваться наружу. Еще когда планировала побег из «рабской доли», выучила все сильные и слабые стороны городской стражи. Я – не тушканчик, чтобы прыгать со стены, да и на стену еще забраться надо. А при выходе через ворота, если в городе какая буза случается, всех так досматривают, что шансов почти никаких. Вот и выбрала самое удобное логово – подвал дома, где жила рабыней. Старушка Баби радовалась мне так, что даже на сердце стало теплей. Обещала похлопотать перед хозяином, чтобы тот опять в рабыни взял. Еле отговорила.

Думала отсидеться пару-тройку дней… А тут такое.

Когда вспомнила Баби, на глаза сами собой набежали слезы. Она так меня любила, а эти мордовороты ее…

Кулачки сжались и разжались – против оравы грызущихся волков моих силенок явно не достаточно.

Зато на память пришли слова старушки.

Я вскочила и подбежала к Алексу, которого тут именовали то Карабарис, то Петр.

– Слушай, Лешка, я забыла тебе одну вещь рассказать.

Он только закончил препираться с грузным четником, за которым толпилось человек двадцать юнаков с ружьями наперевес. За Лехой тоже собрались горячие головы, но числом поменьше.

– Это важно!

Он отвернулся от гайдуков.

– Ну?

Вспоминаю откровения старушки.

– В доме палача есть ход. Помнишь, мы тайную комнату открыли в нашем времени. Так вот, из этой комнаты можно выбраться в конец балки за пределами городских стен. Ход старый. Дом когда-то принадлежал венецианской купеческой семье – они мастаки на такие вещи.

Лицо Алекса подергивается, но заметно светлеет.

– Покажешь?

– Конечно! Мне бабушка обещала помочь этим ходом сбежать, когда хозяин дома уедет куда. А то он ночевал у единственной двери!

Он разворачивается к сгрудившимся вокруг усачам и ревет им на своем диалекте. По лицам головорезов пробегают ухмылки. Атаманы ожесточенно спорят между собой, но, наконец, соглашаются.

– Не отходи от меня. Мы ударим в сумерках. Будем пробиваться к дому, потом сдерживать французов.

– А, может, тихо проберемся туда. Ты да я… И улизнем незаметно. Дом стоит у самой стены, там нет лягушатников – они ж побаиваются под пушки цитадели соваться.

– Нет. Уходить будем все!

В груди давит… Что-то мне не нравится здесь.